т америкашек, как коров. Как что, списывают на войну. Наум, человек нервный, впечатлительный, не мог отделаться от этой сцены весь день. Апельсинов купил столько, сколько в авоську влезло. Пахучие. Дешевые. Как семечки. Перехватывая авоську с руки на руку, задел вчерашнюю царапину. Надорвал кожу. Разболелась рука, и вместе с физической болью вернулась вдруг ночная ярость первого дня: 'Только западные специалисты -- специалисты? А мы -- советский мусор? "С мороза?!" Дипломы -- поддельные! Инженеры, как один, трубочисты!.." Он выходил из рынка взбешенный. В такие минуты Нонка отскакивала к своему мольберту, стараясь, чтоб ее не было за ним видно. Знала: если разбушуется, то уж пошло-поехало... -- Зачем выкупали -- тратились?! Кому очки втирали?.. Э-этим пингвинам? По улице Виа Долороса, узенькой, горбатой, мощенной камнем, шествовали два еврея-туриста. Белокурые. Не то из Швейцарии, не то бельгийцы. По языку не поймешь... С огромными фотокамерами на солидных брюшках. В дорогих кипах с серебряной каймой, купленных, видать, тут же, в туристских лавчонках арабского рынка. Туристов здесь слонялось немало. Наум вряд ли обратил .бы внимание на эту пару, если бы один из них не выскакивал все время вперед и не фотографировал второго, более тучного, - у белых ступеней, ведущих к Стене Плача, у лавки с арабскими сосудами... "По-очетные граждане! Табличку со своим именем уже узрели или ее не успели переменить?" Наум чувствовал: сейчас что-то произойдет... За все плевки на лице, за все хамство. Отольются кошке мышкины слезы. Наум пытался свернуть куда-либо. Но некуда. Улочка - каменный коридор -- горбатится вверх-вниз, а вбок -- некуда. А они приближаются. Шествуют. Когда они поравнялись с Наумом, он шагнул к ним, взмокший, исцарапанный, помахал авоськой, оттянувшей руку и, глядя поверх них, как слепец, неожиданно для самого себя спросил сипло и угрожающе на искореженном английском: -- Не знаете, случаем, где тут жиды Господа нашего Христа распяли? Господа, говорю, нашего, а-а?!.. Туристы вздрогнули и -- боком, боком -- кинулись по горбатой улице Долороса, исчезли за поворотом... 9. О ЧЕМ СПРОСИЛА МЕНЯ ГОЛДА МЕИР? Неделю хохотал Израиль. Русский Израиль. Звонили из Иерусалима и Хайфы, Тель-Авива и Бершевы, спрашивали, правда ли? И хохотали до слез: от смеха до слез у иммигранта один шаг. Единственный, кто не мог простить Науму шутки на улице Долороса, -- его отец. Столько раз в Воркуте, в угольном забое, уголовники кидались на Иосифа Гура, вопя: "А, жидовская морда! Христа нашего продали!..", что словеса эти уж не могли прозвучать для него шуткой. Иосиф перестал здороваться с сыном. Впервые отправился к нему через месяц, не ранее, когда Нонка сообщила по телефону, что у Наума опухоль. Не рак ли? Иосиф и Лия тут же выехали в ульпан "Мевасерет цион" под Иерусалимом, где по-прежнему жил Наум с семьей. От автобусной остановки Лия почти бежала. Влетела в белый, на одну семью, домик; рассеянно чмокнув Наума в щеку, сказала, чтоб лег на кровать. Растянулся Наум во весь рост, ноги с кровати свешиваются -- нет опухоли, встал -- снова появилась. -- Грыжа! -- определила Лия. -- Слуцай простейший. -- Это уж она для Нонки, у которой от слез поплыла краска с ресниц. -- Нецего звать Яшу! -- Лия и обрадовалась, и закручинилась: вот уже месяц Наум числился "электромонтером" -- грузил телеграфные столбы. "Лагерная работа -- баланы таскать, -- вздыхала Лия. -- В лагере мы такие грыжи удаляли - чик-чак! Когда доктор запивал, я управлялась сама... Грыжа, сынок! -- повторила она Науму, который почему-то оставался хмурым. -- Ты всегда скажешь какую-нибудь гадость! -- грустно ответил Наум и отбил своими растоптанными полуботинками чечетку. Когда Наума положили в больницу, Иосиф на другой день позвонил туда. Оказалось, сына уже выписали. Иосиф и Лия вызвали Дова, и спустя час они снова были среди белых, раскиданных на пригорке домиков ульпана "Мевасерет цион". -- Отец, -- прозвучал с кровати неунывающий голос Наума, едва они переступили порог. -- Твоего сына зашили, как старый башмак. Яша сказал, сносу не будет... Иосиф медленно опустился на клеенчатый диван, закрыв глаза. Никогда, ни в каком лагере, он не был измучен так, как сейчас. Болело сердце. Размолвка с Наумом ударила его сильнее, чем он думал Он привез детей на родину. Смогут ли дети отвоевать свое место в жизни? И надо ли снова воевать?.. Нет, для обобщений время еще не пришло. Просто собрать бы, как в Москве, за столом и потолковать откровенно: как себя чувствуют? Что думают?.. Разговорятся ли? Если Гуры не хотят говорить -- клещами не вытащишь!.. Сейчас, да! самое время... -- Сыны! -- тихо начал он. -- Здесь мы одни, спешить нам некуда... Давно хочу спросить вас. Кто как себя чувствует? Без эвфемизмов, а?.. Да и чего нам скрывать, сыны?.. Ну, старый башмак, ты самый ученый монтер на всем Ближнем Востоке, тебе и карты в руки. Наум задумчиво протер свои роговые очки и сказал, что он сразу ощутил себя, как в Москве, на собрании. Тебе задают вопрос, а в нем уже и ответ. Не уклонись. -- Наум отхлебнул сока, который Нонка поставила перед каждым. Он и раньше тянул гласные, а в Израиле и вовсе запел:-- Оте-эц ты знаешь все, но вряд ли ты догадываешься, что я переселился в загробный мир... Ма-а-ма, не дергайся! Не знаю, как вас, а лично меня самолет компании "Эль.Аль" доставил не в Изрань, а в мир индийской философии. Доктор технических наук Наум Гур преставился. И родился заново - басетом. Ма-ама, спокойно! Басет -- это всего навсего охотничья собака. У ее предков были длинные ноги. Чтоб она влезла в рюкзак, немцы вывели особую породу. Тоже большую, сильную, но - с ногами-коротышками. Брюхо аж по земле волочится Окрестили ее басетом. Однако память у басета осталась прежней Будто она высока и горда. Естественно, она пытается проявить себя, как длинноногая. И любить хочет длинноногих. А те смотрят на нее сверху вниз и даже не тявкают... -- Тяжело тебе, Наум? -спросил Иосиф с состраданием. -- Нет не тяжело Но старую собаку учить новым трюкам ?! Так вот, взгляд басета на Израиль вас интересует?.. По милости поголовно уважаемого Бен Гуриона, мы остались еврейским местечком. Ферганским аулом если угодно. Кустарями без мотора. На Университет дали деньги - строят, на промышленность не дали - копошатся на мусорных английских станках.. В комнате начался шум. -- Ша! - оборвал Иосиф. Наум поглядел на дождь, вдруг захлеставший по стеклу, и напомнил унылым голосом об известном историческом эпизоде. В 1948 году в Израиле после завоевания независимости состоялся военный парад. Первый еврейский парад за две тысячи лет. Построили из не струганных досок амфитеатр. В первых рядах сидели новоиспеченные министры, генералы и прочая власть нового государства. За ними - дипломаты. Еще выше - народ. Самую последнюю скамью, "галерку" отвели представителям международных сионистских организаций. "Они получили немалые преимущества, - с иронией заметил один почтенный историк по этому поводу, - они могли встать на скамьи не мешая никому - за ними уже никого не было..." - Картина ясна? - заключил Наум. - В первую же минуту существования Израиля наш великий и премудрый... чтоб мать не раздражать, имени не называю... плюнул Западу в физиономию: хотите давать советы - перепархивайте в Израиль. На постоянное жилье. А нет, гоните тугрики и... молчите в тряпочку! Он отбросил прочь Запад вместе с индустрией XX века. И потому-.у я, доктор технических наук, - басет. Только в таком виде на ножках-коротышках, я здесь приемлем... А ты, отец, удивляешься, почему я в депрессии... - Наум вдруг пролаял сиплым басом: - Гав-гав! Фр-р-р. Лия вздрогнула, прижала руку к груди. -- Спокойно, мать!. . Дов! -- скомандовал Иосиф. -- Твои ощущения? -- Что говорить-то, -- забасил Дов. -- Работка адова. "В лапу" не берут... если дашь мало. Цемент импортный. Своего нет. И ведает им папа Рабинович, дважды крещенный, трижды обрезанный... "Варшавянка"-сука!.. Но -- не жалуюсь. Ты его видишь насквозь, но и он тебя чувствует... Я к чему это говорю? Беда в чем? Куда ни ткнись, свой папа Рабинович. Вроде боярина. Свободная страна, а свободной конкуренции нет. Нету!.. Как при социализме. Почему так сложилось? Встретился мне дружок Мишка Занд, да вы знаете его, ныне он в университете полный профессор. Мне бы дали полного профессора, я бы стал поперек себя шире, а он худой-худой. Кроме кофе, ничего не пьет. Выслушал он меня и разъяснил: "Добрались до Палестины в XIX веке первые русские беглецы -- привезли бюрократические формы царских канцелярий. На русский бюрократический пласт наложили турецкий. Кофе, красные фески. Тише едешь, дальше будешь... Затем в Палестину приплыли на своих дредноутах англичане. Привели все в соответствие с британскими колониальными обычаями. Это уж третья "нашлепка". После войны прибились немецкие евреи. Добавили к этой трехэтажной бюрократии немецкую педантичность. А затем появились евреи из восточных стран со своим "левантизмом", царством сонных мух, дочерна засидевших свои кофейные чашки... Каков пирог?! Слушайте, Гуры, я не породистый басет. Басет -- собака ученая, дорогая. Ее в рюкзаке носят. Вынули из рюкзака -- впала в депрессию... Могу я допустить такой комфорт -- быть в депрессии, я, приблудная дворняга, которую отовсюду гонят палкой?.. Черта с два! Я псина битая, голодная, жру все и этот окаменелый пирог буду грызть. Буду! Собака грызет -- зубы точит. И до своего догрызусь... Ну, да что я? А у кого натура поделикатнее? Кишка потоньше? Привязывают эту чиновную каменюку к каждому, кто хочет проявить себя как личность. Начать серьезное дело. Я к чему это говорю? А к тому, что это не меня топят. Меня хрен утопишь! Израилю на шею камушек повязали. Израиль топят! Иосиф сжался, закрыл глаза. Уже в Лоде он услышал раздраженное: "Все академаим?!" А когда сказал отставному генералу Наркозу, который занимается абсорбцией: "Четырех сынов тебе привез. Два инженера, хирург, экономист...", -- Наркоз рубанул с генеральской прямотой: "Единственные инженеры, которые нам нужны,-- это чернорабочие". Иосиф задышал тяжело: "Зачем генерал Наркоз в таком случае брал Иерусалим?! Чтобы выстроить евреев- ученых, инженеров, врачей, историков и... промаршировать с ними в лавочники и "пакиды" - стрючки канцелярские... Лия быстро достала из сумочки шарик нитроглицерина, Иосиф бросил его под язык. Заговорил медленно: -- Я начал, с-сыны, наше движение в Израиль. Я думаю все время, не могу не думать: если бы не я, Дов, может быть, не угодил бы в Воркуту; Гуля не стала бы Жанной д'Арк. Это большое несчастье, когда женщине приходится стать Жанной д'Арк!.. Я остро ощущаю свою ответственность... -- добавил с усилием: -- ...она да! станет моей виной, если мы не добьемся перемен. Дети чувствуют себя в Израиле приблудными с-собаками. Ты постигаешь, мать?.. С-собаками, которых отгоняют от дверей палкой... Наум, сколько ты получил приглашений из Штатов? -- Два из Штатов, от фирм Ай-Би-Эм и "Дженерал электрик", одно из Западной Германии... А что? -- Думаю, тебе незачем терять время, утирать плевки с лица. Наука не терпит простоя. Уезжай в Штаты. Через год-два ты вернешься... не пархатым русским, а американским ученым. И эта "номенклатурная" сволочь таки да, залебезит перед тобой, как лебезит перед американскими гастролерами. -- Отец, ты гений! -- Дов даже привстал от избытка чувств. -- Может, ты и мне что-нибудь придумаешь? Иосиф молчал; вскинул руку, мол, я не кончил, едва Дов забасил что-то с яростью в голосе. -- Нет, нет, Дов, не будем идти от ощущений, от первых синяков... Да, нас пытаются обезличить, оглупить, обокрасть, отняв единственное, что у нас есть, -- наши профессии. Но это, сыны, наша страна. И мы отсюда не двинемся!.. Дов умчался в Тель-Авив: неотложные дела, встречи. Иосиф и Лия отпустили сына, решив, что доберутся домой на автобусе. В тревогах как-то выпало из памяти, какой сегодня день. А день был "Ем шиши". Пятница. Автобусов и след простыл. "Шабат" на носу... К счастью, подвернулся грузовичок. Увы, не попутный. Шофер-марокканец, изможденный, грустный, в замасленном армейском берете, высунувшись из кабины, потер свои коричневые пальцы о большой палец: мол, заплатишь -- подвезу. Вначале он заломил немыслимую для Иосифа и Лии сумму, но, узнав, что они олимы не из Америки, а из России, уменьшил цену впятеро. -- Десять лир -- не деньги. Зато я спрошу потом свой вопрос? В порядке?.. Не до вопросов было Иосифу. Он сидел, притиснутый между шофером и Лией, и думал, думал свое... Тысячелетиями евреев загоняли в торговлю, в ростовщичество, как в вонючее гетто. Всюду начиналось с того же -- "мерзостен египтянину каждый пастух"... Все презираемые аборигенами профессии охотно предоставлялись нам. XX век, слава Богу, изменил лицо еврейства. Появилась альтернатива вонючему гетто -- интеллигенция, специалисты всех профилей... И вот мы, да! в своем государстве, которого ждали со дня девятого Аба. Когда римляне разрушили Храм... По какой дороге оно пошло? По рабской, мерзостной, на которую евреев заталкивали веками? Да или нет?.. Страшно подумать: .Гуры-специалисты могут оказаться здесь излишней роскошью... Надо идти к Голде, к Бен Гуриону, пусть он и не у дел, к Моше Даяну, в парламент. А потом уж, дасделать выводы... Может быть, эта рижанка права. Недостаточно в страну приехать, ее еще надо отвоевать у "рыжих лошадей". Да, надо идти в правительство. Господи, Боже мой, чтоб сыновья дома чувствовали себя, как в галуте?!.." Когда подъезжали к Иерусалиму, зажглась первая звезда. Еще поворот, и город приблизился, как корабль, рассеивая тьму... У поворота грузовичок промчался мимо встрепанного парня -ешиботника в мятой, выгоревшей шляпе, который размахивал руками, похоже, призывал на головы едущих все кары небесные. -- Чуть опоздали, -- досадливо произнес Иосиф. -- Я хотел добраться до субботней звезды... -- Машина прогрохотала по широкой улице и свернула в Рамат Эшкол -- новый район Иерусалима, где горели почти в надзвездной вышине московские светильники. Зеленые бабушкины абажуры и золотящийся модерн из ГДР. Желтоватые фары грузовичка начали выхватывать из темноты силуэты машин. Автомобили стояли густо, моторами к домам, как стадо, теснившееся у кормушки. -- Видите, кто здесь живет, -- внезапно заговорил шофер. -- Взгляните на номера! Номера как номера. С белой каймой. Номера машин, купленных новыми иммигрантами. Без налога. -- На этой улице одни олим из России, вы видите? -- Шофер оторвал руки от руля и обвел ими вокруг. -- Они получили квартиры со скидкой. На три человека -- три комнаты. Вода, газ, ванна, па-ро-вое отопление. Они только что приехали, и у них квартиры. У всех машины... Не у всех? Почти у всех!.. А я здесь родился. Отец привез семью из Марокко, десять детей... Я стал двенадцатым. Отец воевал на войне за Независимость. Брал Латрун. На горе обгоревшие казармы, видели?.. Сам я был ранен осколком в 67-ом. В сознание пришел только в госпитале Тель Хашомер... Я сижу со всей своей семьей, у меня пока пять детей, в одной-единственной комнате и чулане, который переделал в спальню. В спальне нет окна. В доме нет уборной. Она на улице. И ты думаешь, это моя машина? Это машина брата -- у брата гараж. Я наемный рабочий на этой машине... За что же так? Вам -- все, а мне -- ничего, а? Грузовик резко затормозил. -- Доехали? -- спросила вздремнувшая было Лия -- До-ехали! -- ответил Иосиф сквозь зубы. Встреча с Голдой Меир произошла гораздо раньше, чем он мог ожидать. То ли ее захлестнули письма русских иммигрантов: испокон века русские искали управы на обидчиков в "слезницах" на высочайшее имя; то ли поток "слезниц" и проклятий израильским властям, хлынувший в Россию, становился угрожающим, -- так или иначе Голда Меир сама пожелала увидеть "представителей" русской алии. За неделю до встречи с Голдой позвонил Барбой, профессор из Киева. Барбой только что прибыл и был полон радужных надежд. Он сказал, что поднял всех старожилов, и они сегодня идут на штурм... "Стена"? -- кричал он по телефону. -- На каждую стену есть свой штопор... "С той поры его так и окрестили -- "штопором". Позвал всех Гуров "ввинчиваться"... Яша сказал, что в этом есть смысл. До встречи с Голдой побывать у ее министров... Созвонились с министром абсорбции Натаном Пеледом, о котором ходило по Израилю присловье, сочиненное бывшим московским художником Юрой Красным.* Абсорбция, абсорбция, Не стой ко мне задом, Повернись -- Пеледом... Министр абсорбции располагался в Колбо-Шалом, самом высоком небоскребе Тель-Авива. Скоростной лифт возносит -- дух захватывает. Вываливаются из него евреи, оробев. А которые из одноэтажной Бухары или аулов, те вначале по стенам рассаживаются на корточках, отдышаться, оглядеться... Натана Пеледа на месте не оказалось, и все двинулись к юрисконсульту министерства, потолковать о новых законах, о которых ходили разные слухи. Тут заявилась еще толпа старожилов: полковник-отставник, приезжавший к нам в ульпан, и несколько женщин-пенсионерок, которые, бросив все свои дела, искали работу для "олим ми Руссия".* Пришел выбритый до синевы Ури Керен в новом костюме и кипе, за ним -- маленький, худенький Барбой, который тут же помчался куда-то ввинчиваться... Плотная круглолицая женщина-юрисконсульт крутанулась на стуле так, что ее огромные, как сахарные головы, груди даже чуть занесло в сторону. Оглядев толпу, она спросила строго у нарядного Ури Керена, поправлявшего свою кипу с серебристой, как козырьки у морских капитанов, окантовкой. -- Вы, конечно, только прибыли? Олим ми Руссия? -- Я сабра в третьем поколении! -- с достоинством ответил старик. -- И вы сабра? -- обратилась она на иврите к полковнику... -- И вы?.. Значит, тут нет олим? -- вскричала юрисконсульт министерства. И без передышки -- видно, накипело у нее, сердечной: -- Никаких законов об олим не будет! Русские нам не нужны! Они хорошо сделают, если двинутся мимо Израиля -- сразу в Америку! На Южный полюс! Куда угодно!.. Сквозь толпу начал пробуравливаться маленький, худющий Барбой, крича на ходу: -- Моя фамилия Барбой! Я оле из России! Мне здесь больше делать нечего!.. -- И умчался, сбивая с ног молоденьких чиновниц с картонными папками и чашками горячего кофе в руках. -- Босяки! -- то и дело слышалось со стороны лифта. Расстроенный Барбой забыл нажать кнопку вызова. -- Антисемиты! Даже Гуры, хотя чего уж ни навидались, были ошарашены. Где это происходило? На Тель-Авивском рынке Кармель? Среди шпаны? Министерство абсорбции создано для того, чтобы заботиться об иммигрантах... Многие ушли, Керен озабоченно взглянул на часы, и тогда к нему шагнула Геула, представилась, сказала, что она историк, и что Ирина Эренбург, дочь Ильи Эренбурга, просила ее выяснить... При слове "Черная книга" старик обхватил ладонями свои худые щеки, постоял так несколько секунд, затем отвел Геулу в сторону. О чем они шептались оставалось неизвестным, пока Ури Керен не произнес вдруг гневно, полным голосом: -- Ой-вой-вой! Все возможно, доктор Геула, раз в правительственных учреждениях существуют такие монстры. Не услышь я своими ушами -- не поверил бы... Когда прислали книгу в Израиль?.. В 1946?! Ой-вой-вой! Будем искать, доктор Геула, подымем на ноги всех историков... Запишите мой адрес и телефон... -- И Керен заторопился к лифту. Наконец, министр часа через три пришел; прежде всего, естественно, он выслушал жалобу на своего разбойника - юрисконсульта. Всех до одного выслушал. Затем развел руками. -- Ничего не могу поделать. У нее квиют. Постоянство! -- И он уселся в кресло. Кресло у Натана Пеледа было на колесиках. И было ясно, что министр он без году неделя, ему, бывшему кибуцному агитатору, очень нравится быть министром. Он катался во время беседы туда-сюда, отталкиваясь от своего большого полированного стола. Кресло к тому же было вращающимся. И министру удавалось проехаться сразу из одного конца стола к другому, ближе к собеседнику, и одновременно повернуться в кресле. Обычно так стремительно перемещаются безногие или парализованные в своих ультрасовременных инвалидных колясках на больших колесах. Министр был человеком цветущего здоровья. Но не прошло и получаса, мы уже воспринимали его как парализованного. Он ничего не мог. Ничего не решал... "Ускорение строительства? Дотации?.." -- К бумагам Дова он даже не прикоснулся. Иосиф уже слышал, что министры в Израиле, за редким исключением, дела не знают. Недавно один из новых министров давал интервью для прессы. "Наша партия получила два министерских места, -- заявил он репортерам. -- Мне предложили на выбор места министра связи или министра транспорта. Так как я ничего не понимаю ни в связи, ни в транспорте, то я остановился на должности министра связи..." По правде говоря, Иосиф считал такой ответ шуткой. Какие тут шутки!.. Все пили кофе с тортом, которое приносил, как младший по чину, помощник Пеледа по Северному округу. И переглядывались: сразу уходить или вначале торт доесть?.. Решили -- сразу. Выкатились, не чуя под собой ног. Больше никаких коллективных походов к министрам Гуры не предпринимали. А если приходила вдруг кому-либо такая идея, тут же вспоминали министра абсорбции в инвалидной коляске... Другое дело -- Голда! Верховная власть! К тому же сама пригласила... Блестевший на солнце гулин "фиат" набит Гурами до крыши. Я приткнулся на каменные колени Сергуни, который всю дорогу философствовал о пользе "фиатов" для Израиля. -- Ни на минуту не забудешь, что живешь в маленькой стране! Марокканцы с огромными кобурами проверили нас по списку и провели в зал заседаний, похожий своим огромным столом из дорогого дерева на "дубовую ложу" в Союзе писателей СССР. Посередине стола чернел микрофон. Сергуня щелкнул по нему ногтем, сказал: -- Издох! -- Что такое "издох"? -- спросил сипловатый голос. Господи, Голда! Откуда появилась? Пока за столом усаживались, Сергуня, побагровев от волнения, объяснял ей значение слова. -- Министр связи здесь? -- Голда назвала его по имени. -- Почему у тебя все "издох"? И как раз ко времени... -- Министр связи кликнул кого-то и, не дождавшись, неуверенно полез под стол, начал дергать провода. Я пришел настороженный. А сейчас разглядывал Голду Меир с почтительным любопытством. Если бы кто-нибудь зааплодировал, я бы, наверное, поддержал. Голда, накинув чадру, пробиралась в свое время к королю Иордании; доставляла в Палестину оружие, была частью истории Израиля. Новых иммигрантов журналисты неизменно спрашивали, какой портрет висел у них дома -- Голды или Моше Даяна? Когда Геула ответила "философа Бубера", это вызвало легкое замешательство. Голда, "носатая еврейка с ридикюлем", "Шауль в юбке", как окрестил ее Дов, существовала как бы отдельно от той Голды, которая вошла в "дубовую ложу". Носата-то носата, да что из того!.. Крупная, широкой кости, женщина. Двужильная, видать: Израиль -- ноша нелегкая. В больших, внимательных глазах -- доброжелательность и ...воловье упорство. Пристукнула кулаком по столу, министр связи аж взмок. Историческая Голда, описанная в десятках книг и восславленная, начисто заслонила от меня сейчас Голду, отдавшую всех нас в руки Шауля бен Ами. За Голдой Меир вошло много очень старых людей. Позднее я узнал, что их называли "кухней Голды". Один из "кухонных старцев", усаживаясь, шепнул что-то соседу, и у него выпала челюсть. Он сунул ее на место и затих. Остальные разглядывали нас, как пришельцев с другой планеты. Кто-то спросил, здесь ли Яков Гур. Говорят, он оперировал Хрущева? Яша от неожиданности рот раскрыл, как-то потерялся, пожимая плечами. Геула пришла ему на помощь:-- Хрущева оперировал Брежнев, -- и засмеялась легко, освобожденно. Белолицая, улыбчивая, она казалась за этим столом вымахавшей до люстры десятиклассницей, которую привели приветствовать деятелей партии и правительства, а она, белозубая, забыла о своей роли. И Сергуня, и я засмеялись. Голда подняла на Геулу глаза. В них не было ни улыбки, ни доброты. Хотя нас никто не представлял, догадаться, кто из нас Геула, было нетрудно. Голда Меир смотрела на Геулу секунду, не более. Глаза Голды стали жесткими, ярость сузила их. У меня дыхание занялось: Голда разгневана на Гулю, добившую "рабский выкуп"?.. Голда вынуждена была тогда поддержать ее, впервые за много лет рассердив Москву. Голда опустила глаза. Сидела молча, сжав руку, лежавшую на столе, в морщинистый, в синих венах, кулак. И я увидел, как начало меняться лицо Иосифа. Из буракового оно стало огненным. Голда спросила, чтоб как-то начать неофициально, сколько у Иосифа сыновей. И где неугомонный Дов, который, говорят, уже открыл собственное дело?.. Иосиф стремительно, как на военном параде, поднялся и... сказал о том, о чем ранее говорить не собирался. -- Дов просил передать: он столько отсидел за политику, что теперь от слова "заседание" у него делается головокружение... У Голды и мускул на лице не дрогнул. Она подняла набрякшие старческие веки и со свойственным ей умением обходить колючки на дороге произнесла обыденно-усталым голосом: -- Начнем!.. Основным оратором был Сергей Гур. Могила настаивал. Мы не возражали, но записки Сергея каждый из нас прочитал с карандашом в руках. Оказалось, Сергуня составил большой и серьезный документ -- проект закона об абсорбции. Словечко абсорбция толковый словарь Ушакова объясняет, как "поглощение, всасывание, растворение..." Именно так, видимо, представляли себе сподвижники Бен Гуриона процесс вживания "галутных евреев" в государство Израиль. Всосутся, бедолаги, растворятся. Куда деваться-то!.. -- ... Закон о возвращении евреев, принятый государством Израиль, -- это аист, стоящий на одной ноге, -- Сергуня читал звонким пионерским голосом. -- Мало прибыть, надо еще и прижиться... Вторая нога -- это закон об абсорбции людей, которые не бегут из лагерей смерти, а меняют одно развитое индустриальное государство на другое. Прежде всего, закон о праве на труд по профессии. К примеру, инженер-электронщик, хирург, архитектор принесут стране больше денег, чем чернорабочий, сторож и даже монтер... Умоляю вас, господа, забудьте слова "поменяйте профессию"... -- Сергуня заметил недоумение на лицах сподвижников Голды... -- Позвольте уточнить? Скажем, инженер-строитель, если для него пока нет места, может год-два поработать на стройке крановщиком, хотя это и не инженерная работа. Но таскать на спине камни или раствор в брезентовых шайках, как это делают на израильских стройках арабы, он не станет, ибо век египетских пирамид уже прошел. И век "еврейского счастья" -- лавчонка на бойком месте -- позади. Если вы думаете иначе, русский поток поменяет русло... -- То есть? -- Голда спросила с удивлением. Такого она еще не слыхала. -- Не поедет в Израиль! Прошелестел гул неодобрения, недоверия. -- Сионисты не поедут в Израиль? Кем угодно?.. Сергуня выждал, когда чуть притихнут, сказал так громко, как говорят разве что тугоухим: -- Господа, едут не только убежденные сионисты. Сионисты, которых мучили в лагерях, уже приехали. Или погибли. Теперь, действительно, мамаш! тронулся народ, которому опротивела всякая идеология. А слово "партия" вызывает приступ тошноты. Вы должны понять это и не бояться этого, как сейчас... Намек поняли. Голда как-то отстраненно поглядела на окно, в которое лупил зимний дождь. Старики стали переговариваться между собой. Шауль бен Ами, сидевший где-то сзади, неслышно приблизился к Голде и положил перед ней записку, и Голда снова подняла сузившиеся глаза на Геулу... Сергуня побелел, перелистал сразу несколько страничек своего доклада. Он хотел начать и -- не мог. Его глаза метнулись в сторону Гули, Гуля потянулась к нему и головой, и плечами. Сергуня сразу успокоился, мысленно перелистал несколько страничек доклада и обратился к тем его строкам, которые предназначались только ей и которые он помнил наизусть: -- Господа, газеты много пишут о трудностях жизни в тоталитарных странах. Но никто не говорит о сложностях жизни в демократическом обществе. Действительно... мамашсозрел ли человек для свободы? Принесет ли она ему счастье, если он и здесь судит обо всем, как там, -- по советским, по лагерным меркам?.. Вырвались! Дыши вольно!.. Не умеем!.. Мы не гибки, не склонны к копромиссам. Мы, как первобытные люди, охотно беремся за камень... Для нас дико, что политические противники в кнессете кричат друг на друга, как сумасшедшие, а потом вместе едут удить рыбу... Мы теряемся в условиях свободы, ждем, что государство за нас решит, устроит, подскажет... Над нами подсмеиваются: "Эвед нерца!" Почему "Эвед нерца", когда мы хотим счастья -- себе и Израилю!.. Это понравилось. Голда бросила на него взгляд почти материнский. "Вторая нога аиста", как Гуры окрестили свой проект закона об абсорбции, была вдохновенно забыта. Сергуня пытался продолжать, но Голда уже дала слово маленькому рыжему человечку из института имени Вейцмана, затем плечистому профессору из Хайфы. Они принялись шумно благодарить Голду за великую заботу о русской алии. Иосиф Гур обычно называл такие выступления: "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!" Когда плечистый из Хайфы возопил о том, как много Голда проявляет заботы об ученых, Иосиф перебил его: -- Это вранье! -- Ша-ша! -- встрепенулась Голда. -- Скажи, что это не совсем так... -- Голда улыбалась. Так было приятно услышать, что человек доволен. Почти в восторге. Профессор вдохновенно закадил дальше. Кто-то положил мне руку на плечо. Я оглянулся: Иосиф Гур. -- Гриша, -- шепнул он. -- По-моему, тебе самый раз прервать благодарственный молебен... Я произнес всего несколько слов, не помню уж каких. На оставшейся карточке-памятке начертано: "Ибрагим и гераклы"; "рыжая лошадь в квиютном стойле..." Голда остановила меня. Вежливо, но решительно. -- Меня интересует вот какой вопрос. Из тех, кто прибыл за последние два года, некоторые уже уезжают. Уезжают неустроенные -- это понятно. Но уезжают и прекрасно устроенные. Все есть у людей. Квартира, машина, работа. А они бросают все... Иосифу Гуру мои слова о культурном вакууме, в который попадают "олим ми Руссия", и о вранье, т. е. "партийной правде" газет и "Кол Исраэль", видно, показались недостаточными. -- Он вскочил на ноги раньше, чем я сел на свое место. -- ...Сионистский порыв первых переселенцев, да! умер. Если бы я в том еще сомневался, юрисконсульт министерства абсорбции меня убедила в этом окончательно. Москва евреев продает. Штаты покупают... А вы? Где ваш сионизм, господа? Оказывается, его придумали в Москве, в отделе пропаганды ЦК КПСС. И неустроенные, и прекрасно устроенные -- все ошарашены этим. "Кол Исраэль" и на русском, и на идиш, и на грузинском зовет нас домой: мол, нас ждут, мы нужны. А здесь?! Госпожа Голда Меир, мы, да! были готовы к тому, что нам придется, как и прежним иммигрантам, жить в палатках, прокладывать дороги. Но мы были совершенно не готовы к тому, что НАС НЕ ХОТЯТ!.. Госпожа Голда Меир! Вы спрашиваете, почему уезжают отсюда устроенные? Потому что у них есть глаза и сердце. И советский опыт: плюют в лицо соседа, завтра плюнут в тебя... Да, не каждый может вынести, когда его знакомый или даже учитель, известный профессор, работает смотрителем кладбища, больше года обивает пороги университетов или уже вскрыл себе вены... О трагедии ученых, попавших в руки генерала Наркоза, да! говорит весь русский Израиль. -- Иосиф переждал чье-то бурчанье и выкрики. -- Так где же ваш сионизм, господа? Почему вы лишаете нас дома? Толкаете по унизительному пути торгашества? Ссорите с обездоленным миром черных, раздраженных нашими иммигрантскими "льготами"? Не нужны нам "льготы"! Мы приехали не за "льготами"! Мы приехали за равноправием. Или, по вашему убеждению, каждый еврей должен жить в Израиле, несмотря на то, что вы его травите, как собаку?! Возмущенные возгласы звучали теперь со всех сторон. Даже тот, у кого выпадала челюсть, не мог успокоиться. Крикнет, вставит челюсть, снова крикнет. У дверей я взял Иосифа под руку, довел до лестницы. Из зала заседаний быстро прошагал, на ходу набрасывая плащ, Шауль бен Ами. Задержался на секунду возле Иосифа, который сразу распрямился, перестал держаться за сердце. -- Сионизм предполагает существование Герцеля, -- бросил Шауль насмешливо. -- Нам новый Герцль не нужен!.. И в мою сторону, на ходу: -- И русская элита тоже!.. Мы застряли в парадном переждать дождь. Отошли в сторонку. Мимо нас проскочили, нервно гомоня, Гуля и Сергуня. У Сергуни подвернулась плохо надетая галоша. Гуля задержалась, протянула отставшему палец. Сергуня схватил палец, и они выскочили на дождь, размахивая сцепленными руками, как школьники, и смеясь чему-то. Иосиф глядел им вслед, повернулся ко мне, лишь когда гулин "фиат" затарахтел у ворот, поджидая нас. -- Господи, дай хоть им счастья! 10. ОБЕРТОН ГЛАВЫ ПРАВИТЕЛЬСТВА -- Поглядели на израильских импотентов? Насытились?... -- Дов влетел в квартиру медведем, сорвавшимся с цепи. - Отец, ты что лежишь? Не заболел?.. Что-о? Решили обратиться к обществу? Ну, юмористы, ну, фраера!.. Кроме группки энтузиастов, израильское общество есть общество спасения на водах. Оно не хочет никого спасать. Даже государство, ежели нет войны. Оно хочет спокойно кушать свой фалафель... Я к чему это говорю?.. -- Ни к чему! - перебил его отец. - К Даяну стоит идти? -- Я бы ни ногой! -- Когда ты был у него? - сердито спросил Иосиф, понимая, что сердится он не на сына, а на самого себя. В жизни еще не чувствовал себя таким беспомощным, как сейчас. -- Был когда?! -- просипел он. -- Ну, в марте 71-го, если не ошибаюсь. Расположились в его саду -_нечто вроде замкнутого дворика времен римского владычества. Вокруг -- разные археологические обломки. Водки не было. Генералы пили, как студенты. Полстакана на весь вечер. Затем выступала какая-то певица. Пела старые песни под гитару. Ну, такой уютный домашний вечер. -- Ни одного серьезного вопроса не задали? -- Задали. Да только не они, а Вероничка. Мы с ней искали способы давления на Брежнева. Она спросила генералов, можно ли добиться от Америки торговых ограничений, ежели Москва "закроет форточку". Начнет выпускать только калек да психов. -- Ни в коем случае, -- ответили генералы. -- А теперь Джексон такой закон готовит! Сам читал в газете. -- Повременим с генералами, - заключил Иосиф. - Ладно, гитарист у нас есть. Гитара тоже. Сергуня, бери гитару!.. -- И затянул тоненько.... - Сергуня едва успел подыграть - из нового фильма "Скрипач на крыше", который Иосиф смотрел со слезами на глазах. По Шолом-Алейхему фильм. Бог мой, мог ли предположить Тевье-молочник, что он когда-либо запоет про свой деревенский восход-закат... по-английски?! "Санрайз-сансет..." Геула опоздала, прибыла к художественной части. Попела со всеми вместе "Санрайз-сансет"..Затем поднялась и, закрыв глаза, прочитала из Ахматовой, с каждой строчкой все тоскливее: Меня, как реку, Суровая эпоха повернула. Мне подменили жизнь. В другое русло, Мимо другого потекла она, И я своих не знаю берегов. О, как я много зрелищ пропустила, И занавес вздымался без меня И так же падал. Сколько я друзей Своих ни разу в жизни не видала...И застучала каблучками по лестнице. Сергуня оглянулся растерянно, кинул на диван, на ноги к отцу, гитару и бросился вслед за Гулей. Да не успел. Умчала Гуля. И Сергей не вернулся. Постоял у фонаря и, как ни кричал ему из окна Дов, ушел куда-то в ночь. -- Эх, чего-то с Гулей?! У меня аж сердце захолонуло, - сказал Дов, вернувшись к нам. Мы потолковали-поохали о Гуле, женщине ранимой, которую, наверное, после встречи с "партией и правительством" трясет, как в лихорадке... А затем проспорили до полуночи, как всколыхнуть общество. И что такое "общество"? Газеты? Оппозиция? Конечно, оппозиция, которая всегда хочет хоть каких-то изменений!.. Поэтому я так обрадовался, когда Иосиф и Дов предложили мне встретиться с генералом Ариэлем Шароном, который просил собрать "русских побоевитее"... Генерал, я знал это по газетам, ушел из армии и занялся политикой. Кажется, хочет создать свою партию. Может, такой и нужен Израилю? Хотя он, говорят, правый до умопомрачения. Э, правый-левый, кто-то должен же взять пожарный шланг и вычистить Израилевы конюшни!.. В маленькой комнатке собралось человек двенадцать русских. Дов, Шинкарь, "самый храбрый еврей Советского Союза", еще несколько таких же ребят, пробивших своей головой "железный занавес"... Народ, в основном, от правительства независимый: медики, водопроводчики, инженеры, бывший подпольный миллионер Сулико. И Иосиф, не отводивший от Шарона глаз. Моложавый, коротко остриженный генерал полулежал на откинутой назад кожаной спинке кресла, забросив ноги повыше, как американец. Говорил он запросто, как с друзьями -- бесхитростный, честный, откровенный - такое производил впечатление. "Ох, - мелькнуло у меня, -- съедят его политиканы вместе с пуговицами..." В комнате было жарко. А вскоре стало душно, хоть окна открывай. Попытались открыть - дождь заливает. Захлопнули. Сильный вентилятор, стоявший на столе, был направлен на Ариэля Шарона, теребил его светлые волосы. Шарон нежился под освежающей струей, вытягиваясь на спинке кресла и шевеля ногами в модных полуботинках. Хорошо генералу. Свежо. Уютно. Остальные, по другую сторону стола, задыхались, прели. Лица залоснились. Как в бане. А он в это время говорил твердым командным голосом генерала -- национального героя: -- Социалисты губят алию... А мы всегда будем с вами на равных. Как в этой комнате! Как сейчас, так и всегда! Равные права, равные обязанности. Я вам обещаю это! Твердо! Только помогите сбросить партию Труда, четверть века губящую Израиль. А потом, как в этой комнате. Как равные... Я тихо поднялся, махнул рукой в сторону Иосифа - мол, не пора ли отчаливать? и, пройдя сослепу (пот заливал глаза) по чьим-то ногам, вывалился из невыносимо душного равноправия. Дня через два Иосиф внезапно получил телефонограмму из Канцелярии премьер-министра. Его вызывала Голда. Иосиф снова нарядился в синий пиджак из советского трико "ударник", в котором он ходил к Голде Меир (Дов называл этот чуть лоснящийся пиджак "правительственным клифтом"). Хорошо, что в разговоре Иосиф размахивал руками, иначе Лия не заметила бы, что рукав "правительственного клифта" полуоторван. Стянула с мужа пиджак, долго возилась. И все же Иосиф не опоздал: повезло с попутной машиной. Довезли не только до Тель-Авива, но даже до ворот Министерства обороны, где приютился в глубине двора маленький домик председателя Совета министров. Как раз в ту минуту, когда он входил в приемную, помощник Голды пригласил всех в кабинет. Зашел со всеми вместе и Иосиф. Приткнулся у стены, за чьими-то спинами, пытаясь понять, что за народ вокруг? Кто приглашен? Узнал только одного по затылку и гордой посадке. Юваль Нееман,* президент Тель-Авивского университета. Остальные тоже, видать, президенты. Солидный народ. Портфели тугие, иные с монограммами, папки, тисненные золотом. Сосед вынул какие-то бумаги на бланках, стал накладывать резолюции. Иосиф покосился на бланк, прочитал "Институт имени Вейцмана"... Так, ясно, собрали научный Олимп... А его-то, Иосифа, зачем? Вместо безработных сыновей?.. Может, так и задумано? Вот Иосиф Гур, глава семьи, в семье четыре доктора наук... Господи, неужели вняла?! Протянула руку?.. Голда Меир постучала карандашом по столу и сказала сипловато, с мужской хрипотцой: -- Вот не знаю, как быть с учеными из Советского Союза, со специалистами