ту комиссии единому плану, целью которого должно было быть осуждение пороков режима, а не отдельных лиц. После нескольких бурных объяснений Тарле удалось утвердить свой план и убедить обиженного Блока написать общее введение в будущий отчет комиссии. Так появился очерк А. Блока "Последние дни императорской власти". В личных записях Блока, его письмах к матери этого периода есть резкие слова о Тарле и даже намек на его еврейство. Сын выкреста А. Блок был человеком весьма чувствительным по этой части. Подробнее обо всем этом рассказывается в этюде "Столкновение". Тот же круг, к которому принадлежал Тарле, определил и его место после прихода к власти большевиков. Место это оказалось в оппозиции. Сейчас говорят, что его оппозиция была не столь активной, как у других, раз он не был выслан в 1922 г. Это не так. Во время "красного террора" он выпустил тенденциозную подборку материалов по террору времен французской революции, демонстративно посвятил одну из своих книг памяти министров Временного правительства Шингарева и Кокошкина, убитых пьяной матросней. Он читал далеко не марксистские лекции, издавал исторический журнал "Анналы", прикрытый на 4-м номере властями "по недостатку бумаги", где печатал "бывших". Мало кто из высланных был столь активен. Скорее всего, его "забыли" в России потому, что среди власть предержащих было много доучившихся и недоучившихся студентов Петербургского университета, помнивших его революционные настроения начала века. Первые 13 лет советской власти у Тарле тоже не было повода для переживаний о покинутом им народе. Народ этот, в отличие от самого Тарле, внешне процветал, поставляя режиму больших и малых начальников. Когда Тарле впервые после Гражданской войны смог навестить в Одессе свою сестру, потерявшую мужа, голодный, но веселый город запомнился ему мамалыгой "У Фанкони" и мальчишками, орущими частушки: Еврей, зуктер, живет себе не даром, Он строит, махтер, рай свой на земле - В том рае Сарра станет комиссаром, А Хаим с нею будет жить в Кремле. Не будем говорить, что здесь кто-то чего-то недопонял. Просто тогда истина казалась очевидной: один местечковый еврей попадал в начальники, другого уже он пристраивает в соседние начальники, брата жены - в прокуроры и т.п., и как в песне "кругом одни евреи". А теперь мы точно знаем, что ни одно мало-мальски значительное место в стране не заполнялось без "рекомендации партии", т. е. аппарата, возглавляемого Сталиным и насчитывающего несколько сотен человек, работавших "как один человек". Таким образом, все эти Берманы, Френкели, Аграновы, Ягоды, Яковлевы и др. были "укомплектованы" умевшим ждать долго и терпеливо Сталиным, уже тогда видевшим в далеком будущем ту ситуацию, когда он выступит "освободителем" русского и других народов от "еврейского засилья". С кем же "подбирал" эти ценные кадры Сталин? Благодаря тому, что Сталин числил себя классиком марксизма по национальному вопросу, теперь достаточно заглянуть в его "труды", из коих ясно, что летом 24-го в "партии" было: великороссов - 85 %, украинцев - 7 %, евреев - 6 %. Добавим, что 2/3 этих великороссов были людьми "сталинских призывов", никаких заслуг перед революцией не имевшими и готовыми стереть с лица земли всех этих "подпольщиков" и "участников". Такова была рвущаяся "на дело" свора, поводки от которой Сталин держал в руках, умело направляя ее до поры до времени в рамки "партийных дискуссий". Долгожданный инструмент для еврейского погрома в партии, о котором "вождь" мечтал с начала века (Сталин, соч., т. 2, с. 50-51), был наконец в его руках, но сам погром уже должен был быть не только еврейским, ибо за последние годы та тонкая прослойка заслуженных функционеров, которая составила теперь высшее и среднее звенья управления страной, так перемешалась между собой, создав плотную паутину семейных, клановых, дружеских и деловых связей, что громить уже нужно было всех, и для подготовки такого суперпогрома требовалось время. А пока в "партийной прессе" создавалась видимость вездесущности евреев, чему всемерно способствовали такие неумные и вздорные люди, как авантюрист Гришка Зиновьев и напыщенный "профессор" Каменев. Впрочем, не исключено, что они и сами уже знали, что никакие они не "деятели", а старые облезлые куклы-марионетки, вынужденные продолжать свою игру по сталинским правилам. Несмотря на всю эту политическую чехарду, вторая половина 20-х годов оказалась для Тарле счастливой. До Академии наук у "партии" руки еще не дошли. Там царило дореволюционное большинство во главе с другом Тарле - непременным секретарем принцем С.Ф. Ольденбургом, и эта истинная Академия почтила Тарле сначала избранием в члены-корреспонденты (1921), а затем и в академики (1927). Почти каждый год он выезжал в научные командировки в Европу. И наконец, в эти годы он создает одно из самых выдающихся своих произведений "Европа в эпоху империализма. 1871-1919", вышедшее двумя изданиями подряд (1927 и 1928). Слово "империализм" было им употреблено, чтобы сделать книгу проходной. На самом деле, марксизмом в ней и не пахло, а ленинская брошюра на эту тему лишь бегло упомянута в одном из примечаний. Книга эта произвела огромное впечатление в обществе. Впервые за много лет серьезный читатель в империи получил неидеологизированное, увлекательное как детектив изложение событий европейской истории, многие свидетели которых были еще живы. Но этой же книгой Тарле вторгся в ту "заповедную" эпоху, которая находилась в "монопольном владении" историков-марксистов, что переполнило чашу их терпения. Кстати, по той же причине уже потом, когда Тарле был в почете, этот шедевр исторической прозы все же продолжал находиться в числе "забытых книг" и переиздавался только за рубежом*. А тогда Тарле стали "монтировать" в "Промпартию", но, вероятно, не успели доработать сценарий, и арестован он был 29 января 1930 года по "академическому делу". К этому моменту появилась и первая книга о творчестве Тарле. Она называлась "Классовый враг на историческом фронте" (авторы - "партийные" евреи Г. Зайдель и М. Цвибак). Прошли "гневные митинги" в университетах, бывшие ученики и друзья изобрели бранное слово "тарлевщина", и оно пошло гулять в прессе. Формированию "академического дела", помимо причастных к этому процессу по службе, активно помогали люди, готовые занять места, освободившиеся в результате ареста и ссылки десятков выдающихся ученых. Вот, например, воспоминания арестованного в 30-м году "за компанию" младшего научного сотрудника института истории, впоследствии дожившего до 100-летнего юбилея академика Н. Дружинина, которого на допросе спросили о "старых профессорах": "- А вы знаете, что они питают вражду к советскому строю? - Зная монархические убеждения Платонова, Любавского, Яковлева и др. воспитанников государственной школы и некоторые их публичные заявления, я не мог не согласиться... - А вы знаете, что они затевали? - Нет, не знаю. - Они хотели организовать вооруженное восстание против советского строя и свергнуть существующую власть! У меня вырвалась фраза: - А кто же пошел бы за ними?" (Дружинин Н. Избранные труды. М.,1990. С. 97). Как видим, "молодой" (ему было лет 40) ученый не очень сомневался в том, что 70-летний Платонов собирался поднимать вооруженное восстание. Из таких "показаний" шили "дело". Тарле же у Платонова и задним числом у Рамзина должен стать "министром иностранных дел". Стрелять главных "заговорщиков" не стали. Академиков исключили из Академии и отправили в ссылку, причем Тарле - в самую далекую - в Казахстан. Логика сценария "академического дела", имевшего "монархическую основу", не позволяла перегружать его евреями. В то же время сценаристов "мелкие" подробности происхождения и биографии героев "дела" не интересовали, и выходец из "еврейской семьи купца", участник революции 1905 года Тарле был ими без колебаний назначен вторым (после Платонова) лицом в процессе. Состав "обвинителей" был многонациональным и многоярусным: в нижнем рвались в бой шавки (Зайдель, Захер, Цвибак, Молок и т. п.), а над ними возвышались "киты", критиковавшие с "идейных" позиций без примитивного доносительства - Покровский, Лукин, Фридлянд, Каменев. По стечению до сих пор невыясненных обстоятельств Тарле был возвращен из ссылки одним из первых. Ныне появились "разоблачители", связывающие этот факт с их собственными домыслами о том, что Тарле своим возвращением и последующими чинами был вознагражден за сотрудничество со следователями. Что касается возвращения, то годом раньше, годом позже вернулись и продолжали свою работу все (кроме умершего в Саратове старика Платонова), осужденные по "академическому делу", а вот насчет "чинов" у Тарле не получилось: до самой своей смерти он оставался старшим научным сотрудником Института истории АН СССР и не заведовал не только институтами, но даже кафедрами, а читал лишь небольшие курсы в разных учебных заведениях. Ну а слава его не дарована властями - она добыта его трудом и талантом, его книгами, обошедшими весь земной шар, что, естественно недоступно пониманию "разоблачителей". Одна из версий "досрочного" освобождения Тарле связана с протестами французских историков и научной общественности и даже с вмешательством французского премьера Э. Эррио в 1932 году заключившего со Сталиным пакт о ненападении. Истину еще предстоит установить, но если это правда, то Тарле имел возможность поблагодарить своего друга Э. Эррио лично - в 1945-м тот был освобожден из немецкого концлагеря русскими войсками и возвращался во Францию через Москву. Как-то я сидел в глубоком кресле у стола, за которым работал Тарле, и просматривал относительно свежие немецкие и французские газеты. Тарле на минуту отвлекся от своих дел, посмотрел и сказал: "Вот так же тут сидел и смотрел газеты Эррио". Это был 47-й год. Тарле был вдали от столиц всего два года, но вернулся он в совершенно иной мир, в иную страну. В мире к этому времени к власти в Германии пришел Гитлер. В центр Европы возвращалось средневековье. Призрак погромов появился на родине Гейне. Причем погромов по этническому признаку: "евреем является тот, у кого обе бабки еврейки". С известной "поправкой" Геринга: "Я сам буду решать, кто еврей, а кто нет". При всей своей увлеченности прошлым, Тарле не мог не заметить некоторые сдвиги в том же направлении в сталинской империи: ужесточился паспортный режим, образовалась Еврейская автономная область на Дальнем Востоке. Тарле, может быть, раньше других заметил, что национальность становится клеймом, которым государство насильно метило человека в младенческом возрасте и заставляло носить это клеймо от рождения до смерти. И это клеймо официально отделило его от тех, от кого он сам себя не отделял. Еще более очевидны были возможные последствия обретения "еврейской государственности". Сделали веселый фильм "Искатели счастья", но еврейские пионеры и ковбои, за исключением тех, кого "мобилизовала партия", на Дальний Восток не двинулись. Однако факта наличия "еврейского национального очага" было вполне достаточно для ликвидации во всем западном и юго-западном крае империи еврейских газет, журналов, школ, театров и т. п. Ответ на жалобы был готов: "Вы живете на Украине (в Белоруссии и т. п.), езжайте в Биробиджан - там все еврейское!" Но вспомним, что в 35-м году Тарле было 60 лет. Большая часть жизни была прожита. Было много идей и мало времени. Подступали болезни. Его единственный сын умер в детском возрасте еще в конце XIX века. Потом его детьми были книги, и надо было успеть их написать. В 1936-м он заканчивает "Наполеона". Первое издание выходит с предисловием Радека, но пока книга двигалась из типографии на прилавок, Радек "успел" стать "двурушником". "Друзья" Тарле использовали эту жилу, и статьи с поношением Тарле и требованием расправы над ним снова украсили центральную прессу. Однако историка защитил... Сталин, первый читатель страны. И критика затихла. С этим происшествием связан один известный анекдот из "сталинианы": Однажды утром в квартире Тарле зазвонил телефон, и в трубке раздался голос Сталина: - Товарищ Тарле, вы читали сегодняшнюю "Правду"? - Еще не читал, товарищ Сталин. - Ой, и не читайте! Я там кой-чего недосмотрел. Читайте завтрашнюю "Правду"! Затем Тарле превращает в обширную книгу одну из глав "Наполеона" - "Нашествие Наполеона на Россию", почти одновременно выпускает в свет "Талейрана", переиздает, добавляя 8-й том, "Историю XIX в." Лависса и Рамбо и начинает работу над "Крымской войной". Отчасти из-за такой нагрузки Тарле не обращает внимания на репрессии 37-39 годов. И потому также, что явной национальной окраски внешне они не имели, а внутрипартийная борьба его не занимала. Да и близких ему людей ни среди преследуемых, ни среди преследующих не было. Не было у Тарле и своего окружения, ибо старое, 20-х годов, его дружно предало, а новому еще предстояло возникнуть (чтобы потом тоже отречься и не раз!). Кроме того, сближаться с историком в предвоенные годы было опасно: он не был реабилитирован, его возвращение из ссылки было незаметным, критика "Наполеона" была громкой, многословной, разносной, а опровержение - скромным, в несколько строк, и странным - в нем говорилось, что критикующие вообще-то правы, но свои суровые марксистско-ленинские требования они предъявляют к человеку, который ни марксистом, ни ленинцем никогда не был и уже не будет, и потому их не поймет. Очень тихо и скромно было оформлено и его возвращение в Академию наук: просто вместо "проф." перед его фамилией стали писать "акад.". Он, правда, попытался обратиться в НКВД с жалобой на фальсификацию следствия, но ему вежливо ответили, что те, на кого он жалуется, давно расстреляны или сосланы в лагеря, и его иск им ничего не добавит. В то же время он стал чувствовать к себе внимание "свыше": его фамилия появлялась в каких-то комиссиях, бесплодных, но почетных, к нему обращались за отзывами разные издательства, редакции газет и радио просили его статьи. Несмотря на то, что его отношение к фашистам и к Германии им не скрывалось, его положение не изменилось и после начала "дружбы" с Гитлером. Где-то в году 40-м состоялось его личное знакомство со Сталиным (до этого были письма и телефонный звонок). Он был приглашен к "вождю" вместе с В. П. Потемкиным, поскольку у Сталина возникла идея создания "Истории дипломатии". Как всегда, об этом предложении они узнали уже в его кабинете. Тарле оно очень понравилось, и он тут же во всех подробностях рассказал, как по его мнению должно выглядеть это издание, перечислил его тома, главы, разделы, т.е. создал, как теперь говорят, макет будущей книги. Сталин одобрил и, заканчивая аудиенцию, он сказал: - Ну что ж. Добавить нечего. А вы,- и он указал трубкой на Потемкина,- как будущий редактор этого издания, помните, что вы сегодня получили исчерпывающую консультацию, за которую надо заплатить. Несколько встреч Сталина с Тарле состоялось в годы войны. Тарле не вел записей и восстановить их трудно, но некоторые приближенные Сталина считали его негласным консультантом "вождя" и даже его близким советником. Об этом, в частности, говорил в 1969 году Хрущев съемочной группе документалистов (сообщил И. Ицков). По воспоминаниям Хрущева, Сталин ссылался на мнение Тарле при введении новой воинской формы и погон, а также при обсуждении церемонии парада Победы. Есть косвенные указания на то, что Тарле, будучи членом комиссии по послевоенному устройству Европы, готовил для Сталина обоснование новых границ в Европе. Мнение Хрущева отчасти подтверждает американский писатель и историк Г. Солсберри, автор "Неизвестной войны" и других книг. Известен также крах очередной попытки устранить Тарле из исторической науки, предпринятой его притаившимися врагами. Однако на совещании в ЦК партии, специально для этого ими созванном, присутствовавшие там Щербаков и Маленков не проронили ни слова, и их молчание показало противникам Тарле, что и на этот раз им не удастся избавиться от талантливого семидесятилетнего старика, открыто пренебрегавшего "марксистско-ленинским подходом" к важнейшим проблемам истории. Всю войну Тарле, несмотря на возраст и болезни, мотался с лекциями по оборонным центрам страны и в прифронтовой зоне. Его лекции собирали толпы народа. Особой популярностью он пользовался в офицерской среде, чему способствовали, вероятно, слухи о его близости к Сталину. Во всяком случае, маршалы приглашали его на свои фронты. Его записки на скромных личных бланках, где в левом углу мелким шрифтом было напечатано "Академик Евгений Викторович Тарле", открывали многие двери и решали многие вопросы в империи, и он помогал всем, кто мог до него дойти. Его голос и слово звучали на заграницу. Его книги расходились по всему миру и становились бестселлерами в союзных странах. О них писали оторванные от Родины Н. Рерих и Н. Берберова. Как высшую награду принял он известие о том, что гитлеровцы включили его в число лиц, подлежащих немедленному уничтожению после победы 3-го рейха. В то же время развитие событий внутри страны начинает все сильнее тревожить Тарле. Он улавливает определенную систему в распространявшихся под видом "слухов" антисемитских высказываниях, анекдотах и дезинформации, хорошо увязанных с официальным умолчанием истинного положения дел. Как человек, привлекавшийся к работе в комиссиях по расследованию немецких зверств, он хорошо знал масштабы уничтожения евреев - женщин, детей, стариков на оккупированных территориях. Знал он и о количестве евреев в действующей армии. На фронте погибли два его племянника. Поэтому он весьма болезненно воспринимал разговоры о том, что все "они" уехали в Ташкент и там прячутся от армии. В уже заметных тенденциях внутреннего развития Тарле видел признаки надвигающихся будущих кризисов, и он при всей своей перегрузке все-таки завершает второй том "Крымской войны", пытаясь содержащимися в ней прозрачными аналогиями между николаевской и сталинской эпохами дать понять Сталину и его окружению, что народный героизм в годы испытаний не снимает вопроса о необходимости реформирования режима. Но Сталин намека не принял. Может быть, потому, что это классическое историческое исследование было написано не так занимательно, как созданные Тарле исторические биографии. Когда закончилась война, "товарищ" Сталин сказал: - Надо, чтобы Тарле рассказал об участи трех агрессоров - Карла XII, Наполеона и Гитлера. Естественно, что Академия наук сразу же включила эту работу в свои планы, а издательство прислало академику договор. Были сразу же высказаны пожелания, чтобы Тарле начал с последнего агрессора. Однако Тарле настоял на хронологической последовательности и начал работу над историей Северной войны, используя это время для убеждения руководства в том, что историю Великой Отечественной писать еще рано и что для этой цели должен быть создан специальный институт. Но все его аргументы, передаваемые "вождю", разбивались о желание Сталина иметь, наконец, книгу о себе, написанную всемирно известным, и что особенно важно, "буржуазным" историком - автором "Наполеона". Боясь, что Тарле от этого поручения... сбежит, Сталин ограничивает его зарубежные поездки странами, находящимися по "нашу" сторону "железного занавеса", и знаки отличий, сопутствующие почетным званиям иностранных академий и университетов, он получал в посольствах Норвегии, Англии, Франции и др. стран*. Эти личные осложнения в отношениях с правителем империи развивались на фоне процессов, не вызывавших оптимизма. Первые признаки надвигающихся расправ уже дали о себе знать волной погромов, прокатившихся по Польше и другим территориям, находившимся под контролем русских войск. Хорошо осведомленный о положении в "верхах", в Москве и Питере, Тарле хочет иметь представление, как глубоко проказа антисемитизма разъедает страну, и его первый вопрос к прибывающим из провинции - об антисемитизме "на местах". Никогда не создававший своего окружения по национальному признаку, в послевоенные годы Тарле начинает более внимательно относиться к приходящим в науку евреям. В остальном жизнь его остается прежней: он не стесняет себя "правилами примерного поведения", принятыми в империи, в его квартирах - московской и питерской бывают "нежелательные элементы" - люди, ущемленные в правах - с запретом находиться в этих городах, и даже иностранцы, ведет телефонные разговоры на всех европейских языках, задавая работу "слухачам", посещает посольства и консульства, давая согласие на приглашение без согласования в "компетентных органах". Получая в МИДе на просмотр "вражескую прессу" (он предпочитал западногерманскую, которая наиболее оперативно доставлялась в Москву), он не прятал ее, как "положено", давал посмотреть гостям и только просил не уносить. "А то мне попадет!" - говорил он, смеясь. Ему не надо было слушать "голоса" - французскую, немецкую, английскую, итальянскую и испанскую речь он воспринимал на слух и спокойно говорил об услышанном. Попадая к нему, я ощущал себя в свободном мире, вернее, на островке свободы среди вязкого болота рабства и страха. Первой ласточкой будущих событий стали печально известные постановления по вопросам культуры. Как всегда, идеологические бдения вызвали волну наказаний. Пока что они носили интернациональный характер, но почему-то "виноватых" евреев в массе оказывалось больше. Такая же картина повторилась в лысенковских "разборках" биологов. И здесь почему-то профессора-евреи оказывались более зловредными "вейсманистами" и "морганистами", чем представители "коренных" национальностей, и их фамилии чаще звучали в обличительной прессе и по радио. А доброжелатели объясняли народу: смотрите, сколько "их" окопалось на теплых местах и еще гадят! До определенного момента аппарат Сталина для внешнего мира сохранял имидж страны-заступницы преследуемых евреев. Его посланцы в ООН даже делали заявления "об усилении антисемитизма" в Англии и США, отрицали причастность своей оккупационной администрации к судьбе Валленберга и к антисемитским выступлениям в Восточной Европе. Вероятно, это было необходимо, чтобы сохранить шпионов-"антифашистов", в особенности тех, кто был занят промышленным шпионажем в области производства вооружений, а среди них было немало евреев. Наверное, этим же, и, естественно, желанием насыпать Англии соли на хвост, объясняется поддержка усилий ООН в создании государства Израиль. К 1949 году внешняя ситуация стала меняться. Во-первых, функции советских шпионов к этому времени в значительной мере уже были выполнены и началась серия провалов, во-вторых, российского присутствия на Ближнем Востоке не получилось, несмотря на "откомандирование" туда на вечное поселение для строительства социализма нескольких тысяч коммунистов: в этой молодой стране стали задавать тон люди иной политической ориентации. А в-третьих, аппарат "вождя", знающий его характер и настроения, умело подбирал образцы западной информации с личными выпадами против него так, что создавалось впечатление, что где бы в "том" мире не появились карикатура или фельетон, высмеивающие "гения всех времен", авторами "гнусной клеветы" непременно оказывался явный или тайный еврей, ну а тайным евреем в специально подготовленном для "Хозяина" досье можно было сделать любого. Получалось что-то вроде всемирного еврейского заговора. О существовании таких провокационных подборок мне рассказывал Тарле. Интересен тот факт, что и в брежневский период точно так же почти все антисоветские выступления за рубежом приписывались исключительно евреям ("сионистам"), что подтверждает интеллектуальное убожество и маниакальное постоянство непременного шефа советских идеологов. Тогда же именно так создавались условия для первой в истории СССР открытой антисемитской кампании против "безродных космополитов". Кампания эта развивалась неторопливо и шла вширь и вглубь. Сначала клеймили людей с "иностранными" фамилиями, затем приступили к раскрытию псевдонимов (нынешние "исследования" в области наличия еврейской крови и еврейских семейных и дружеских связей есть логическое продолжение упражнений 49-го года). Эти события помогли раскрыть истинную сущность людей. Так, например, совершенно неожиданной оказалась позиция сталинского любимца К. Симонова, публично выступившего против шельмования людей и "раскрытия псевдонимов", и, наоборот, ожидаемыми были злобные выпады "независимого" Шолохова, жаждавшего борьбы с литературными евреями до победного конца. Тарле тяжело переживал происходящее и не только потому, что преследования людей явно развивались по этническому признаку - преследовался этнос, к которому он сам принадлежал по рождению, от которого ушел и к которому должен был бы вернуться в тяжелые времена, но и потому, что он воочию увидел, к чему может привести неуемный "патриотизм", к возрождению которого в России он был причастен. Но что мог сделать семидесятипятилетний человек, на руках которого были две беспомощные почти слепые старухи - жена и сестра? Он выбирает путь "малых дел", столь популярный в годы его молодости. Он не участвует ни в каких обличениях и "обсуждениях", не соглашается на демонстративный отказ от почетных званий, полученных от "иностранцев-засранцев". Он окончательно решает для себя не писать историю Второй мировой войны. Он помогает всем преследуемым, кто к нему обращается,- открытой или закрытой рецензией, официальным или неофициальным отзывом. Приведем один отрывок из его письма члену-корреспонденту АН СССР С. И. Архангельскому - "черному рецензенту" ВАКа (что само по себе было нарушением "порядка"): "Глубокоуважаемый Сергей Иванович, у Вас находится на рецензии диссертация С. А. Фейгиной... Эту работу я хорошо знаю, я был официальным оппонентом, работа принята единогласно, с овациями. А теперь в экспертной комиссии ВАКа ее подвергли, по-моему, такой легкомысленной критике, что просто диву даешься... Я очень обрадовался, когда узнал, что работа на рецензию послана Вам, человеку, во-первых, добросовестному, во-вторых, знающему, в-третьих, не запуганному, как заяц". Заметим, что на этом письме в защиту Фейгиной отнюдь не близкому человеку стоит дата 8 августа 1952 года. Что означала вторая половина 1952-го в истории евреев России известно всем, и то, что Тарле в этом письме не стесняет себя в выражениях, говорит об его отваге. Не менее решительно помогал он прибегавшим к нему "запуганным, как зайцы" литераторам из числа "низкопоклонников" и космополитов. Между тем, его собственные дела были далеки от благополучия. В это время он заканчивает "Северную войну" - первую часть порученной ему Сталиным трилогии, и сообщает, что начинает переработку "Нашествия Наполеона на Россию" в качестве второй ее части. Но Сталин проявляет нетерпение, и его послушная "научная гвардия" дает понять Тарле, что он занят ненужным делом и что начинать печатать трилогию нужно с ее последней части. "Намек" выглядит достаточно грозно: делается попытка сорвать его доклад Академии, посвященный законченной работе о шведском нашествии, и впервые за последние 15 лет он не может найти себе издателя. "Северную войну" не берут! После долгих переговоров ее принимает "Соцэкгиз", издательский договор с которым выглядит так, будто речь идет о первой книге начинающего кандидата наук, а не историка-писателя с мировым именем. В холуйском окружении Сталина все оттенки настроения хозяина тщательно фиксировались, и его недовольство медлительностью Тарле было, естественно, замечено. В это же время появилась группа "новых историков" наполеоновской эпохи - Бескровный, Гарнич, Жилин и др. Тарле никогда не был монополистом и искренне приветствовал любую мало-мальски талантливую книгу. Но как раз с талантом у этих людей дело обстояло туго, а для любой бездарности есть лишь один путь к признанию - административный. Здесь я еще раз повторю прописную истину: история есть не только наука, но и искусство, имеющее свое музу (Клио). Поэтому в истории знание - это далеко не все, ибо исторические знания доступны любому, а дар ИСТОРИКА более редок, чем дар писателя, живописца или композитора. К тому же значительная часть "советских" исторических "докторов" обходилась даже без знаний. Чтобы понять разницу между Историком и даже очень знающим человеком, я предлагаю читателю эксперимент: открыть любую страницу "Наполеона" Тарле и любую страницу "Наполеона" Манфреда и прочитать их одну за другой. (Из уважения к читателю рекомендовать прочесть даже одну страницу "из Жилина" и ему подобных я не могу - совесть не позволяет). По-видимому, кто-то из этой бездарной "когорты", а может быть и все вместе протоптали дорожку к "архитектору" новых "кампаний" Суслову, и тот в опальном Тарле увидел фигуру, которую можно поставить в центр очередного разоблачительного процесса, с выходом, естественно, на "еврейские корни". Двинулись накатанным путем: нашли подонка-разоблачителя, готового подписать любое фуфло за малую пайку, тиснули от его имени вонючую хамскую статейку в "Большевике" и даже успели провести собрания "возмущенной" "наглостью" зарвавшегося старика-"космополита", еще недавно преклонявшейся перед живым великим собратом московской и питерской университетской профессуры. Но тут неожиданно для организаторов "процесс не пошел": Тарле написал письмо своему "большому другу", пожаловался на преследования, сообщил, что он уже практически начал работу над историей Великой Отечественной. Вакуум, по советской традиции образовавшийся вокруг Тарле после "разноса" в "Большевике", был разорван также весьма традиционным для сталинской империи способом: официальное выжидающее молчание Академии наук прервалось телефонным звонком главного ученого секретаря академика А. В. Топчиева, сказавшего буквально следующее: "Дорогой Евгений Викторович, мы тут посоветовались и, учитывая, что в Вашем возрасте трудно пользоваться тесной "Победой", решили выделить Вам ЗИМ". Поскольку семиместный ЗИМ, куда можно было поместить теленка, по негласной иерархии выделялся руководству Академии и академикам-директорам оборонных проектов, решение Академии означало, что Тарле опять стал "большим другом" "большого друга". Еще один "зимний год" в жизни Тарле завершился благополучно. Здесь я хочу вернуться к уже упомянутой биографии Тарле, предложенной В. Сироткиным. Автор сообщает, что в феврале 1953 года, когда на лекции один из студентов произнес фамилию "Тарле" с ударением на последнем слоге, Тарле будто бы сказал: - А вам, молодой человек, я скажу: я не француз, а еврей, и моя фамилия - Тарле. Во-первых, даже с ударением на первом слоге фамилия "Тарле" не является еврейской - фамилии на "-ле" имеют широкое распространение в Австрии, откуда родом были предки Тарле по линии отца. К тому же, как мне рассказывал Тарле, фамилия семьи поначалу была двойной: Бараб-Тарле. Во-вторых, зная глубокую осведомленность Тарле о событиях января-февраля 1953 года, трудно поверить, что в нашпигованном в те времена стукачами-энтузиастами и детьми тех, кто был причастен к этим событиям, московском институте он сделал бы подобное заявление, после которого ему только и оставалось бы отправляться на "добровольное собрание еврейской интеллигенции". Учитывая полную беспомощность его жены и сестры и его собственное состояние, любое изменение сложившегося быта было для них равносильно смерти, а сохранение личного статус-кво давало Тарле возможность жить и помогать тем, кто в его помощи нуждался, и он должен был оставаться "русским", как было записано в его "серпастом молоткастом",- другого выхода у него не было. Вот почему к свидетельству Сироткина следует применить любимый афоризм Тарле: "Врет, как очевидец". Вскоре - в начале февраля - Сталин куда-то исчез, и ничего определенного даже из-за "железного занавеса" никто сказать не мог. (Жизнь "вождя" в феврале 53-го - это, как говорится, отдельная тема). "Вождь" спрятался в тот момент, когда осуществление его мечты о "решении еврейского вопроса" хотя бы в европейской части управляемой им страны было совсем близко, и его подручные были в растерянности. Но я никогда не забуду сладостные звуки траурной музыки, положившие конец моему напряженному ожиданию. В частных домиках моей городской окраины "вождя" как говорится, в гробу и видели, но, спускаясь в город и в институт, где плотность стукачей возрастала, приходилось делать постную физиономию. Тарле удалось пережить трудные зимние годы, когда постоянная угроза благополучию и жизни его и дорогих ему людей сочеталась с ухудшением здоровья и утратой жизненных сил. Кончина Сталина освободила его от "большой дружбы", ставшей для него слишком тяжкой ношей, и от обязательств, ибо теперь охотников писать историю Второй мировой войны было среди новых "историков" более чем достаточно. В то же время у руководства страной остались люди, ценившие его заслуги, и их расположение к нему проявилось сразу же: летом 53-го года он возглавил делегацию российских историков на международном совещании в Будапеште, в 54-м из печати вышли сразу три его книги. Но, к сожалению, время его земного существования подошло к концу, и насладиться весной и свободой ему уже не было суждено. За несколько месяцев до смерти он узнал, что готовится издание двух его книг в Украине, на украинском языке, который он хорошо знал и любил, за недоступную, как он говорил, другим языкам образность и меткость выражений (поверим ему - он ведь владел более чем десятком языков и наречий). Одна из этих книг вышла в Киеве в год его смерти, и это символично: с нею он как бы завершил свой жизненный круг и вернулся в свой родной город, город своей молодости, первых лет жизни с любимой, первых жизненных побед и первых тяжелых утрат. В августе - сентябре 1954-го я провел с Тарле около месяца на даче под Москвой, и это было мое последнее с ним свидание. В Москву он уже не выезжал, но продолжал работать, и с пяти утра в его кабинете горел свет. На его столе появились брошюрки с его статьей, переведенной на арабский, хинди, тамиль и бенгали. Он рассматривал незнакомые письмена и говорил: - Мне даже как-то не верится, что это можно прочитать! Он много читал, принимал гостей. Даже иностранных. Без встречи с ним не хотела уезжать группа историков из Нидерландов, а он себя неважно чувствовал, и их к нему привезли на дачу. Они очень интересовались закулисной стороной последней попытки травли Тарле, но хозяин отшучивался. Бывали гости и другого рода: уже выпущенные узники лагерей. Судьбы многих из них волновали Тарле. За несколько лет до смерти Сталина я узнал от него об аресте академиков Я. Парнаса, умершего в тюрьме, и Л. Штерн - единственном члене Еврейского антифашистского комитета, уцелевшей в период массовых убийств деятелей еврейской культуры, организованных тогдашней верхушкой КПСС. Со дня на день ожидали освобождения И. Майского, часто бывавшего перед арестом у Тарле. Как всегда, Тарле сохранил удивительную осведомленность, и от него я тогда впервые услышал о готовящейся массовой реабилитации жертв террора и посмертном "осуждении" Сталина. Современный историк П. Черкасов, прочитав в рукописи мои заметки, писал мне, что такого не могло быть, и что хрущевские разоблачения готовились в страшной тайне, но еще живы люди, которым я осенью 54-го поведал эту "тайну". Тогда же у нас с Тарле состоялся первый и последний откровенный разговор о Сталине. В. Сироткин в уже упоминавшемся предисловии к "Талейрану" 1992 г. пишет, что в дискуссии 1988- 1989 гг. в "Московских новостях" "родственники Тарле утверждали, что" академик всегда был "антисталинцем". Как один из двух "родственников" Тарле, участвовавших в дискуссии в "Московских новостях", я должен сказать, что таких утверждений там не было, и мне хотелось бы со слов самого историка определить его отношение к "вождю". Если говорить о государственном терроре, использовавшемся Сталиным для сплочения населения и подчинения его нуждам империи, то ненавидевший любой террор Тарле в этом вопросе, безусловно, был антисталинистом. Если говорить о Сталине как о "корифее всех наук" и непогрешимом теоретике "всесильного учения", то и в этом вопросе Тарле, безусловно, был антисталинистом. Впрочем, хоть это и звучит парадоксально, в этой части антисталинистом был и сам Сталин. Однажды, расчувствовавшись, он прямо сказал другу Бухарчику, что вся эта мура - для толпы, для пигмеев, а не для Гималаев, каковым и он сам, и Бухарчик являются. Но серьезный "академик" Бухарин не принял этой нагорно-гималайской проповеди и, как в их среде принято, продал друга Кобу с потрохами "партийной общественности" из "принципиальных соображений". Больше таких слабостей, как откровенность, Коба себе не позволял, но на Гималаях остался, и тем, кого он туда приглашал, а среди таковых был и "буржуазный историк" Тарле, было не обязательно изучать труды "вождя" и развешивать его портреты. Сталин хорошо понимал, что упоминание между прочим его имени в предисловии к всемирно известному "Наполеону" стоит больше, чем оратории и поэмы, наперебой восхваляющие "гения всех времен", и в этом, вероятно, и состоит причина его милостей, оказанных Тарле. Если же говорить о целях Сталина - укреплении и расширении великого и влиятельного российского государства, то в этом вопросе Тарле был совершенно искренним его единомышленником, и когда требовалась - помощником. На мой прямой вопрос, кому из государственных деятелей новой России - Ленину или Сталину он отдает предпочтение, он, не колеблясь и не задумываясь, ответил: "Безусловно, Сталину", и пояснил: "Ленин был игроком. А даже самый удачливый игрок не может руководить государством". После такой лестной характеристики Сталина вполне уместным был и мой следующий вопрос: почему же тогда он, Тарле, все-таки не написал хотя бы краткий очерк истории Великой Отечественной войны, поскольку трудностей со сбором материалов у него бы не было - все в империи было бы поставлено ему на службу. Тарле отвечал, что все это он хорошо понимал, но взяться за эту работу не мог по моральным соображениям, поскольку он никогда не имел бы полной и беспристрастной информации о минувшей войне, а по одному особо важному для него вопросу он не только не получил бы доступ к архивам, но и вообще не смог бы коснуться его в своем труде. Он имел в виду геноцид евреев в Европе. Следует отметить, что Тарле был чуть ли не единственным за пределами Армении историком, который сказал гневное и правдивое слово о резне армян, устроенной младотурками, и хорошо помнил стену молчания, воздвигнутую "из политических соображений" вокруг этого события, о котором нужно было кричать, предупреждая людей Земли о приближении фашизма. Теперь подобное же происходило, по мнению Тарле, с информацией о геноциде евреев, осуществлявшемся не на задворках цивилизованного мира, а в центре Европы. Антисемитское перерождение властей советской империи Тарле связывал исключительно с новыми партаппаратчиками - Маленковым, Сусловым и прочими, видевшими в перестройке образа "врага" с абстрактного "троцкиста" на вполне конкретного "еврея" и лиц, с этим "евреем" связанных, во-первых, возможность устранить прежнее сталинское окружение, состоявшее из женатых на еврейках "тонкошеих вождей", а во-вторых, возможность, учитывая опыт Гитле