на высокой груди, Гитя Давыдовна, женщина "монументальная", как позднее заявил Наум. Геула поглядела на нее -- и слова сказать не может. Вспомнилось, как встретила она ее, Геулу, у лагерных ворот, отломила хлеб от своей пайки: знала Гитя Давыдовна, "Столыпин" шел до лагеря месяц, а то и больше. Весь месяц на воде да селедке... А когда на другой день, заталкивали Геулу в карцер за дерзкий ответ на "шмоне", принесла ей Гитя Давыдовна теплую безрукавку. Гитя Давыдовна да Дора Подольская для нее, Геулы, как маяки в ночи. Без них можно было отчаяться, пропасть. А ведь были минуты, когда хотела кинуться на колючую проволоку! И кинулась бы!.. И вдруг... за все добро... Геула, наконец, выдавила из себя: -- Я пришла к вам прочитать письмо, которое я за вас подписала... Старик Ландман молится, с Богом разговаривает. Наум выступил вперед, приткнулся на краешке табуретки и сказал деловым тоном: -- Я буду вам читать письмо. После каждого предложения спрашиваю, согласны ли вы с ним. А затем вы решите, как поступить! Только вы! Геула не выдержала отстраненно - делового тона Наума. Произнесла в волнении, проглотив слюну: -- Если вы с чем не согласны... хоть с запятой... я беру все на себя. Подписала за вас я! Без вашего ведома! Старик Ландман, казалось, не слышал ничего. Щеки запали. Под глазами землистые круги. Видать, ему плохо и без того... Наум начал медленно и торжественно: -- Москва, 8-го марта 1970 года... Вы слышите, Моисей Григорьевич?.. Вы уже не согласны? Глаз не открывает старик. Ни слова в ответ. Раскачивается в молитве. Наум повысил голос: -- "...Идея еврейской государственности не имеет ничего общего с пропагандой расизма и национальной исключительности: интернационализм свойственен еврейскому характеру и освящен еврейским законом, ибо сказано: "Семьдесят тельцов израильтяне приносили за семьдесят народов мира (Танхума, 88,3)". Старик шепчет свое, только иссохшие губы время от времени подергиваются. -- Значит, так, Моисей Григорьевич, первым подписал я, инженер, 48 лет, улица Федькина, 6, кв. 36. Будем считать, что я и написал это письмо, если спросят.. -- Голос у Наума высокий, как у Лии; в самый торжественный миг может дать "петуха". И в эту минуту от волнения, видно, высоко, по-бабьи, возгласил: -- "...Номер шестнадцать. Моисей Ландман -- врач, Малаховский проезд. Номер семнадцать. Гитя Ландман. Номер двадцать один -- Владимир Слепак, инженер. Номер двадцать два -- жена его, Мария... Вы слышите, Моисей Григорьевич?.. Номер двадцать шесть. Леонид Лепковский, инженер... Знаете, кто это? О, это наш первый композитор и дирижер самодеятельного хора, который поет возле Собачьей площадки. Не человек, а золотые россыпи... Что бы делали без его гитары?! Старик глаз не открывал. Похоже, не слышал. -- ...Номер двадцать семь (Наум снова "дал петуха") -- Виталий Свечинский, архитектор... Да вы, кажется, сидели вместе с ним, Моисей Григорьевич? За тягу к ивриту. Не так ли?.. А?.. -- И не дождавшись ответа, чуть раздражанно: - Номер двадцать восемь. БлюмаДискина -- ученый, Волгоградский проспект, 20, кв. 50... Слушайте, Моисей Григорьевич, вы попали в хорошую компанию!.. Я бы так просто танцевал! -- Не дави! -- произнесла Геула почти беззвучно. Моисей Григорьевич колыхался взад-вперед долго. Похоже, разговор у него с Богом был не простой... И Наум не выдержал: -- В письме есть что-нибудь антисоветское?.. Вы подписываете письмо?.. Геула знала: Моисей Григорьевич и всегда-то был нерешительным, робким интеллигентом -- книжником, говаривали, "не от мира сего". А тут его в мир сей тянут, можно сказать, железным тросом. Она решила прекратить этот тягостный разговор и, если заявятся с ордером на арест, взять все на себя... Геула прикоснулась к плечу Наума. Тот и не почувствовал. Лысина у Наума стала влажной. -- А-а! -- вырвалось у него. -- Вы-таки хитрый еврей! -- И зачастил еврейскими оборотами, совсем как мать. -- Если завтра вас на основе этой бумаги выпустят, значит, вы таки-да подписали. А если не выпустят и потащат в каталажку, значит, ни Бож-же мой! -- и в глаза не видели! Что вы себе думаете, дорогой наш МошеРабейну, в миру Моисей Ландман?.. Тут Гитя Давыдовна отлепила свою широкую спину от горячей "голландки" и твердо, с вызовом, словно не в своем доме, а уже там, на допросе: -- Я подписала! За него и за себя!.. У Геулы слезы навернулись на глаза, она поцеловала Гитю Давыдовну и с Наумом наперегонки бросилась к электричке. Холодина прохватила, как в январе. Ветер на открытой платформе свистел. -- Я всегда говорила, -- выдохнула Геула. -- Про Атланта наврали. Земля держится на женщинах. А мужчины все дерьмо, слабохарактерные. -- Спа-сибо, -- простучал зубами Наум. -- Низкий поклон от дерьма!.. -- ...О, ужас! -- вдруг вскричал он. -- Гляди! -- И показал на расписание поездов. Единственный и последний поезд отходил через пятьдесят пять минут..-- Это тебе не письма под-дписывать, -- едва произнес он синими губами. Наум и Геула были настолько возбуждены, что не в силах были разойтись на Казанском вокзале, разбежаться вдруг в разные стороны к последним автобусам. Решили отправиться к ВилюСвечинскому* добрейшему "Винни Пуху", как окрестила его Геула. Виль Свечинский, друг Дова и бывший зек, был полной противоположностью неуравновешенному Науму, которому всегда могло "взбрендить" что-либо в голову. Вилю ничего "взбрендить" не могло. Он был человеком положительно-рассудительным и потому считался "мудрым ребе", наставником, который принимал всех и ничего не боялся. Он и в самом деле был на редкость бесстрашен и объяснял это с усмешкой так: "Подумаешь, посадят... Морально я давно сижу. И на волю-то не выходил". К Вилю Свечинскому прикатили в третьем часу ночи. Он открыл дверь, свеженький, в отглаженном костюме; лицо, правда, опало, посерело. "Только-только проводил..." И он назвал имя паренька, который развозил по городам учебники иврита "Элефмилим" и перевод "Экзодуса". -- Пух, если бы ты только знал, что... -- начал было Наум. Виль остановил его решительным жестом -- спать! В большой комнате стояли у стены два дивана. Один пошире, поновее, там постелили Геуле. На втором улегся, не раздеваясь, Наум. Заснуть Наум не мог. Уж очень день хлопотный. А... рядом, в головах, лежала Геула в бледно-зеленой кружевной сорочке без рукавов -- подглядел одним глазом. Геула всегда его волновала. Он хотел ей дать о себе знать. Но единственное, что Геула разрешила Науму, -- подержать ее за большой палец ноги. -- Не этой! -- торопливо сказала она. -- Другой, правой... Наум подержал ее за палец, разок даже дернул, ответа не было. Прикорнул в огорчении. Утром он спросил, когда пили чай, почему ему было разрешено подержать ее за большой палец ноги. И почему именно правой. Геула засмеялась, чуть чай не пролила. Объяснила тоже шепотом, когда Виль удалился на кухню: -- На правой ноге большой палец отморожен в тюрьме. Ничего не чувствует. -- Гуля, это вероломство! -- вскинулся Наум. -- Я всю ночь пытался выдавить из тебя хоть каплю секса!.. А ты подсунула бесчувственный палец!.. От ВиляСвечинского поехали к Нонке. -- Я тебя у жены взяла, -- сказала Геула, -- ей же и отдам. С чистой совестью. Нонка вскрикнула от радости. Потащила всех к столу. На столе лежала гора писем, которые с утра привезли гонцы из Вильнюса и Одессы. Спросила жестом, куда спрятать... А если придут?.. -- Механик, не гони картину, -- сказал Наум, и они уселись с Геулой разбирать почту. Час, не меньше, сидели и сортировали, как на Центральном почтамте. Евреи как с цепи сорвались. Пишут и пишут. И, похоже, стали приходить к одному и тому же выводу во всех городах. Обращений к ГолдеМеир куда меньше... Наум, как зав. лабораторией, работу упорядочил. Письма английской королеве - на кухонный столик, У Тану, в ООН, -- на диван. Президенту США -- на пол. В американскую Академию -- в цветочницу. Конгрессу психиатров -- в ночной горшок. В это время внизу остановилась машина, и кто-то стал подниматься по лестнице. Наум так побледнел, что у него даже губы стали синими. Шарканье на лестнице приблизилось вплотную. Наум машинальным жестом достал носовой платок и промокнул лысину. Шарканье удалилось. Наум посидел молча и сказал вдруг, загибая палец: -- Алеф! Мы их боимся!.. У меня до сих пор, видите, пальцы трясутся. Бет! -- Он загнул второй палец. -- Если мы их боимся, мы недостойны свободы! Простительно трястись Моисею Ландману, его полжизни топтали сапогами... А мы такие же! Не лучше!.. Евреев надо отучить бояться! Это сейчас самое главное. -- Он загнул третий палец. -- Гимел!.. Пусть они нас боятся! Так боятся, как мы их сейчас!.. Пусть трясутся, бандиты в мундирах! -- Он загнул четвертый палец. -- Далет! К этому я приступаю. Завтра же!.. Моисей Ландман -- последний человек, которого мы им отдали... Бабы, вы что подмигиваете друг другу? Решили, что я рехнулся?! Трясогузки и канальи!.. Я приступаю к этому в ту минуту, когда на Запад вырвется наше письмо. Если оно зазвучит в эфире завтра, я объявляю тотальную войну трусости завтра же. В том числе и своей собственной трусости. Не отложу этого ни на час!.. Посерьезнели? То-то!.. Пусть они нас боятся! При всех своих тюрьмах и "воронках", с армией стукачей и охранников, -- пусть боятся! Пусть сидят в обнимку со своими бомбами и ракетами и -- зеленеют от страха! Будь я проклят, если я не начну этого завтра!.. 6. ОБЫСК? ПО КАКОМУ ДЕЛУ?.. Весь мир прорывался к Науму сквозь животный рев московских глушилок. Ближайшая была рядом -- у Курского вокзала. Эта грохотала, как камнедробилка. Она была личным врагом Наума, он издал ликующий клич, когда врага потеснили и из старенького "ВЭФ-12" прорвался чистый и чуть гортанный, как у Геулы, голос: -- "Передаем... ы-ы-ы-з-з-з-ж-ж-ж... тридцати девя...з-з-зсев!" Забили Би-Би-Си, проклюнулась "Немецкая волна", на частоте которой вдруг, как ненормальный, заголосил "Маяк": -- Широка-а-а-а страна-а-амая-а-арадна-а-а-а..." Перевел рычажок, -- захлебывается "Свобода". Эту вообще словно за горло схватили, слышно только: - "А! А!!! тридцать де- А! А! 3!" Наум вскочил на ноги и погрозил башне у Курского вокзала, торчащей над крышами, кулаком. Вскричал: -- Широка страна и могуча, чего же всех боитесь?! -- И снова закрутил рычажок настройки. Наконец, приладился, достал из "заначки" свой экземпляр письма, сказал Нонке деловито: -- Тактично дают, без пропагандных довесков! В шесть утра из-за ширмы, за которой спала двенадцатилетняя дочь Наума, огненно рыжая Дина по прозвищу "Тайфун", донеслись позывные "Голоса Америки". "Голос" сообщил в новостях, что будет передан текст письма тридцати девяти московских евреев, и сразу навалился на "Голос" кабаний рев вперемежку с жужжанием пилы: Ы-Ы-Ы-З-З-З-Ж-Ж-Ж-Ж... "Научный коридор" на Электроламповом, слушавший новости на всех европейских языках, бурлил. Одни подходили и, озираясь, пожимали Науму руку. Другие подмигивали ободряюще, но тут же скрывались в своих лабораториях, где не утихали споры и ругань. Третьи делали вид, что Наума не замечают. Наум заглянул в одну из таких "не замечающих" его лабораторий и сказал инженерам, которые толпились в дальнем углу: -- Что, жидочки, труса празднуете? Сами себе еще не опротивели? В полдень к Науму ворвался, как вихрь, физик профессор Бергер* Его библейские глаза метали громы и молнии: -- В институте работают сотни научных сотрудников-евреев, -- с порога закричал он. -- Их всех выгонят с работы. Ты их оставишь без куска хлеба! Ты уедешь в Израиль, а что будет с ними? Что будет со мной? -- Ты хочешь в Израиль? -- Наум привстал со своего высокого табурета. -- Я тебе устрою вызов! -- Сионистский провокатор! -- Бергер замахал руками. Когда профессор выбегал из лаборатории, от дверей, заметил Наум, отскочило человек десять. Наум вышел к ним. Какое там -- десять! Толпища вокруг. В глазах всех -- любопытство, радость. И у евреев, и у русских. Некоторые смотрят с восторгом. Двое техников, белокурые рязанские парни, протолкались вплотную, рассказали, что уже полгода КГБ пытается всех шантажировать. Ищут, кто бы написал, что Наум Гур ведет антисоветские разговоры, допускает "выпады" против Брежнева. Коридор не подвел. Тем более, что Брежнева Наум и в самом деле публично не материл. Зачем? .Наум почувствовал: к нему стали относиться с доверием. Техник из соседней лаборатории, который раньше с Наумом и словом не перекинулся, подошел к нему в коридоре, шепнул, что связан с диссидентами. Позднее показал ему письмо демократов из группы "Свободная Россия". По сути оно было вторым изданием "Декларации полковника Пестеля". С добротным антисемитским душком. Но парень этого не понимал. Молод, да и не болело это у него, русака... Узнав, что Науму нужна своя машинистка, он тут же повез его в Подмосковье, к черту на кулички. -- Надежная, -- уверил он. -- Бабушка русской революции... "Бабушка русской революции" и печатала теперь письма евреев, ежедневно, на папиросной бумаге, по двенадцати копий за раз. -- Президентам, Премьерам и Королям... Русское диссидентское движение пришло на помощь Науму охотно; уж не только Комитет Сахарова, он всегда выручал, как мог. Десятки парней: русских, украинцев, белоруссов -- с готовностью стали помогать евреям, которые НИЧЕГО НЕ БОЯТСЯ... Геуле не надо было таскать к "Бантику" и корреспондентам пачки еврейских писем, половину их передавал теперь на Запад Володя Буковский. Русаки приблизились, а евреи -- отхлынули. Наум ощущал это болезненно. Основная масса инженеров-евреев, возможно, сочувствовала ему, но ехать в Израиль не собиралась. Даже те трое-четверо инженеров, которые, казалось, бредили Израилем, и те как-то отдалились. Один из них сказал Науму прямо: -- Ты у нас подопытный кролик, Наум. Прыгнешь через "запретку" на Запад, и мы за тобой. А если посадят тебя... Зачем плодить сирот? Наум ночами ворочался. Застращали Россию. А уж евреев тем более. Как их встряхнуть? Помог случай. Заявился к нему его давний знакомый Вольт Ломовский* с тяжелым чемоданом в руке. Раскрыл его, и Наум ахнул. Тихий кроткий Вольт и его жена Фира* профессиональные переводчики из Новосибирска, сумели размножить на "Эре" тысячу экземпляров учебника иврита "Элефмилим". Даже за десять учебников дали бы "десятку", не меньше. По году за книжку. Геулу, всего девять лет назад, за иврит судил военный трибунал... Целую неделю Наум и Вольт развозили книжки по Москве, прятали во всевозможных "заначках". Тут-то и пришла Науму "плодотворная идея", которую он искал днем с огнем. На другое утро он подошел к окошку "Мосгорсправки", подал в нее стопку объявлений и попросил разместить в различных концах Москвы, на справочных стендах. -- Если можно, возле всех станций метро, в самых людных местах. Девчушка-регистраторша пробежала взглядом текст: "Преподавание языка ИВРИТ. Номер телефона..." Слово "ИВРИТ" Наум начертал красным карандашом, заглавными буквами. -- Что это за язык? -- спросила регистраторша, и Наум сунул в окошко толстую книгу-словарь "РУССКИЙ-- ИВРИТ" Шапиро. Показал пальцем, что издан в Москве советским издательством. Тираж, правда, тем же пальцем закрыл. На всякий случай. Пояснил спокойно: -- Один из древних языков. -- Ну, кто будет проходить? -- Это уж не ваше дело, любезная. Я думаю, что найдутся желающие. Спустя неделю начались истерические звонки еврейских мам. -- Ты хочешь посадить наших детей в тюрьму?! Что ты хочешь от них, ненормальный?! Перестань играть с огнем! -- Ты ИХ ЧЕЛОВЕК! -- кричала другая мама. -- Ты агент КГБ. Ты хочешь выявить, кто интересуется ив... -- И осеклась. Слова "иврит" не произнесла. -- Так я и пущу к тебе кого-либо из своих знакомых. Ты себя разоблачил!!! Затем стали приходить письма, составленные явно не еврейскими мамами. "Ты допрыгаешься со своим сионизмом. В Москве достаточно камней, чтобы проломить твою умную голову". На всех конвертах был один и тот же штамп. Наум быстренько выяснил, что у платформы, откуда - де высланы письма, нет не только почтового отделения, но даже почтового ящика. По субботам у синагоги его окружали люди с холодными, щупающими глазами, он оглядывал их: "Этот меня кончит?.. Или тот?.." Возле гитариста Лени Лепковского,* инженера из того же "научного коридора", толпились, как всегда, юнцы, подпевая ему, кружась в танце. Они тоже косились на "плащ", подошедший к ним поближе. Приблизился и Наум. На всякий случай. И тут "плащ" пригнулся, пытаясь, видно, рассмотреть, кто в центре круга, кто поет, слова знает. Ребята чуть расступились, и любознательный гебист подставил Науму свой широкий зад. Наум изо всех сил двинул гебиста под копчик лыжным ботинком. Тот взвизгнул, схватился рукой за зад. Стал судорожно озираться. - За что же это? За что же?! Ему и в голову не могло придти, что немолодой интеллигент в велюровой шляпе и был человеком, способным на школярский поступок. Кто только ни ругал Наума за это! Отец, братья, Геула. -- Ты прежде, чем ударить, подумал? -- наступала на него Геула. -- Или, как всегда, вначале делаешь, потом соображаешь? -- Алеф! -- обстоятельно отвечал Наум и загибал палец. -- Ты права, я действовал импульсивно. Бет! Я поступил правильно. Десятки юнцов видели: гебистов можно не бояться. Гимел, -- он загнул третий палец. -- Сотни узнают от них, что наступило время, когда можно перестать трястись от страха. Я больше не могу видеть трясущихся евреев! У дверей дома, где жил Наум, появилась черная "Волга" с четырьмя молодцами. "Четверо уже едят кашу за мой счет, -- отметил про себя Наум, -- начали бояться..." Наум ехал в переполненном грязном автобусе -- черная "Волга", слепя Наума чисто промытыми стеклами, тащилась сзади. -- Мужики! -- крикнул Наум, подойдя у метро к служебной "Волге". -- Нерационально используем транспорт!.. Вам все равно за мной тащиться. Лучше бы подвезли... -- И оглядев их с дерзостью, заключил любимыми словечками Дова: -- Лады, мужики?! Значит, я прямо у подъезда сажусь к вам... -- У шофера, который что-то бормотал в передатчик, вытянулось лицо. После работы заглянул в ОВИР. Передал новые вызовы, присланные Довом.Архипова, моложавая дама в погонах, развернула вызовы с большими красными печатями, оглядела и, не отыскав никаких огрехов, прошипела в бешенстве, которого не могла сдержать: -- Мы вас не выпустим! Мы вас здесь доканаем!.. А какой-то холеный мужчина в спортивном свитере, быстро вошедший в кабинет, взглянул на Наума так, что тот ощутил холодок на спине. "Застращивают по привычке?.. Или уже капканы ставят, как на суслика?.." Эх, кто бы помог?.. Бить их надо, не переставая... Очухаются, камнем прибьют. Это у них запросто... Кто бы помог, врезал им?.. Первым помог Дов. 27 марта 1970 года к Гурам начали звонить со всего света. "Вы брат Дова Гура?"; "Вы родители Дова Гура?" Так Гуры впервые, еще до звонка самого Дова, услыхали о его голодной забастовке в Нью-Йорке у здания ООН. О большом плакате, который не сходил со страниц американских газет: "Свободу моей семье". Звонки неистовствовали, стоило только повесить трубку. На следующий день Науму жаловались, что к нему невозможно пробиться. Один из прорвавшихся на вопрос, кто говорит, представился спокойно на хорошем американском английском, когда с непривычки ничего не разбираешь, кроме недожеванного "р-р-р-р...": -- КоламбиаБрод-кастингКорпорейшен,"Войс оф Америка"! -- Какая длинная фамилия! -- весело воскликнул Наум, но вскоре понял: произошло что-то настолько серьезное, что перебивать не стоит. -- Правда ли, что вы хотите уехать в Израиль? -- спросил рокочущий мужской голос. Наум отвечал на своем "техническом английском". Но его не переспрашивали, видать, смысл улавливали. -- Да! Да! Да!.. Понятен мой "брокен инглиш"? Я действительно хочу уехать! -- С семьей? -- Конечно! Что я, бездетный? -- У вас много детей? -- Одна. Но стоит четверых! -- И вы не можете уехать? -- Нет, не могу! (Что они там, белены объелись? Впали в зимнюю спячку?) -- Почему?-- в мужском рокотании звучало искреннее недоумение. Похоже, заморскому джентльмену и в самом деле было непонятно, что существует страна, из которой нельзя уехать... Наум принялся объяснять терпеливо, как малышу из первого класса, что его отец Иосиф Гур и мать Лия пытаются покинуть Советский Союз уже лет двенадцать, не менее. Они пишут и пишут, а им отвечают... Как это по-английски, не знаю. По-русски: "Фиг вам". Что?.. Это сленговое выражение. Значит, шатап! Молчите! А то хуже будет... А мне, например, в ОВИРе... это где визы дают... недавно старший лейтенант, мадам Архипова сказала... как бы это перевести точнее? "Мы вас не выпустим, мы вас доконаем!" Доконаем?.. Килинг...Шот...Финитала комедия... Похороним, да-да,инсеметери... На кладбище! Вы разве не знаете, что они большие гуманисты?.. Что? Лично я с женой и ребенком готов улететь из СССР первым самолетом... Нет, деньги есть и билеты есть, самолеты "Аэрофлота" уходят в Вену пустые... Я? Я возмущен. Я чувствую .себя так, будто я гавернментпроперти. Имущество правительства СССР. Я не желаю быть имуществом. Я не раб, а хомо сапиенс!.. Да, конечно, мы просим американских евреев помочь нам, советским евреям, покинуть эту любвеобильную страну... Нонка была сильно испугана, она швырнула в Наума кисточкой с краской, промахнулась. Затем она пыталась выхватить у мужа трубку, порвать телефонный шнур. Наум говорил уверенным тоном, с неколебимым достоинством, а правой ногой в стоптанном тапочке отбивался, отталкивал Нонку, которая, наконец, разревелась от страха, размазывая по лицу краску с ресниц. То ли до собеседника донеслись отзвуки побоища, то ли ему просто захотелось узнать мнение жены, но он попросил передать трубку ей. Наум сунул трубку Нонке и прорычал, как на следствии, когда игра в кошки-мышки кончилась: -- Говори всю правду! Говори всю правду! И Нонка поведала дрожавшим голосом всю правду. Да, она действительно хочет в Израиль. -- ...Зачем? -- Нонка смятенно взглянула на мужа, который стоял, скрестив руки на груди, с каменным лицом. -- У меня ребенок. Я хочу, чтобы ребенок рос в еврейской стране... Да-да, не знал антисемитизма... Что? Гуд бай! Ага! Бай! Почти неделю пленку с записью этого разговора крутили на всех волнах, комментировали на всех языках. Наум поймал свое заикание с комментариями по-японски... Вечером ему позвонили из ОВИРа, он полетел на крыльях, думал, выпускают... Незнакомая дама в погонах очень вежливо сказала, каких бумаг еще не хватает в его деле, и заметила как бы вскользь, что Архипова больше у них не работает... Позднее Наум узнал, что ее просто перевели на второй этаж ОВИРа, куда евреев не пускали. Какое-то время Наум ощущал себя "неприкасаемым". Не будут, гады, проламывать голову человеку, о котором трещат на всех языках мира!.. И в самом деле, слежка стала почти незаметной. "Плащи" вели себя без обычной наглости. Однако черная "Волга" стояла у подъезда уж не только днем, но и ночью. Возможно, именно поэтому никто не пожелал учиться у Наума ивриту. Даже те, кто собирались. Горячее место!.. Наум и не думал выдавать себя за знатока иврита. Он освоил только первую часть книжицы "Элеф милим". Помнил, следовательно, пятьсот слов. В лучшем случае. Он знал, что в Москве есть несколько стариков-преподавателей иврита. Есть, наконец, профессор Московского университета Бенцион Меерович Гранде* самый крупный специалист по ивриту и арабским языкам. Гранде тайно не преподавал, спасибо и за то, что написал к словарю Шапиро "РУССКИЙ-- ИВРИТ" предисловие и приложение, по сути учебник ивритской грамматики. Но его ученик, профессор Занд, собрал группку приятелей и знакомых. А старики вообще брали кого угодно. Прямо с улицы. Порой тряслись от страха, но -- учили... Когда к Науму пришел, заранее позвонив, первый и единственный ученик, Наум радовался, как студент-первокурсник. Загнал дочь за ширму. А что делать? В самом деле, объявления повешены. В них не указана подспудная цель: евреи, не бойтесь! Пусть боится Лубянка!.. Там начертано недвусмысленно: "Преподавание языка ИВРИТ". Взявшись за гуж... Наконец, Наум протянул руку явившемуся человеку в белой рубашке. Тот стоял как-то боком, в нем не было и тени военной выправки. Это ободрило. Наум пригласил его к столу, достал большую тетрадь, напоминающую классный журнал. Написал дату и часы первого занятия: "15 июня, 19.00. 1970", не ведая еще, сколько тревог принесет этот день. Ученик не косился пугливо на дверь, не придумывал себе вымышленного имени; назвал свою фамилию, добавив, что он режиссер театра Образцова. Он мог бы заявить, что иврит ему нужен как режиссеру. Но парень, видно, был не робкого десятка. Он сказал, что иврит ему нужен как еврею. И что он знает идиш. Наум моргнул растерянно. Идиш он не знал... -- Начнем, пожалуй, -- протянул Наум, и они начали читать "Элеф милим". Прошло примерно полчаса, раздался стук в дверь, и, поскольку дверь не запиралась, в нее сразу ввалилось пять человек. Толпой. Трое молодцеватых гебистов в штатском и двое понятых. Наученный и отцом, и Довом, Наум потребовал ордер на обыск. "Прошу предъявить!" Предъявили. Это была телеграмма от ленинградского прокурора Соловьева. Тут уж Наум перестал что-либо понимать. При чем тут какой-то Соловьев?! -- Я не знаю никакого Соловьева и не имею к его вотчине никакого отношения. Прошу удалиться! -- добавил он ледяным тоном. -- Это приказ! -- мрачно заметил гебист, раскрывая свою красную книжечку на имя капитана Госбезопасности. Наум лихорадочно вспоминал указания отца и Дова. О чем следует спросить немедля. Чтоб не разгулялись... Вот о чем! Открыто на него, Наума, дело или никакого дела еще нет? Лишь пытаются сфабриковать. -- По чьему делу? -- спросил Наум незаинтересованным тоном знатока законов, уставшего от людских глупостей. -- По делу Федорова! -- процедил капитан сквозь зубы. В лаборатории Наума в это время работал электромонтер Федоров. Какое отношение имеет к нему забулдыга Федоров? Но нет, это же был свой, московский Федоров. -- Какой Федоров? Из Ленинграда, в котором я никогда не жил?.. -- Да, из Ленинграда! -- и сразу жестко: -- Оружие есть? -- Есть! -- ответил Наум благодушно. -- Огне... -А-Ы, -- Наум зевнув, прикрыл рот рукой. -- Огнестрельное. -- Где оно? -- выкрикнули в три голоса. -- В шкафу. -- Не оборачиваться! -- Наум ощутил приставленное к спине дуло револьвера. Второй гебист, прыщеватый, спортивного склада, метнулся к шкафу, распахнул створки.-- Где оно? Чувствуя спиной холодящее дуло, Наум направился к шкафу и взял там в углу охотничью двустволку. -- И это оружие? -- саркастически заметил за спиной Наума капитан. -- Конечно! Вам никогда в детстве не всаживали солью в зад? Ух, как взвоешь!.. -- Холодное оружие есть?! -- перебили за спиной. -- Полный набор! -- Наум широким жестом обвел длинную боковую стену, на которой были развешена два лука и ржавые стрелы в татарских колчанах. -- Ты-ык, -- протянул капитан, изо всех сил пытаясь остаться серьезно-грозным. -- А разрешение у вас есть? На хранение оружия? Наум оглянулся: держит тот у его спины револьвер или уже не держит? Держит, идиот! -- Вы зачем пришли? Искать? Во время обыска и найдете... Помню я, что ли, куда сунул! Капитан вложил, наконец, револьвер в карман и, прищурясь, осмотрел квартиру беглым взглядом. -- Ты-ык! - протянул капитан. - Сионистский уголок! На письменном столе Наума, под стеклом, лежали открытки с видами Израиля, а между стрел висел израильский флажок. -- Государственный флажок и туристские открытки, как вы понимаете, не криминал, -- лениво произнес Наум, ища взглядом записную книжку с адресами и телефонами: московскими, ленинградскими, рижскими... Ох, ни к чему сейчас эта книжица... Книжка, он помнил, лежала на тумбочке, на которой стоял телефон и полулежал кот, огромный серый котяга (гости-сионисты назвали его, естественно, не Васькой, каким он был отродясь, а Уриелем или -- ласково -- Урли). Похоже, Урли и закрывал книжку с адресами. Но, главное, все же было в "заначке": письма Дова, доставленные туристами в обход советской цензуры, письма евреев из Вильнюса, Риги, Ташкента, Грузии. Отказы от гражданства. Найдут -- много голов полетит. Наум ни разу не взглянул ни на Ваську-Уриэля, ни на электросчетчик. Посматривал на окно, в котором отражались тени гебистов. Впервые заметил, что занавески грязноваты. -- Нонка, ты давно стирала занавески? -- спросил он сердито. -- Гости пришли, а у нас грязные занавески. У Нонки тряслись пальцы. Присела молча на диван, прижимая руки к коленям. Когда гебисты рылись в платяном шкафу и вытаскивали хоккейной клюшкой Наума из-под кровати домашние тапочки, запыленную книгу, вдруг распахнулась дверь и влетела случайная гостья, толстая тетка из торговых евреек, которая изредка заглядывала, чтоб не прозевать день, когда разрешат подавать документы на выезд. Увидя обыск, она взревела истошным голосом. Казалось, это вырвалось у нее из самого нутра: -- ОБХСС!ОБХСС! Я думала, вы порядочные люди! Инженеры! А вы? Вы кем оказались?! Наум аж рот приоткрыл. Тетка вряд ли лицедействовала. Она и в самом деле всю жизнь страшилась ОБХСС, и теперь из нее вырвался этот вечный ужас: - ОБХСС! Ее тут же выпихнули из квартиры, иначе она подняла бы весь дом. Гебисты начали уставать. Приподняли крышку тумбочки вместе с телефоном и котом. Внутри было грязное белье, положили крышку обратно. Кот урчал, но не пошевельнулся. Так он, к восторгу Наума, и пролежал весь обыск. До трех часов ночи. И лишь когда гебисты ушли, размялся, вытягивая холеную пушистую спину. Гебисты были людьми подготовленными: открыли картонную папку с формулами, тут же захлопнули: -- Тык! Это ваша диссертация? За тетрадку-памятку пришлось повоевать. -- Обыск не по моему делу, не так ли? По делу Федорова. А здесь мои личные записи. Гебист не сразу, но согласился. Решил взять оттиск с пишущей машинки Наума. -- О, я вам сделаю сттиск! -- бодро воскликнул Наум. И начал выстукивать: "Во время незаконного обыска, проведенного у меня 15 июня 1970 года..." Капитан нервно вырвал этот лист из машинки и принялся выстукивать одним пальцем: а, б, в.., Старинные часы с рыцарем -- единственное приданое Нонки, отбили полночь. При первом ударе капитан вздрогнул, покосился на " дальний угол, где стояли на полу часы в железных рыцарских латах. Они отбивали полночь неторопливо, раздражая гебистов своим полным безучастием к их государственным заботам. Наум достал с книжной полки растрепанный Уголовно-процессуальный кодекс и принялся оспаривать действия гебистов. Доказывал горячо, со свойственной ему методичностью и даже однажды перешел на ивритский алфавит: -- Алеф! Вы остались в квартире после полуночи, не забудем отметить в протоколе, что вы нарушили пункт Уголовно-процессуального кодекса РСФСРNo... Капитан отругивался вяло. Было очевидно, что гебисты, нет, еще не боятся, но -- остерегаются открыто беззаконных действий. Уголовно-процессуальный кодекс в руках Наума действовал на них сдерживающе. Что говорить, времена изменились. К тому же было очевидно, что обыск происходил по чужому делу. Гебисты сами не знали твердо, что они ищут. Это вскоре и подтвердилось. Вдруг распахнулась дверь и влетел веснущатый Саша-пчеловод* студент Тимирязевки, крича во весь голос: -- Шалом, евреи! Шалом, хавейрим! -- Схватив первую попавшуюся руку -- руку капитана КГБ -- и тряся ее, он голосил во всю силу своих легких: -- Шалом, евреи! Шалом, хавейрим! -- И затем, вздохнув тоскливо, сообщил вполголоса: -- У отца твоего обыск. У Володи Слепака обыск. У ВиляСвечинского обыск!. -- Наум шагнул к нему и сказал добродушно: -- Ты вовремя пришел, брат!! У меня тоже... Часы били каждый час, и каждый час Наум напоминал, что гебисты позабыли про время, а оно бьет не в их пользу. -- Укажем в протоколе, что... -- Укажем! -- устало согласился капитан, направляясь к бельевому шкафу, стоявшему между старинными, овалом, окнами. И тут зайцем прыгнула вперед Нонка. Встала перед шкафом, раскинув руки. -- Не надо в бельевой шкаф! Нонку, естественно, отодвинули в сторону. Отыскали узел, сотворенный из старой рубашки. Развязали зубами узел. Там оказался еще один. Развязали и его, ругаясь и сплевывая на пол. Но в нем оказался еще один узел. Тут уж подошел капитан. Три узла белья, один в другом, -- тут что-то есть. -- Что спрятали? -- резко спросил он. -- Это не от вас, -- прощебетала Нонка. -- Это от детей. . -- Де-тей! - Гебисты вошли в раж. Наконец, тяжелый труд, кажется, увенчался успехом. Вот она, нелегальщина... А может, оружие? Рванули зубами последний узел. В нем оказалась картонная коробка, из которой высыпались на пол пятьсот презервативов. Веснущатый Саша-пчеловод начал кататься по полу от смеха. Даже комсомольцы-понятые не удержались -- заржали. Нонка стояла, сжимая изо всех сил клубок с шерстью. (Взяла, чтоб пальцы не дрожали.) Лицо у нее было злое, в красных пятнах. Она вдруг сказала сердито, что они ищут не тут. Вот где надо искать, Пинкертоны! -- И она показала рукой в сторону коридора. Со времен войны в длинном коридоре были сложены два кубометра дров. Они были чем-то прикрыты и никому не мешали. А сверху, на полатях, стояла забытая печка -"буржуйка" с разобранными трубами. Нонка много раз собиралась ее выкинуть, но не хватало сил. А Наум отмахивался: "Оставь на всякий случай! "Буржуйка" в атомной войне - первое дело". Там же пылилась старинная медная люстра, рваный гамак и прочая рухлядь. Наум не любил выбрасывать вещи, которые были как-то связаны с военными или просто тяжелыми годами жизни. Нонка с ним боролась, но силы были неравны. И тут у Нонки мелькнула светлая мысль: пусть гебисты снимут всю эту рухлядь! И, не дав мужу опомниться, она воскликнула одухотворенно: -- Залезайте туда, наверх! Вот там все сокровища и лежат! Все, что ищете! Прыщеватый гебист принес табуретку, влез на нее, достал одно колено трубы, из которого на него посыпалась сажа. Буркнул сердито: -- Не буду тут искать! -- Что вы за следователь?! -- не унималась Нонка. -- Там деревянные планки. Между планками можно схоронить целый склад нелегальщины. Гебист пихнул ладонью "буржуйку", сажа посыпалась гуще. -- Тут я искать не буду! -- раздраженно воскликнул гебист, сплевывая сажу и вытирая черные губы тыльной стороной ладони. Спрыгнул с грохотом на пол. -- Бессмысленный обыск! -- возмущенно заключила Нонка. -- Лучше б сидели дома. ...Они ушли с рассветом, записав в протоколе все, что требовал Наум. Перечислив все статьи Уголовно-процессуального кодекса, которые были нарушены... Васька-Уриель спрыгнул со своего сторожевого поста, и Нонка и Дина, выскочившая из-за ширмы, стали тискать и целовать его в распушенные буденновские усы. А Наум переглянулся с Сашей-пчеловодом. Потрогал свои большие веснущатые уши. Они горели. Землетрясение началось, это ясно! Москвичей трясут всех подряд. Но они не в эпицентре, это тоже ясно! Кто-то отвел от них удар. Спас, если говорить по-честному. Потому обыск скорее для проформы. На счетчик даже не взглянули. В шесть утра Наум позвонил отцу, затем Володе Слепаку. -- "Что стряслось?" 7. ИЩЕМ ТОЧКУ ОПОРЫ... Это он узнал лишь на следующий день. В Ленинграде, на аэродроме "Смольный", группа евреев пыталась захватить самолет ... -- Идиоты! -- вскричал Наум, кружа по комнате и отшвыривая пинком все, что попадалось под ноги. -- Теперь этот жидоморТолстиков1 наденет красный фартук, возьмет топор и... покажет миру отрубленную еврейскую голову. Это конец движению... -- Чувство беспомощности и личной вины не давало ему сосредоточиться на чем-либо ином. Он слышал краем уха: рижане почти полтора года жевали эту сладкую жвачку -- захватить самолет и улететь... Наверное, десятки ребят в разных городах "отжевали" ее, как чуингам, она обросла подробностями и даже кодовым названием -- "СВАДЬБА ". Запросили Израиль, -- он, как известно, "Свадьбу" не одобрил, но -- что одобрял Израиль?! Когда в России о секрете известно двоим, это уже опасно. Если трое -- это уже не секрет...Догадайся Наум, что в Риге надежда на "Свадьбу" еще теплится, он бы лег на рельсы перед поездом "Рига-- Ленинград", который вез заговорщиков. Евреи -- народ умный, но каждый тысячный -- это такой идиот, который может быть рожден только избранным народом... -- "Свадьба тысячных", ты могла себе это представить?! -- не мог успокоиться Наум, глядя на посеревшее лицо Нонки. Нонка впервые за много лет забыла покрасить губы. Она повторяла, как сомнамбула: -- Теперь всех пересажают! Всех пересажают!. В ситуациях безнадежных у Наума неизменно "прорезался" висельный юмор; это он знал еще по войне. Усмехнувшись вдруг краем губ, он заметил жене: -- Зато, наконец, снимут с полатей твою "буржуйку"! -- В бездействии он находиться не мог. Прежде всего, надо было передать Дову, что евреи "горят". Начнется новое "Дело Бейлиса"... Позвонил приятель, сообщил, что у него есть "трамвай" на завтра. Не хочет ли Наум... -- Хочу! -- прервал его Наум. -- Жди меня! Он быстро написал записку, сложил ее, как складывал свои письма с фронта, треугольником, и выскочил из дому. Смеркалось. Оглядевшись, Наум заметил метрах в пятидесяти черную "Волгу". Когда он перебегал улицу, мотор ее завелся, фары зажглись, и она прыгнула вперед. Наум бросился в проходной двор. Из машины вывалилось несколько человек. Они помчались за Наумом, приближаясь, как пушечные ядра, от которых не уйдешь. Наум метнулся в сторону, там был глухой забор, метра три высотой. Ожгла мысль (раньше никогда не приходила), что ему, Науму, сорок восемь и со времен войны он даже на турнике ни разу не подтягивался. Наум ухватился за края, порвав кожу на пальцах, занозив ладони, едва подтянулся до подбородка, подергался бессильно. Но тут услышал за спиной топот, выжал себя правой рукой до груди (откуда силы взялись) и перевалил тело через забор. Шмякнулся в крапиву. Лежа в крапиве, он слышал топот и ругань заметавшихся людей. Единственное спасение -- назад. Слава Богу, эти проходные дворы были дворами его детства. Минута, две, и он через задний ход вбежал домой, где Нонка красила губы и ресницы. Жизнь продолжалась. У него не было сил даже ее обругать. Отдышавшись, он поглядел на жену внимательно. -- Нонка, где моя шляпа, которую я купил в день Победы? -- Часа через два, напялив на глаза порыжелую шляпу, которую он купил сразу после войны и не надевал ни разу, перекинув зачем-- то через руку осеннее пальто, схватив в коридоре сломанный зонтик, он выбрел в темноту. Медленно, хромая и опираясь на зонтик, как на трость, пересек улицу. Хромал он напрасно Машины не было. Во всяком случае, никто его не освещал. Он попетлял, стараясь не шуршать, по проходным дворам, потом швырнул зонтик через забор, за ним -- победную "кобеднешнюю" шляпу и, выскочив на другую улицу, остановил такси. Сколько он будет жить, такси это не забудет. За рулем сидела молодая женщина. А на заднем сиденье лежал ребенок, аккуратно запеленутый, перевязанный голубой ленточкой, как из роддома. Наум спросил удивленно, почему она ездит с ребенком. Она вздохнула, а потом нехотя (все любопытствуют!) расс