ли поверят, что я ее сын, а потому, чтобы не было никаких разговоров, поддержала эту версию. Правда, со мной случился легкий припадок смеха. Не знаю, что они обо мне подумали, но хозяйка посмотрела на Марию с некоторым сочувствием. - Не расстраивайся, - сказала Мария. - Это оттого, что ты небритый. - Если человек смеется, то это еще не значит, что он расстроен, - возразил я. А Мария открыла сумочку, порылась в ней и протянула мне станок и блок лезвий. "Шик". Уж не знаю, где она его достала. Потом я несколько раз шутил по поводу наших псевдосупружеских отношений и даже предложил ей спать вместе. Но Мария сказала, что это уже слишком. Прозвучало это вполне искренне. Так мне показалось. Когда мы прощались, она была в ауте. Я спросил ее, отчего она так переживает. Она сказала, что боится за меня. - Ну и что. Я тоже боюсь, но ведь я же не кисну. - Здорово ты меня утешил. Молодец! Тогда мы рассмеялись, и стало легче. И только когда ее поезд уже отходил, и потом, когда он совсем исчез из виду, я был близок к тому чтобы разреветься. Но сдержался. Я вышел из пивняка, и тут ко мне подвалила поддатенькая троица. - Эй, закурить не будет? Я усек, что у одного из них в лапе перо, и он прикрыл его, чтобы не светить. А это было скверно. Я медленно опустил пальцы в задний карман джинсов и, не вытаскивая их, сказал: "Нет, ребята, облом". Не выгорит. Кто-то из них подался было ко мне, но тот, что был с пером, перебил его. - Ладно, - хмыкнул он. - Твоя жизнь копейка, моя жизнь копейка, чего нам делить. Мож, пивка бухнем? А, пошли. Мне было до фени. Все равно в общагу возвращаться не хотелось. - Ты не думай, - просипел он мне в ухо. - Я вижу, что ты не наш. Не из наших. Типа умный, да? Я пожал плечами. - Наверное. - Ну, - он кивнул. - Я же вижу. - Ладно, - сказал я. - Проехали. Запросто могли прикурить меня ребята. Такой отстой. Мне не понравилось, что я почти не испугался. Это было как-то по-упадочному безжизненно. Жизнь - копейка. Вот она, тоска-то русская, трахни ее в копыто. А ножа я с собой никогда не носил. Да и вряд ли сумел бы им воспользоваться. Я стал сильно пить. Пожимал плечами и говорил: "Мне нужен допинг. Я не могу без этого". Но я пил все больше, а жажда не проходила, и содрогнувшись при мысли, что я запросто могу спиться, я перестал было пить, но обнаружил, что даже к алкоголю у меня нет ни настоящей привязанности, ни настоящей тяги. И тогда я махнул на все рукой, и мне было уже безразлично, сколько я работаю, сколько сплю, сколько лакаю этой гадости, мне было наплевать абсолютно на все. А потом настала мучительная бессонница, и я глотал таблетки, и выполз какой-то беспричинный, тошный и скользкий страх, и все заскользило, посыпалось, и я оказался в больнице с диагнозом депрессия и провалялся больше месяца, пока не приехала Мария. Я вошел в маленькую комнату с большим окном. За столом сидела женщина лет сорока. Она кивнула мне на стул напротив нее. Она спросила мое имя. Я ответил. Она записала в журнал. Окно отбрасывало на ее лицо бесцветный отсвет, и от этого само лицо ее казалось неживым, гипсовым. - Год рождения? - Тысяча девятьсот шестьдесят девятый. Восьмое апреля. Она оторвалась от своей писанины. - Так тебе только девятнадцать... В этот момент дверь за моей спиной приоткрылась, и потянуло холодом. Я обернулся и увидел, что за этой комнатой есть другая, и из этой, второй комнаты открытая дверь вела прямо на улицу, во внутренний двор. И в комнате этой я увидел двух женщин в халатах, увидел больничную лежанку, обтянутую кожзаменителем, и на этой лежанке сидел совершенно голый мужик, несколько растерянно мявший в руках казенные кальсоны. Невидимая рука захлопнула дверь, и я поспешил принять статус кво. - Совсем упало настроение? Я кивнул. Ее лицо жалостливо скривилось. Оно уже не казалось гипсовым. Она просяще улыбнулась и сказала: "Ведь это все мелочи, правда?" Я кивнул. "Следующий!"- раздалось из соседней комнаты. Это ко мне. "Что они с вами делают..."- услышал я за спиной шепот. "Раздевайтесь!"- услышал я команду из-за стола. Была середина апреля, но в воздухе едва-едва начинало пахнуть весной, было холодно, и я весь покрылся гусиной кожей, пока меня вели к корпусу "1" Общего отделения. Ко мне привязался какой-то тип. Он вперился в меня немигающим взглядом и стал излагать свою (совершенно оригинальную) теософскую теорию. Мне хотелось курить. Я не знал, как от него отвязаться, а он никак не хотел заканчивать. На помощь мне пришел длинноволосый белокурый парень в красной вельветовой пижаме. Он легонько развернул философа к себе и сказал задушевно: "Да ну!" Тот, нисколько не сбиваясь, продолжал излагать свои взгляды и выводы, видимо, не особенно обеспокоенный переменой собеседника. - Ну так значит, все в порядке? Парень хлопнул его по плечу: "Все правильно. Можешь идти." И ободренный мыслитель, действительно, пошел куда-то вдаль, продолжая, тем не менее, бормотать. - Пойдем, - сказал мне мой спаситель. - Пойдем в сортир, там народу нет. Мы закурили. Он прислонился спиной к стене и сказал: "Ты первый день тут?" - Второй. - Из тринадцатой перевели уже? - Да, сегодня после обхода. Тринадцатая - палата для "ненадежных". Там же располагают и всех новоприбывших. Так что первые мои впечатления никак нельзя было назвать радостными. Добро пожаловать в резиденцию, сеньор президент. - Если будут стрелять сигареты, не давай. А то расстреляют все. Тут такие кадры есть, только этим и занимаются. - Чем? - Своих никогда нет, вот и стреляют весь день. Говори, что нет. И еще. Пей таблетки. Все, что дают. Лучше пей и не спрашивай, а то на иглу посадят. Он посмотрел на меня. - Ладно, тэйк ит изи. Меня подмывало спросить, за что его сюда упекли, но я подумал, что подобные вопросы тут не принято задавать. - А с этими, - он кивнул в сторону коридора, - не разговаривай и не слушай их. Сразу же отвязывайся. А то таким же станешь. Они к тебе по десять раз за день липнуть будут, как банный лист. Сразу же отвязывайся. Ну, ты видел. Серые деревья далеко за решеткой. Крашеная белой краской решетка на стекле. Ты учишься? - На третьем курсе, - сказал я. Мы познакомились. Оказалось, мы с одного года. Какой-то тип стал пристраиваться рядом. - Отец, очко свободно. Тот пожевал что-то, но отошел. - Если будут лаять на тебя, сестры или уборщицы там, лучше прикинься дураком и сразу же уходи. Не отвечай. Ну понятно. И никому ничего о себе не рассказывай. - Мне тоже. Я спросил его, как он здесь оказался. - Доставили. С сервисом, на машине. - И с чем? Он усмехнулся. Потеря чувства реальности. - Экзотика! - улыбнулся я. Да какой там в жопу! Я рассказал пару еврейских анекдотов. Мы посмеялись немножко и разошлись. Что случилось с моей головой? Что они с ней сделали? Я почти ничего не могу запомнить. То, что было давно, помню, иногда до мельчайших подробностей. У меня была исключительная память. Стихи я никогда не читал второй раз. Я запоминал их с первого. Теперь своих не узнаю. Это шутка, конечно. Просто когда я читаю четвертую строчку, я уже успеваю забыть, о чем первая. Я завел блокнот-календарь, я не расстаюсь с записной книжкой. Я всегда запоминал телефоны на слух, теперь не могу запомнить даже фамилии. Если мне нужно что-то сделать, я прикрепляю на стену плакат с большими черными буквами. Я стал рассеянным. Сосредоточиться на чем-нибудь для меня целая проблема. Я все равно не смог бы дальше учиться в физтехе. Так ли уж много стоило мое Мужское Решение? Если разобраться, то много ли оно уже стоило? Или вот еще. Я положительно не могу вспомнить январь месяц этого года, то есть, девяностого. Я знаю, что он был, но не помню. Ничего не помню. Провал какой-то. Было Рождество, потом я начал писать статью, и были "Депеш Моуд". Какого числа я попал в больницу? И как я туда попал? И где я встречал Новый Год? Должен же я был его встречать хоть где-нибудь! И вовсе я не устал. В первый раз я устал от жизни на Пасху 1982 года, в субботу. Потом еще два или три раза. И все. Я могу работать без сна сорок часов подряд. При усилии - сорок шесть. А сосредоточиться трудно. Иногда вдруг начинаю громко говорить. Смех, да и только. Она приехала тридцатого мая, и мы сидели на скамейке и смотрели, как наливается закат над крышами. Она купила себе зеркальные "лисички". - Посмотри, какая прелесть. Франция. Да, они сейчас очень модны. Это здесь рядом, в комиссионке. Я взял ее за руку. - А ты здорово выглядишь. - Да? - она посмотрела на меня. - А ты неважно. Осунулся. Заросший весь. Она провела пальцами по моей щетине. - Мне не дают станок, а электробритвой уже поздно. Мария... возьми меня отсюда. Она встрепенулась: "Что?" - Возьми меня отсюда, - повторил я. Это называется "под ответственность". Ты пишешь расписку, ну, что врачи ответственности нести не будут, и забираешь меня под расписку. - Понятно. Завтра я приду за тобой. Для этого нужно поговорить с твоим врачом? Да, но обычно они не возражают, им же легче. - И потом, это твое право. - А когда он принимает? По четвергам, но ты можешь застать его после обхода. Часов в одиннадцать. А вообще-то тут классная публика. Представляешь, один тип говорит, что он из двадцать третьего века, но что я совсем из далекого будущего. Все допытывается у меня, из какого же именно. Очень почтительно ко мне относится. Я вижу, что ей не смешно. Пора, пожалуй. - Мне пора, - я поднимаюсь со скамейки. - Уже пора? - Я должен вернуться к приему лекарств. Она встает за мной. - Ничего, потерпи еще немножко. Завтра я приду. И мы поедем домой. Хочешь? - Ну пока. До завтра? - До завтра. Потерпи еще немножко. - Да, да, ну пока. - Пока. Она целует меня. Я вижу, как она уходит. Она оборачивается, кивает мне. Потом уходит все дальше. А я возвращаюсь в палату. Лестница. Двойные двери. Сестра с ключами. Коридор, голоса, шушуканье. Шарканье ног. Слоняющиеся фигуры. Палата. Кровать. Я иду и забиваюсь в курилку. Мы не поехали домой. Мы просто сняли дачу и жили вместе две недели. А потом она уехала. Я остался. Я не был еще до конца уверен, что мне делать дальше. А потом была осень, и я услышал знакомую музыку. Ее поймал радиоприемник, когда я сидел в машине, и шел дождь. И мне казалось, что теперь я знаю, что мне делать. Я сказал Лиде: "Человек рожден для счастья. Любовь выше страха". Это было в мае. Я не хотел ошибиться второй раз, потому что тогда это была бы последняя моя ошибка. Как у электрика. Или сапера. Поезд должен был вот-вот отправиться, и проводница уже выжидающе всматривалась куда-то вдаль платформы, и вдруг. Мария рванулась мимо нее ко мне, и все было отброшено, и я подхватил ее, и мы слились, и были ее губы, язык, все было отброшено, словно и не было вовсе. А были только мы одни, все остальное провалилось. Исчезло, и у меня закружилась голова, а потом все снова появилось, выплыло, качнулось, весь мир, и я держал ее, и близко-близко были ее глаза. И я шепнул ей: "Я люблю тебя". Она кивнула. Я знаю. И мы были где-то высоко-высоко, так высоко, что было только небо, и мы остались в нем недвижно. Но все уже торопило нас. Люди, бежавшие мимо, торопили нас, и проводница что-то кричала нам, и все, что было вокруг, и вокзал, и его часы, и то, чего мы не видели, но оно топало и шумело, и торопило, торопило, спешило разлучить нас. И я сказал: "Тебе пора". Она покачала головой. Но я снова сказал: "Иди, они отправляют поезд". И тогда она оторвалась от меня, и ее уже не было, а я все стоял. Проводница посторонилась, и она исчезла, а я все смотрел и не мог сдвинуться. Я стоял и видел, как ее поезд исчезает, теряется где-то далеко, за воспаленным глазом семафора, и я боялся, что сейчас разревусь. Темнело, и был ветер, и я с трудом глотал его. Почему все может быть только так! Она была в летнем платье. От нее пахло духами. Я всегда знал этот запах. Дым жертвоприношений человеческих лег между нами, и гарь, сизая пелена накрыла лицо твое, Мария, и я не знал, где свет, и думал, что темнота и есть мир, и все глубже уходил под землю, и мы не видели друг друга, ты не видела меня, но Сестра моя, прекрасная Сестра моя держала мою руку и печалилась обо мне, ждала, когда я выйду из лабиринта. В руке моей была нить спасительная, а я не знал о ней. И настал день, когда я спросил себя: "Куда ты идешь? Чего ты хочешь?" Ты хочешь унизить этот мир, отомстить ему, чтобы он пал ниц перед тобой? Чтобы он узнал тебя. Хорошенький же путь ты выбрал для этого! Как, интересно, ты добьешься этого, возясь со своими дурацкими уравнениями, железками и стекляшками? Дача, машина с шофером, вот и все, чего ты добьешься. Посмотри, как это жалко. А то соверши переворот в этой стране. Хоть и это будет всего лишь повторением того, что уже сделано Наполеоном, и ты не возвысишься выше его. Как можешь ты подняться над миром, когда играешь роль, которую он навязал тебе! Ты падешь на подмостки под вялые хлопки тупеющих зрителей. Потому что все, что ты делаешь, это танец крота на дне подземелья. Танец крота на дне подземелья. Мария сидела, облокотившись на стол и подперев ладонью голову. Она сидела, положив ногу на ногу, слушала "Shine On You Crazy Diamond", звук плыл из бесконечности в бесконечность, комната была полна им, он мерцал, колыхался, он то усиливался, то ослабевал, он был живой, он был осязаем и невидим. Когда я вошел, Мария только посмотрела на меня, повернула голову, не меняя позы. Мы сидели, растворяясь в океане звучания, сидели и слушали, без слов, без движений, забыв о своих позах, забыв о времени, и я не вспоминал, зачем я, собственно, пришел в ее комнату. Когда звук кончился и потом, когда кончилась пленка, мы все еще сидели так же, и тогда Мария посмотрела на меня, и я увидел ее глаза. Через четыре года это повторилось. Нет, воскресло. Такое не повторяется. Воскресло на несколько неистовых секунд, и снова звучала эта музыка, и я был один в комнате в общежитии, я сидел за столом, подперев ладонью голову, и в черном зеркале окна я увидел что-то, и это возникло и сделало меня бесконечным, и все же переполнило меня, и я стал космосом, но музыка и тогда осталась больше. Это было так ясно. Не знаю, можно ли говорить об этом вслух. Кто-то скажет, что я увидел свое отражение, но нет, это совсем другое. А потом я услышал "A Night At The Opera". Это был сверкающий удар молнии в самое сердце. Queen ворвались в мою жизнь сияющим росчерком божественного огня музыки в нагретом, наэлектризованном воздухе моей души. И где-то в середине мая я сказал Лиде: "Любовь должна быть выше страха". О любви пели все. Но я не знаю другой группы, которая сумела бы спеть о любви страшно. Но любовь выше страха, даже когда она - страх. Когда я пришел в деканат за документами, на меня уставились как на чокнутого. У тебя же все нормально. Я возразил, что зимнюю сессию я, все-таки, завалил. - Но сдал ведь. Секретарша (Татьяна) порылась в бумагах, нашла. Ну, все нормально у тебя. Я вернусь из академического отпуска, и со свежими силами, и все такое, а документы они мне не отдадут. Я отправился в отдел кадров и забрал аттестат, оставив расписку. Пусть теперь хранят ее, сколько угодно. Хоть до второго пришествия. Потерял я аттестат в январе. А как, не помню. И бумажник с паспортом тоже. Как ухитрился? После Рождества я уезжал в Таллин. Наверное, там. А вот когда я вернулся? На машине. На чьей? А, ладно, какая разница. Главное, что вернулся. Первые проблемы с деньгами появились, когда я стал пить. Я получал повышенную стипендию. Сто рублей присылала Мария. Но этого было мало. Пришлось заняться "бизнесом". Перекидывал вещи из комка в комок. Потом увлекся. Когда он сказал мне, что занимается бизнесом, я спросил: "А каким?" Он объяснил. Я сказал: "Так мы с тобой почти коллеги. Но мне-то на водку не хватает, а тебе на кой?" В крэйзе на такие вопросы не обижаются. Если не психи, конечно. Чем-то я ему приглянулся. Он, вопреки собственному совету, разоткровенничался, и мы не на шутку разговорились. - Вобщем бросай своих утюгов. У меня идея есть. Только без трепа. Деньги нужны, но я знаю, где достать. Можно объединиться. Я вежливо помялся. Через несколько дней он выписался. Я валялся на кровати и читал Кафку. Он вошел в палату. Пора выходить. Я поздравил его. Он написал свой адрес, вырвал листок из записной книжки и вручил мне. Потом я продиктовал ему свой. Он хлопнул небрежно по колену - "левайсы". Я кивнул. Ну, вобщем, давай. Звони, как выберешься. Да, конечно. Я думал, на том и расстались. Как водится. Но в середине октября он приехал. Он прикатил на своем "запорожце" (на отцовском) и сообщил, что флэт свободна, можно повеселиться. И он отвез меня к себе. По дороге захватили еще четверых, - парня и трех девчонок. Повеселились. Он живет в Зеленограде. Его подруга - в Москве. По крайней мере, одна из его подруг. По ее милости я и вел машину. - Меня ж убьют. Не, мне надо домой. Ну пожалуйста! Они валялись на заднем сиденье и ничего уже не соображали, так упились. Три литра самогона на пятерых. Хорошего самогона, я пробовал. Шел дождь. У меня не было прав, но я был трезвый. В отличие от остальных. Коробка передач вылетела на четвертой скорости. Переключение заедало с самого начала. Ну заедает, и заедает. Машина завизжала как истеричная и поползла. За нами шел "москвич". Тоже на скорости. Я еще не сообразил, что же произошло, но уже понял, что это конец. Но почему? Он вылетел на встречную. А там "КамАЗ". Грустно. Лучше бы уж в нас врезался. Жив бы остался, может быть. Ведь видел же. Или думал, успеет? Я дотащил машину до обочины и встал. Шел дождь. Они даже не проснулись. Серьезно задремали. Чтобы расслабиться, я включил радио. Ко мне даже никто подходить не стал, и так все ясно. Пока гаишники не подкатили. Тогда то я и услышал эту музыку. Я сидел и слушал. Может быть, просто хотел расслабиться. Ни о чем я не думал. Остановил "дворники", но без раздражения. Закурил сигарету. Я узнал эту музыку. Танцевальные мелодии в эфире. Меня спрашивали. Я отвечал, но механически. Без интереса. Но больше я уже не мог не понимать. Конечно. Да. Танец крота на дне подземелья. Надо было уходить вправо, а он, зачем-то, стал обгонять по встречной. Сглупил. А может, психанул. Или судьба? Интересно, трупы проверяют на алкоголь? О мертвых плохо не говорят. Было холодно, и шел дождь. И идет человек, и открывает новые пределы, и обретает родину в любви своей. Там, где любовь его, родина его. Но бывают дни, когда уходит вдохновение, и страшно становится, тоскливо, небо безлико темнеет за окном. И нет солнца. И шепчет человек: "Мама. Мама моя, согрей меня. Укрой меня, холодно мне". И шепчу я имя твое, Мария. Октябрь 1988 г. - октябрь 1990 г. Я стал встречаться с людьми. Говорить. Очень много говорили. Писал статьи, их размножали на ксероксах, печатали в студенческих многотиражках. Я кочевал по общежитиям, все говорил. Меня поддерживали, со мной спорили. Мне показалось, что я умею увлечь. Убедить, переубедить. Переспорить. Появились друзья. Свободные художники. Мы лучшие силы, новые силы. Жить наизнос. Я говорил: "Моя проповедь. Мой Путь, Мой Долг, Мое Предназначение. Наши Идеалы". Ночевки на квартирах, споры, крик, табачный дым. Я мечтал о собственной газете. Нервы превращались в мочалку. Жить наизнос. Драться. Наше право, свобода, изменить мир, спасти мир, мы - Новая Миссия. Весь следующий год. В мае приезжала Лида. И еще год. В конце августа я слег. К тому времени мне все уже осточертело. Август, интервью. Да, мы гедонисты. Скандал. Октябрь. Ночь в участке. Мы вне политики. Никому не нужны. Нас услышит весь мир! Девчонки-истерички. Срыв. Нервы. "Свободная" пресса. Мы поведем за собой. Псих ненормальный. Ноябрь. Переутомление. Обморок. Бой. Предатели! Водка на Рождество. Шампанское скупили обыватели. Гайдн на вымороженной площади. Война до победы. Январь, нервное истощение. Больница. В марте "Великий Поход" по стране. Ночь на вокзале. Простуда. На ногах. Май, апатия. Усталость. В ванной пеленки, чужие дети орут. На одном месте. Пустота. Депрессия. Загнанных лошадей... Обошлось без больницы. Появился заработок. Помогли знакомства. Снял квартиру. Все лето болел на ногах, и стоило только расслабиться, слег. И уже капитально, до середины сентября. А в октябре пришла телеграмма от Лиды. Она прислала телеграмму. Я прочитал ее и спятил. Если бы мне сообщили, что я миллионер, это едва ли смогло бы обрадовать меня больше. Она приезжает через три дня. В два часа пополудни. Три дня я метался, и не потому даже, что занимал деньги, договаривался, покупал цветы, вино и все-все-все, а просто потому что спятил. Засыпать по ночам стало мучением. Как в детстве. Я сам удивлялся себе. Лида только поражалась, говорила: "Да что с тобой?" Смеялась. На вокзале шептала испуганно: "Вокруг же люди". Я отмахивался: "Да ну их!" Весь день мы были вместе. Я иногда вставал, чтобы сменить кассету или принести что-нибудь пожевать. Она два раза уходила чтобы принять душ. Я тем временем проветривал комнату и вытряхивал пепельницу. Мы ничего не готовили, только кофе. Еще бутерброды. Пили сырые яйца. Она заснула в восемь утра. Я - в полдевятого. Проснулись мы одновременно в полпервого дня. Вечером Лида вспомнила про командировку. Схватилась за голову. - Мне же нужно отметить прибытие! Я сказал: "И отметим". Она говорила: "Я не узнаю тебя". И тут же говорила: "Ты весь в этом". Противоречила себе на каждом шагу. Я упрямился, не хотел ее отпускать. Она сказала: "Я ненадолго". Я хотел пошутить, но понял, что уже устал смеяться, и сказал: "Ладно. Только ненадолго". Когда она вернулась, мы поехали гулять за город. Была осень, первые солнечные дни. Как оказалось, они же последние. Осень, она всегда вспоминается одинаково. И были ее запахи, желтые листья. И последний запах лета - земли. - Ты хорошо отдохнул за это время? - спросила Лида. - В прошлый раз ты выглядел усталым. - Скажи лучше, слабым. Это было жестоко, бросать меня на целый год, - пожаловался я. - На полтора года! Пожалей меня, скажи: "Ах ты бедняжка!" - Ведь ты видишь, я добиваюсь этого. Абсент, сигары, автомобили, столики на террасе кафе. Я видел картину, я пытался разглядеть раму и уходил в темноту и возвращался на свет, и тогда была помада губ, шаль и темные глаза, много туши на ресницах. Я подумал о балете, и тогда были арки, аллеи, багровые ковры и зеленый с малиновым. Женщина в малиновом платье держала в руке стакан абсента? Смутно. Лиловые тени глаз. Утро было тремя цветами: золотой, синий и белый. Болезнь уходила из тела и волочила за собой длинный шлейф, а в комнате был запах студеной свежести, - осенний сквозняк, - и я понял, что в парке холодно, и листья деревьев высохли. И я подумал: "Сон сменялся сном, но не было пробуждения. Что это?" А потом: "Грациозные птицы на стене замка, сухим плющом опутаны стены". "Знамена ночного бала на утреннем сквозняке". И еще: "Париж. Мост над Сеной". Бонапарта не было, но Франция осталась. И я узнал ее. Ее белый и красный. И небо. А потом приехала Лида. Она спросила: "Это Донген?" А я сказал: "Мне нравится, когда светло. Наверное, Бах чувствовал то же, когда услышал свою сюиту". Лида попыталась напеть арию, сбилась. Эта? - У тебя такая богемная обстановка, - сказала она. Я сказал: "Потому что мебели нет?" Она приглядывалась к корешкам книг, кассет, пластинок. Это, наверное, очень дорого, снимать квартиру? - Дороже, чем год назад, - признался я. - Цены здорово подскочили. - Год назад, - сказала она тихо. Душа ворковать отлетела на крыши, я слышу ее, но все тише, это кровь перегоняет по трубам органа пальцев страсть ласк, не пой, нет, напои, мне твой голос как воздух, пить хочу я, пить тебя с губ, я был гипсовой куклой, лицо - алебастр, в глазницах небо, но это маска, неба не было, только цвет, он здесь, стебель венчает упругий, хоботок бабочки ищет нектара сосать, я не трогал струн, а хотел играть, пальцы были как сумерки сонны, истомились струны, звука хотят, стона! Гипс осыпался, вот мои пальцы, сожми их, крепче, сожги их и роди меня плотью от плоти твоей, кровью от крови губ, звуком от стона струн... - Ну, и так далее. Я ждал тебя сегодня и, сходя с ума от желания, написал эту безделицу. Между прочим, ты знаешь, кажется, я снова научился писать стихи. - И снова подписываешься "Этьен"? Так я подписывал стихи в детстве. А потом Лида вспомнила про письма. Я просил Марию передать их мне. Она передала. В тот день она первый раз заговорила об отъезде. Я попросил ее, чтобы она не уезжала. Она сказала, что останется еще на неделю. Мы приехали из ресторана. В комнате было темно. Я смотрел на цветные полосы на потолке, - две красные и одну зеленую,- отсветы неона с улицы. Я сказал: "Оставайся совсем". Она вздохнула, а потом сказала: "Ты это серьезно?" Мы помолчали. На улице проезжали машины, тихий шум. Цветные полосы на потолке. - Две недели - это одно, - сказала она. - А день за днем, год за годом - совсем другое... - Будь легкомысленной, - сказал я. - Знаешь, как это приятно. А потом сказал: "Зачем об этом думать? Себя не переживешь". Она сказала: "Это верно." - Но у меня семья. Муж. Я промолчал. Тогда она сказала: "Дети. Старшему уже девятый. Младшему шестой." - Критический возраст, - сказал я. - Когда мне было пять лет... - Тебя называли "аленделончиком". - А я говорил: "Я самый красивый мальчик в городе". - Можно видеться чаще, - сказала Лида. - Я могла бы приезжать два раза в год. - Здорово ты меня утешила. Молодец. Мы посмеялись, но легче не стало. Я отпил из бокала и сказал: "Помнишь, как мы покупали шампанское?" Она сказала: "Конечно, помню. Я обомлела, когда тебя увидела." - А я обрадовался. - Потому что я стояла ближе? - Человек на десять, наверное. Или больше? - Да, наверное. - О чем мы с тобой говорили? Ведь так долго стояли. - Ой, не помню. Обо всем? - А потом ты отвезла меня домой на такси и отправилась на поиски подарка. Первую твою идею я перебил. - Когда же это было? - вспоминает она. В восемьдесят первом. Девять лет прошло уже. Мы повздыхали. Да, время летит. И Лида сказала: "Поражаюсь я ей. Ты ведь видел ее". - Два года назад, - сказал я. - Но это несущественно. За те двадцать лет, что я ее знаю, она нисколько не изменилась. - Она не меняется! А я сказал: "Кончится тем, что я выйду с ней, и мне будут говорить: "Какая у вас взрослая дочь!" - За мужа меня уже принимали. - Кончится тем, что мне скажут то же самое. - Ну, не говори так. Ты выглядишь чудесно. - Стараюсь, - сказала она. Я поднес ей янтарное колье. Она сначала сказала: "Ах! Обалденно". И стала любоваться им, а потом сказала: "Нет. Я не могу". А я сказал: "Можешь не отворачиваться. Я же вижу". - Как я объясню, откуда? Всех моих денег не хватит на такое. - Чепуха. Скажешь, что это позолота, а янтарь искусственный. Я подпрыгнул и сорвал гроздь рябины. Горькая. Ее мучили сомнения, но соблазн пересилил. Она надела и сказала: "В таком страшно на улицу выйти". Я попросил ее сделать прическу на древнеегипетский манер. Она сказала: "Что за фантазии". Но сделала. Ей очень идет. Как Элизабет Тэйлор. У нее красивый разрез глаз, не нужно даже дорисовывать. И длинные ресницы. Она прикрыла их, потом раскрыла и сказала: "Сколько же такое стоит?" Я отшутился. Она сказала, что знает, сколько. Я сказал, что сейчас обижусь. Она отступилась. Я стал рассказывать ей про шумеров. Она уехала. Мы договорились, что я приеду в ноябре. В крайнем случае, в декабре. Обязательно. Она спросила, чем я занимаюсь. Я объяснил. -У нас это было бы, наверное, трудно. - А иначе почему я торчу в этом городе. - Тебе не нравится здесь? - Я здесь живу. Знаешь, жить в городе и хаять его, это... непорядочно что ли. Мы же не ублюдки какие-нибудь. Так что лучше ничего не буду говорить. Она сказала: "Ты добился успеха". - Ну что ты, - сказал я. - Успех, это когда перспектива. Сейчас, сама знаешь, какое время. Все крутятся. Никто не знает, что будет завтра. Какие уж тут перспективы. - А ты? - А я не думаю об этом. Себя не переживешь. - У тебя хорошая отговорка. - Не единственная. Она уехала. Я едва не заскулил. Возвращаться не хотелось, и весь оставшийся день я слонялся по паркам. А потом пришел домой и стал разбирать письма. Выдержки из переписки. Май 1989 г. - июнь 1990 г. Из письма к Марии, 30. 05. 89 г. Мессалина. Все кончено, нет больше силы Размеренно дышать, Так хочется разбиться, милый, О блядскую кровать. Покоя нет, есть только смута И ночь без масок дня, Нет века, лишь одна минута Бездонного огня, Покоя нет, и в круговерти Мученья не избыть, Скажи, к чему бояться смерти, Когда тебе не жить? Всегда найдутся легионы, Найдется нож и яд, Имперской власти пантеоны Над пропастью парят. Один лишь шаг, не бойся, падай К началу всех начал, Крушенье - вот твоя награда, Когда не устоял, И кончено. Нет больше силы Размеренно дышать, Так хочется разбиться, милый, О блядскую кровать. Из письма к Марии, 28. 06. 89 г. "Я начинаю много писать. Если это не трудно для тебя, передай с кем-нибудь мою печатную машинку. Я встречу поезд. Я мог бы взять в прокат, но я очень зажат с деньгами". Из письма Марии, 04. 07. 89 г. "Высылаю тебе машинку и деньги. Ты поросенок. Почему сразу же не написал, что на мели? Теперь-то я буду бдительнее". Из письма к Марии 07. 07. 89 г. "Я хочу всего лишь очистить великое учение Христа от накипи предрассудков, которая напластовалась на него... Открывать человеку возможности для его развития, а не закрывать их, не сковывать его гений... Не голос догмы, но живой голос собственного призвания. Это путь любви, наслаждения, совершенного удовлетворения от жизни". Из письма Марии, 16. 07. 89 г. "Мне нелегко вести с тобой философскую дискуссию. Твои познания не сравнить с моими, но мне не нравится, когда ты говоришь "новое". Когда говорят, что это что-то новое, то обычно отзываются с презрением ко всему "старому". Ты не думаешь, что создаешь всего лишь новый тип Сверхчеловека?" Из письма к Марии, 26. 07. 89 г. "Наверное, я не совсем удачно сформулировал свои мысли, и ты не совсем верно меня поняла. Я вовсе не утверждаю, что благо - это то, чего еще никто не видел и не знал, то, чего еще не было на свете. Я вовсе не собираюсь называть шесть тысячелетий земной цивилизации средневековьем, боже упаси. Напротив, я утверждаю, что гений не только существовал во все времена, но и был всегда единственным двигателем подлинного прогресса. Но не нужно брать за образец для подражания Рафаэля или Бетховена. Нельзя быть таким, какими были они, гений не имеет аналогов, он неповторим, и чтобы следовать тому же пути, что и Леонардо или Моцарт, или Гершвин, не нужно пытаться копировать их, нужно идти своим путем, единственным праведным, чтобы быть столь же гениальным. У нас на полке стоит книжка про Гершвина. Открой ее и найди эпизод, где Гершвин просит Равеля, чтобы тот давал ему уроки. Равель отвечает: "Будьте первосортным Гершвином. Зачем вам быть второсортным Равелем?" Китайцы выразились еще категоричнее: "Встретишь Будду, убей Будду". Из письма Марии, 03. 08. 89 г. "Ты очень подробно пытаешься растолковать мне свои позиции. Но ведь нам достаточно просто поговорить, правда? Если ты берешься за серьезное дело, тебе следует экономнее расходовать свои силы и не перегружать себя. Ты знаешь, я никогда не обвиню тебя в высокомерии, а потому прошу тебя, береги себя". Из письма к Марии, 09. 08. 89 г. "Ты просишь, чтобы я берег себя. Что это значит? Смысл жизни человека в том, чтобы извлечь из себя все до конца. Всю жизнь свою вложить в то, что он делает. Это ницшеанское стремление к самоуничтожению. Добро отличается от зла тем, что его никогда не бывает слишком много, в то время как зла, напротив, всегда слишком много. Если мы будем сдержаны по отношению к самым близким людям, то перед кем тогда вообще стоит выкладываться?" Из письма к Марии, 16. 08. 89 г. "Мы парим над пропастью. Ни один архитектор не способен создать ничего подобного. Я аплодирую братьям и сестрам своим, даже не зная их лиц, не зная метража их квартир и телефонных номеров. Или даже их нет вовсе, но не зная об этом, я аплодирую им. Я говорю: "Смотрите! Вот полет над пропастью". Из письма к Марии, 19. 08. 89 г. "О нашем времени писал еще Гофман. Суди сама: "В то несчастное время, когда язык природы не будет более понятен выродившемуся поколению людей... в это несчастное время вновь возгорится огонь Саламандра." ("Золотой горшок.") Из письма Марии, 10. 10. 89 г. "Будь осторожнее. Мне не нравится твой китайский юмор". Из письма Марии, 15. 08. 89 г. "Мне кажется, что ты должен быть очень осторожен и чувствовать большую ответственность за все, что ты говоришь людям, и за то, как это отразится на их жизни. Ведь ты, по сути, вводишь нового человека в мир". Из письма к Марии, 22. 08. 89 г. "Каждый человек обязан отвечать только перед Богом и только за самого себя. Я не чувствую ни малейшей ответственности за кого бы то ни было, кроме себя самого, за чьи бы то ни было дела, кроме своих собственных. Если кто-нибудь, прочитав мою статью, выпьет затем литр самогона и в порыве чувств прирежет кого-нибудь, то я вовсе не считаю себя ответственным за это. Я исполняю свой долг, и только. Долг перед Богом. И перед тобой". Из письма Марии, 29. 08. 89 г. "Я писала тебе, чтобы ты был осторожнее, не потому что я сомневаюсь в том, что ты и сам разберешься, что и как. Просто легко можно поддаться порыву эмоций, а тогда как ты сможешь себя контролировать? Я прочитала в Евангелии: "По плоду узнаете дерево". Что ты думаешь об этом?" Из моего письма, 10. 09. 89 г. "Если ты вырастишь яблоню, и на ней будут яблоки, а потом придет кто-нибудь и польет их ядохимикатами, а ребенок сорвет яблоко и съест, то кто виноват в том, что яблоко худое? Ты, вырастивший яблоню, или тот, кто отравил ее? Если в людях просыпается их собственная животность, то я не в состоянии искоренить ее, увы. Я могу сделать очень немногое, но то, что я могу, я должен сделать. Никто другой не сделает этого, если этого не сделаю я". Из моего письма, 13. 09. 89 г. "В том, что это так хрупко, видимо, есть некий смысл. Ты стоишь на балконе, и я заставляю свой голос нарушить молчанье, чтобы признаться в любви. Кто поет так? Я не знаю. Может быть, птица в ветвях? Я не знаю. Я хочу так немного сказать или просто встать на колени, не задев тебя голосом слов. Ведь это так хрупко". Из моего письма, 18. 09. 89 г. "В церкви торгуют мороженым, мимо как по туннелю проносятся кролики в автомобилях, а кто-то стоит на коленях и просит своих палачей подождать. Он хочет молиться. Ему говорят: "Три минуты". Как твое имя, принц? Черное поле и костры огня на нем белые, это наш герб. Историки найдут фамильное сходство в портретах. Я беру в руки скрипку и говорю: "Мы впишем свои телефоны в альбом Того, Кто нас создал". Из моего письма, 30. 09. 89 г. "К ужасу своему замечаю, что начинаю превращаться в какого-то бодхисаттву. Всегда терпеть не мог этих всезнающих гуру, наставников. Но я не могу изолироваться от людей, мне не удалось бы это, даже если бы я и попытался. Я пытался уже делать это. Я не могу молчать, когда вижу или слышу какую- нибудь дурость. Я говорю, и так начинается моя проповедь. Напишу подробнее, когда сам толком разберусь". Из моего письма, 06. 10. 89 г. "Везут хоронить Пушкина. "Кого хоронят-то?" - "Да Пушкина какого-то". Вдруг оказывается, что о тебе никто и не слыхал вовсе. Обидно, знаете. Да-с". Из моего письма, 17. 10. 89 г. "Мне очень не хватает тебя. Иногда я сильно устаю, и у меня опять начались эти мерзкие головные боли. Но это мелочи. Главное, что я не могу понять, понимают меня или нет? Я не вижу, чтобы кто-нибудь спешил изменить что-то в своей жизни. Может быть, они уже безнадежно выродились? P. S. И почему бы не выпускать таблетки чистого кофеина!" Из письма Марии, 22. 10. 89 г. "Ты пишешь, что разочарован в людях. Но ведь их тоже легко понять. Они вовсе не настолько компетентны в философии, чтобы с уверенностью оценить то, что ты говоришь им, твои доводы. Как они могут судить о них, подумай сам? И потом, я знаю, как это нелегко, наизлом менять свою жизнь, зачеркивая все прежние свои устремления. Тем более, следуя чьим-то советам. Это очень непросто, поверь. Попробуй, если удастся, направить их мысли так, чтобы они сами убедили себя в том, в чем ты хочешь их убедить. P.S. Я собираю посылку. В ней будут таблетки. Они очень хорошо помогают". Из моего письма, 21. 10. 89 г. "Я писал тебе в прошлый раз, когда пребывал в унынии, и наверное, несколько сгустил краски. Если я буду писать мрачно, не обращай внимания. Просто плохое настроение. Я вовсе не бессилен. Слово - это, действительно, великая сила, а им я, слава богу, владею". Из моего письма, 28. 10. 89 г. "Иногда не остается ничего другого, как закатить истерику. Я понимаю, это не очень убедительный метод. Но как еще защищаться?" Из моего письма, 12. 11. 89 г. "Труднодоступно для понимания! Как тебе это нравится? Я не видел, чтобы в чьей-нибудь квартире драгоценности валялись бы где попало, на полу или на кухонном столе, а стекляшки хранились бы под семью замками. Чем возвышеннее, чем вдохновеннее произведение, тем меньшему числу людей оно доступно. Это же так естественно! Печать гения не доступна зрению и слуху того, в ком гениальности нет ни на грош". Из моего письма, 20. 11. 89 г. "Выродившееся племя! Несчастное выродившееся племя. Если в один день вся их планета взлетит на воздух, никто кроме них не будет в этом виноват. Хотя смеяться по этому поводу тоже непорядочно. Как ты думаешь? К тому же им тяжело. Ведь человек несет на своих плечах груз всей Вселенной". Из моего письма, 25. 11. 89 г. "Почитай только, что эти кретины пишут в своих идиотских статейках!" Из письма Марии, 30. 11. 89 г. "Ты переживаешь, что до людей не доходит то, что ты говоришь, и при этом злишься, когда в газете или журнале печатают какую-нибудь глупость. Ты ведешь себя не слишком разумно, ты не находишь? Прошу тебя, не принимай все так близко к сердцу. Сэгви иль туо корсо э ляшья дир ле дженти". Из письма к Марии, 07. 12. 89 г. "Данте... его оценки не всегда на высоте его небес. Мне не по душе его догматизм. И все же, нельзя упрекнуть его в непоследовательности. Ему удалось сделать то, что удалось сделать лишь очень немногим (Баху, Битлз, Ньютону и т. д.) - создать замкнутый объем, создать мир пре