ткрытым ртом воздух. Ветер забивал рот снегом, как кляпом. "Поделом... Забыть дорогу на корпуса!" В рукавах, за воротом холодило. Огнежка попыталась выползти-- увязла еще глубже. "Ждать рассвета?!" Она рванулась вверх, подгребая под себя снег и обдирая ногти об обледенелые, стенки траншеи. Сорвалась, упала спиной на дно траншей, как на перину. Всхлипнула, размазывая варежками по щекам талый снег... Ничто не расстраивало ее так, как чувство собственного бессилия. . Из траншеи Огнежка выбралась лишь через четверть часа, без бурок. Она долго бегала по снегу в шерстяных носках, ища проволоку или железный крюк, чертыхаясь, как заправский прораб. Они должны были лежать где-то здесь, рядом, анкерные болты, которыми можно вытянуть из траншеи бурки. Наконец железный крюк был найден, бурки подцеплены. Огнежка прибежала к корпусу, когда рабочие уже собрались. Шея горела. Руки, ноги, лицо были мокрыми от снега, пота, слез. Рабочие ждали ее возле прорабской, на площадке, залитой белым огнем прожекторов. Люди держались кучно, топтались, подталкивая друг друга, чтобы не замерзнуть. Кто-то пихал девчонок, одну за другой, в сугробы. Девчата визжали. Тоненький Нюрин голос разносился в морозном воздухе, наверное, на все Заречье. Нюра вытягивала, подвизгивая: "Щурка, че-орт малахольный!"-- с таким нескрываемым удовольствием, что Огнежка невольно заулыбалась. Ветер покалывал лицо. Огнежка постояла, переводя дух. Глотнула ветра, крикнула: -- Здравствуйте, товарищи! -- и остановилась, изумленная. При дневном свете каменщики не казались ей столь чудовищно ободранными. Но сейчас!.. Из стеганки Гущи торчали клочья ваты. Валенки -- из одних заплат. Теплые брюки чем-то прожжены. А Тоня! Ох, эта Тоня... Она, похоже, поддела под драный ватник все свои "сто сорок одежек", все материны кофты и безрукавки, подпоясала их проволочкой от арматуры, и, в самом деле, стала походить на пожелтевший от времени самовар. От "самовара" шел пар --Тоня не закрывала рта ни на минуту. Огнежкино лицо стыло от заледеневших на щеках слез. Может быть, поэтому ("Чтоб ни у кого и мысли не явилось, что прораб способен реветь!") голос Огнежки был так непримиримо суров: - Стыдно на вас смотреть Лучшая бригада. Был бы здесь Ермаков, назвал бы вас всех арестантами... -- Уж обзывал, -- спокойно отозвался кто-то, и Огнежка поняла: никакие разговоры и увещевания не помогут. -- Завтра в такой одежде никто на работу допущен не будет!.. И побрейтесь! Что вы обет дали не бриться, что ли? Впервые за четверть века корпусный прораб потребовал от стариков каменщиков не доброй кладки или темпов (втайне они были удовлетворены тем, что Огнежка даже не заикнулась об этом: знает им, володимирским, цену). Прорабу на какой-то ляд понадобилось, чтоб они поскреблись. -- Тьфу! -- Силантий сплюнул. Вслед за ним остервенело сплюнул Гуща - Или мне на подмостях с кем целоваться?! Александр вышел вперед, напряг шею по-бычьи, как Ермаков, и прокричал своим высоким тенористым голосом, тоже "под Ермакова": --Отставить талды-балды! Приказ прораба - закон. Гуща от неожиданности приоткрыл рот: это Шурка-то?! Молодежь кинулась, грохоча ботинками, по трапу наверх, дорога была каждая минута; старики каменщики шли сзади, возмущались, но теперь уж вполголоса: -- Пожалуйте, значит, бриться... Коли по ней все пойдет, Гуща, то нам с тобой... Гуща не отвечал. Он как приоткрыл рот, так, с полуоткрытым ртом, и поднялся наверх.. Утро прошло в тревогах. И без тревожных дум о Тоне Огнежке хватало забот. А с думами... То и дело поглядывала Огнежка в сторону такелажницы ."Отстранить Тоньку? А за что?" Меж тем Тоня работала как-то странно. Вначале междуэтажные перекрытия по команде ее красного флажка плыли над постройкой медленно, чуть покачиваясь. К полудню они раскачивались, как маятник. Бетонные махины пролетали над "захватками" со свистом. Силантий, Гуща и другие старики шарахались в сторону, приседали на корточках. -- Как в окопах, - усмешливо прохрипел Гуща, ни к кому не обращаясь. -- Поднимешься во весь рост -- и без головы. Но почему-то никто не возмущался. Длинную, на всю комнату, перегородку, которая висела, на крюке, завертело пропеллером. Пропеллер круто снижался над Шуриной "захваткой". Огнежка не выдержала: -- Нюра!-- испуганно воскликнула она. Нюра подняла от кладки голову, проводила взглядом плывшую над головой перегородку, подтыкая неторопливым жестом волосы под платок. -- Ветрище-то разгулялся... Огнежка закусила губу. Ветер! Над корпусом он куда сильнее. Отвыкла от стройки... - Она побежала наверх по времянкам, уложенным взамен недостающих лестничных маршей. Услышала тихий, дребезжащий голос Силантия: -- Кирпич не бревно. Что ты его ручищами облапил? Бери, как берешь стакан с водкой, деликатненько. Разбросанные по дальним "захваткам" плотники и такелажники стоили спиной к Огнежке, но ей казалось-- она видит их лица, впервые видит их лица, точно выхваченные из мрака, как, бывает, выхватывает из кромешной тьмы лица и фигуры людей отблеск молнии. Неподалеку Инякин, щурясь от голубовато-белого света, слушал объяснения Гущи. Затем, перегнувшись чуть ли не пополам и вперив взор в стену, пытался класть кирпичи. -- Задницу убери! -- крикнул ему кто-то с соседней "захватки". . Александр, который переходил от "парты" к "парте" (как он, смеясь, говорил), не вытерпел, стукнул Инякина рейкой по выпяченному заду. -Некрасиво работаешь, Тихон. Иванович! Учеба, трудная, в поте лица, продолжалась и в обеденный перерыв, и на другое утро, и на следующее. Инякин оказался не самым способным учеником, он упрямо клал кирпичи, вперив взор в стену. "Как баран на новые ворота", -- сердился Гуща. В конце концов он не вытерпел, вскричал: -- Нет у тебя никакой сердечности к кирпичу! Тихон разогнул замлевшую спину и пристроил к Гуще ученика. Инякин, пожалуй, больше, чем бригадир, беспокоился о том, чтобы стены росли безостановочно. К любителям лишний раз покурить, спрятавшись за перегородкой от ветра, он относился как к ворам, которые лезут в его, Инякина, карман. На весь корпус негодовал его въедливый, простуженный на морозе голос: -- Э-эй! Рубль уже скурили. Но сам он не очень напрягался. Положив мастерок на кладку, он уходил в трест или на склад; никто, даже бригадир, не смел его удерживать. Лишь Тоня бросала ему вслед неизменное: -- Покраснобаял -- и в кусты? Инякин вогнал с размаху топор в бревно и крикнул с угрозой: -- Александр, ты уймешь ее или нет?! Уймешь или нет эту... - И он зло выругался. Тоня подбежала к нему, зачастила бешеной скороговоркой, опасаясь, что ее, как уж не раз случалось, перебьют. Разгневанные мысли ее опережали язык, она не договаривала фраз, проглатывала, по своему обыкновению, добрую половину гласных звуков. -- .. Рботник, ты хрновый. А на Огнежкину шею вспргнул. Пустбрех! Огнежка, сидевшая в прорабской за чертежами, не ведала о расходившейся на подмостях буре.. Считалось, . что все идет прекрасно. Телефонный звонок Игоря Ивановича, спросившего суровым голосом: "Что у вас на корпусе?", не встревожил Огнежку. Перехватывая трубку из одной руки в другую (вторую руку она во время разговора по телефону отогревала над печкой), она обстоятельно рассказала о том, как растет дом. ---Дом-то растет... -- согласился Игорь . -- Вы к праздничному докладу готовитесь, товарищ Маркс и Энгельс? -- перебила его Orнежка. -- Нет? -- И подумала с усмешкой: "Как ушел с корпуса, так началось "талды-балды". -- Люди? Люди как люди. Растут стены -- растут заработки. Голос Игоря Ивановича глушился свистом поземки. --Что стряслось с Тоней?! -- С Тоней?! Вспомнился вкрадчивый, доверительный щепоток Инякина: "Посадит она тебя за решетку. Помяни мое слово, посадит..." Порыв ветра стеганул по будке. Раскаленная проволока оборвалась, потухла. Тепло выдуло мгновенно. Мягкий, как мука, снежок рассеивался на столе, на чертежах, на руках и шее. Огнежке казалось, она коченеет, 13 Девчонка-курьерша нагнала Александра возле яслей. --Старове-эров! -- кричала она, задыхаясь от бега и прижимая к груди потертый клеенчатый портфельчик школьницы. -- С утра прямо в контору! Сро-очное дело! Александр пожал плечами. Нельзя было завтра позвонить в прорабскую, что ли? Устроили девочке марафон. А зачем? -Что там у вас, пожар? - бросил он курьерше, и тут же забыл о ней: увидел в окне первого этажа Шураню-маленького, в синем свитере, связанном Нюрой.. Шураню, видно, опять не пустили на улицу. Кашлял. Он взобрался на стул и все сильнее и сильнее притискивал к запотевшему стеклу свой белый пятачок. Александр хотел уж постучать в окно, но в этот момент чьи-то руки сняли Шураню со стула. Идя к трамвайной остановке, Александр оглядывался с улыбкой на окно " Все рвется на простор. В Нюру...." К ночи холод усилился. Окно общежития забелело изморозью густо, без узоров, будто прошлись по стеклу малярной кистью.. Глядя в окно, Александр думал о сыне, о Нюре " Поздненько нынче задержалась..." Он проснулся от трезвона будильника за перегородкой. Плечо Нюры белело рядом, жестковатое, теплое. Подушка ее, как всегда, лежала на полу "И ночью-то как заводная..." - Он встряхнул всклокоченной головой, спросил жену благодушно, когда она пришла... -- Ко-гда?!--Александр приподнялся на локте. -- Нюраш, вылезай ты из этого дела... Как какого! Профкомовского. И без тебя билеты да путевки распределят. Нюра пододвинулась к мужу", улыбаясь со сна: -- Кому-то надо, Шураня. Александр глядел на Нюрину руку, лежавшую поверх ватного одеяла. От запястий до плеч Нюрины руки были смуглые, в конопатинках, как у девчонки. И пахучие, как у Щурани-маленького. Потому так идут Нюре платья-безрукавки. А кисти красные, точно ошпаренные, в трещинках; на них словно надеты перчатки из сыромятной кожи. Александр гладил своими заскорузлыми пальцами белые Нюрины локотки, белую впадинку у ключицы. Нюра хотела что-то сказать, не сильно хлопнула по пальцам мужа, которыми тот коснулся ее груди, туго перетянутой, чтоб перегорело молоко, шерстяным платком. -- Да погоди! Па-а... Досадливый взгляд Нюры скользнул по перегородке, за которой слышались шорохи, сипловатый мужской смех. Александр, привстав на колено, сдвинул в сторону рычажок патефона, который стоял на тумбочке у изголовья; переставил иглу на середину пластинки--на весь, коридор грянули оркестровые тарелки; не знал Александр, что звуки военного марша по утрам, которые доносились из его угла со стенками из простынь, неизменно вызывали грубоватые шутки каменщиков... Одеяло лежало на полу. Простыня сбилась к ногам. Нюра натянула одеяло на грудь, закинула руки за голову. С четверть часа лежала молча, наконец повернула голову к мужу. -- .. .Да, припозднилась вчера, Шурань! А отчего, знаешь? Беру билеты в кассе, а наверху музыка.. Хорошая такая музыка! Контролеров у дверей нет. Как тут не заглянуть хоть на минутку! На сцене старичок, лет под сорок, может, и поболе. Галстук бабочкой. Слушаю его, и, знаешь, берет меня зло. Чайковский, Глинка, Калинников... Именами сыплет, как из мешка. И все, говорит, великие. Все великие. А чем они великие? Ну, думаю, ладно, мужа рядом нет. Сказал бы: "Глушь нерадиофицированная". Помнишь, двадцатка осталась, когда Шуране делали покупки. Я еще хотела тебе галстук взять. Подходящего не оказалось. Я их на абонемент и жахнула. Ругать не будешь, да? И Тоню подбила, и других. Один Силантий. ни в какую... Все ж от пригласительного у меня не отбоярился. На кинофестиваль. --Силантий?! О Силантий рассказывали, что он за четверть века смотрел только одну кинокартину -- "Чапаев". На улице ее крутили, возле подмостей. Старик признавал достойным зрелищем лишь заседания народного суда, которые посещал столь же регулярно, как тетка Ульяна храм божий. "В кино за деньги, -- говаривал он, -- и все неправда. В суде бесплатно -- и все правда". --Силантий?! --А что? Поломался стар... -- Она едва не сказала по привычке: старшой. Нынче старшой не он.-- Старик поломался. Не без того... Знаешь, Шураня, -- протянула она певучим голосом, -- раньше, бывало, раздашь билеты задаром и сидишь во всем ряду одна. А теперь и дорогие билеты из рук рвут. Особенно, если комедия какая... Александр усмехнулся уголком рта. -- Не туда ты ломишь, Нюра. Тебя вчера послали за билетами. Тихон тут же отметил это во всеуслышаиье. Гуща взвился: "Она гдей-то бродит, а мы ее обрабатывай..." Нюра порывисто села, обхватила руками колени. --Ка-ак.так?! Гуща меня в цехком подсаживал, надрывался с заднего ряда: "Нюрку! Нюрку!" А теперь недоволен? Да и ты... вроде? Александр ответил не сразу, вяло: -- Надо было на кого-то хомут надеть. Ну, и вытолкали, кого помоложе... Хватит того, что меня в две комиссии запихнули... -- Он снова помолчал. -- Ни к чему это все, Нюраша. Силы тратишь, время...Брось ты меня агитировать, Нюраша-дураша! Все слова - я усвоил. Профсоюзы -- школа управления, школа хозяйствования, школа коммунизма. Можешь проверить... вон тот том, на нижней полке, второй справа... О профсоюзах я читал. И еще раз о профсоюзах читал. Про великий почин-- раза три, не меньше: для себя и для экзамена зубрил. Этого философа... как его? листал. Помнишь, я его книжку нашел на чердаке дома, который мы ломали? В желтенькой обложке. Фамилия вроде Озерова. Только на французский лад. Прудон! Заглавие заинтересовало: "Кража" Не дотянул, до марксизма старик, а - врезал: "Собственность--кража!" Прибили бы такую табличку к хрущевской даче, рядом с номером... На старости руки начнут трястись--пойду лекции читать: что такое профсоюзы и с чем их едят... -- Александр взглянул на жену нетерпеливо. -- Вылезай ты из этого дела, Нюра, вот что я тебе скажу! Пускай Тихон суетится. Вообще начальство. -- Он сморщил нос в грустной усмешке. -- Начальство -- оно газеты читает, радио слушает. Наше дело каменное. Слов не любит. Когда муж усмехался так вот, морща свой широкий, приплюснутый нос, он на какое-то мгновение вызывал в памяти Нюры Шураню-маленького, глядевшего вслед ей из окна яслей. Словно бы и Шура, как и сыночек его, грустно взирал на мир из-за толстого стекла, приткнувшись к нему носом. Но уже в следующий момент дотемна обожженное морозом лицо мужа преображала улыбка, добрая и чуть снисходительная, уголком рта, -- улыбка человека себе на уме. Нюру задевала эта улыбка; за ней чудилось неизменное: "Зряшный разговор, Нюраша. Стоит ли с тобой об этом..." Каждый раз, когда Шура улыбался так, в Нюре .подымалось раздражение. Старики -- одно дело. Гуща -- темнота. Закоренелый единоличник. Говорят, и на стройку-то ушел, чтоб в колхоз не вступать. Силантий -- молчун. С чем ни подойдешь, одно твердит: "Не зудят -- так и не царапайся. .." А Шураня?! В девятый класс ходил. Механик. Мотоциклист. А книг прочитал!.. Мог бы ей помочь разобраться кое в чем. У нее путаница в мыслях. Тихон на подмостях работает -- не бей лежачего. А как слово дать кому от имени строителей так Тихону. Выбрать куда -- снова Тихона. Тоня права, на нашей шее едет - Нюра кинула взгляд на мужа, протянула горестно: -- Как же, по-твоему, жить, Шураня? Иль по святому Силантию "Не зудят --так и не царапайся"? -- Она круто, всем корпусом, повернулась к нему. -- Но ты же сам, помнишь, в новом клубе... -- Так это... опережение зажигания получилось. Не знаешь, что такое опережение зажигания? Когда мотор у машины стреляет, выхлоп черный, вонючий. Треску -- на всю улицу, дела -- ни на грош. Машина останавливается. Вот что такое опережение зажигания... -- Он помолчал. -- Ну, выскочил я тогда. Помогло бы Некрасову, будь он обычный крановщик?! Как мертвому припарки. "Профсоюз!.. Профсоюз!.." Профсоюз у нас -- усохший гербарий. Надо жить просто, Нюраша. Как люди, так и мы. Нюра пристукнула кулачком по колену. - Ну, а люди ложь - и мы то ж?! А? Александр потянулся за новыми, тщательно отглаженными, "бригадирскими", как он их называл, брюками, перекинутыми через спинку стула, начал одеваться. Нюра сдернула с его ноги модную, суженную книзу, брючину, воскликнула в сердцах: .-- В брючки влезешь -- лови тебя. Ответишь -- получишь брюки. Уголок рта мужа дернулся. -- Ты видала, как лиса в холод спит? -- протянул он неторопливо. -- Обертывается в свой хвост вокруг тела. И ей тепло. И ты в свои идеи обернешься, и хорошо тебе. А мне во что заворачиваться? У меня, как видишь, хвоста нет... Какая еще статья о постройкомах? Где?.. Сейчас о чем не пишут. Написать обо всем можно. Дай брюки. Опоздаю в контору.,, Дай, говорят!. - Не дам! Шагай так! Он оглянулся на нее, улыбаясь своей отдаляющей улыбочкой. "Коли дура, так образумь!" -- едва не вскричала Нюра. Александр шагнул к дверям, наступил на завязки кальсон, чертыхнулся. Нюра с размаху швырнула ему брюки: -- На! А то как отличат в тебе бригадира... Александр ответил раздраженно, пританцовывая на одной ноге и натягивая брюки: -- Не ты меня поставила! И не перед тобой мне ответ держать! В постройкоме Александр узнал -- разговор предстоит о Тоне. Опять о Тоне?! Что стряслось?.. Вслед за Александром в свежевыкрашенную и уже запущенную -- на полу окурки, сор -- комнату постройкома вошел Игорь Иванович. Кивнул Александру. Жестом предложил ему перебраться от дверей поближе к Тихону. Александр отрицательно качнул головой. Тихон Инякин высился над канцелярским столом, . накрытым выцветшим кумачом, как пожарная каланча. Размышляя о предстоящем опросе-допросе, прошагал туда-сюда вдоль стенки в своих новеньких чешских бурках, затиснутых для сохранности в галоши. На галошах белели опилки. Сонным голосом он спросил Тоню Горчихину, которая топталась в дверях с тетрадным листочком, видно, заявлением в руках: -- Как твой случай разбирать, Горчихина, - по закону иль по совести? Игорь Иванович подался вперед: "Тихон - купеческие мозги! Гениальный Островский. Купцы в его пьесах постоянно отделяли совесть от закона. Матушка Русь не меняется!" Тоня от избытка чувств даже руками всплеснула: -По совести! По совести! Тихон, - язвительно спросил Игорь.- Что ж это за закон, который при совестливом разбирательстве лучше всего спрятать в стол? Инякин ответом не удостоил. Кивком отпустил Тоню. Едва за ней закрылась дверь, прозвучал хрипловато-надорванный голос Чумакова -- Тонька не хочет, значит, убираться из конторы. Жалится на всех... -- Чумаков, бросив окурок на пол, пересел к столу, повертел вокруг пальца ключ на веревочке.- Держать Тоньку никак невозможно... - Он вынул из кармана какую-то бумагу. Глядя на нее и хмурясь, перечислял, в какие дни Горчихина отказывалась выполнять его, Чумакова, приказы. Он перечислял прогрешения Тони долго, и половины их было бы вполне достаточно для самой либеральной комиссии. Тимофею Ивановичу невольно вспомнились слова профессора-языковеда, которому он в свое время немало крови попортил: "Избыток фактов есть признак неуверенности..." Чумаков взял со стола истерзанную, без начала и конца книгу. Книга, похоже, много лет переходила из одной конторы в другую, от штукатуров к малярам, от маляров к каменщикам. Ее листали сотни пальцев;-- в белилах, в охре, в кирпичной пыли; на ней, как на палитре, остался след от всех красок, которые когда-либо шли в дело. Чумаков открыл ее на странице, заложенной бумажкой.-- Вот. Кодекс законов о труде... КЗОТ. -- Он отчеркнул на полях ногтем, протянул книгу почему-то не Инякину, председателю комиссии по трудовым спорам, а Тимофею Ивановичу. -- Здесь есть статья: коли рабочий воротит рыло от своего дела.... Игорь Иванович перебил Чумакова голосом, в котором звучала усмешка: - Вы же хотели по совести. А не по закону... Чумаков закрыл книгу, ответил раздраженно: -- Мы по совести и разбираемся; а КЗОТ что...-- Он бросил книгу на стол, несколько пожелтевших страниц разлетелись по сторонам. -- КЗОТ... он для формулировки Игорь Иванович перересел ближе к столу. -- За что вытуриваете Тоню, если по совести! Не можете простить ей давнего? Чумаков снова повертел на пальце ключ, ответил вполголоса, словно бы застеснялся: - Блюдем, Игорь Иванович, Шурин интерес... Высокий авторитет бригадира. -- Покосившись на крановщика и заметив, что эти слова не произвели на него впечатления, разъяснил: -- Тоньке с Нюрой Староверовой нa одних подмостях тесно. Того и гляди одна другую вниз столкнет. С восьмого этажа. Развести их надо по разным углам... От дверей донеслось с негодованием: -- Плети-плети, да меру знай! Чумаков вскипел: -- Нужна тебе, бригадир, при живой жене Тонька или нет -- дело твое. Но по закону кодекса о труде такую распустеху держать нельзя. -- Он дотронулся машинальным движением до своего уха.-- И не будем! .. И вам, Игорь Иванович, ее под защиту брать ни к чему... Вот факты. Вот закон- положил руку на книгу, которую только что небрежно откинул. -- Народный закон. Поперек закона не встанете! Не те времена... Понятно?! Игорь Иванович втянул в себя губы, чтобы удержаться от слов, которые были готовы вырваться, и спокойным тоном спросил, вручались ли Тоне наряды в те дни, когда она отказывалась от от работы? От дверей послышалось саркастическое: -- Хо!.. Вы же знаете, Игорь Иванович, у нас сроду наряды задним числом выписываются! Игорь Иванович попросил, чтобы ему передали Кодекс законов о труде; отыскал статью, в которой было сказано, что рабочий, не имеющий на .руках наряда, имеет право не приступать к заданию... На грубых, коричневых от зимнего загара лицах Чумакова и Инякина отразилось замешательство. Принимая от Игоря Ивановича KЗОТ, Инякин глянул на книгу настороженно, недружелюбно,как смотрел на людей, от которых жди хлопот. Затем он поднял глаза на Чумакова.. Чумаков молчал, суетливо, по своей привычке перебирая руками.. Он впервые столкнулся с человеком, который знал кодекс о труде, оказывается, не хуже, чем он. Чумаков сунул ключик в нагрудный карман пиджака, намереваясь, похоже, заговорить напрямик. . Белая бурка в галоше наступила на его ногу, и он принялся листать KЗОТ. Пальцы Чумакова заработали со стремительно"тью кpoтовых коготков, роющих подземный ход. Александр метнул в сторону Чумакова насмешливый взгляд: "Что, съели?" Усмешка Александра, да и само его поведение на комиссии насторожили Игоря Ивановича. видно, не зря комиссию по трудовым спорам на стройке окрестили-- "Тишкиной комиссией". Огнежка как-то даже бросила в сердцах на одном из собраний: "Инякин суд!" Почему же то, что говорит народ на подмостях, в общежитии, не прозвучало в устах избранника народа -Александра Староверова? Ведь здесь пытаются втоптать в грязь честь его товарища, честь женщины, а заодно и Александра, -- словом, действительно,.творят Инякин суд... Правда, Александр не знает кодекса законов о труде, которым манипулируют, как фокусники, Чумаков и Инякин. Его еще на свете не было, когда появился КЗОТ. А ныне Чумаков превратил кодекс о труде в палицу, которой бьют по головам Ho... строго говоря, Александр в cилах изучить толстущий КЗОТ. С карандашом в руках. Его избрали охранять права рабочих, избрали единогласно, под аплодисменты. А он не спешит даже прочитать об этих правах... И он, Игорь Некрасов, не разглядел всего этого с высоты своего башенного крана... Не увидел самого главного, а в дни выборов-перевыборов, и самого опасного в сегодняшней жизни, В университете Игорь знавал шустрых молодых людей, аспирантов и преподавателей, которые были отчаянно смелы и велеречивы в коридорах (их так и и называли "коридорными витиями"), но к трибуне таких можно было подтащить разве что схватив за руки и за ноги. То "атмосфера не та", то не хотелось портить отношения с тем или иным влиятельным человеком. Подпали кто университет -- они, наверное, посчитали бы высшей мудростью не заметить этого. Но неужели в Александре Староверове есть что-то от тех мозгляков? - Игорь Иванович взглянул на Александра пристальнее, чем всегда. Его лицо на фоне больничной белизны стены вырисовывалось отчетливо. Как возмужал он в последние месяцы! Лицо остроскулое, костистое, цвета густо-красного кирпича. Решимость, воля чувствовались в недобро поджатых, ироничных губах. Теперь их уже не назовешь мальчишескими. Александр вызвал в памяти Игоря юного норвежца -- рулевого с рыбачьей шхуны. Рискуя жизнью, тот подобрал коченеющего Некрасова в Баренцевом море, куда штурман рухнул вместе с самолетом - неподалеку от норвежского порта Вардэ. У рыбака было такое же грубоватое, продубленное штормовыми ветрами лицо. Сильное лицо. Может быть, Александра сдерживают корыстолюбивые мысли? Игорь Иванович отогнал недоброе предположение. Александр не корыстолюбец. Он не раз отдавал свою премию подсобницам. И он чужд карьеризма: в бригадиры его за уши тянули -- с неделю уламывали, вызывали в постройком. В чем же дело? Почему Александр Староверов, толковый и властный бригадир (даже неугомонного Гущу унял), смекалистый парень-мотогонщик, которому, кажется, и смерть не страшна, -- почему на комиссии, где речь идет о его друзьях и товарищах, он чаще всего садится у двери, изредка иронизирует над Чумаковым, в общем влияет на ход разбирательства не более, чем этот рассохшийся древтрестовский шкаф с отломанной ножкой, где хранится профсоюзное хозяйство? О таких вот и говорят на стройке, что они сидят в выборных органах "заместо мебели". Все, что Игорь Иванович знал об Александре доброго, как-то вдруг отодвинулось, стерлось нынешним безгласным сидением Александра у профкомовских дверей. Вспомнилось, что Гуща как-то в сердцах сказал о нем: "Шурка -- морожены глазки". Игорь подумал тогда, что Гуща имел в виду цвет насмешливых глаз Александра. Глаза, если приглядеться, и в самом деле имели голубовато-синий, как ледок на изломе, отблеск... Может, Гуща знал об Александре, что-либо, чего не знали другие?.. Нет, кажется, он, Игорь, слишком уж все усложняет. Ларчик просто открывается. Дело в Тоне. Надоели Александру сплетни, и втайне он рад тому, что ее переводят в другую контору. Чужая душа -- потемки... Впрочем, какие сплетни! Никто ничего не говорил на стройке, и сейчас Чумаков это просто так сболтнул, для красного словца. Но тогда что ж... Не исключено, парень впервые после школьных лет "наглотавшись" старорусских хроник о многовековом княжеском противоборстве, - как-то был с ним удививший Игоря Ивановича о том разговор- Александр Староверов окончательно уверовал в то, что от смерд на Руси и для князей, и для торговых людей - ноль. От смерда ничего и никогда не зависело. И это во все века. И при любой власти, на Святой Руси ничего не меняется?... Черт побери, почему же, почему же, все-таки Александр молчит?! Словно передалось ему безмолвие кирпича, который он изо дняв день пестует в ладонях... По дороге домой Александр Староверов заглянул в аптеку, попросил дать ему что-нибудь от головной боли. Вытряхнув из пачки на ладонь две таблетки пирамидона, он швырнул их в рот. У-ух, отрава жизни1 Залпом выпил стакан воды из водопровода. Невольно прислушался к голосам за дверью. Горластее всех был Витюшка, внук Силантия. Пронзительный голос Витюшки вызвал в памяти-дни, когда Силантий заваливался домой после "обмывов", растерзанный, багроволицый, и Витюшка кричал на весь коридор- в восторге: -- Деда, с легким паром! Силантий до войны, говорят, и капли в рот не брал. Что же, что не брал! Поживи-ка с четверть века под Тихоном! А ведь начинали они с одних чинов -- козоносами.Деревянную "козу" на плечах таскали. Силантий рассказывал: "Наложишь на "козу" кирпичики, тридцать две штуки, -- хребет трещит..." А у него, у Шуры, не трещит? Он, к примеру, точно знает - каким должен быть на стройке профсоюз. По новейшим статьям. А ровнее ему от этого дышится? Лучше б в тюрьму затолкали, чем в инякинский профсоюз. Школа коммунизма. Гады! Ничего святого.. Голова болела адски. Оставалось одно. Александр быстро надел истертое кожаное полупальто; выскочив во двор, отомкнул сарай, где стояла мотоциклетка. Он собрал ее из разбитых мотоциклов едва ли не всех марок. Крылья от старого "ИЖа> измяты и подварены автогеном. Руль после одного падения вывернут, как бараний рог. Но какое это имеет значение! Александр долил бензина почти по пробку. В ту же горловину -- масла собственной очистки, желтовато-. бурого, тягучего на морозе. Знакомые запахи успокаивали. Александр покачал мотоцикл из стороны в сторону, чтоб бензин и масло смешались ("Перед употреблением взбалтывать", -- шутила обычно Нюра), вывел машину, под восторженные восклицания мальчишек, во двор. На треск мотора выглянула из окна Тоня. Вскочила на подоконник. Улыбка во всю форточку. -- Са-аш! Подкинь до универмага. Помедлив, Александр показал рукой на заднее сиденье, прикрученное металлическим тросиком. Тоня не заставила себя ждать. Концы голубой, праздничной косынки она завязывала на бегу; вскакивая в седло, поцарапала ногу, но даже не заметила этого. Выезд со двора перекопали траншеей. Тянули газопровод. Через траншею переброшен мосток.-- три не скрепленные между собой обледенелые доски. Они провисают, скрипят Женщины переходят по ним, шаркая подошвами и балансируя авоськами. -- Напрямик? -- крикнул Александр. -- Не боишься? Тоня прижалась к его сутуловатой кожаной спине грудью, протянула пронзительным, счастливым голосом: - С тобой - та! Александр рванул с места. Иначе не удержишься на мостках. "По одной жердочке! По одной..." Мосток прогнулся; старая, с истертым протектором, шина терлась то о правую доску, то о левую, точно о края зыбкой колеи. "Если забуксует - все. Ноги опускать некуда." Колкая ветка хлестнула по Тониному лицу, за ворот ровно ледяная вода хлынула. Но Тоня не опускала головы. Пускай хлещет, пускай царапает, путь след останется; глянет на себя в зеркало - и вспомнится этот день. "Хлещи! Шибче!! Хлещи! Александр кричал, не переставая, но ветер и треск мотоцикла заглушал его слова. Машину уже швыряло, как катер при бортовой качке. Александр выключил двигатель. Поздно. Машина заваливалась. Перестала слушаться руля. "Шимми" - мелькнуло у него почему-то без страха, хотя хорошо знал, что на большой скорости нет страшнее "шимми" - мести мотоцикла, сбитого с толку, неуправляемого. Из "шимми" выход один. -Прыгай! - крикнул Александр, оглянувшись, накроет! Не голос - лицо его сказало Тоне, что делать. Она соскочила назад, как с коня, больно ударившись ногами о задний номер и, беспомощно размахивая руками, покатилась в кювет. 14. Подымаясь с земли и отряхивась от снега, Александр прокричал, словно его голос по-прежнему глушил мотоциклетный мотора. - Жива?! - С тобой- та, протянула Тоня, и они расхохотались нервным и счастливым смехом людей, избежавших несчастья. Вся она тут, Тонька, -- поцелуй легонько. - Слушай, Антонина, - благодарно спросил он, вытряхивая снег из рукавов.- Что ты связываешься с Тихоном? Держишь себя с ним какой-то отпетой, полубандиткой. Толку от этого не будет. Веди себя потише... Тоня взглянула на него изумленно -- Сашок! Да ежели я буду тихой, меня в ногах затопчут... Тот же Тихон... - Сдался тебе Тихон! Что он, моровая язва? Нынче его приструнили -- ну, и... дьявол с ним. Тоня не ответила, обошла вокруг придорожной елки, пошатала ствол. Хлопья лежалого снега, пригибавшие зеленые ветки книзу, опали, и ветви словно воспрянули, покачивались благодарно. Шагнув от елочки, Тоня заговорила вдруг голосом, как показалось Александру, вовсе ей не свойственным,--глубоким, мечтательным, чуть дрожащим, будто от неуемной Тониной силушки, ищущей выхода. -- Что-нибудь, Сашок, сделать бы такое... а? Что бы приехало начальство, не какое-нибудь, а самое большое, больше некуда, и спросило бы оно, это начальство, меня: что тебе, Тоня... или даже но отчеству - что тебе, Тоня, мешает жить на белом свете? .. Я бы взмолилась: "Уберите лебезливого, Христа ради! А то убью!.." ... Утро на другой день выдалось метельное. Поземка стелилась где-то внизу, у первых этажей корпуса. Нюре казалось -- корпус вот-вот сорвет с места, унесет куда-то на белом, бешено свистящем ковре-самолете. Тоне виделся внизу бурный поток, который обтекал корпус, как обтекает вздувшаяся река быки моста, кроша об их каменные спины ледяные поля. -- Нэчне-ом!,. -- прокричал Александр, сложив руки у рта рупором. Ветер разметал его голос, по корпусу пронеслось вместе с крутящейся снежной крупой протяжное, как стон: о-о-о... Огнежка нет-нет да и поглядывала издали на Александра, неизменно переводя взгляд на его ноги. Ноги каменщиков, кладущих стену, подолгу топчутся на одном месте. Уж на что, на что, а на "танец каменщиков" Огнежка насмотрелась вдоволь. Но Александр "танцевал" как-то необычно. Его ноги в кирзовых армейских сапогах передвигались почти непрерывно. Огнежка наблюдала. Шажок. Чуть приподнялись; стоптанные каблуки сапог -- потянулся за кирпичом. Еще шажок... Каблуки оторвались от подмостей. Еще шажок... Казалось, никогда в жизни она не видела танца восхитительнее, чем этот исполнявшийся на заметаемых снегом досках, в огромных кирзовых сапогах со стоптанными каблуками. Огнежка вынула из кармана своего потертого реглана рулетку, подарок отца (если бы и ей возвести столько заводов, клубов, домов, сколько он возвел с по мощью вот этой старенькой, из тесьмы, рулетки!), обмерила стену. Да, она не ошиблась. Ей хотелось как-то отметить это событие: подбежать к Александру (хоть и твердили все вокруг, что прорабу бегать по стройке несолидно), пожать ему руку, что ли? Но Александр прикрыл лицо ладонью от взметнувшегося вихря, крикнул какому-то курильщику: "Оставь сорок!" -- и кинулся вниз по зыбкому, в снегу, трапу. Огнежка настояла, чтоб четверку Александра наградили -- за почин. .-- Не нужно астрономических сумм, -- решительно заявила она Тимофею Ивановичу, -- тут надо знать психологию,,, Издавна повелось-- девчата на строке из первой получки чаще всего покупали капроновые чулки. Ежели хватало денег, также и туфли, желательно лодочки, под замшу, -- знай наших! Затем копилось по трешке, по десатке -- на выходную блузку, юбку, что останется -- на белье. Верхом достатка считались--ручные часы "Заря" за триста сорок четыре рубля, на браслете из белого металла в виде сцепленных друг с другом божьих коровок. О книгах, билетах в оперный театр подсобницы и не мечтали. Не по карману. Да вроде и ни к чему опера. Огнежка сама обегала театральные кассы в поисках хороших билетов, сама выбирала в универмаге сервиз для Староверовых (они пили чай из железных кружек), недорогой, но красивый, -- фарфоровые темно-синие чашки и такие же блюдца с белым, как снег, кружком посередине. Александру купили сверх плана и ручные часы, по слухам, нечувствительные к удару. В тот день, когда вручались премии, Огнежка незаметно положила эти часы минуты за три до конца смены на кладку. Александр едва не разбил подарок. Он так и остался стоять с кирпичом в руке, изумленно глядя на появившиеся вдруг перед его глазами часы с никелированным браслетом. Стоило Моорозову написать об этом в "Строительной газете", как началось что-то невообразимое. Александра, да и не только его, с головой завалили просьбами, заявлениями, старыми, подклеенными на сгибах характеристиками (такие у стариков каменщиков ценились больше: "В наше время лишь бы кому не давали!"). На корпус зачастили со всего Заречья. -- Граждане, бригада не резиновая! --: отвечала Тоня голосом матерого трамвайного кондуктора. -- Садитесь на следующий! Тех, кто, подмигнув Александру, высовывал из кармана горлышко с белой головкой, по возможности, осторожно, чтоб, не дай бог, не сломал шеи, спускали с лестницы. У Ермакова дверь не закрывалась от делегаций каменщиков -- они требовали немедля создать КОМПЛЕКСНЫЕ- бригады, такие, где "все делают все". -- Нюрка, слыханно ли дело -- на одну получку одела - обула семью. Мальчонка ихний ходит в цигейке, как офицерский... Петляла по-заячьи, выла по-волчьи метель. Утихала лишь на час-два. Огнежка горделиво поглядывала вокруг, глубоко вдыхая бодрящий воздух. Снегом замело и траншеи, и разъезженные дороги, и огромные кучи песка. Вокруг белым-бело. Когда проглядывало солнце, запорошенные песчаные холмы резали глаза холодным и острым блеском, как горные пики. Огнежка вспоминала, как она взбиралась с отцом на Цейский ледник, откуда открывался вид на долгожданный перевал... Негодующий, требовательный возглас спугнул Огнежку: --Перекрытия! Даешь перекрытия! Кончались перекрытия. Огнежка позвонила Чумакову, отцу. Наконец не выдержала, бросилась, не разбирая дороги, к Ермакову. Тот думал о чем-то, положив огромные, сцепленные пальцами руки на стол. Не руки, медвежьи лапы, готовые, казалось Огнежке, придушить все, что было начато. --Где железобетон? -Ермаков взглянул на нее мрачно: - Съели! --То есть как это? -- Огнежка была убеждена: ей не осмелятся, отказать в железобетоне. В такие дни... -- А так. Съели квартальный лимит железобетона за месяц и десять дней. Раньше даже, чем я предполагал -- Ермаков развел своими лапами и добавил уже радраженно: -- Я не бетонный завод. И не фокусник. Огнежка глядела на него, потрясенная: -Значит, все летит к черту?.. Все-все?! -Значит... На последнюю железобетонную плиту, которую кран взметнул над стройкой, Александр глядел едва ли не с таким.уже чувством с каким, случалось, глядел на последний в доме черный сухарь. У Нюры были свои любимые работы, свои любимые запахи. Она охотно, к примеру, бралась конопатить окна, хоть платили за это мало. От пакли, чудилось ей, исходил теплый домашний дух бревенчатого сруба. Ей был приятен и терпкий запах клея, и даже горьковатый запах рассыпанного шлака, запах несгоревшего угля, напоминавший о деревенской кузне, о железнодорожной станции "Анна" . Штукатурка была не на алебастровом растворе. На цементном. Каково работать у стены, когда тебе бьет в нос тяжелой сыростью. Александр разогнулся устало, расправил плечи, втянул ноздрями воздух и сказал, словно бы оправдываясь: -- Душный у цемента запах! Пойдем, Нюрок, на волю. Кто-то принес на стройку слух: перекрытий не будет до самого апреля. Услышав это, Ииякин кинул рубанок на стружки (он наверстывал время, заготовлял впрок "завитки" для перил) и произнес как бы с тоской: -- Что же это выходит? Нам краюху испекли на неделю, а мы ее за раз уписали? Как дети малые! - Теперь в зубарики играть?.. Силантий! -- окликнул он сидевшero неподалеку каменщика. -- Выходит, мы сами себя обманули. Силантий не ответил. Выбив о колено трубку, он встал и двинулся, ссутулясь и широко раскидывая плохо гнущиеся в коленях ноги, к Чумакову, просить его пособить в беде. Чумаков в последнюю неделю не появлялся на корпусе. Сами заварили кашу -- сами расхлебывайте! Даже в разговоре с Некрасовым он не скрыл удовлетворения. Он предупреждал, чем это все обернется. Решили образованность свою показать. Чумаков испытывал какое-то время чувство, близкое к радости, не только потому, что наступил, как он надеялся, крах "Акопянам..." Акопянами он называл всех, кто, по его убеждению, угрожал его благополучию: "Не нашего бога людишки", время от времени повторял он семейное инякинское присловье. В глубине души, скрывая это от самого себя, Чумаков был почти рад случившемуся еще и по другой причине. Существовала ли более надежная маскировочная сеть для