матросским шагом вошел я в кабинет заместителя декана, быстроглазого человечка в кителе защитного цвета. -- Ваша фамилия Селявка? - тихо спросил я, когда мне предложили сесть, -- Нет, вы меня с кем-то спутали, - замдекана так же перешел на шепот. - Какое! - Я еще более понизил голос. - Евреев в университет не принимаете. На отделение русской литературы. Конечно, Селявка! - Тш-ш! - вскричал замдекана, вскакивая на ноги: шел только 1946 год, и еще испуганно вскрикивали: "Тш-ш!.. " - ... Дальше, Полинушка, тебе известно, - закончил я свой рассказ. -- Это повторение твоей истории с аспирантурой. Только драться пришлось самому. Мы стояли на пустынной станции метро "Библиотека Ленина". Уборщица водила взад-вперед по мокрому полу свои скрежещущие механические щетки; визг стоял такой, что казалось: камень не моют, а дробят. Перестав ерзать своей камнедробилкой, она крикнула нам, чтоб мы садились в вагон. Это последний поезд. Но Полина словно не слышала ничего. Я за руку затащил ее в вагон. Иначе последний поезд ушел бы без нас. Но она, видно, не заметила и этого. Серые глаза ее остановились. Такие глаза я видел когда-то у олененка, который доверчиво подошел к людям, а в него выстрелили. Он упал на передние ноги и вот так, с недоумением и смертной тоской, глядел своими круглыми глазами на нас, еще не пришедших в себя от варварского выстрела. - Что происходит? -- наконец, произнесла она. - Полицаи продолжают стрелять... Когда, казалось бы, и духу их не осталось?.. Продолжают стрелять? - повторила в отчаянии. -- Что делать, скажи? Я поцеловал ее в побелевшие губы. Это было единственное, что мог сделать. Полина приезжала в свою лабораторию в восемь утра. Ночью, без двадцати час, мы выскакивали из университета, чтоб не опоздать на последний поезд метро. Филологички махнули на меня рукой: я переселился на химфак. Химическая лаборатория заменяла мне библиотеку, дом, театр, спортзалы. Я уже привык к ее тёсноте, к ее разноцветным склянкам, кипящим "баням" и рычащим вытяжным шкафам. Даже вонь лаборатории не казалась мне такой ужасающей. Вполне терпимая вонь. Полина возилась со своими колбами, а я, по обыкновению, читал ей что-либо. Вот уже несколько дней мы листаем русскую историю Ключевского: ищем ответы на все наши "почему? ". За этим занятием нас и застал немолодой приземистый человек, распахнувший дверь лаборатории хозяйским тычком, нараспашку. "Страшный человек", - подумал я. Вошел и остановился молча, повертел головой. Лысая голова точно надраена бархоткой. Сияет. Лицо одутловатое, дряблое, без глаз. Приглядишься -- глаза есть. Но водянистые, пустые. Как у гончей. Приблизившись к нам, он бесцеремонно уставился на Ключевского. Впрочем, может быть, и не на Ключевского. Попробуй пойми, когда один глаз на нас, другой на Арзамас. Протянул руку за книгой. Властно. Так у меня отбирал книги старшина Цыбулька. "Фигушки", -- я сунул книгу себе под мышку. - Это -- Костин, - сказала Полина своим добрым голосом. - Замдекана. Не кидайся на людей. Я неуверенно отдал книгу, тот оглядел ее, полистал недобро, разве что не обнюхал, словно русская история и была для университета главной опасностью. Впрочем, она и в самом деле была главной опасностью. Не для университета, естественно... Это мы поняли, когда добрались с Полиной до тома, в котором Ключевский повествует о разгроме университетов, учиненном в начале XIX века бывшим последователем Сперанского, неким Магницким, затем "раскаявшимся". Никто так не опасен прогрессу, по свидетельству истории, как "раскаявшиеся" прогрессисты. Магницкий испросил монаршей воли публично казнить пронизанные "духом робеспьерства" университеты, т. е. физически разрушить, разнести по кирпичику. Когда "по кирпичику" не разрешили, он приступил к искоренению науки с другого конца Лично занялся "вольтерьянским духом" университетов. Новый дух был сформулирован предельно просто: "Русское государство упреждало все прочие". Высшая школа "всегда платилась за грехи общества" -- так Ключевский начинает свое эпическое повествование о разрушении университетов. А кончает фразой: "Знаменем этого нового направления был известный Аракчеев. ". Иосиф Сталин листал Ключевского. Это несомненно. Иначе он не смог бы последний период в одной из наук столь предельно точно окрестить "аракчеевским режимом". Сталин вообще очень точно характеризовал оживленные им социальные процессы, но до понимания этого нам с Полинкой было еще, как до звезды небесной, далеко. "Русское всегда упреждало" -- становилось краеугольным камнем учебных программ, лекций, докладов университета. Имена иностранных ученых в курсовых работах и диссертациях считались признаком неблагонадежности. Французские булки переименовали в городские. Время искало своих героев. В университете все в большую силу входили твердые, как камень, косноязычные неулыбы, которые ставили своей задачей "поднять" и "очистить" университет. В потрепанных кителях без погон, в яловых офицерских сапогах, приспущенных гармошкой, или в серых армейских валенках, они любой вопрос "заостряли" до острия казацкой пики. Одного не учли: со времени Аракчеева прошло сто с лишком лет. И тут же начались конфузы -- прежде всего на естественных факультетах. Как-то я пришел в химическую лабораторию, Полина торопливо мыла пробирки; сбросив прожженный халат, сказала: -- Бежим, опоздаем! Мы примчались в битком набитую аудиторию. Внизу надраенной корабельной медяшкой сияла лысая голова. -- Вон он... страшный человек! -- показал я Полине сиявшую голову. -- Рядом с Платэ... -- Это прекрасный человек! -- возразила Полина, выискивая глазами знакомых -- Страшный человек! -- воскликнул я, вставая. - Прекрасный человек! - так же убежденно повторила Полина. Это уже напоминало добрый семейный скандал. Мы поглядели друг на друга и расхохотались. - Это же Костин, - пояснила Полина, отсмеявшись. - Без его помощи я бы ноги протянула... Кто бы мог предположить, что в своей горячности мы были правы оба. Но об этом позднее: время Костина еще не пришло... Пока что он сидел внизу, "на подхвате", за столом президиума. Председательствовал спокойный жесткий академик Несмеянов, который начинал заседания с точностью диспетчера пассажирских поездов. Но что творилось на трибуне! Груболицый парень в полинялой гимнастерке, с тупо скошенным затылком, стуча кулаком по кафедре, клеймил самых выдающихся ученых страны - академика Фрумкина и академика Семенова, будущего лауреата Нобелевской премии. Они - де не приносят русской земле никакой пользы. За столом президиума, рядом с побагровевшим Несмеяновым, сидели, потупясь, закрыв глаза ладонью, академики Фрумкин и Семенов, и все, как завороженные, слушали хриплую брань невежды, а затем академик Фрумкин смиренным голосом нашкодившего школяра обещал исправиться, быть ближе к практике... - Кто это? -- спросила Полина о бранившемся парне. - Таким нельзя давать спуску. Она оторвала клочок газеты и послала в президиум, чтоб дали слово. Слова ей не дали. Времени не хватило. Обещали предоставить позднее. Спустя неделю или две открытое заседание продолжалось. Оно началось с того, что приветливо сияющий, царственный Несмеянов поздравил академиков Фрумкина и Семенова с присуждением им Сталинской премии. Они были награждены несколько дней назад - по секретному списку - за выдающиеся открытия, принесшие сугубо практическую пользу. Хохот в университете - во всех аудиториях, во дворе, в студенческой столовой -- стоял такой, что голуби, садившиеся, по обыкновению, на университетские окна, целый день очумело носились над крышей. Казалось, с доморощенной аракчеевщиной покончено. Раз и навсегда. Не тут-то было. Полина показала мне статью, в которой на этот раз козлом отпущения был избран всемирно известный ученый академик Полинг. Споткнувшись на академиках Фрумкине и Семенове, проработчики тщательно выбрали очередную жертву, без которой они были так же нелепы, как инквизиция без костров, на которых сжигают еретиков. Полине подходил по всем статьям. Во-первых, американец, во-вторых, отец теории резонанса, объявленной идеалистической. Более того, космополит... Звание лауреата Сталинской премии ему никогда не дадут. Взойти на трибуну и возразить он не сможет. Кандидатура безошибочная, откуда ни взгляни. И поволокли Полинга, фигурально выражаясь, на лобное место. Какой-то остряк предложил сделать чучело Полинга и сжечь. Ему врезали по комсомольской линии, чтоб не острил. Когда Полинга, что называется, разделали под орех: и реакционер он, и космополит, - в газетах промелькнуло сообщение, что академика Полинга в те же самые дни вызвали в Вашингтон, в комиссию по расследованию антиамериканской деятельности. К Маккарти. И уличили его в том, что он активный сторонник мира и друг Москвы... Университетские проработчики испугались не на шутку, к утру нашли выход: объявили, будто это совсем другой человек. Реакционер - это Полинг. А друг Москвы- это Паулинг. Другая транскрипция. Не знаю, суждено ли когда-нибудь осуществиться экономической конвергенции, в это трудно поверить, но духовная конвергенция американских и отечественных мракобесов и шовинистов в 1949-1953 гг. была достигнута полностью, хотя они, наверное, дико вскричали бы от благородного негодования, услышь такое. Как две секты одного и того же средневекового ордена, люто бранившиеся друг с другом ("своя своих не познаша"), они делали одно общее дело: преследовали "ереси", т. е. подлинных ученых, порой, как видим, даже одних и тех же. И тут уж как ветром повалило фанерные надстройки, на которых аршинными буквами была намалевана аракчеевская мудрость: "Русское всегда упреждало". Впрочем, я, наверное, обижаю Маккарти. Он ведь не прикидывался социалистом. Не обосновывал разбой цитатами из Маркса. Он был откровенным мракобесом. На Руси без ряженых "под патриотов" не обходится... Студенты смеялись и на разных факультетах по-разному все чаще замечали, что расписанные петухами бутафорские челны космополитической кампании, на которых как бы выплывали солисты, влекутся по усохшему было на Руси вонючему каналу антисемитизма и нечистоты все прибывают.... Вспыхнуло вдруг "громкое" дело. Профессора-философа Белецкого уличили в том, что он еврей, а свою национальность скрывает. Почему бы? С какими целями? Но Белецкий был белорусом и потому, если б даже и хотел, не мог раскаяться. На родину профессора Белецкого отправили гонца из партбюро на розыски пропавшей грамоты, сиречь - метрики. Искали в ней слово "еврей", как ищут уголовное прошлое, тайные убийства.... Белецкий наконец доказал, что он... сын священника. Это была уж полная реабилитация. Профессор-историк Юдовский, больной, задыхающийся старик, во время лекции, на которой я присутствовал, назвал возню вокруг "еврейства" Белецкого своим именем; его тут же окрестили буржуазным националистом, воинствующим сионистом и еще кем-то, и он умер от инфаркта. Гибель Юдовского возмутила одних, испугала других. Ждали расследования... Молодой преподаватель марксизма, израненная в боях женщина-партизанка, побледнев, как если бы она зажигала короткий бикфордов шнур и взрыв мог затронуть и ее, прочитала нам на семинарском занятии из Ленина филиппику против великорусского шовинизма; подобно всему нашему поколению, она все чаще уже не тянулась к Ленину, а хваталась за него, как за спасательный круг, порой как за камень, которым хотят отбиться от хулиганов. Студенты переставали ходить на лекции антисемитов. Одного прогнали с трибуны. Самым распространенным университетским анекдотом сорок девятого года стал анекдот о русском приоритете во всем и вся. "Россия -- родина слонов".... Супруга ректора университета, простодушная властительная Галкина-Федорук, к которой я пришел сдавать экзамен по современному русскому языку, спросила меня вдруг доброжелательно: -- Вы, извините, еврей? И объяснила, что она, боже упаси, не антисемитка. У нее все друзья евреи. Пробудились от летаргии даже самые осторожные, самые высокооплачиваемые. -- Средневековье умело ругаться, -- как бы случайно сказал мне академик Гудзий, когда мы шли с ним по пустынной вечерней улице Воровского к Союзу писателей. - Вчера, знаете, проглядел один манускрипт. Такие терминологические излишества: "отродье древнего змия", "исчадие антихриста", "дьявольский пес", "элохищное чудище". -- И он скосил на меня умные, хитрющие глаза. Я бросил ответный взгляд - этого было достаточно, чтобы почувствовать, что ты сейчас не один на белом свете. Мы вошли в подъезд Дома литераторов, открыли дверь и на мгновение остановились, потирая озябшие руки и вбирая в себя сухое тепло старинного особняка. Сверху из ресторана доносился низкий, с раскатами, голос секретаря Союза писателей СССР халтурщика-"драмодела" Анатолия Софронова, захлебывающийся, восторженный: -- Мы чувствуем, как распрямилась грудь, появилось горячее желание еще лучше работать... Под ноги нам со ступенек свалился, оступившись, незнакомый человек. Худой. Щеки запали. Нос заострен. Он с силой ударился об меня. Затуманенные водкой глаза его ничего не различали. И бсе же он ощутил, что ударился мягко. Не о стенку. О живое. Глядя куда-то поверх меня, он произнес с незлобивой и потому пронзительной тоской: -- Чего они хотят от нас? А?.. Мы уже пьем, как они... Гудзий остолбенело глядел вслед ушедшему; взял меня за руку, как ребенка. -- Пойдем отсюда, Гриша. - Кто это? -- спросил я почему-то шепотом. - Михаил Светлов. Мы ходили с Николаем Каллиниковичем по безлюдным арбатским переулкам, и специально подобранные арбатские дворники подозрительно глядели нам вслед. Пошел холодный дождь вперемежку со снегом. Зачавкала под ногами закоптелая, ядовитая дорожная слякоть. Мы постояли в подъезде, затем снова принялись месить ледяную грязь. Мои студенческие ботинки набухли, сырые ноги коченели, точно босиком шел по снегу. -- Как известно, датчане спрятали всех датских евреев. Король, говорят, надел желтую звезду, и за ним все датчане. Многих ли спрятали мои соотечественники? -- воскликнул он голосом, в котором и глухой уловил бы страдание. - Я ведь природный хохол. Шесть миллионов евреев расстреляно. Целый народ... Говорите, прятали? Пытались прятать? Я знаю два-три случая, и только. И после этого... вот... Михаил Светлов... светлый, светлейший человекПо праву псевдоним. Какая безысходность в голосе! И покорность судьбе!.. -- Гудзий постоял, лержась за сердце, оттопыренные губы его все время отдувались, словно он дул на что-то. - А ведь он русский поэт. Истинно русский. Как русский -- Левитан. Где же выход? Евреи -- как динозавры. У динозавров слабая нервная проводимость. Палеонтологи предполагают: когда у динозавров отъедали хвост, их точку опоры, они этого не чувствовали и, громадные, неповоротливые, тут же переворачивались и погибали... Отгрызают точку опоры! Точку опоры отгрызают! - вдруг вскричал он фальцетом. - У людей! Во что людям верить после этого?! Сколько я живу, вас давят сапогом - петлюровским, гитлеровским, бандеровским, софроновским, и конца этому нет... Какое-то беличье колесо! Сперва бьют до посинения. Затем колошматят в кровь. .. за посинение. Посинелый от побоев еврей -- это уже опасно. Как бы не вздумал в ответ размахнуться! И тогда сызнова лупят. За то, что стал красным. От собственной крови красным... И так без конца. Какой ужас!.... Николай Каллиникович повторил вдруг светлов-скую фразу, и хрипловатый гибкий живой голос его, сорвавшийся от бессильной ярости стариковским фальцетом, до сих пор стоит в моих ушах: "Чего они хотят от нас? Мы уже пьем, как они... А? " Никакими памятниками Светлову такого не отмолить! Никакими памятниками! ... - В самом деле, чего же они хотят от нас? - изнеможенно спросил я Полину, добравшись наконец до ее лаборатории. Я был измучен и чувствовал, что заболеваю. Полина заставила меня скинуть расползшиеся ботинки, нагрела на газу кирпичи, положила их мне под ноги, вскипятила чай. -- Чего эти софроновы хотят?! Полина взглянула на меня внимательно и, на мгновение отвлекшись от своего клокочущего в колбе раствора, сказала: - Хотят того же самого, что Любка Мухина. Отнять зеленую плюшевую скатерть. Других идей у погромщиков нет! У меня сердце защемило. Я подумал, что она имеет право на такие слова, но упрощает. Но все же я слушал ее куда более внимательно - после похорон Михоэлса. Мы отстояли тогда три часа в скорбной веренице людей, которые медленно двигались по Бронной, к Еврейскому театру, в котором лежал Михоэлс. На многолюдных и долгих похоронах люди, по обыкновению, нет-нетда и скажут шепотом о своем, даже улыбнутся невзначай. Здесь и тени улыбки не было. Гнетущая, страшная тишина, подчеркнутая одиноким захлебывающимся старческим кашлем, поразила меня, а еще более поразили меня гневные слова Полины: - Кому надо было убить Михоэлса? Какому полицаю? Я оторопел: - Как?! Убить? "... Даты что?! Ей все было гораздо виднее - с высоты Ингулец-кого карьера. В почетном карауле стоял народный артист Зускин, с закрытыми глазами и вытянутой шеей, затянутой галстуком туго, как удавкой. Может быть, и он был чуток, как Полина: осталось не так много времени до варфоломеевской ночи, когда антифашистский комитет, в том числе и его, великого артиста Зускина, расстреляли, как Полинкиных родных. Спаслись немногие.  Глава восьмая  .. Расстрелял антифашистский комитет Сталин, Я понял это лишь 5 апреля 1953 года, когда проталкивался к длинным, как забор, стендам, на которых были наклеены газеты (от этого ли "забора", или, скорее, потому что последние годы газеты густо насыщались бранью позабористей, знакомство ними называлось в университете "заборным чтением") "Заборным чтением" я занимался на бегу. И вдруг остановился, как громом пораженный: в "Правде" напечатали сообщение, что дело "врачей - отравителей" -- гнусная провокация. Слышу за спиной прерывистое дыхание читающих. Люди ошарашенно молчат, кто-то выматерился изумленно; девочка с косичками запротестовала: "Этого не может быть! " Старушка в очках рядом со мной нервно пробормотала: - С нашим правительством не соскучишься..... Пожилой колхозник с сумкой, доверху набитой буханками черного хлеба, пробасил простодушным голосом - Не успел, значит, преставиться, как все повылазило... Я поежился, будто мне снега натолкали за шиворот. Я еще верил в него. Но... вспомнился вдруг упрек язвительного старика языковеда: "Вы принадлежите к поколению с заторможенным мышлением! " Это было в гостях у общих знакомых. Полина наскочила на языковеда со всем своим комсомольским пылом; тот вскричал в ярости, что мы с Полиной глухи и слепы, что нас обоих разбил интеллектуальный столбняк. Мы покинули тот гостеприимный дом молча, с каменными лицами, подобно послам оскорбленной державы... И вот у газетного "забора" нахлынуло вдруг то, что не раз слышал, но что, видно, обтекало меня, как вода обтекает железобетонную опору моста: Сталин в эти годы вмешивался во все. Никому не верил. Без подписи Сталина не обошлись ни строительство дачного поселка для академиков, ни даже смена лифта в редакции "Известий". Так мог ли хотя бы волос упасть с чьей-либо головы без него? Мог ли прозвучать хоть один выстрел по его единомышленникам? Возможно, чтоб без его подписи?.. По крайней мере, без его молчаливого одобрения?.. "Повылазило... " Глас народа - глас божий... Теперь, спустя годы, столько уже "повылазило", столько известно, и факты все прибывают, как полая вода, что и десятой доли достаточно даже для самого застенчивого революционного трибунала. Достаточно и в том случае, если будет рассмотрен только один из вопросов русской революции - национальный, а в нем одно - единственное звено ~ прививка антисемитизма. Иосиф Сталин был в своей семье хулиганствующим, крутым на расправу антисемитом - этого не скрывает теперь даже дочь Сталина, Светлана Аллилуева, акцентирующая юдофобство Сталина главным образом на его "семейных" расправах с евреями -- ее женихами, мужьями. Оставим сейчас в стороне женихов Светланы, тему, саму по себе трагическую. И хотя об антисемитизме Сталина старые большевики говорили еще со времени его туруханской ссылки, мы не будем касаться и этого. Нас интересует Генеральный секретарь большевистской партии. Был он злобным юдофобом на своем высоком посту? Или в самом деле пал жертвой обмана, провокации, дьявольского хоровода берий" ежовых, абакумовых, рюминых, которые кружили вокруг него свое нескончаемое кровавое коло? К сожалению, Институт философии и истории Академии наук СССР и другие официальные учреждения не помогли мне в исследовании этой темы. Официальная наука молчит. Молчит подобно нашей фронтовой газете, которая не мешала селявкам делать свое дело. Предоставим слово документам. И прежде всего ученым-энтузиастам, многолетним исследователям Сталина и его времени. Привлечем архивы старых революционеров. Только факты. Только работы серьезных ученых-историков. Только документы. Был ли Сталин прогрессивным деятелем? Хоть сколько-нибудь прогрессивным деятелем, несмотря на ошибки и преступления, о которых человеческая совесть не может забыть, как бы этого иным ни хотелось! И куда влечет нас его тень? Его последователи, тайные и явные?.. Чтобы ответить на вопрос, пишет серьезный исследователь Сталина Г. Померанц, надо его правильно поставить. Надо ясно различать мандат, который деятель не может не выполнять, и его личный вклад. Сталин получил власть на известных условиях и, пока он не превратил свою власть в абсолютную, не мог ими пренебрегать. Он не мог не проводить индустриализацию, кооперацию сельского хозяйства, не мог не руководить международным рабочим движением, не мог не заботиться об обороне страны. Любой другой деятель, избранный Генеральным в секретарем, решал бы те же задачи. Поэтому важно не только то, что Сталин делал, а как он это делал. Кроме писаного мандата -- Программы партии - Сталин прислушивался к неписаным мандатам, носившимся в воздухе. Прежде всего это то, что Ленин называл "азиатчиной". Вы помните, наверное, статью "Памяти графа Гейдена": раб не виноват, что находится в рабстве. Но раб. который жить не может без хозяина, - это холуй и хам. Века татарщины и крепостного права оставили достаточно внушительную традицию холуйства и хамства. Революция поколебала ее, но, с другой стороны, революция вывернула с насиженных мест массы крестьян, потерявших старые устои и не очень усвоивших новую идеологию. Эти массы не хотели углубления и упрочения свободы, да и не понимали, к чему она -- свобода личности. Они хотели хозяина и порядка. Таков сталинский мандат номер два. Мандат номер три -- это мандат обезглавленной религии. Мужик верил в Бога и в образах Спаса или Казанской Божьей Матери находил предмет любви и бескорыстного преклонения. Мужику объяснили, что Бога нет, но это не упразднило религиозного чувства. И Сталин дал трудящимся бога, о котором невозможно сказать, что его нет. Бессознательное религиозное чувство, давшее Сталину мандат номер три, было чистым. (Корыстные мотивы религиозного чувства я склонен отнести к мандату номер два. ) Слово "Сталин" здесь легко заменить любым другим словом всеблагого, всемогущего, всеведущего существа, источника всех совершенств или, как тогда говорили, вдохновителя наших побед. Каким образом Сталин мог осуществить три таких разных мандата одновременно? Для этого, конечно, нужен был талант, особый талант. На языке Сталина этот талант называется "двурушничеством". Мы коснемся, как уже говорили, лишь одной стороны его "особого таланта". Но ее постараемся рассмотреть по возможности подробно. Пойдем не вширь, а вглубь... 1924 год. Сталин выступил над гробом Ленина с клятвой быть подлинным интернационалистом и предал интернационализм тут же над гробом. Это широко известно историкам КПСС и ветеранам революции. Вот, в частности, свидетельство М. П. Якубовича, старого революционера, проведшего полжизни по тюрьмам и лагерям: "У Владимира Ильича было два заместителя по работе в качестве Председателя Совета Народных Комиссаров -- А. И. Рыков и А. Д. Цюрупа. Когда Ленин заболел и нужен был не заместитель, а человек, который бы фактически, во время болезни, заменял Ленина, ЦК, по предложению Ленина, остановил свой выбор на Л. В. Каменеве. Ему Ленин передал бразды правления государством на время своей болезни". После кончины Ленина Сталин, как известно, немедля оттеснил Каменева от поста главы Советского государства. Здесь нас интересует не сам факт отстранения Каменева, а то, какими аргументами оперировал Сталин. "Сталин, - пишет далее Якубович, - убедил ЦК разделить должность Председателя Совнаркома на две: Председателя Совнаркома и Председателя СТО -- под предлогом неудобства назначения Председателем Совнаркома в нашей мужицкой стране еврея по происхождению. (Каменев по отцу был евреем и по царскому паспорту носил фамилию Розенфельд. ) Этот довод не убедил бы большинство ЦК, если бы его сразу не поддержал сам Каменев... " (Заметим, кстати, что националистические мотивы к самому себе, Иосифу Джугашвили, возглавлявшему Российскую социал-демократическую партию, он, естественно, не относил... ) Сталин не был первым на Руси национал-революционером. "Русский список" открыли эсеры, которые в свое время по тем же соображениям отвели кандидатуру председателя Учредительного собрания... Соловецкие острова принимали арестованных эсеров, этап за этапом, но генеральная идея их, как показало будущее, осталась на материке... "Теперь, слава богу, только два хозяина на Руси. Ты да я... " - сказал Сталин, по свидетельству Марии Ильиничны Ульяновой, Рыкову, когда того избрали, вместо Каменева, Председателем Совнаркома. "У меня, помню, мороз по коже", -- говорила Мария Ильинична писателю Степану Злобину. На Соловках и Печоре, случалось, уже расстреливали без суда. Архангельская глухомань постепенно превращалась в концлагерь. Так, в самом деле, кто у кого учился? Сталин у Гитлера? Или Шикльгрубер у Джугашвили? ... "Фолькишер беобахтер", а за ней и другие фашистские листки выразили недовольство тем, что в советских газетах появляются еврейские фамилии. Сталин немедля шагнул навстречу своему неблагодарному ученику. Со страниц "Правды" и других центральных газет исчезли одно за другим всемирно известные имена журналистов. Приведу лишь один пример -- пример большого мужества, когда журналист не уступил угрозам и шантажу и, вопреки всему, сохранил свое собственное доброе имя советского журналиста-исследователя. В 1936 г. заместителя главного редактора газеты "За индустриализацию" Хавина вызвал главный редактор Васильковский, польский коммунист, вскоре уничтоженный Сталиным, и предложил ему немедля изменить фамилию. - Берите любую другую, товарищ Хавин! Только с русским окончанием. На "ов". Хотите, например, Хавков?.. Не хотите? - возмутился он. -- Вы что, слепы? Вот был Иерухимович, корреспондент "Правды" в Лондоне. Весь мир знал его как Иерухимовича. Он стал кем? Ермашевым... - Редактор стал приводить и многие другие примеры... Неблагозвучные для уха Гитлера фамилии корреспондентов центральных газет в те дни облетали, как осенние листья. Достаточно перелистать старые подшивки, чтобы убедиться в этом. Отказ от собственного имени многим не казался предосудительным. Что ж, если требуется опустить перед боем забрало... Пройдет время, и журналистов-евреев начнут бить смертным боем за то, что они "прячутся" за псевдонимами. Михаил Шолохов выступит в разоблачительной статье "Под закрытым забралом". Но эта быль еще впереди. Самих корреспондентов пока что не выгоняли и не убивали, как евреев. Сталин любил говорить, что он постепеновец. Все в свою очередь. Следующим годом был тридцать седьмой. Я набрасываю эти строки в больничной палате, куда пришел к товарищу. Товарища увезли в перевязочную, и я жду его. У койки соседа, безнадежно больного старого большевика, собрались его друзья, он не отпускает их, понимая, что жить ему осталось считанные дни. Я стараюсь отвлечься от чужого разговора, почти не слышу, о чем говорят. Различаю лишь рефрен, произносимый с большей экспрессией. То один, то другой голос вставляет: "А потом его посадили! " И так уже битый час. "А потом его посадили... " Рассказывал умиравший, с опавшим желтым лицом, старик. Бог мой, какую горькую чашу надо испить, чтобы и в свой последний час об этом! Только об этом... Тридцать седьмой покатил антисемитское колесо быстрее. Сталин в документах ТАСС собственноручно "исправил" фамилии Зиновьева и Каменева, сообщив населению о дореволюционных фамилиях жертв террористического процесса - Радомысльский и Розенфельд. Как оживились робкие селявки и карьеристы, которые уловили наконец, откуда ветер дует... В 1938 году официально уничтожаются существовавшие на Украине еврейские школы и еврейские отделения в институтах, чем загоняется в тупик и вся советская литература на идиш, которая стала терять своих читателей с катастрофической скоростью. Это уже не было завершающим актом ассимиляции, благодаря которой еврейские школы на Украине год от года теряли своих учеников. Это были первые залпы. В 1939 году Сталин заявил, что нельзя гитлеровцев называть фашистами, -- идеология есть идеология. Слово "фашизм" исчезло со страниц газет. Вскоре зато напечатали речь Адольфа Гитлера, в которой фюрер объяснил, что его целью является борьба с безбожием и еврейской плутократией, -- сейчас уже нет на земле человека, который бы не знал, что понимал Гитлер под словами "еврейская плутократия". Освенцимские печи, ингулецкие карьеры, бабьи яры -- миллионы братских могил расстрелянных евреев -- рабочих, ремесленников, ученых могли бы стать преградой загудевшим на земле глухим пожарам антисемитизма. Сталин не дал угаснуть огню, он сызнова поднес спичку. Чтоб дружней горело. С обоих концов. В 1942 году по его распоряжению были написаны брошюры и книги о русских полководцах Суворове и Кутузове. Когда ему принесли пахнущие типографской краской книги, Сталин высказал резкое недовольство, что авторы их с нерусскими именами. В те же дни он не утвердил списка главных редакторов фронтовых газет, так как в нем были и еврейские фамилии. Выразил недовольство составом музыкантов, отправляющихся с концертом в Англию. "Опять Флиер-Млиер, а где русские?.. " Тут-то и началось позорище, которому я был свидетелем во фронтовой газете Заполярья. Антисемитизм был вызван его прямыми указаниями, как дудочкой вызывают дремлющую змею. Сталин не терпел еврейские имена и в дни дружбы с Гитлером. "Высокая политика", - стыдливо объясняли лекторы райкомов в парках культуры и отдыха, когда их спрашивали, почему Иерухимович стал Ермашевым. Сталин искоренял еврейские имена и в дни священной войны с фашизмом, когда полицаи расстреливали еврейских детей разрывными пулями в затылок. В послевоенный период Сталин, прикрываясь разговорами о контрреволюционной деятельности международных сионистских организаций (как будто за границей нет многочисленных русских белогвардейских организаций или организаций украинских, грузинских и иных националистов), взял курс на постепенное вытеснение евреев из партийного и сойотского аппарата... В большинстве высших учебных заведений, в научных учреждениях, даже на многих предприятиях была введена для евреев негласная процентная норма. "Тропинка антисемитизма, по давнему выражению Сталина, могла привести только в джунгли". Сталин сам оставил прямое свидетельство того, на какую "тропинку" он вступил. В докладе на XII партсъезде он исчерпывающе охарактеризовал великодержавный шовинизм "Великодержавный шовинизм выражается в стремлении собрать все нити управления вокруг русского начала, подавить все нерусское". В 1945 году Сталин, как известно, произнес тост за русский народ как за "руководящую нацию". Эволюция взглядов? Вряд ли... Просто "аракчеевский режим", применяя выражение Сталина, окреп, "всякая возможность критики" отсутствовала; чего ж в таком случае стесняться в своем Отечестве... Сталинская практика геноцида не уступала гитлеровской. Даже по размаху. По подсчетам историков, общее количество выселенных нацменьшинств, неугодных Сталину, превышало пять миллионов человек! Большая часть высланных погибла, Не доверяя потомкам так же, как и современникам, Сталин сам трактовал свою историю, по крайней мере краткий курс ее, облыжно назвав ее "Кратким курсом истории партии", поставил самому себе исполинские памятники на каналах и в парках и, "великий провидец", сам, своею собственной рукой, начертал себе приговор революционного трибунала: "В СССР активные антисемиты караются расстрелом... " И чтобы приговор был окончательным и обжалованию истории не подлежал, Сталин на этот раз -- возможно, подсознательно -- свое погромно-шовинистическое нашествие на СССР воплотил даже в.... камне. Как известно, в сталинские годы в Москве не было памятников Марксу, Энгельсу, даже Ленину. Однако был воздвигнут памятник Юрию Долгорукому, удельному князю XII в., и для сооружения этого памятника на Советской площади, напротив здания Моссовета, был разрушен воздвигнутый по предложению Ленина "Обелиск Свободы". Сколько же людей раздавлено медными копытами княжеского коня, ставшего символом сталинской государственности?.. Сколько миллионов советских людей?! Самые кровавые элодеи земли - герцог Альба и Филипп II - уничтожили в своей ортодоксальной свирепости менее 50 тысяч еретиков. Вся священная инквизиция во Франции за сто лет - примерно 200 тысяч... В царской России с 1825 года и по 1904 год были приговорены к смертной казни 42 человека. Даже Александр III за тринадцать лет царствования заключил в тюрьмы всего пять тысяч "смутьянов". А Сталин? *.. Точно учтены только члены Коммунистической партии. Членов Компартии было уничтожено миллион двести тысяч человек. В тюрьмах и ссылках погибли три четверти всех старых большевиков: от рабочих, бравших Зимний дворец, до бойцов, сражавшихся в Испании. А сколько всего невинных людей не вернулось в свои семьи? Считают историки количество жертв, даже подсчитать точно не могут. Или -- не решаются?.. ... В 1949 году мы с Полиной не могли уже не видеть: стреляли в нас. Мы были энтузиастами эпохи, несли на демонстрации знамена или воздушные шарики, что поручили, и горланили во всю силу молодых легких: "Сталин и Мао слушают нас... " Москва заговорила о том, что в конце года приедет Мао; мы втайне надеялись: может быть, он скажет Сталину, как компрометируют советские идеи доморощенные черносотенцы. Скажет или нет? А газетная пальба все усиливалась. Стреляли залповым огнем, как в царской армии, где взводные, не надеясь на рядовых, командовали осипшими голосами: "Взво-од, заряжай!.. Целься!.. Эй, ты, харя, куда целишься? Ниже бери!.. Пли!!! " Кто командует провокационной стрельбой?.. Кто этот прокравшийся к высокому креслу провокатор? Кто?!.. Это было для нас и, беру на себя смелость сказать, для нашего поколения (исключения почти что неизвестны) тайной великой, за семью печатями. Ложь обрушилась на молодежь как горный обвал. и на много лет погребла под собой... Мы твердо знали лишь одно: главный враг погромщиков - человеческая память - а значит, прежде всего, русская история, и мы инстинктивно тянулись к читальным залам. Как-то Полина посетовала на то, что вот уже больше года она не может получить в Ленинской библиотеке газету "Русское знамя"... А, говорят, она очень поучительна... Естественно, при первом посещении "Ленинки" я выписал подшивки "Русского знамени" за пять лет, - правда, для этого мне пришлось доставить официальную бумагу, в которой убедительно доказывалось, что "Русское знамя" для моих занятий подобно колесной мази. На ленточном транспортере прибыли девственно пыльные фолианты в картонных переплетах с рыжевато-желтыми ветхими газетами. Я принялся листать, чихая от бумажной пыли на весь зал. Оказалось, "Русское знамя" - это официальный орган черносотенного "Союза русского народа". Газета русских погромщиков. Ну что ж? Как говорится, приятно познакомиться!.. Я достал чистый лист бумаги и принялся делать выписки из первоисточника по всем правилам научного реферирования -- для Полины. Основополагающий вопрос в первоисточнике повторялся много раз: "Может ли истинный христианин быть социалистом? " Ответ: "Быть христианином и вместе с тем социалистом невозможно, как нельзя в одно и то же время служить Богу и сатане". Полнота аргументации меня изумила. Чаадаев в своих философских письмах указывал на отсутствие глубины мышления как на национальный порок. История всех народов и государств свидетельствует, что этот порок отнюдь не только национальный. В черносотенном "Русском знамени" этот порок доведен до блистательного совершенства. В газете нет и попыток мыслить, рассуждать, доказывать; вовсе нет, хоть шаром покати!.. "Русское знамя" - газета-вопленница. Газета-матерщинница. Но зато как она матерится, как вопит, с каким подвывом, особенно когда речь идет о конкурентах. "Жидовские самовары! " ~ не пейте чай из жидовских самоваров... появляются камни в желудке, рвота и т. д.... "Да что же это такое! " -- евреев допустили до сахароварения. "Вон жидов из армии! " - подумать только, иудеям разрешили быть военными капельмейстерами, "Проснись, жид идет! " "Спасите от жидов! " И уж вовсе пропадают охотнорядцы. Аршинные заголовки: "Мне страшно! " "Берегись! " "Подкоп под устои" (где-то конечно же по наущению жидов попытались уменьшить рабочий день до восьми часов). И чтоб уж вовсе не было никакого сомнения: "Всему миру известна зловредность жида... " "Всему миру известна!.. " Чего же доказывать? Ломиться в открытые двери. Потому, естественно, доводы разума, логики, даже расследования царского суда ничего не могут поколебать. "Бейлис оправдан -- жидовство обвинено". А вот другие, увы, тоже знакомые мотивы, вынесенные в газетные "шапки": "О псевдонимах". "Об интеллигенции". Естественно, она -- враг No 1. После жидов, которые даже хуже интеллигенции. "Интеллигенция никогда не была выразительницей народных чаяний... " "Она выражала или, вернее, отражала заветные думы различных Шлемок, Ицек, Чхеидзе, Сараидзе, Начихайло и других инородцев по духу. От всего, что дорого русскому народу, она стояла слишком далеко". "Рахитичная московская интеллигенция". О студентах, разумеется, только так: "Из мрака "студенческой жизни" -- постоянная рубрика... "Политиканствующие шайки из интеллигенции" - это о забастовщиках. Ну и газета! Когда вышел ее последний номер? Оказалось, за день до Февральской революции 1917 года. Еще Керенский ее прихлопнул... Начинаешь понимать Марину Цветаеву, которая мученически страдала при виде газет. Уж лучше на погост, Чем в гнойный лазарет Чесателей корост, Читателей газет!.. Из номера в номер на самом видном месте чернели аршинные заголовки - призывы, непоколебимые в своем фантастическом упорстве, яростные, как "пли! ". "Недопустимы жиды в области педагогической деятельности! " "Недопустима служба жидов по судебному ведомству! " "Не могут быть терпимы в России жиды-врачи, жиды-фармацевты и жиды-аптекари". "Жиды-отравители! " "