Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     © Copyright Валерий Сердюченко
     Email: val_serd@mail.lviv.ua
     Date: 05 Sep 2002
---------------------------------------------------------------

     Литератор  в  сегодняшнем мире  смотрится  белой  вороной.  Когда  меня
спрашивают,  кем  и   где   я  работаю,  я  ограничиваюсь   званием  доцента
университета  и  доктора  наук,  интуитивно  избегая  дальнейших  уточнений.
"Доцент,   доктор  наук"  звучит   покамест   достаточно  респектабельно,  а
"писатель, литературный  критик"  вызывает у собеседника  вполне оправданную
оторопь. Чтобы быть писателем в наши дни, нужна особая конституция  личности
и  своеобразный героизм.  И  уж совсем удивительно  существование писателя в
нынешнем  деловом, промышляющем,  насквозь прагматичном Израиле.  Вот уж кто
служит своим парнасским  богам не благодаря, а  вопреки  здравому житейскому
смыслу. Кругом шум и суета, жестокая ярмарка жизни, а он пишет, пишет, пишет
-  остановись,   несчастный!  Твой  почтовый  ящик  ломится   от   счетов  и
предупреждений, в квартире мерзость  запустения,  за твоей спиной  домочадцы
помавают пальцем у  виска  ... - не  слышит.  Лев  Толстой  сравнил  однажды
писателя  с землепашцем,  идущим за плугом и делающим на каждом третьем шаге
танцевальное  па.  Простим  ехидному  старцу  его  аналогию,  но  что делать
человеку,  которого Бог  и  природа приговорили  к этим  "па", как  к  форме
существования? Он не сеет и не пашет, зато находит в прозе пахарства смыслы,
недоступные нам, простым смертным. Простой  смертный с тупостью и упрямством
муравья совершает свой жизненный круг, а у писателя не  так: он прозревает в
этой  жизни  ее  инфракрасные  и ультрафиолетовые зоны, ему дано выразить  в
словах внеязыковое содержание  мира, он герменевт, ворожитель,  сталкер.  Мы
всего лишь теплы - он  сразу холоден и горяч; он  либо смеется  либо плачет,
восторгается либо тоскует и открывает шекспировские "to be  or not  to be" в
любом мгновении жизни. В человеческом  "множестве" он как одинокая  птица на
кровле,  сиротливый тростник на ветру. Вот он, бледный очкарик, непризнанный
Иеремия,  ломающий  руки на  обочине  при  виде  того,  как  люди  несутся в
очередную пропасть и мглу - кому  он нужен? "Если ты такой  умный, то какого
хрена  цепляешься  к нам, глупым? А? То-то и оно." После чего жизнерадостное
"множество" исчезает  за  очередным  поворотом, пригрозив непрошеному  витии
кулаком.
     Они есть в любом, в  том числе в израильском национальном  организме, и
один из них - Шломо Вульф.

     Шломо  Вульф  дебютировал  в русскоязычной  литературе Израиля повестью
"Убежище" (1998 г.) и с тех пор беспрерывно  стучится в читательские сердца.
Здесь и повести, и романы, и экспериментальная проза, для  которой сам автор
нашел снайперски точное обозначение: "еврейская фантастика". Он  публикуется
одновременно  в  "бумажных" изданиях  и в Internet.  Знаменитая  электронная
"Библиотека Мошкова" насчитывает уже 12(!) произведений,  принадлежащих перу
Шломо Вульфа. Перед нами пример редкостного,  почти подвижнического служения
литературной музе.  А  вместе с тем имя  Шломо Вульфа  не страдает  избытком
популярности  в профессиональных писательских кругах. Оно смотрится одиноким
даже среди редеющего литературного стада Израиля. Оно вызывает  недоумение и
раздражает. Постараемся объясниться.
     С одной стороны, проза Шломо Вульфа безусловно патриотична. С  другой -
в  ней  так много анафем  еврейскому народу, что временами хочется  обвязать
голову мокрым полотенцем и выпить бутыль валерьянки.
     Собственно  говоря, патриотична вся современная израильская литература.
Автору сего уже приходилось отмечать,  что  она  в девяти случаях  из десяти
упирается  в роковое  "кто мы,  евреи?"  Весь духовно-психологический  строй
израильского  литератора аранжирован этим  проклятым вопросом, он  постоянно
возникает в речах его персонажей, определяет  их поведение и поступки. Герои
Якова Шехтера  ("Осень в Бней-Браке") даже умирают,  надсадив сердце и  душу
попытками понять свое метафизическое предназначение. Такими же размышлениями
накалены и головы персонажей  Шломо  Вульфа.  Они  тоже воспринимают  судьбу
родины  и народа  драматичнее,  чем свою  собственную.  Они переживают  свое
еврейство  с  ревностью   и   любовью,   воодушевляясь,   колеблясь,   снова
воодушевляясь и беспрерывно взыскуя единственной и  окончательной  еврейской
правды.  Тем самым они подключаются к вечному еврейскому  сюжету, начатому в
русской литературе Шоломом-Алейхеймом,  затем продолженному Исааком Бабелем,
Эдуардом Багрицким, Леонидом Гроссманом, а в наше время - Ефимом Ярошевским,
Павлом Лемберским, Вадимом Ярмолинцем, литературной группой "22" и, наконец,
самим Шломо Вульфом.
     Но только у Шломо Вульфа это вопрошание доводится до мыслимых пределов,
когда  от  любви  до ненависти остается один  шаг. Так  что  у  израильского
патриотического  официоза  есть  причины  держать  темпераментного  писателя
подальше от освещенных общественно-литературных  подмостков  и отказывать  в
признании  со  стороны. Патриотизм Шломо Вульфа замешан на слишком  ядовитом
вольтерьянстве.  Это,  если можно  так выразиться,  патриотизм еврея, но  не
израильтянина. В той или иной мере таков типичный синдром всей русскоязычной
израильской литературы. Переместившись в  Израиль  территориально, далеко не
все  переселились  туда  сердцем   и  пребывают  в  драматической  ситуации.
Во-первых,  реальный,  "хаананеянский"  Израиль обернулся для  романтических
пилигримов не еврейской Аркадией с молочными реками и кисельными берегами, а
жестким  тернистым материком, выжить на  котором дано не каждому. Во-вторых,
даже  самые идейные  переселенцы испытывают  подсознательную  ностальгию  по
утраченному прошлому. В-третьих,  арабская проблема. Все эти и многие другие
факторы не  были  психологически  предусмотрены  эмиграцией  из СССР  и СНГ.
Они-то и стали  головной болью  каждого  русско-израильского писателя.  Вот,
например,  Александр  Воронель,  состоявшийся   израильтянин  и   литератор,
"persona  grata"   международных  форумов  и  конгрессов,  один  из  лидеров
правозащитного  движения  в  СССР.  Как  он  назвал один  из своих  итоговых
сборников?   "Трепет   забот   иудейских".  Александр  Воронель  уловил  эту
метафизическую  неуверенность олимского еврейства.  Здесь и фантомные боли в
добровольно  ампутированном русско-советском прошлом,  и скептический взгляд
на  израильское  настоящее,  и неуверенность в  духовной доброкачественности
сделанного выбора.
     Или другой известный израильский прозаик, Яков Шехтер:

     " Мне  хорошо,  -  думала Берта. - Мне нравится  эта  квартира, и  этот
город,  и  эта страна.  У меня много  друзей, хорошая работа,  мне пишется и
любится. Я счастлива, счастлива, счастлива..." ("Берта")

     Насколько  ощущается в этих самовнушениях сам автор? Деликатный вопрос,
не будем  его  уточнять.  В любом случае, некоторая  обиженность большинства
персонажей русско-израильской литературы несомненна. Они ехали  в идеальный,
созданный  их   воображением   Isroel,  а  оказалось,   что   у   реального,
"ханаанеянского" Израиля собственные жизненные приоритеты и предпочтения,  и
эти  ножницы  между  "должным"  и  "сущим"  изживаются  непросто,  временами
мучительно.
     Этого русско-израильского рефрена  в  прозе  Шломо Вульфа  с  избытком.
Проблема национальной самоидентификации решается у него беспрерывно  и, увы,
иногда в ущерб реалистической объективности и художественности образа.
     А вместе с  тем проза Вульфа  очень романтична. "Еврейская фантастика",
точнее  не  назовешь.  Она  изобилует  футуристическими  допущениями  самого
невероятного свойства.  В основе этих  допущений -  судьба невостребованного
Израилем научно-технического изобретения и его автора. В  "Глобусе  Израиля"
это   абсолютный   растворитель   Артура   Айсмана.   Артур   влачит  жалкое
существование коммивояжера-коробейника, а к  земле в это  время приближается
астероид,  грозящий разнести  в  клочья  не только Израиль,  но и  весь мир.
Надменные главы правительств спохватываются -  и Артура начинают разыскивать
разведки  и  контрразведки Востока  и  Запада,  но  поздно:  великий  ученый
предпочитает нищете самоубийство.
     В "Шаге в сторону" примерно та же коллизия, и такой же невостребованный
гений  Марк  Арензон,  изобретатель  самодвижущего   лазерного  монстра  под
названием  "шагайка".  Несчастный инженерно-технический  Моцарт  исчезает  в
безвестности,  не  найдя  заказчиков  ни в  Израиле,  ни  в  России,  а  его
изобретением  пользуются  другие. Заодно мы  переносимся  в некое  иудейское
Беловодье, Икарию, страну  Муравию, возникшую  ex deus  maxina на бескрайних
пространствах Сибири. Шломо Вульф не щадит читательского внимания. Авторская
фантазия не  знает  границ и временами превращается в фантасмагорию. События
развиваются вначале  в  России,  затем  в Израиле,  снова  в России,  Чечне,
Сибири, Ново-Киеве и в конце концов неизвестно где. Стремление впрячь в одну
телегу  "еврейский  вопрос"  и  "гиперболоид  инженера  Гарина"  не  столько
помогает,  сколько  вредит  сюжету,  хотя  вполне  допускаем,  что писателем
руководило стремление заинтересовать своим пером широкие читательские массы.
Он  смешивает в едином  повествовательном тигле народы, времена,  сионистов,
патриотов, антисемитов, смотрит на "еврейский вопрос" то из  прошлого, то из
будущего,  потому что  реальное израильское "настоящее" вызывает у него лишь
отвращение и тоску.
     В "Черной кошке" (безусловном фаворите вульфовской прозы) свои сюжетные
парадоксы. Действие происходит в России и Израиле, но в какой России и каком
Израиле? Предоставим слово автору:
     "Мой Арон попадает  /.../ в Соединенные  Штаты  России, на фоне которых
современная  демократическая  Россия  -  жалкая  пародия.  А  граждане  этой
благополучной  страны  -  князь Мухин и  его  юная  жена,  - в свою  очередь
приходят  в изумление, оказавшись в нашем  измерении в непостижимом  для них
независимом Израиле, по  сравнению  с которым  пародией является  Британская
Палестина."
     Но далее:
     "Не  исключено,  что  описанный  в  книге Израиль  тебе  понравится еще
меньше, чем тот,  что ты  наблюдаешь  наяву. И создастся ложное впечатление,
что иного быть не может, так как мы... Поэтому в повести  "Шаг в сторону"  я
позволил себе помечтать о том, какой могла бы быть чисто еврейская  страна -
абсолютно независимая Иудея."
     Это -  классический прием  художественно-философской  литературы. Шломо
Вульф воспользовался в данном случае опытом нескольких поколений европейской
гуманистической  мысли. "Город  Солнца"  Томазо  Кампанеллы  ,  "Нью-Лэнарк"
Роберта  Оуэна,  "Социетария"  Шарля  Фурье, "Четвертый сон  Веры  Павловны"
Чернышевского  и  "Сон  смешного  человека"  Достоевского -  вот  ориентиры,
сознательно  или  бессознательно  управлявшие  (и   продолжающие  управлять)
творческим пером  Главного Израильского Утописта.  Очевидно,  есть и другие;
мне  из  моего прикарпатского  угла  не  видно.  Во  всяком случае,  великую
еврейскую   мечту  представляет  сегодня  в  транснациональном  читательском
сознании именно проза Шломо Вульфа и так называемый "сайт Берковича" в Сети.
Об этом сайте отдельный разговор,  и автор сего инициирует  его однажды.  Не
будем отвлекаться от предмета статьи и констатируем еще раз, что Шломо Вульф
не  знает крайности ни в анафемах, ни в осаннах еврейскому  народу. Он любит
его, ненавидя, и ненавидит, задыхаясь  от сострадания к нему. Такова формула
вульфовского послания израильскому (и не только израильскому) urbi et orbi.

     В любой,  уважающей себя  рецензии, положено  найтись  ложке дегтю.  Не
будем  нарушать  чистоты жанра и скажем, что  проза  Шломо Вульфа  временами
избыточно   многословна.   Ее  персонажи  то  и  дело  устраивают  настоящие
интеллектуальные  ристалища  друг  с другом и с гипотетическими оппонентами.
Объяснения  в  любви  неожиданно перерастают в знаменитое достоевское  "како
веруеши?".  Но  ведь  и  сам Достоеский бесстрашно превращал  целые главы из
"Идиота",  "Бесов",  "Братьев Карамазовых"  в  философские диспуты. Так  что
принципиальный  изъян прозы Шломо Вульфа постоянно оборачивается  ее родовым
достоинством, причем достоинством такого уровня, что возникают  ассоциации с
названными  произведениями и  именами.  Здесь  все зависит  от  ментальности
читателя.  Ищущий  в  литературе  прежде  всего пластического  совершенства,
"набоковского"    метафорического    изыска    вряд   ли    будет   очарован
интеллектуальной  переизбыточностью вульфовской прозы. Но те, кому дорога не
форма, а правда, кому "надобно мысль  разрешить", безусловно найдет в  Шломо
Вульфе задушевного единомышленника и сомечтателя.


     15.07.2002


Last-modified: Fri, 06 Sep 2002 17:07:07 GMT
Оцените этот текст: