пахнущей персиками и мочей, нас нагнала Фира. Поерошила на голове черные, африканские колечки волос, подступила к Сергуне. -- Сережа, как вы себя чувствуете? -- Это она, сионистка, спрашивает у всех. У меня уже дважды спросила. Сергуня подумал, чтоб ответить точнее, сказал, надкусывая израильский сочный апельсин: -- Как в затянувшейся командировке в Средней Азии. Фира расстроенно теребит свои африканские колечки. Она жаждет, чтобы все были счастливы, как она. Хочет что-то произнести воспитательно-утешающее, но тут взмыл надо всем одуряющий радиокрик муллы, резонируя в каменном ущелье арабского рынка. Кто-то встал на колени, ударил лбом о землю. Мы обошли осторожно, чтоб не мешать молитве, ускорили шаг. Впереди бегут шведки, недипломатично зажимая уши. А мулла поддает в спину и поддает... Наконец, снова над нами небо. Застучали подошвами по каменным ступеням, ведущим к Стене Плача. Вырвались, вроде. Не тут-то было! Живописный, в полосатом и драном халате и римских сандалиях, еврей, идущий навстречу, остановился и спросил меня сердито: -- Ты кто, лошадь или женщина, что ходишь с непокрытой головой?! Я обошел его, как обходят неразорвавшийся снаряд. Фира ждет меня, утешает, как может: -- Никуда ты от этого здесь не денешься! -- Есть выход! -- жизнерадостно говорит Сергуня, вытирая липкие от апельсинового сока руки. -- Объявить войну Америке. Когда она нас завоюет и объявит своим штатом, -- переехать в другой штат. Фира отпрянула от Сергуни в ужасе. -- Сергей, ты не можешь так говорить! Ты -- Гур! -- Я не Гур, а Гуров. Увядшая ветвь... Тем не менее я никуда не уеду, дорогая Фира. Не волнуйся! Я обречен всю жизнь общаться с ослами Среднего Востока. Даже когда они брызжут мочей в мое благородное лицо. Такова моя планида... За поворотом открылась Западная Стена разрушенного Храма, Стена Плача, как окрестили ее века страданий. Солдаты проверяют сумочки, толпа движется медленно, я гляжу на площадь у Стены из каменных плит, на которую сейчас ступлю. Меня несет вниз, кто-то хватает меня за безрукавку, подает кипу. Я напяливаю на голову кипу из черной плотной бумаги. Вторую бумажную кипу протягиваю Сергуне. Никто ее не берет. Оглядываюсь. Сергуню плотно, как полицейские, схватившие вора, обступили с двух сторон два пейсатых молодца в черных котелках. Они выше и плотнее Сергуни и потому легко, напялив на него черную кипу, накручивают на его руку молитвенный ремешок -- "тфилим". Ошарашенный Сергуня недвижим: не скандалить же в Святом месте!Накрутив "тфилим", молодцы требуют с Сергуни денег на ешиву. "Кесев! -- говорят они властно. -- Кесев!" Сергуня полез было в карман, эза мелочью, но тут к ним быстро подошел высокий, с запалыми щеками, человек в желто-полосатом молитвенном талесе на плечах и бросил на иврите что-то столь резко, что. молодцы как под землю провалились. -- Никаких денег не давайте! -- сказал он по-английски. -- Какой стыд! Какой стыд! -- И зашагал к белой стене, закачался взад-вперед привычным движением человека, пришедшего к Богу. Сергей оторопело посмотрел на него, затем на пейсатых молодцев из ешивы, которые по-прежнему ловили чуть в сторонке зазевавшихся, и вдруг ударил себя по лбу, отчего его бумажная кипа свалилась с головы и, подхваченная ветерком, улетела. -Слушай! -- возбужденно воскликнул он. -- Я, кажется, сформулировал для себя самое главное. Почему я их ненавижу... Пусть теперь отец со мной поспорит! Все эти ортодоксы, с молотками ли, с "тфилимом" ли, требуют от русских не веры, да и можно ли требовать веры?.. А соблюдения обрядности. Согласен?.. 0'кей? Да мы от этого только что уехали! Удрали, можно сказать... От партсобраний, голосований, праздничных вахт, обязательных цитат и газетного стереотипа. Как это всем обрыдло! Разве навязанные мезузы и тфилимы не то же самое нравственное ханжество?! Да все точь-в-точь!.. Иные аксессуары, но какое это имеет значение?! Потому я возненавидел ортодоксов раньше, чем понял, отчего сие. Не умом -- кожей ощутил сходство, и с кем?!.. Бог мой, это же Стена Плача! У самой стены, припадая к ней лбом или поодаль от нее, стоят молящиеся. Старики с пожелтелыми страничками, солдат в талесе с кистями. Раскачиваются в молитве. Густая толпа закрыла Иосифа Гура, и я решил, что он еще не пришел. Пощупал ладонью стену, отрытую в холме, -- все, что осталось от Иудейского Храма. Белые, грубо обтесанные шершавые каменные глыбы, их много, но на могилы всем не хватит. Только в семье Полины расстреляны шестнадцать человек. И брошены в Ингулецкий карьер. Скоро выйдут мои "Заложники", где я говорю всего на нескольких страницах об этом. Книгу переводят на все главные языки, кроме...немецкого. Сбоку грот, в нем прохладно, можно заглянуть в колодец и увидеть еще одиннадцать рядов почти метровых каменных глыб. Храмовая стена отрыта, похоже, меньше, чем наполовину. Впервые испытал ощущение, едва ли не физическое, зрительное: под ногами городА. Пласты вековых культур. Один за другим, как эти белые камни. Земля Иерусалима! Не верю я ни в Бога, ни в библейские чудеса, а -- волнуюсь. Я увидел Иосифа у Стены, там, где мужская часть отделена от женской. На гладких, затертых миллионами подошв каменных плитах сидели Иосиф и его сыновья, прибывшие в Израиль: Дов, Яша... Вот и Сергуня подсел. Тут же вскочил, поднял повыше портреты Наума и Геулы на длинных шестах. Потому и расположились Гуры у разделяющего барьера, что портрет Геулы стоял на женской половине: с мужской его приказано было убрать. Хоть шесты и находились на разных половинах, портреты были рядом. Они улыбаются на портретах -- и Наум, и Геула. У Геулы улыбка -- открытая, у Наума -- саркастическая. Схватил художник. К стене прислонены старые обои. На обратной стороне начертано по-английски: "Свободу моей семье". Похоже, Дов притащил те самые, нью-йоркские. Над ними обои посвежее, и надпись на иврите. У меня сердце точно рукой сжали. Так бывало только на войне, перед атакой, от которой не ждал ничего хорошего... Тогда, в Нью-Йорке было здание ООН, мировая пресса. А здесь что? Десятка два туристов, жующих резинку и вопрошающих недоуменно: в чем дело? Не нужно ли "д о н е й ш е н" (пожертвований) ? Иосиф был небрит, всклокочен. Красное, точно обваренное лицо его в морщинах, которых раньше не было; лишь у губ намечались. А теперь... Лицо, что говорить, изможденное, только в смоляных гуровских глазах -- сила. Почти исступление. Да и ручка та же, гуровская. Как клешня. Даст -- не встанешь. -- Плохи дела, Гриша! Науму с-сказали: не уедешь никогда. У Геулы и того хуже... - сказал мне, что, когда Никсон был в Москве, Геула передала в американское посольство фамилии посаженных к приезду Никсона еврейских активистов. Активистов тут же вытолкнули в Вену. От греха подальше. А Гулю схватили и увезли куда-то. Будут "мотать" новый срок. Меньше десятки не дадут... В голосе его звучало застойное отчаяние зека, который знает: зубами решетки не перегрызть. -- Гриша, мы объявили голодовку. Есть силы -- поддержи. Вставай рядом. -- Может помочь? -- Разные попадаются "корры". Голодающий писатель, конечно, не редкость на земле, но все же... -- Я подошел к жене, которой с утра ехать в пустыню Негев, сказал, что задержусь у Стены Плача; вернулся к Гурам. Жестокое, убийственное пекло разогнало толпу любопытных. Туристы с "кодаками" спешили к своим голубым автобусам, в которых урчали кондиционеры. Самые любопытные поглядывали издали, с огороженной дорожки, ведущей наверх, к мечети Омара. -- Чужую беду руками разведу, -- грустно заметил Иосиф. -- Гуры -- не святыня ислама, -- сказал Яша, который сидел, прислонясь спиной к камням. -- Будем объективны. Сергуня покосился в сторону туристов, которые наводили на них свои фотоаппараты с огромными, как трубы, объективами, и сказал зло: -- Гитару бы мне в руки! Дать им по мозгам каким-нибудь бешеным роком. Подтянулись бы поближе. -- Заткнись! -- раздраженно сказал Иосиф. -- И... берегите силы, ребята! Голодать будем, пока не унесут. К четырем часам дня мы сидели, прислонясь к стене, с помутившимися от жары мозгами. Пекло изводило сильнее голода. Я сделал себе бумажную треуголку из обрывков газеты "Маарив", напялил на свою кепочку. Сергуня покосился на мою высокую бумажную шляпу и -- захохотал: -- Григорий Буонапарте на острове Святой Елены! Господи, как Гуры смеялись! Нервно. До слез. До кашля. И, похоже, всем стало чуть легче. Ночь свалилась сразу. Жены привезли нам одеяла, накидали диванных подушек. Ничто нам не помогло. Ощущение, что ты в Кара-Кумах. День сварит, ночь заморозит. Я простучал зубами до утра. Меня растолкали, попросив ручку или карандаш. На площадке вихрились, точно подхваченные смерчем, бумажки. Я не сразу вспомнил, что это записки к Господу. Люди целый день запихивали их в щели между каменными глыбами дрожавшими от волнения пальцами. Иосиф тоже сунул украдкой такую бумажку, отойдя от нас к противоположному краю Стены. Мы сделали вид, что не заметили этого. Проклятый мир, в котором не у кого просить о милосердии, кроме как у Стены Плача. Иосиф, видно, не спал всю ночь. Глаза красные. Седая щетина торчком. Старила она его лет на пять, не меньше. Присел возле меня на корточки, сказал, что он получил письмо из Москвы. От дяди Исаака. Нехорошо дяде Исааку. Сам угодил в капкан и волнуется, не двинулись ли и мы его тропкой, только под иным флагом... Вместе с тем есть в письме будто и случайная фраза. Обмолвка, вроде: "может, твоя кривая вывезет?" Это не шаг в нашу сторону? "Может, твоя кривая вывезет", а?.. То ли от предутреннего холода, то ли от тревоги у Иосифа тряслись огромные, как клешни, руки с негнущимися, торчащими пальцами. Было тяжело смотреть на то, как у Иосифа трясутся руки. Сергуня окликнул отца, усадил возле себя, рассказал о том, что мы заезжали ночью в Ешиву, видели Левушку, который что-то темнит. -- Отец, Левушка -- ученый с мировым именем, любимый ученик Ландау, не шизофреник. Его бы там сгноили, если б не гулин прорыв к Никсону. Ему, ученику Ландау, общаться с пейсатыми... двадцать четыре часа в сутки?! Иосиф ответил необычно резко: -- Они сохранили нацию, а не мы!.. -- И спокойнее, унимая, казалось, беспричинное раздражение: -- Евреи исчезли б уже в третьем веке, вслед за всеми другими, если б не раввины в Явне. Ешива была только там1-- Но Сергуня сегодня был куда настойчивее, чем обычно: -- Отец, может быть, они были необходимы, когда евреи были в рассеянии? Тогда было важно, чтобы кто-то сидел в Меашеариме и Бней-Браке и не работал, а только сутками изучал Тору. Как триста и семьсот лет назад. Тогда -- да, а сейчас?.. -- Как раз наоборот! -- вскрикнул Иосиф. -- Когда нация была распылена и евреев по праздникам и без оных вырезали, мы жались друг к другу. Как оленье стадо в буран. Настоящая опас-с-сность именно сейчас, когда есть свое государство. Израильские дети узнали о печах Освенцима только из процесса Эйхмана... Они вообще не считали себя евреями. Именно сейчас есть опас-сность коллективной ассимиляции в Израиле. Традиции выветриваются, профанируются политиканами и жуликами... -- Опасность! Опасность! -- прогудел доселе молчащий Дов тоном, в котором угадывалась издевка. -- Надо в конце концов решить, что в истории еврейства весомее: Эйнштейн или Меа Шеарим, который каждую субботу прокалывает мне шины. Извини, отец, увижу пейсатого с палкой или камнем... Обрыдли, суки!.. Быть бы тут скандалу, но начали приезжать старые друзья-зеки, знакомые Иосифа, молодые израильтяне, главным образом, студенты, прослышавшие, что Дов и его семья объявили голодовку. Позже появился Ури Керен со своим невысоким, в мать, сыном в шортах и армейских ботинках. Израильтяне пошептались с Иосифом, друг с другом и разъехались по редакциям газет, в телестудию, чтоб те прибыли. Вернулись огорченные. Никому нет дела... Минул еще день, все осунулись, обросли щетиной. Прикатил сын Корена с друзьями-офицерами, привезли зеленую армейскую палатку. Соорудили тень. Да и на ночь спасение от холодины. Особенно, если прижаться друг к другу. Выручал Сергуня. Принялся рассказывать свои истории. Историй этих у него -- мешок. Только мы отхохочемся, а он уж другую разворачивает. Скажем, как искал в Тель-Авиве Бейт-Авот, Дом Отцов, или попросту богадельню. Сел в такси и сказал шоферу, куда ехать -- Бейт-Авот! Шофер ел бутерброд, решил, что пассажир пожелал ему приятного аппетита (на иврите -- "Бетаавон"). Кивнул, мол, спасибо. Тогда Сергуня снова повторил адрес. Тот решил, что русский голоден и отломал ему половину бутерброда. Сергуня от удивления съел и снова за свое -- Бейт-- Авот, говорит. Водитель ответил, что у него больше ничего, но, добрая душа, обратился к прохожим: русский у меня сидит, голодный, как зверь. У кого есть еда?.. Все стали доставать свои бутербророды и протягивать. Сергуня вскричал по-русски с примесью трех ивритских слов, что он сыт, что ему нужен Бейт-Авот. Только тогда, наконец, разобрали, что надо этому странному русскому. Ночь пролетела -- не заметили. Кто-то из стражи позвонил в Мэрию. Русские, -- сообщили, -- которые голодную забастовку объявили, хохочут без остановки. Не сошли ли с ума? От солнца или от горя. У Стены Плача чего не бывало!.. Примчалась скорая помощь. Бегут санитары. В ночи белые халаты видны издали. Рассказали им серегину историю про Бейт-Авот, они заржали, кинулись обратно к машине, которая сверкала своими тревожными огнями за оградой. Ближе стал мне с той ночи белоголовый Сергуня. Война вспомнилась. Бывало, чем отчаяннее ситуация, тем отчаяннее острилось. Только тем и спасались. То-то Сергуня в Москве сразу оказался в центре. Находка-- парень. Помог и нам дождаться без нытья и нервных споров той минуты, когда появилась на третьи сутки голодовки высоченная фигура, обвешанная кинокамерами.-- Что тут такое? -- спрашивает. Шелковая рубаха, как у скомороха. Точно в цветных заплатах. Выцветшие джинсы. Американец, видать. -- Я узнал в "Джерусалем пост", что у вас что-то происходит. Я -- корреспондент "Войс оф Америка" Чарльз Гайс. Дов вскочил на ноги, сорвал с головы зеленую шапочку "Шалом", которую Иосиф напялил не него почти силой. -- Чарльз, вы не помните меня? -- Дов -- свобода моей семья! -- радостно вскричал американец по-русски. ...Яшина теща привезла нам транзистор. По "Голосу Америки" на русском и английском языках вот уже который час звучало сообщение, с комментариями Чарльза Гайса, о том, что у Стены Плача началась голодовка семьи Гур и их друзей, которые просят студентов поддержать их в Нью-Йрке, Лондоне, Париже -- всюду, где есть советские посольства. А студентов только попроси.. "Лига защиты евреев" тут же обступила советское посольство в Вашингтоне, на 16-ой улице, ругалась в мегафоны, ходила за посольскими по пятам. Чего не любят советские дипломаты, так это когда портят их личные вещи, приобретенные на кровную валюту. Можно исходить криком, плевать в сторону парадных окон, даже блокировть служебные телефоны и взрывать бомбы у дверей (когда в оффисах никого нет) , но Боже упаси портить их личные штаны, платья, машины, ради которых многие из них пустились в дальнее плавание. Рав Меир Кахане первым нащупал "ахиллесову пяту" советских дипломатов. Как они вскричали, когда он вступил в дело. Антенны ломает -- частных советских "фордов" и "Шевроле". Бандит! В полдень, на четвертый день голодовки, когда я голода уже не чувствовал, только голова чуть кружилась, примчался чиновник из Министерства иностранных дел и сказал, что меня ищет американский писатель Фрэнк Жерваси, который здесь не то от "Нью-Йорк Тайме", не то от "Тайма". Он улетает вечером и уже выехал ко мне домой. Иосиф Гур кивнул: -- мчись и потом назад. Я прикатил домой. Меня ждали какие-то дамы. Оказалось, литературоведки. Одна, помнится, из университета штата Коннектикут. Моя мама поила их чаем и поддерживала полусветский разговор, в какой стране ч т о п о ч е м... Никакого Фрэнка Жерваси не было и в помине... Во мне проснулся советский человек: уж не провокация ли? Маленький, седой Фрэнк прибыл с переводчиком и фотокорреспондентом, нагруженным своей аппаратурой, как ишак, когда дамы уже покончили с печеньем и с восторгом открыли, что "Звезда" и "Кавалер Золотой Звезды" совершенно разные книтя. "Сенсейшен!" Если бы не Фрэнк Жерваси, я бы от них легко не отделался. Подвижный, неутомимый Фрэнк Жерваси о чем только не спрашивал! Очень разволновался, узнав, что я никогда не был сионистом. И не скрывал этого. -- Так почему вы в Израиле?! О Господи! Бежал человек с каторги. Куда? Потом разберется. Лишь бы уйти... Неужто это надо объяснять? -- Жить еврею в России -- оскорбительно, -- говорю. -- Для многих советских евреев, думаю, гораздо важнее не "куда", а -- "откуда".. . Экспансивный Фрэнк Жерваси всплеснул руками. -- Слушайте, это очень серьезно!.. Об этом должно знать американское правительство. Река может по разным причинам свернуть в новое русло, да? Голда Меир об этом догадывается? -- Узнаю -- дам телеграмму! Фрэнк Жерваси засмеялся и захлопнул свой блокнот. Достал из бокового кармана оттиск статьи в "Нью-Йорк Таймс", которая, видно, и привела его ко мне: в статье было рассказано и о судьбе писателя Григория Свирского. Когда Фрэнк ушел, я пробежал статью и отыскал дату. "Нью-Йорк Тайме" от 30 декабря 1971 года. Автор Хедрик Смит. Вот, оказывается, кто меня спас!.. 10 ноября меня исключили из Союза писателей СССР, а в эти дни, именно в эти дни, решалось, в какую сторону швырнуть строптивого писателя. На Запад или на Восток, в сибирскую тайгу... Спасибо, Хедрик! Когда я вернулся к Стене Плача, снова стал подозревать, что меня отвозили к американцу не случайно. Фрэнк Жерваси, конечно, тут ни при чем. Не он пытался нас разъединить... У ограды стояли легковые автомашины: перед сидящими на камнях Гурами неторопливо расхаживал, поскрипывая сандалетами, высокий человек с выправкой строевого генерала. Он требовал голодную забастовку немедленно прекратить. Иосиф Гур смотрел куда-то в сторону. Скривил запалую щеку в колкой, иглами, белой щетине. Дов демонстративно повернулся спиной, нахлобучив на темечко зеленую шапку с приветствием "Шалом".Я шагнул к Иосифу, кто-то придержал меня за локоть. Ко мне склонился... голубоглазый леший из русской сказки, который приезжал к нам в ульпан и затем бежал от тети Баси. -- Простите, но вы вообще в стороне, -сказал "леший" вполголоса.- Вы, еще раз простите, были дома...Я рванул в сторону свой локоть и присел возле Иосифа на корточках. -- Откуда напасть? Иосиф усмехнулся едко:-- Мы даем интервью, не завизированное Министерством иностранных дел Израиля... Подняли Нью-Йорк, Париж, Лондон без господина Шауля бен Ами. Вопреки ему. Вот его величество и прискакало. Ты что, никогда Шауля не видел? Ну, гренадер-баскетболист. Все мячи он закидывает и все мимо. Шауль бен Ами не говорил, а ронял слова. По одному: -- Я... привез... корреспондентов трех газет. Объявите, не мешкая, что голодную забастовку вы... вы все!.. прекращаете. -- Извините, возможно, я не прав, но Израиль -- свободная страна, -- послышалось откуда-то сбоку. -- Свободная! -- подтвердил Шауль, ставя ногу возле наших заострившихся носов твердо, по-хозяйски. -- Вас не грузят в "Черные маруси", как в России... Мы приехали затем, чтобы уберечь от скандала. И вас, и Израиль. В среде корреспондентов распространился слух... распространился широко, что вы -- не голодаете. Завтра об этом будет объявлено во всех газетах мира, и поэтому... Досказать ему не пришлось. Дов вскочил на ноги, страшный, заросший до ушей, хлопнул свою шутовскую шапочку об землю: -- Опя-ать за свое! -- Поднял оба кулака над головой. -- Молись, гнида! Пришел твой смертный час!.. -- И рванулся к представителю Голды. Боже, как он помчался от Дова, всесильный представитель Голды Меир!.. Дов успел добежать до середины площади, мы схватили его за волосатые, твердые, как камень, руки, навалились на него, потащили назад, к Стене Плача. Поднесли ко рту зеленую армейскую флягу. Он пил, захлебываясь. Никак не мог отдышаться, успокоиться. Сергуня закрыл руками лицо. Пригнулся почти до колен... Иосиф кинул на него беглый взгляд. Затем спросил Дова негромко и, как мог, спокойно: -- В лагере голодал и дольше. Не мутилось в мозгу. В чем дело? Дов дышал с хрипом. Плюхнулся на белые плиты, привалился спиной к каменной глыбе, квадратный, тяжелый, разбросав ноги в высоких красных ботинках парашютиста. Принялся, наконец, рассказывать, почему вскочил. Почему под горячую руку мог бы придушить "партию и правительство", как он окрестил Шауля бен Ами: -- Свободы Гуле не видать, если вру, -- придушил бы. И на суде рассказал бы, за что. Все б рассказал. Раскололся б до ж... -- С-- суд пока отменяется, -- просипел Иосиф. -- Колись сейчас... Когда я вернулся через два дня домой, прежде всего записал этот рассказ Дова. Затем я проверил его, разговаривая с остальными участниками событий -- все оказалось верным. До последней буквы. Еще не собираясь писать этой книги, я хранил запись как документ для Верховного Суда Израиля, который называется Высшим Судом Справедливости. Естественно, я не имею права в этом свидетельстве ничего ни изменять, ни сокращать. Это -- история. ДОВ: ...Когда в Ленинграде арестовали Эдуарда Кузнецова, Сильву Залмансон, короче, самолетчиков, я сказал студентам Техниона: "Кузнецов и его друзья хотели улететь в Израиль". Меня чуть не убили!.. Я в шпионах ходил тогда.. . -- Ты и сейчас ходишь, (реплика Яши) -- Ка-ак? -- Вот так!.. Нанимали меня в больницу Ихелев хирургом-- невидимкой на два месяца, кого-то замещать, слышу сестры шепчутся: "Это кто у нас такой появился?" -- "Доктор Гур". -- "Шпион?!" -- "Брат шпиона..." (хохот, вызвавший недоумение туристов и сердитые окрики молящихся). ДОВ: -- Смех тут плохой. Тогда было принято решение ООН о борьбе с международным пиратством. А тут вдруг такой поворот... Все дОценты-- прОценты были мобилизованы, чтобы дать отпор шпиону. Одна мымра из Риги за мной ходила, как тень. Куда меня студенты пригласят, там и она. Кричит, как резаная: "Евреи не захватывают самолеты!" "Партия и правительство" вообще пеной исходил. "Если б,-- говорит, -- Кузнецов и другие сюда прилетели, мы бы их заключили в тюрьму". Вот такие пироги... Я к чему говорю? К тому говорю, что мы здесь, на этом самом месте, у Святых камней, начали голодовку, как раз в день начала Ленинградского процесса. "Партия и правительство" испугался жутко, хотя и получил все сведения о следствии от Виля Свечинского из Москвы еще в ноябре 1970, то есть за полтора месяца до суда. Знал, зачем ребята собирались захватить самолет... Договорился я с руководителями общества "Асирей Цион", что все бывшие зеки-- политзаключенные будут голодать, как и мы. И точно, с утра привезли на автобусах человек сто пятьдесят бывших узников Сиона. Раввин прочитал молитву, и вся группа, все 150 душ, двинулись к автобусам... Я кричу Якоби, в девичестве Янкельману, ихнему руководителю: "Мы ведь решили объявить голодовку на все дни процесса". Улыбается в ответ: "А мы передумали!" Это был удар в спину. Понял я: "Партия и правительство" решил сорвать голодовку. Чтоб о ней и мыши не узнали, не то что пресса... Остались я, Наташа из Москвы, одноделец Гули Галя П" инженер из кино со своим мужем, который выдавал себя за выдающегося кинорежиссера. Какой он ни на есть, а остался: Галя у него на девятом месяце. Живот почище, чем был у Регины... Галя -- сильная баба, отец был еврейским писателем. Схавали его. Сказала мужу: "Садись у Стены". Сел, как приклеился... Ну, и была, конечно, опора. Бывшие зеки: Анатолий, Марик, Абрам Шифрин А снег валит. Потом дождь пошел. Мы поставили портреты Сильвы и Эдика у Стены, точь-в-точь, как портреты Наума и Гули, на этом самом месте, -- бежит вприпрыжку охрана Стены Плача. -- "Чего вы тут поставили?" Я объяснил. Нас -- в шею... Ну, у меня шея здоровая: где сядешь, там слезешь. Прибыла на двух джипах полиция. Мы объяснили: судят наших друзей. Полиция, слава Богу, "Партии и правительству" не подчиняется. Удивлена, что охрана шухер подняла такой?! "Они же не безобразничают", -- говорят. Умчали, у них своих дел по горло... Не застращай сука Шауль охрану -- оставили бы нас в покое... А тут... как быть? Охрана тоскует, как бы от Стены-- кормилицы не отлучили!.. Вызвали министра религии -- во! куда дошло!.. Прибыл громадный "крайслер", из него вышел маленький старик, раввин Вархавтик. Тихий, скромный еврей. -- "Что вы хотите, дети?" -- спрашивает. Я опять объясняю: "Хотим, говорю, чтоб наша голодовка вызвала демонстрации во всем мире. В защиту тех, кого сегодня судят. Иначе их убьют!" Вархавтик удивился: "Но кто о вас услышит?.. Знаете что? Садитесь ко мне в машину, поужинаем, а завтра вместе подумаем". -- "Не можем, отвечаем, мы уже объявили, что начали голодовку. И мы должны быть здесь!" -- "Но вы же здесь закоченеете!" -- "Ну, так мы закоченеем, рав Вархавтик". -- "С вами беременная женщина... Ночью. На холоде. Этого, дети, я допустить не могу". Стали мы уговаривать Галю, чтоб она брала подмышку мужа и ехала рожать... Она -- ни в какую! "Если, -- сказала, -- сорвут нашу голодовку, ребят в Ленинграде кокнут". Правильная баба, а? Вархавтик видит, что ничего не поделаешь, распорядился открыть комнату Главного раввина Стены Плача. Открыли комнатку, видели ее -- нет? Метров 10-- 12. Промерзшая, точно вырубленная в леднике. Стол, три стула. А главное, печечка электрическая. Мы ее сразу включили. Наши женщины-- бедняги стали сушить свои мокрые носки, туфли, греть ноги. Главное, уже не на ветру... На другое утро собрались дружки, я их по газетам разослал. В "Маарив", в "Едиот". И все точь-в-точь, как ныне. Те позвонили, куда следует, и, как свободные люди, сказали, что они свободны в выборе -- печатать и не печатать... И дальше, значит, все, как сейчас. Мы сидим, и никто не только в мире, но даже в Иерусалиме не знает о нашей голодовке. Туристы только, как воробьи, обступили, крылышками хлопают: "В чем дело? Не надо ли "донейшен"?" На вторые сутки вечером появляется, кто бы вы думали? Чарльз Гайс! Я до сих пор за него Богу молюсь!.. Записал нас тем же манером, и в тот же вечер "Голос Америки" передал на двух языках, что у Стены Плача идет голодовка в поддержку тех, кого судят в Ленинграде. В Нью-Йорке он был в толпище, я его, признаться, не запомнил тогда. Запомни, когда суют тебе в морду сразу двадцать микрофонов! А уж той зимой!.. Ну, на следующий день прикатило телевиденье, -- немецкое, потом французское, итальянское. Только не израильское. Мир поднялся. Я рассказываю об Эдике, о Сильве Залмансон, сижу, как сейчас, на плите и рта не закрываю, и в тот же вечер по радио на всех языках. Горячо пошло. Вспыхнуло, точно нефть зажгли. А в Израиле "Партия и правительство" мух давит. Трое суток чиновники от нас шарахались, как от чумных. Пятки у них горят, еврейские пятки, а никто из властей, ни одна собака, не заглянула. Только в конце третьих суток, в десять вечера, приезжает машина. Выходит из нее заместитель Голды генерал Игаль Алон: "Расскажите, что тут у вас происходит?" Ничего, видите ли, не ведал. А живет, между прочим, во-он там, за поворотом, в ста метрах от Стены Плача. И только на четвертые сутки (весь мир, заметьте, уже двое суток клокотал!) прибывают сразу -- Боже мой! -- начальник полиции, начальник Шинбета, начальник охраны Голды Меир. Ну, чистый Гоголь, отец, а? Гоголь! Сорок тысяч курьеров!.. У каждого курьера в руках по загородке с надписью "Миштара" (полиция). Огородили нас, установили лозунги, плакаты. Проснулись, родимые!.. Везут, конечно, Асирей Ционов, которых в первый день уволокли. Все деятели, которые под зонтиком "Партии и правительства", туточки. Наконец, автобусы появились из кибуцев. Со школьниками. У школьников в руках флажки. Ну, парад Первое Мая. Семен Михайлович Буденный летит на сером кобыле... И точно летит, куда деваться? Сама... дорогая наша Голда Меир. Поднялась на приступочку, огляделась, видит: как мы сидели у стены, так и сидим. Сироты небритые. Для парада мы как-то без надобности... Нарушила протокол, подождала, когда мы рядышком встанем, говорит мне: "Такого единения в Израиле мы не видели со дня Шестидневной войны". Ну, что говорить. Начался непрекращающийся митинг. Демонстрация еврейских общин по всему миру. Заполыхало всерьез... К чему я вам это говорю? Дело, вроде, давнее. А к тому говорю, что прискакал, сейчас посчитаю... на седьмые! сутки "Партия и правительство", и к нам, этак, смешочком: "Главное, вовремя остановиться!" Мы -- ни в какую... Хоть были, признаться, порой в полубессознательном состоянии. "Завтра, говорим, их к смерти приговорят, а мы -- по домам? Что мы, из вашей конторы, что ли?! На следующие сутки -- восьмые -- прибежал озабоченный, собрал всех кучкой и -- вполголоса, будто государственный секрет доверяет: "Вы добились своего. Но я вам привез плохую новость. Немедля выйдите к толпе и объявите о прекращении голодовки, так как я получил сведения, что иностранные "корры" завтра напечатают статьи о том, что вы обманываете весь мир, вы не голодаете.. ИОСИФ ГУР: -- А-а! -- так он падло! ДОВ: -- Куда хуже! Падло-сука рискует. А этот? Безнаказанный опер, вот он кто! Каждый день брешет, ну, и забывает, где что набрехал. С одной и той же брехней по всем баракам... Досказывать? Или и так все ясно? ЯША ГУР: -- Доскажи, это надо знать. ДОВ: -- Ну, как только "Партия и правительство" заорал: мол, не кончите голодовку -- лопнете, как мыльный пузырь, обман вскроется, я ему... ИОСИФ: -- Это ты можешь пропустить. Мы уже знаем, что ты ему... ДОВ: -- Лады! Когда он исчез, я бросился к телефону, позвонил в больницу "Хадасса" главному врачу, попросил, чтоб прибыла группа врачей и обследовала участников голодовки: голодают или нет? Прибыли врачи, обследовали, составили документ. Позвонил я начальнику полиции Израиля Оферу, чтоб он поставил к дверям нашей комнаты охрану. Поставили тут же трехсменный пост. Тогда я набрал номер "Партии и правительства", обрадовал его: "Так вот! У нас охрана, у нас врачи. Иди со своими говенными статьями знаешь куда..." Никаких, конечно, статей не появилось. Опер он, воркутинский опер, жидомор! Фантазии, и той нет, одно и то же талдычит. Все годы... ЯША: -- Дов, значит, если бы вы не раскрутили всего этого дела, Эдика Кузнецова и Дымшица могли бы расстрелять? ИОСИФ: -- Могли. И не только их. Евреев хотели запугать. На десятилетия... ЯША -- И, похоже, не только евреев... Слушай, отец, если б наша синица море не зажгла, нас бы тогда в Президиуме Верховного Совета всех бы повязали. Впрочем, мы бы и не сунулись туда. На дворе была б другая погода... ИОСИФ: -- А когда приговор узнали, что было? ДОВ: -- Собралось у Стены Плача, наверное, пол-Иерусалима. Приехали израильтяне, которых русские евреи волновали тогда мало... В субботу это было. Автобусы не ходили. Все прибыли на своих машинах; двинулись по Яфо к московским попам, начали бить стекла. Сожгли советский флаг. Вернее, красную тряпку, которую откуда-то притащили. Полиция начала было отгонять, тогда все машины двинулись в сторону Бейт-ехема. По всей ширине двухстороннего шоссе. Двинулась лавина, непрерывно гудя, готовая смести все на своем пути. Тысячи машин шли. Против движения... Зачем? В Бейт-Лехеме на Рождество собралось много иностранцев. Туристы, паломники, церковники. Мы не собирались их линчевать. Мы хотели, чтоб все знали, все сонные тетери, все благополучники, что, ежели они молчат, они тоже убийцы... Только километрах в пятнадцати от Иерусалима, в районе Гило, полиция сумела, выбросив большие силы, перекрыть дорогу. ИОСИФ: -- Дов, ты позже говорил с Шаулем об этом? При его власти бездействие в такой час сродни уголовному преступлению. За такое должны судить. ДОВ: -- Его должны судить за каждый шаг!.. Если мы выручим Наума, Гулю и других ребят, дай Бог!.. тут верующим станешь!.. то с его помощью, что ли? Сволочь, профессиональный провокатор (долгая и страшная ругань)..." На этой ругани я оборвал свои записи, сделанные тогда по горячим следам. Возвращаюсь к белым глыбам Стены Плача, возле которой рядом со мной сидит на камнях Яша Гур со своей постоянно-виноватой улыбкой. Выпяченные губы его посинели. Он смотрит на солнце и оттого кажется слепцом. У Иосифа по-прежнему дрожат руки, пожалуй, еще сильнее дрожат большие руки зека, много лет державшие лопату и кайло. Только о Дове трудно сказать, что он голодал. Зарос до глаз. Широко расставленные, как у быка, большие глаза горят. Два раскаленных угля. Он ухмыльнулся, произнес свою присказку (обычно завершал ею воспоминания о столкновениях с властями, и советскими, и израильскими): -- Ну, вот, дали год, просидел два, освободили досрочно... -- Помолчал, пожевал свою бороду, пробасил: -- А вы думали, отчего так сиганул от меня "Партия и правительство"? Кулаков, что ль, моих испугался? Вокруг солдат, военной полиции, -- яблоку негде упасть. Только свистни -- меня бы узлом связали. Ему другое страх Божий... спросят меня: а чего ты, дурак, кинулся?! На личного представителя Голды Меир? Спросят, а я отвечу. Еще подробнее, чем вам. Вот отчего он несся вскачь, сука! Чует кошка, чье мясо съела. Мы удрученно молчали, пытаясь хоть как-то осмыслить странную политику Шауля бен Ами, если, конечно, за этим стоит политика. Сергуня вдруг распрямился. Стало заметнее, как он осунулся. Щеки ввалились. Тонкий, с горбинкой, нос стал крупнее. Торчал с вызовом. -- Что ты сделал, Дов! -- нервно воскликнул он. -- Может быть, тогда ты был прав, а сейчас -- нет! Оскорблять правительство?! Вопреки разуму?! -Ну-у, -- прогудел Дов, сбычась. -- Кто "наше правительство"?! Шауль бен Суки, которому мы выданы с головой?.. В гробу я видел такое правительство, в белых тапочках. -- Дов пожевал бороду, от этой его новой привычки несколько волосков у рта всегда были сыроватыми. Потому, видно, вскоре разнесся слух, что он эпилептик и вообще место ему в Акко, среди помешанных. -- А ты что лепишься к этому вурдалаку? -- добавил он с издевкой. -- Хочешь ездить на деньги "Партии и правительства" по Европам-- Америкам? Жрать семгу на сионистских конгрессах? -- Дов пожевал мокрые волоски, спросил отца: -- В Библии как добровольный раб называется? Ну, который семь лет батрачил, а ему все мало. Навечно просится... Ну, еще ставили его к дверному, косяку и, по ритуалу, привязывали не то цепью, не то ремнем. Ухо прокалывали... Вот-вот, Э в е д н е р ц а. Точно! Ременной раб, привязанный... К чему я это говорю? К тому, что наш любимый Сергунчик, весельчак, первый парень на деревне, вывернулся нынче весь наизнанку, и что увидели? Как ему сломали в Москве целку, так и пошел, видать... Званьишко советского доцента зря не дают. В разных там математиках не знаю, а уж где политика-экономика -- советский доцент-профессор -- это уж точно эвед нерца. За спиной вдруг прозвучало оскорбленно-резкое сергунино: -- Эвед нерца имел право слово молвить? При хозяине... Или ему рот запирали? -- Голос звенящий, мальчишеский, откуда только силы . взялись?.. -- Так вот, я советский доцент, советский человек. До мозга костей. Дов, ты прав на все сто процентов. О кей? -- И резче, злее: -- Как истинно советский человек, я никогда не верил и сейчас, извини меня, не верю в результативность голодовок, газетной трескотни, радиошума, митингов и в прочий энтузиазм рабочих масс. Как истинно советский человек, тем более отмеченный за особое понимание социальных и экономических процессов научным званием "эвед-- доцента", я твердо знаю, что на нашей доисторическо-- советской родине правительство и лично дорогой товарищ Брежнев плевали на мнение трудящихся масс с колокольни Ивана Великого. Плевали со Спасской башни Кремля и других тоже. Не мне вам это рассказывать!.. А наша голодовка для них вообще -- комар чихнул. "Голос Америки" взовьется -- глушилку включат -- Яша сунул Сергею флягу, тот жадно обхватил горлышко потрескавшимися губами; глотнув, отдал флягу тут же. -- Вы решили голодать, я с вами. Решите умереть -- лягу рядом. Слова не скажу!.. А сейчас не перебивай, Дов, я тебя выслушал... Во что я верю? В международные торговые сделки верю. В тайную дипломатию верю. В визиты конгрессменов, которым Шауль списочки "отказников" готовит, верю. Когда сенатор Кеннеди в Москву собирался, я три дня не спал-- не ел: знаю, что где-то там, в первой десятке фамилий, Гуля... Верю, что одна власть с другой договорятся, пусть они даже друг друга за горло держат. Нас продают и меняют, как вещи. Торговля есть торговля. Ворон ворону глаз не выклюет... Теперь давайте думать вместе, отец, Яша. Взгляните на мир моими глазами, хоть на минуту... Кто первая ступенька к возможной удаче Гуров? Шауль бен Ами, как бы я или Дов к нему ни относились. Он -- единственный в правительстве Израиля, кто практически занимается нашими бедами. Поставит он Гулю ближе к началу списка, глядишь, счастье улыбнется. Вычеркнет -- конец Гуле. Тут все зыбко. Нужны были как-то для речи президента США три фамилии диссидентов. В последний момент вычеркнули Твердохлебова. Говорят, такое слово президент не сможет произнести. Невыносимо это для английской гортани: Тв...рд...хл... Многих пытались выручить, а его -- нет, турнут бедолагу в тюрьму или ссылку, вот увидите!.. Геула, кровь из носу, должна остаться в списках! 0'кей?! Как в этой связи, Дов, выглядит твоя сегодняшняя матерщина и угрозы Шаулю?! Ты враг Гули или друг?!.. Психанет Шауль -- и нет Гули в списках. Нет Наума в списках. Тогда хоть бейся головой о Стену Плача!.. -- Да ты что! -- не выдержал Дов. -- Вычеркнет -- ему по земле на ходить!.. -- Ты даешь гарантию? Не вычеркнет? Дов растерянно взглянул на отца, на Яшу. -- Вот что, отец, вот что, Гуры, -- продолжал Сергуня, отхлебнув из яшиной фляжки. -- Пятеро голодают или четверо -- разница невелика. Я должен быть там, возле списков, и -- костьми лечь, чтобы Шауль или кто другой Гулю и Наума не вычеркнул. -- Он покосился на Дова и снова вскричал с истеринкой в голее: -- Да, я буду на коленях стоять, продам себя на скотобойню. Мне это пристало, поскольку я эвед нерца! Яша взял Сергея за руку, стиснул больно, Сергей чуть успокоился; продолжал, едва шевеля потрескавшимися губами: -- Такой мне видится эта операция. Один из нас должен быть на подстраховке. Если вы мне доверите, пойду я. Может отправиться и любой другой... Иосиф переглянулся с Яшей; после долгого молчания Иосиф сказал Сергуне натужно, казалось, через силу и тихо: -- Ос-сторожно с ним, с-сынок. Политика -- дело... да! нечистое Сергуня вскочил легко, схватил с камней свой пиджак, измазанный в земле и в мелу, и, точно его ветер нес, так легко он промчал по каменной площади, к воротам, возле которых урчал дизелем красный, в рекламных плакатах, автобус. Проводили взглядами Сергуню. Долго молчали. Первым заговорил Дов, который стал почему-то яро, апоплексически багровым. -- А может, Сергуня, и впрямь лишь ее. Гули, эвед нерца! Ее раб до смерти... Извиниться я должен перед ним тогда, вот что! -- Пожевал нервно бороду, сказал, как выдохнул: -- Может, и в самом деле так, отец, а? Потому Шаулю задницу лижет?.. Ох, с опером иметь дело!.. Коли б так! Повинюсь. Раздавим с Сергуней поллитровку... Отец! Но Иосиф вряд ли слышал Дова. Он поднялся, подошел к Стене Плача, положил руку на ее белый ноздреватый камень. Рука Иосифа дрогнула, коснувшись Стены. А лицо вдруг стало таким, словно Стена излучала невидимую энергию. Кровь прилила к лицу Иосифа, отчего седая щетина точно отбелилась, ожила на ветру. Расширились глаза, глядевшие с надеждой куда-то вдаль... Он гладил шершавый камень ладонью и разговаривал с ним. Иосиф вернулся к нам через час, не ранее. Когда Яша протянул ему фляжку, Иосиф долго не мог понять