Морозина в тот день был, как сейчас помню, -- синий
столбик на стенке показывал тридцать один по Цельсию. А я в пиджачке, в
кепочке. На Силантии телогрейка, треух, сверху- брезентовая накидка.
"Ты, говорит, парень, как думаешь работать--в кепочке? Сбежишь".
-- "Не сбегу!" Силантий усмехнулся, дал мне в руки лопату. Через два
часа подходит:
Не спросил. .Лишь губами пошевелил: "Ну, как?" Я в ответ пролязгал
зубами: "Нич-чего..."
Турнул он меня в растворный узел. Там калорифер.
На другой день прихожу на корпус. Силантий уставился на меня как на
привидение. Молчит. И я молчу...
Наконец выдавил из себя: "Ты?" Протягивает лопату молча. Куда
становиться -- молчит. За весь день только и вымолвил: "Наше дело каменное
слов не любит. Глаза есть -- смотри..."
Смотреть смотрю, но не вижу ничего. Одна думка как бы не окоченеть
насмерть.
На третий день, только я появился, Силантий протягивает мне бумажку с
адресом: "Мчись, говорит, получай зимнюю спецовку...".
Игорь Иванович хотел уж перебить Александра: его рассказ был сродни
открытому лицу парня. Игорь Иванович радовался этому, но... в рассказе не
было ответа на вопрос, составлявший главную тревогу Некрасова: почему тот
неизменно молчит? Прав ли- не прав - молчит, как безязыкий!
Давно отметил, но как бы пропускал мимо ушей речевую особенность
Александра: "Я был поставлен..." "Мне было приказано..." "Как-то дали
развернуться, отвели "захватку-захваточку"-- любо глянуть!"
Да ведь почти все глаголы в речи Александра страдательного залога:
"Бригада была сколочена...", "вытащен ""был, можно сказать, краном в
бригадиры..."
И такое не только в его.
В бригаде Силантия плакались: "Не были мы обеспечены материалом..."
В бригаде Староверова ликовали: "Всем-всем мы были снабжены..."
Иные темпы, иное настроение, но... тот же пассивный или страдательный
залог! То же ощущение полнейшей их, строителей, зависимости не столько от
своих собственных рук и ума, сколько от кого-то...
Из университета торопили: приказ подписан! Кафедра прислала приглашение
на очередное заседание. После заседания заведующий кафедрой, глубокий старик
Афанасьев, автор сборника фольклора в годы отмены на Руси крепостного права,
попросил Игоря Ивановича "поделится своими воспоминаниями о стройке"
Игорь Иванович рассказывал о размахе строительства жилья, которого при
Сталине никогда не было, а думал о том, что беспокоило его давным-давно, с
того самого момента, когда Александр безмолвствовал у профкомовских дверей.
Впрочем, нет, гораздо раньше. С тех пор, когда Александр перекосил стену и
клетчатая кепчонка его угодила в раствор. Как безропотно тогда Александр
вытащил безнадежно испачканную кепку из бадьи!
Беспокойство Игоря Ивановича, он понимал это, вовсе не вызывалось одним
лишь Александром. Но глубже и нагляднее всего оно связывалось в его
представлении именно с ним.
Глядя куда-то поверх лысоватой, в белом пушке головы заведующего
кафедрой, Игорь Иванович вдруг со всей ясностью, которая наступает обычно,
когда мысль человека долго бродит вокруг одного и того же явления,
сформулировал не совсем для него новую и все же поразившую его мысль:
"Александр Староверов -- рабочий в рабочем государстве. Хозяин жизни. "Его
величество рабочий класс", как недавно писала "Правда". И... страдательный,
или пассивный, залог в его языке.
.. .Прежде всего хотелось поделиться своим "открытием" с Ермаковым.
Немедля!
Однако университетские друзья Игоря , которым он рассказал о языке
Староверова, умерили его пыл: " Все это убедительно для них. Но что скажет
Ермаков? Тем более Инякин, похваставшийся недавно в своем выступлении для
избирателей тем, что он от рождения " рабочая косточка" и "университетов не
кончал" . Интеллигентская рефлексия? Легковесное теоретизирование? Ермакова
убедит лишь нечто живое, трепещущее, как рыба в неводе, и весомое, как
кирпич, факт, столь же неотразимый для него, как для них - морфология
Александра Староверова.
Но стройка дала Игорю Ивановичу и такие факты.
В трест приехал корреспондент журнала "Огонек", очкастый, в летах,
только что вернувшийся с Северного полюса. Он слышал о Староверове, лучшем
бригадире Заречья, и разыскивал его.
Игорь Иванович повел журналиста в прорабскую, испытивая противоречивое
чувство. Он гордился Александром, к которому прислали не новичка, а этакого
журнального зубра в доспехах полярного капитана, но, с другой стороны...
словно бы он вводил журналиста в заблуждение. .
Александр Староверов, по-видимому, вызвал у корреспондента те же
ассоциации, что и у Игоря , когда тот увидел Александра. Он спросил у
бригадира, не служил ли тот на флоте, не летал ли?
На лице Александра отразилась досада занятого по горло человека,
которого оторвали от дела.
Корреспондент захлопнул блокнот, решил, наверное,--бригадира смущает,
что его слова будут записывать.
Александр побарабанил пальцами по заплатанному колену, сказал негромко:
-- Летать летал... -- И с усмешкой: -- С крыши.
Он мученически выжимал из себя те общие фразы, которые, по его мысли,
только и нужны были для очерка. Все личное, хотя бы то, о чем недавно
рассказывал Игорю Ивановичу, он неизменно предварял словами: "Но это не для
бумаги!"
-- Бригада у нас дружная, это точно... Организованнее стали работать,
это точно... К горлышку не прикладываются. Раньше? Раньше случалось. Мы
пьянчуг. .. -- Александр словно стиснул их в кулаке. -- Но, - торопливо
добавил - это не для бумаги.
Игоря Ивановича несказанно удивляло отношение смекалистого, живого
Александра к печати. Что же, по его мнению, следовало отбирать "для бумаги?
Общие слова? Они сидели в жарко натопленной прорабской, и, хотя их трудный
разговор длился уже около часа, Александр никак не мог после работы
отогреться. Его знобило. Он снова надел ватник и застегнул его на все
пуговицы.
-- Конечно, не без трудностей... Как всем, так и мне. Да потом -- разве
нынче мороз? Вот когда я впервые пришел на стройку!.. Но это, конечно, не
для бумаги. ..
Корреспондента присловье бригадира "не для бумаги", похоже, вовсе не
смутило. Во всяком случае, удивления он не выказал. Вопросов не задал.
Игорь усмехнулся. - Не нужна эта тема "капитану". Не для массового
софроновского "Огонька", который все годы скачет по верхам, пустозвонит...
Едва за гостем захлопнулась дощатая дверь, Игорь Иванович не удержался:
-- И чего это ты заладил: "Не для бумаги!", "Не для бумаги!" Что ты,
вообще-то говоря, хотел этим сказать?
Руки у Александра быстрее языка. Он хотел что-то ответить, но лишь
выставил перед собой ладони.
Игорь Иванович помнил этот жест Александра, видно перенятый им от Нюры.
Еще во время суматошного собрания в красном уголке, когда он звал Александра
к трибуне, тот вот так же, ладонями вперед, выкинул перед собой руки. Точно
отстранял Некрасова от себя.
-- Это у меня еще со школы, -- смущенно заговорил Александр, выслушав
упреки Игоря Ивановича. -- Как вызовут, бывало, к доске, я растеряюсь, все
мысли смешаются, -- такой уж характер. Не мастак я говорить перед народом
-тушуюсь. Готов лучше смену отработать бесплатно, чем к трибуне выйти. -- И,
подтянув рукав ватника, Александр поглядел на свои часы: извините, мол,
Игорь Иванович, но...
Некрасов уселся на скамейке поплотнее, спросил тихо, едва ль не по
складам:
-Тебя, что ли, сталинское время убило - в страхе живешь. В полнейшей
неуверенности?!
Александр не встал - сорвался со скамьи. Стоявший подле него молочный
бидон опрокинулся на пол, покатился, бренча, по прорабской, но Александр и
головы не повернул в его сторону.
-- Кого я страшусь? -- вскричал он, сжимая кулаки.-- Когда бригаде что
надо, я всегда говорю -- Огнежке, Чумакову, если что-то серьезное --
Ермакову. А на трибуне руками махать!.. -- Он умолк, морща лоб. Игорю
Ивановичу показалось, мысли, на которые он натолкнул Александра, были тому
внове.
На самом же деле Александр не хотел бередить рану. Не хотел вспоминать,
как гоготал до икоты Гуща: "Обратно с -с фонарями!..", как обивал он,
Александр, мечтавший обновить стройку, пороги канцелярий, а его отовсюду
выпроваживали.
" Вы кто - архитектор? Планировшик? Нет?.. А на нет и суда нет!" А то и
врежут: " Не твоего ума дело!".
Все глубже и глубже укоренялась в Александре мудрость Силантия: "Не
зудят -- так и не царапайся..."
Признаться в том, что он отступился от заветного, сдался, бежал от
своей мечты Александр не в силах был даже самому себе.
Эти мысли были тайное тайных Александра. Он старался не касаться их.
Однако разговор выдался начистоту, тут уж ничего не обойдешь.
-- Помните, Игорь Иванович, на открытии клуба я, можно сказать, рубаху
на груди рвал? Во всю глотку, что твой кочет, голосил, например, что Чумаков
в начальники росточком не вышел, что его не только управляющим конторой --
десятником нельзя терпеть... И что? -- Александр помолчал, загнул на руке
большой, с почернелым, примятым сверху ногтем палец. -- Для бумаги!
Помние, Игорь Иванович, я просил,,. Да разве ж только я... выделить нам
кирпичу, раствору? Мол, сами себе по вечерам дом складем. Как в соседнем
тресте.
Сколько можно по баракам маяться?...Ребята еще нашу затею назвали
"самстрой".
Александр умолк, загнул второй палец. -- Результат? Для бумаги!
Помните... - Он перечислил еще несколько подобных просьб, обид,
требований. Пальцы его сжались в кулак. Огромный, словно в нем был зажат
камень, кулак.
-- И что? Какой результат? -- Александр наотмашь грохнул кулаком о
деревянную стену прорабской. Зашуршала внутри стены засыпка. -- Вот
результат... -- пояснил Александр, морщась. -- Себе боль. И звук схожий...
Шуршит. Как бумага, шуршит.
Игорь Иванович почувствовал себя так, словно Александр не по стене, а
по нему звезданул кулаком. Заранее догадываясь об ответе, Игорь Иванович все
же заставил себя спросить у Александра, чтобы все прояснилось до конца. До
самого конца.
-- Александр, строительный подкомитет, куда тебя избрали... они по-
твоему...
Александр развел руки ладонями вперед: мол, о чем тут спрашивать
- Для бумаги!
Чумаков пошелестит КЗОТ- ом. Прошелестит еще какими-то бумажками. Они
отыщутся у него на все случаи жизни... Ермакову он, жулик, доставала, куда
дороже Тони или кого из нас. Его вышка. А ты, рабочий, -- он безнадежно
отмахнулся, -- говори не говори - один черт! Только трескотня одна...
Выйдя из прорабской, Игорь Иванович оглянулся. Покрытая суриком
прорабская с покатой, полукругом, железной крышей, темно сверкнувшей при
свете прожекторов, напомнила разбомбленный некогда в Кольском заливе
строжевой корабль, перевернувшившийся килем кверху.
4
Гнетущее чувство не покидало Игоря Ивановича после разговора с
Александром. И не только с ним одним.. С этим чувством он вставал, готовился
к последнему на стройке докладу, говорил с рабочими и слушал их, ел,
возвращался в свою "келью в студенческом общежитии. Вывод исследования
угнетал. Возникли ассоциации, которые сам же и называл ЕРЕТИЧЕСКИМИ. Но они
продолжали и продолжали возникать...
Новая русская история, которую ему тоже приходилась преподавать,
подкидывала ему уж не только факты, но целые пласты собственной его жизни.
Истерика заводского собрания на Шарикоподшипнике, где начался трудовой
стаж - аплодировали любым приговорам "изменникам" - это ведь не только от
опасений, холодивших сердце ("как бы и тебя не загребли"); страх, запомнил
навсегда, нагнетался крикунами от ЦК партии, видимо, согласными с
Чернышевским "..В России сверху донизу - все рабы". Судя по всему, с
Чернышевским не спорили и в октябре 1917.
Глубоко осмысленно, годы и годы, создавалось " Республика Советов" для
СЕБЯ, а Советам - для бумаги. Потому "Караул устал" матроса Железняка мы
почти не вспоминали. Разогнал матрос учедительное собрание - туда ему и
дорога! А вот вранье "Правды" про Советы, как народное самоуправление, на
десятилетия оставалось фундаментом нашей обильно кровавой "народной "
постановки... Потому "могучий" Советский Союз нам, работягам, никогда дома
не строил, а лишь бараки. И не только на стройках, что было естественно, но
много лет даже возле огромных заводов - "Шарика" и автомобильного имени
Сталина...
"Вся полнота власти" Шуры Староверова все советские годы была
исключительно - НА БУМАГЕ.
Подумал так и - самого себя испугался
Еретиком ты становишься, Игорь! Такое в Университете и произнести
невозможно. Стоит рот открыть...
Знакомый Игоря Ивановича- известный профессор- философ, сказал, что на
XX съезде с докладом о культе поспешили.
Игорь Иванович свои "еретические мысли" в Университете старался держать
про себя, но знаменитого философа все же, не удержался, публично, на своей
первой лекции, окрестил философским держимордой.
Никогда еще он не размышлял столько о больших социальных процессах
современности, как в эти дни.
Как решают у нас судьбу обмелевших рек! Взрывают пороги, срезают косу
или-- это куда чаще! -- повышают уровень реки..
Но не политический уровень Шуры Староверова... Государям спокойнее
править быдлом, которое голосует за кого угодно и травит кого угодно...
Одно утешает - сталинский Гулаг, как и "Кровавое воскресенье",-
история.. И это уже навсегда..
Чем бы ни занимался Игорь Иванович, думал он об этом. Подобные мысли не
оставляли его и в вездеходе, который вез руководителей стройки с завода
прокатных перегородок в день окончательной отладки ермаковского стана.
Вездеход мчался, постукивая изношенными пальцамими цилиндров, по будущему
поспекту, с отмеченному в пунктирами котлованов.
Возле полуразрушенного дома Ермаков отпустил шофера, сел , вместо него,
за руль, пробасил, не оборачиваясь:
-- Скоро ли проводы, Игорь Иванович?
Игорь произнес с ycилием
-- Несколько отложим их, Сергей Сергеевич.
Ермаков всем корпусом, повернулся к нему:
-- Что, неугомонный, хочешь все дела переделать?
-- Нет, только самые главные.
-- По части домостроения?
-- Важнее.
Ермаков отмел взмахом руки слова хрущевского "казачка".
-- Нет ныне в Советской стране дела важнее нашего. Не считая,
разумеется, пшенички.
Игорь Иванович отозвался не сразу. Наконец ответил с верой в Ермакова,
и не столько в Ермакова-администратора, сколько в Ермакова-творца:
-- Есть, Сергей Сергеевич!
Есть дело поважнее даже домостроения... если дома уже выстроены.
Оба засмеялись, но Ермаков от "странной темы" не ушел.
Повторил с искренним недоумением:
-- Есть дело, говоришь, твое кровное дело! Более
важное, чем домостроительство... И ты... и я, значит, не выполняем?
- Увы, и даже не хотим выполнять.. Потому как намного вам спокойнее
управлять Тихоном Инякиным, Чувакой, а не Нюрой и ее мужем .
Ермаков слушал Игоря Ивановича оборотясь к нему, затем отвернулся,
глядел на отраженние Некрасова в зеркальце.
-- Ты в свои.... эти... бредни кого посвящал? -- спросил он наконец. --
Огнежку, например... Та-ак! -- И вдруг взъярился: -- Премного благодарен!
Игорь Иванович умолк, настороженно глядя -на крутой и высоко
подстриженный затылок Ермакова, который колыхался над широченной, точно из
красной меди, шеей.
Игорь Иванович понимал, что этот их разговор не совсем ко времени.
Однако он не мог более таить в себе то, ради чего остался на стройке. Он и
предполагал, что первая реакция Ермакова на его слова будет, в лучшем случае
такой.
Самоуправство Ермакова, понимал Игорь Иванович, вовсе не оттого, что он
непомерно честолюбивый или алчущий власти человек, хотя он и честолюбив и
властен. Нет, главным образом это от укоренившегося представления, что
"всегда было так".
"Всегда" означало у Ермакова -- с того дня, когда, поскрипывая
яловочными сапогами с вывернутыми наизнанку голенищами, белые ушки наружу,
он впервые подошел к толпе бородачей-сезонников в лаптях, с холщовыми
мешками и котомками в руках и объявил им веселым голосом, что он,
слесарь-водопроводчик Ермаков,-- "прошу любить и жаловать, черти бородатые!"
-- назначен их начальником.
А что было до него, то не в счет: прежний начальник, разводивший с
мужичками талды-балды, оказался "англо-японо-германо-диверсано", как обронил
однажды Ермаков с горьковатой усмешкой.
В расцвеченном плакатами и победными диаграммами коридоре треста
Ермаков то и дело останавливался, загораживая своими квадратными плечами
путь Игорю Ивановичу. Принимал поздравления. Мясистое лицо его воссияло
улыбкой именинника, который, чем бы его ни отвлекали, помнит, сегодня --его
день... Та же неугасимая улыбка встречала Игоря Ивановича и на другой день,
и через неделю, и через месяц--едва он переступал порог кабинета
управляющего.
"Все идет удивительно хорошо, -- казалось, увещевала она и неугомонного
"хрущевского подкидыша". -- Трест возводит в год около сотни домов. Знамя
получили. Экскурсантов у нас топчется гуще, чем в Третьяковской галерее.
"Чего тебе еще, подкидыш чертов?!
Телефоны на столе Ермакова звонили почти непрерывно. Хватаясь за
телефонные трубки, подписывая бесчисленные разнарядки, рапорты, ходатайства,
Ермаков привычно уходил от любого неприятного ему разговора.
И все это с улыбкой приязни на круглом, довольном лице.
"Родимая-негасимая..." --мысленно бранил эту улыбку Игорь Иванович.
У Игоря иссякло терпение, и однажды он вызвал управляющего в
профсоюзный Комитет.
Толкнув ногой дверь профкома, Ермаков остановился в недоумении.
Некрасов был не один. У стола, покрытого зеленым сукном, сидел Акопян.
Возле него в пепельнице груда окурков. Несколько окурков сплющены,
торчком. "Нервничает Акоп-филантроп"!
У окна толстяк Зуб, по кличке "Зуб-праведник", из семьи некогда
ссыльных казаков, начальник первой стройконторы, покусывает карандаш, как
всегда перед сложным делом. Подле него Матрийка из Мордовии, низкорослая, в
спортивном костюме и цветном платочке, известный штукатур, чемпион по
толканию ядра, вообще "знатная дама треста", как окрестил ее шутливо
Ермаков. Обычно Матрийка, предвидя шуточки Ермакова, начинает улыбаться ему
метров за двадцать. Сейчас светлые бесхитростные глаза ее смотрят холодно.
Ермаков весело забалагурил, чтобы сразу же, по своему обыкновению,
задать тон:
-- Собралась рать -- нам не сдобровать!
Голос Игоря Ивановича был сух, официален: -- Садитесь, Сергей
Сергеевич!
Узнав, зачем его вызвали, Ермаков опустился на заскрипевший под ним
стул, машиналъно потер ладонь о колено, взад-вперед, точно бритву точил на
оселке, и воскликнул, скорее с добродушным удивлением, чем с осуждением:
-- Ну и репей! -- "Далась ему Шуркина немота?"
Добродушие не покинуло Ермакова и тогда, когда он перешел в
наступление:
-- Уважаемые товарищи, где вам приходилось наблюдать наших каменщиков?
Беседовать с ними?
Игорь Иванович пожал плечами: --Странный вопрос. На стройке!
Ермаков поднял на него глаза:
-- Еще в каких местах встречались?
-- В тех же, что и вы, Сергей Сергеевич. В общежитии. В клубе,
-- А... Матрийка, вас это не касается. А в бане?
-- Товарищ Ермаков! -- одернул его Игорь Иванович, но Ермаков словно бы
не расслышал яростных нот в голосе "комиссара".
-- В бане,-- безмятежным тоном повторил он и оглядел всех хитроватым
прищуром. -- Не видали? Так-так.
Удовлетворенный тем, что в баню "комиссар" вместе с каменщиками не
хаживал, Ермаков уселся на стул попрочнее и продолжал, покряхтывая, блаженно
поводя плечами, словно только что попарился. :
- Почти у каждого каменщика на коленях мозоли. У Шурки Староверова, к
примеру, колени что мои пятки. Бурые. Мозоли с кулак.
-Ну и что же такого! -- воскликнула нетерпеливая Матрийка. -- Каменщик
на высоте работает. Бывает, у кладки иначе и не удержаться, как на
коленях...
Ермаков остановил ее жестом:
-- От кладки-то от кладки, да ведь не мною, Матрийка, придумано
присловье: на заводе испокон веков платили по расценкам, на стройке -- по
мозолям на коленках. Чуете? -- Ермаков неторопливо, тоном глубоко убежденным
воссоздавал свой успокоительный, как валериановые капли, вариант рассказа об
истоках общественой немоты. -- Была у каменщика нужда подгибать колени перед
десятником или прорабом? Вырывать слезой ли, горлом ли детишкам на
молочишко? Была? .. Теперь нет ее? Нет! Выпрямились люди...
В импровизации Ермакова была и своя логика и своя правда. Она,
наверное, показалась бы убедительной и Игорю Ивановичу, если б он заранее,
что называется, своими руками, с тщанием исследователя, не установил, что
правда Ермакова -- не полная правда. А сие значит - общепринятая ложь.
Игорь Иванович кусал губы. Как передать Ермакову свое беспокойство,
свою тревогу? Как вывести его из состояния благодушной дремы? Погасить эту
довольную, умиротворяющую все и вся улыбку, которая становится, может быть,
самым злейшим врагом управляющего?
Игорь Ианович перебил Ермакова тоном, которым еще никогда не позволял
себе разговаривать с ним.
- Мы собрались, Сергей Сергеевич, чтобы говорить не о железобетоне. -
И, помедлив, хлестнул изо всех сил, чтоб взвился управляющий: - О ваших
железобетонных возрениях - на рабочий профсоюз!. Что б вы от слова
"профсоюз" не зевали бы так постоянно сладко...
Встревоженная мысль Ермакова кинулась, как и ожидал Игорь, тропой
проторенной. Инстинктивно кинулась, слепо, как зверек. Поднятый выстрелом с
лежки.
- Ты что, замахиваешься на принцип единоначалия в промышленности?!
Игорь Иванович терпеливо пояснил, что он вовсе не против единоначалия. Давно
изведано, что у семи нянек дитя без глазу...
Ермаков скользнул взглядом по протестантам. Остановился на Матрийке.
Мордва - слабое звено..
- Матрийка, ты из Лимдяя, по "оргнабору""? Почему ты подалась к нам? В
Мордовии жрать было нечего, так?. Траву ели. Дечата приезжали сюда босые. В
рваных галошах вместо ботинок. Мы вас обули-одели. Накормили, сколько
могли.. Можно сказать, осчастливили... В чем же твои претензии, милая?
- А почему мы подались к вам, слышали, Сергей Сергеевич?... Нет?
Расскажу... У колхоза две-трети земли отобрали. И не только у нашего. На них
строят лагеря... Раньше Мордовия славилась пшеницей, а теперь лагерями. Нашу
землю вот уж сколько лет обносят колючей проволокой. Негде работать! За что
взяться?. "Ловите тех, кто бежит из лагерей!- сказал военный -. За каждого
беглеца - мешок муки". Это работа?!
Ермакова будто холодом пронизало. Так промахнуться. И на ком?! На
мордве!!
"Не экспериментируй, идиот!". "Держись Некрасова. Он в лужу не
посадит.." И он воскликнул с горячностью, которая давненько не наблюдалась в
управляющем:
- Не в твоем, Игорь Иваныч, сострадательном - или как его? залоге суть
дела! Двести процентов плана - вот мерило общественной активности
Староверова... Дал триста процентов - нет активнее Шурки человека на
стройке. Слава ему, лупоглазому!
- Правда, Акоп?! - тоном полупросьбы-полуприказа спросил Ермаков.
Акопян ткнул окурок тычком, повертел, словно намеревался пробуравить
пепельницу из плексигаласа.
- Погодь! - вскричал Ермаков, хотя Акопян и рта не раскрыл.. Что
сказано у Основоположника? Авторитет он для вас или не авторитет?! Будущее
Шуркиной семьи начинается с их заботы о каждом пуде угля, хлеба.
- Так, Сергей Сергеевич, начинается действительно с этого. - подтвердил
Игорь Иванович - начинается! Отметим это. Но к чему вы сейчас вспомнили
Основоположника? Чтобы пробудить в Александре Староверове сознание хозяина
государства? Ничего подобного. Чтобы утвердиться в своем праве задержать
сознание Шуры на уровне нулевого цикла. О каждом пуде, Александр, заботься.
Кирпичи клади. Двумя руками. Чем больше тем лучше. Но -- от кладки головы не
поднимай, на меня, управляющего, не оглядывайся. Не твое это собачье дело!
Ермаков глотнул воздух широко открытым ртом, точно ему угодили кулаком
в солнечное сплетение.
-- Сговорились?! Акопян лет пять назад... Когда я, из-за границы
вернувшись, про шведскую фирму рассказывал, обозвал меня фирмачем. Теперь он
к тебе пришел со своими болячками?!. Пригрел я на груди - дружочка милого!
-- гремел Ермаков, потрясая кулаками. -- Слушай, Акопян, если у тебя
осталась хоть капля совести, для себя я живу?!
Акопян задел нервным движением худющей руки пепельницу. Придавленные им
ранее, торчком, окурки выпали на зеленое сукно.
--Для народа, Михаил Сергеевич, -- ответил он почти спокойно. - Все для
народа. Вся твоя жизнь...
-- Так что же вы от меня хотите, в бога душу... Кхы! Прости, Матрийка!
-- Чтоб ты был последователен, -- прежним слабым, чуть дрогнувшим
голосом продолжал Акопян, сгребая окурки в пепельницу. -- У тебя, я слышал
краем уха, есть опыт по части составления лозунгов, призывов и дружеских
приветствуй... Вынеси из своего кабинета знамя -то, что в чехле из клеенки,
за несгораемым шкафом. И поставь другого цвета, ближе к коричневому... --
Все для народа. Ничего--через народ...
Ермаков стоял, постукивая костяшками толстых, волосатых пальцев о
спинку стула. Если б такое сказал Игорь Иванович, досаждавший ему в
последние дни так, что xoть караул кричи. (Сам затолкал парню ежа в голову -
так терпи.). Но Акопян?! Дружище!
Это обезаружило Ермакова, по крайней мере своей внезапностью.
Увы, она оказалась не единственной, внезапность. Вдруг проснулся
толстяк Зуб-праведник, никогда на собраниях-заседаниях рта не раскрывавший.
- Сергей Сергеевич! Радио с утра до вечера долдонит и долдонит:
"Общественная - пассивность- активность..." Это все для меня, казака из
станицы Вешенской, глухорожденного к высокой материи, как чужая планета.
Вроде луны. Наши уважаемые интеллигенты Игорь Иванович и Ашот Акопян вроде с
нее, луны этой, и вещают свое.. Позвольте мне сползти с луны на землю, и
сказать попросту - по рабочему, который хорошо знает, что такое воры у
власти... Наши сегодняшние расхождения с вами, Сергей Сергеевич, имеют имя и
фамилию. Чумаков Пров Лексеич.
Зачем вам ворюга Пров, которому вы даже орден "За трудовую доблесть"
выхлопотали? А вот зачем! Скажете вы ему - Пров, нынче сними с неба
"Полярную Звезду". Кого-то обманет и тут же принесет. Потребуете "Большую
медведицу". Украдет! И вам вручит.
Чумаков же для меня, Зуба , - ворюга иногордний. Он и в моей конторе,
случалось, крал, коли соседи давали больше.. К тому же Чума... да он просто
Не Человек.. Его закон - с какой ноги встал. С левой -тихий работящий Шура
Староверов - "набаловушка", с правой - пропащая головушка.... Чисто наш
станичный большевик! Грязного ловкача давно пора гнать в шею.
Тоня, сказывали, к Шуре "неровно дышит". Ясно, для девки Пров - изверг.
Однако она до Чумаковской шеи не дотянулась. Рука коротка. Врезала ему в
ухо.
Ошибочка небольшая, а он, отброс поганый, добивается в прокуратуре,
чтоб ее заперли на полжизни в тюрягу. А вы, Сергей Сергеевич, грязного
ворюгу холите-нежите...
Зуб человек уважаемый. Возражать ему, битому-перебитому казаку, крутому
праведнику, не хотелось, да и что тут возразишь?
Почувствовал, пора закругляться. ..
- Как это понять уважаемые товарищи? -- В голосе Ермакова не было
обиды, он великодушно прощал всех своих непрошенных советников.
-- Ну вот, в кои-то веки! вы, профсоюзники от сохи и кирпича,
расправили плечи. Вздохнули полной грудью. А Игорь Иванович, помстилось ему
что-то, -- в набат!!
Народ сбежался на заседание. С поля. В погожий день. Донской казак Зуб
занялся даже астрономией. А кто будет распределять железобетон, который
повезли в его стройконтору? .
Карандаш выскользнул из ревматических, негнущихся пальцев Зуба..
-- Сколько кубов, Сергей Сергеевич? Ну?! -- Он схватил с вешалки свою
армейскую шапку. -- Извините, товарищи. Такое дело... -- Он развел руками
перед Игорем Ивановичем, пытавшимся удержать его.
Дверь за ним захлопнулась. Праведного Зуба отсек, но все равно,
понимал, пора закругляться. Как всегда, шуточкой....
-Господа каменщики и господа интеллектуалы - оракулы с Луны, как нынче
рассадил всех нас бывший казак, а затем доходяга-лагерник Зуб. Я выполняю
то, что от меня требуют. Не выполню - снимут шкуру. Вы же мчитесь поперед
батьки в пекло. Ваши придумки сейчас никому не нужны. Ни власти, ни народу.
На нашей стройке довольны все!
-Кроме тех, кто голосит: "От получки до получки не хватает на харчи?"
- Это просто замечательно, дорогой Игорь Иванович, вы на стройке уж не
просто поднялись, а - вымахнули в проводника народных требований. Исполать
вам!...
Ермаков поднял обе руки вверх и, мол, некогда спорить - сдаюсь!- Но
сдаваться было не в его характере. Не удержался. Вскричал:
- Игорь Иваныч, вижу, вы тут всех совратили. Весь профсоюз Мосстроя
жаждет быть проводником , проводником! Хотелось бы вас, други, спросить: не
рано ли ты, наша профсоюзная пташечка, запела. Ныне на дворе, или до вас еще
не дошло, наступил -- век полупроводников.
Шутка не удалась. Ермаков понял это не столько по нахмуренным лицам
Акопяна и Некрасова, сколько по. лицу Матрийки-- шрам на нем уже не
проступал, горел багровой, как от автогена, полосой.
-- Вот что! -- грубо пробасил Ермаков. -- Некогда мне тут с вами лясы
точить! Если, по-вашему, отработал Ермаков свое, делайте выводы. Мчитесь в
райком или. туда - он показала рукой куда-то в направлении свежепокрашенного
потолка с неглубокими полосками на стыках плит.. тут мне Игоря Ивановича не
учить.... - И. не оглянувшись, вышел из кабинета.
5.
Возмездие нагрянет, откуда и не ждешь Неделю назад на корпуса,
поднялась комиссия. Судя по тому, что Ермаков на лестнице пропустил ее
вперед, комиссия была правительственой, Сказывали потом, готовится очередное
"постановление об ускорении"...
Ермаков окликнул клавшего кирпичи бригадира --тот, видно, не расслышал;
Ермаков медленно, бочком- бочком, пробрался к нему по узкой, в снегу, стене.
Обратно он пробежал по стене, как по канату, балансируя руками и напоминая
тучного, вспугнутого кем-то гуся, который, раскинув крылья, пытается
взлететь.
Ермаков спрыгнул на подмости возле Нюры. Снег из-под его ног
взметнулся.
-- Твой муж что, онемел?! До того замордовала парня, что....
Нюра подняла на него глаза, он осекся. Она хотела было ответить с
вызовом: "Серые мы! Что у нас узнаешь!"
Вчера была довольна тем, что Некрасов позвал толковать с Ермаковым
вместо нее Матрийку. Та мудрее - на войне побывала.
А сегодня чувствовала - пришел и ее день.
К ним приблизились члены комиссии. Один из них, немолодой, в
каракулевой ушанке подал Нюре руку, сдернув свою кожаную перчатку. Нюра
вытерла ладонь о юбку, поздоровалась. Рука у мужчины оказалась богатырской.
У Нюры от его рукопожатия слиплись пальцы.
От этого ли, потому ли, что все остальные здоровались с ней второпях,
Нюра ощутила симпатию к человеку в каракулевой ушанке, в его рукопожатии
почувствовала уважение к себе, уважение к человеку, который день-деньской на
морозном ветру возводит стены домов.
Чувство симпатии к нему, похоже, высокому руководителю ("Ермаков враз
язык проглотил..."), вызвало у нее желание пожаловаться на Ермакова.
"Проучить бы его!" Но жаловаться на кого-либо она, детдомовка, не любила. В
детдоме это считалось последним делом... Пугаясь своей мысли и еще не зная,
что она предпримет, она уже знала, что Ермакова она проучит.
Нюру спросили, когда они сдадут корпус Она хотела ответить вдруг,
неожиданно для самой себя, осклабилась словно бы придурковато, протянула
первозданным воронежским говорком, как, по ее мнению, и должна был
отозваться неразвитая, из глухомани, баба, серость:
-- Мы-та?
Мужчина в каракулевой ушанке повторил несколько оторопело: .
-- Ну да, вы... бригада.
Нюра оглянулась на Тоню, которая стояла подле нее, опершись на лопату и
намереваясь, судя по ее лицу, высказать начальству свои претензии, и
спросила у нее прежним тоном:
-- Тонь! Когда должон быть сдан дом-та?
От Тони, самой любопытной на стройке женщины, ничто не ускользнуло;
Она, как и Нюра, прекрасно знала, когда предполагали закончить корпус, но
отозвалась голосом не вполне проснувшегося человека:
-- Когда будет готов, тогда, значит, и сдадут.
Прошло несколько секунд, пока прозвучал следующий вопрос:
-- Девушки, а разве вы не соревнуетесь за досрочную сдачу дома?
Нюра взглянула на Тоню: -- Тонь, мы соревнуемся?
-- Что нам соревноваться,--вяло откликнулась Тоня. -- Наше дело --
лопатой махать.
Из горла Ермакова вырвался какой-то клекотный звук. Мужчина в
каракулевой ушанке дотронулся рукой до его локтя: мол, погодите, Сергей
Сергеевич, -- и спросил обеспокоенно и удивленно:
-- Девушка, вы откуда?
-- Мы-та?--снова завела Нюра.
-- Ну да, вы.
-- Мы-та воронежские...
-- Спрашивают, где вы сейчас живете? -- перебил ее
кто-то из-за спины Ермакова.
-- Мы-та?
-- Ну да, вы? .
-- Мы-та в Заречье.
-- В общежитии?
Мужчина в каракулевой ушанке приблизился к Нюре почти вплотную.
-- Скажите, у вас в общежитии красный уголок
есть? Красный уголок? Как же...
-- К вам агитатор ходит?
Нюра откинулась всем корпусом назад, ответила c видом человека,
оскорбленного до глубины души
-- Ко мне мужчины не ходят! Бывал сродственник дядя, но нынче уехал.
Мужчина в каракулевой ушанке повернулся и молча зашагал прочь. За ним
гуськом потянулись остальные
Нюру вызвали к управляющему в тот же вечер. :-- Чем я тебя обидел? --
вскричал Ермаков, едва она переступила порог его кабинета.-- Чем?! Приехала
с ребенком--взяли. В подсобницы вывели! Зачем дурочкой прикинулась? Без ножа
зарезала!
Нюра подошла к столу управляющего и, глядя Ермакову в глаза, отчеканила
своим тоненьким, протяжным голоском:
-- Вы управляющий. Слово-то какое! Управляющий всей стройкой. А кем вы
прикидываетесь?.. Изрявкался весь, исклектался!
От обидных слов Ермаков, по обыкновению, отмахивался. И тут же забывал
о них, по горло занятый стройкой или станом. Но слова Нюры звучали не одной
лишь обидой.
Клекчут только орлы. Стало быть, высоко ставит управляющего подсобница
каменщика Нюра. Хоть и осмеяла, опозорила, но... в подсознании ее живет не
"истявкался" или "извылся" -- "исклектался!".
Пилюля была в сахарной облатке.
К чему бы Ермаков в тот день ни обращался, все напоминало о слове,
сорвавшемся с губ подсобницы от которого у Ермакова начинало гореть лицо.
"Исклектался!"
6.
Но в поступках своих Ермаков меняться и не думал.. "Статуй!" --
окрестила его Нюра в сердцах. Даже на профсоюзную конференцию "статуй"
явился, как и в прошлые годы, с полуторачасовым опозданием. И тут же начал
куда-то торопиться, вышел из-за стола президиума, бросив, скорее, самому
себе, чем председательствующему:
-- Ну, я пошел!
Игорь Иванович, к радости Нюры, и, естественно, не только Нюры,
задержал его, спросив громко, на весь зал:
-- Вы кому это сказали, Сергей Сергеевич?
-Председателю?...Обратитесь, пожалуйста, к залу.
Подобными же словами Игорь Иванович пытался остановить Ермакова,
устремившегося к выходу и на прошлогодней конференции
У Ермакова в тот раз вырвалось с искренним недоумением:
-К залу?!
В этом восклицании, говорили в тресте, был весь Ермаков. Теперь,
вскинув руку, он посмотрел на ручные часы, помедлил, вернулся на прежнее
место, стараясь не скрипеть подошвами.
...Председательствующий перевыборного собрания, начавшегося на другое
утро, нажимал и нажимал кнопку звонка. Наконец, не выдержал.
- Вы что, как заведенные?!
Каменщики действительно были, как "заведенные". "Завели"их еще вчера..
Оказалось пришло время пересмотра разрядов. Шумный "пересмотр" завершился в
полночь. И к утру не унялись.
И были на это серьезные основания...
На улицах города появились невиданные доселе панелевозы, которые тянули
на своих платформах-прицепах сероватые железобетонные "панели Ермакова". Да
и не только Ермакова. ДСК, как их называли -домостроительные комбинаты
начали в тот год появляться, как спутники Земли, один за другим.
Каменщики следили за созданием ермаковского и других домостроительных
станов ревниво. Машины грозили упразднить их нужнейшую, нарасхват,
профессию, золотую профессию, которую они передавали из рода в род. Тут, в
каменном деле, была их честь и удача.
Как-то теперь все сложится?
Александр Староверов, как и все другие, понимал и умом одобрял трудные
поиски Ермакова и Акопяна, радовался их удачам, но в нем жило горьковатое
чувство человека обойденного, почти обида, хотя неизвестно на кого или на
что.
Новое дело началось, казалось ему, с новых обид. С перетарификации.
Александр ходил по корпусу молчуном. Всего лишь месяц назад срезали разряды,
люди только-только угомонились - и опять перетряхивать списки. Не
рассыпалась бы бригада...
Гуща и Силантий еще до войны имели седьмые разряды. Попробуй зацепи их!
Если уж стукать по темечку, начинать надо с бригадира. Иначе крику будет -
ой-ой! |
Александр ждал, что Чумаков посоветуется с ним.
Но его так и не позвали в контору, где пересматривали разряды. От него
потребовали лишь одного - собрать народ.
Он собрал бригаду в бараке-раздевалке, только что сколоченном у новой
строительной площадки. Каменщики торопились после смены домой и, в ватниках
и рабочих брюках, усаживались вдоль стен. Скамеек не хватило, кое-кто
пристроился на полу, подогнув ноги. Задубелые на морозе штанины с
болтающимися застежками топорщились поверх валенок брезентовыми трубами.
Смолистый запах соснового теса смешивался с едкой вонью махорки.
Александр вошел последним, присел на корточках, в углу барака, словно
бы безучастный к окружающему
Чумаков, как и предполагали, произнес своим хрипящим
голосом-скороговоркой речь о смысле происходящих на стройке перемен, в
которой повторялась с небольшими отклонениями одна и та же утешительная
фраза:
-- Монтажники -- это не то что каменщики. Им пупок не рвать. Поклоны не
бить. Жить легчее - Чумаков, говоря, кривил безгубый рот. Дни сокращения
штатов издавна заменяли ему церковное покаяние. В эти дни "на законном
основании" сокращалось в его управлении число людей, недовольных им,
Чумаковым. Ну а нет недовольных -- считай, нет и грехов.
И на этот раз произошла осечка. И кто это ввел Огнежку в члены штатной
комиссии?! Всю обедню испоганила!..
Чумаков с шумом втянул в себя воздух, точно обжегся горячим.
"Будешь за то, пагуба, читать списочек!" Он быстрым движением сунул
отпечатанные на машинке листы Огнежке, стоявшей подле стола из
необструганных досок: "Распускай перья перед народом, красуйся..."
И вот Огнежка "красовалась" уже битый час, выслушивала попреки и
ругань. Перекрывая шум, она почти кричала митинговым голосом: -- "Подсобница
Горчихина Тоня. Оставляется в монтажной бригаде Староверова такелажницей. По
старой специальности. Комиссия присваивает ей третий раз ряд!"
Александр Староверов поднялся, напомнил, что еще пять лет назад Тоня
была такелажницей четвертого разряда... Тоня махнула в его сторону рукой.
"Пусть они подавятcя моим разрядом!" -- говорил ее жест.
Разгневанный голос Александра тонул в возгласах стариков-каменщиков:
- Бесчиние, Пров Лексеич!
- Не мыт