отделаться от ощущения, что это простая оберточная бумага. - Откуда у тебя это? - На горе Ко между камней много такой. Удобная -- не рвется, в огонь бросил, опять чистая. Тут только я догадался, что это знаменитый минерал даннеморит, который встречается в горах Сихотэ-Алиня. НЕ СЕРДИСЬ, ПУДЗЯ Ночью снилось, будто кто-то тянет меня за ноги в черную бездну. Я отчаянно цепляюсь за лед, но руки скользят, и я погружаюсь все глубже и глубже. Проснулся весь в поту и долго не мог успокоиться. Лукса уже оделся и, позавтракав, ушел откапывать капканы. Через полчаса я тоще был на лыжах и брел по Глухому. Он вполне оправдал свое название. На нем действительно все по-прежнему глухо. Даже ни одного свежего следа не появилось. Вернувшись к становищу, стал колоть дрова на вечер. Вскоре подъехал шатающийся от усталости Лукса. Я обратил внимание, что он сильно возбужден. - Что-нибудь случилось? - Отгадай загадку, - предложил он вместо ответа, - в липе сидит, скребется, пыхтит, тронешь -- рычит. - Медведь? - Точно, гималайский. Тепло, вот и проснулся. Со стенок сухую труху соскребает. Постель мягче решил сделать. Пойдешь завтра со мной? - Ты еще сомневался?! - обиделся я. Весь вечер тщательно готовились. Луксе отливал в колупе пули и при этом сокрушался, что тигр часто бывал на путике. - Не буду туда пока ходить. Увидит, что его следы топчу -- всякое думать начнет. Не поймет -- сердиться будет. - Лукса, ты же говорил, что тигр очень умный вверь. Все понимает. - Да, куты-мафа, что думаешь даже знает. Подумаешь: не буду стрелять, - он понимает и тоже думает: не буду его трогать. Но когда куты-мафа далеко, он не слышит, что я думаю, не поймет, зачем я хожу, и будет сердиться. Я не раз слышал, что некоторые промысловики до сих пор настолько боятся тигра, что когда он появляется на их участке, бросают охоту и покидают это место, случается и навсегда. Сам Лукса принес четырех соболей и, хоть прошло больше месяца, ни один из них не попорчен мышами. А секрет прост --Лукса придумал способ, как обхитрить этих вездесущих грызунов: ставит ловушки возле молодых гибких деревьев. Ствол низко пригибает и закрепляет его в горизонтальном положении за обрубок сучка. Цепочку же прикручивает к макушке. Когда соболь, угодив в капкан, начинает биться, дерево выпрямляется, и жертва повисает в воздухе. Мышам она недоступна, а птицы соболей не трогают. Закончив приготовления, Лукса раскурил трубку и глубоко задумался, глядя по обыкновению сквозь щель на огонь в печурке. - О чем думаешь? - потревожил я его. - Так, вспоминаю... Раньше ведь как было? Перед большой охотой к шаману с белым петухом ходили. Шаман надевал шапку с рогами. На лицо маску - хамбабу. На пояс вешал кости медведя, рыси, железные погремушки. Бил в бубен, в тайгу вел. Там большой костер жгли. Котел с водой ставили. Шаман вокруг ходил, свои слова говорил, пахучим багульником дымил. Злых духов прогонял. Как вода закипит, петуха в котел бросали -- Пудзе подарок делали. Только потом на охоту шли. Сейчас так не делаем. А хороший охотник все равно без добычи не возвращается. Встали одновременно, как по команде. Не спеша, внимательно проверяя все, собрались. Продули стволы ружей. Заткнули их комочками мха. Лукса набил печь сырым ясенем, закрыл поддувало: -- Пока огонь в печке -- удача с нами. И, взяв Пирата на поводок, скомандовал "га". Вначале шли по долине ключа, потом, свернув в один из боковых распадков, карабкались по косогору. Чем дальше, тем круче становился склон, и все чаще приходилось, держась за стволы деревьев, подтягиваться на руках. В одной из лощин, закрытой со всех сторон, Лукса неожиданно остановился. -- Передохнем? -- спросил я. Тот вместо ответа показал на огромное дерево справа от нас и тихо сказал: -- Пришли. Здесь. Липа была старая, с раздвоенным стволом и темным зевом у развилки. Пират, почуяв запах зверя, вздыбил шерсть и взволнованно завертелся вокруг дерева, шумно вынюхивая, откуда сочится медвежий дух. Найдя самое тонкое место, он принялся грызть ствол, повизгивая от возбуждения. Лукса скинул лыжи и подошел к нему. Прислушался. Внутри было тихо. Я тем временем выбрал метрах в шести чистую площадку. Утрамбовал снег, обломил закрывающие обзор -- детки кустарников. Тот, кто бывал на медвежьей охоте, представляет, с какой тщательностью все это выполнялось. Затем Лукса поручил мне держать под прицелом медвежий лаз, а сам достал топор и ударил несколько раз обухом по стволу. Стаи снежинок закружились в воздухе, мягко ложась на землю. В томительной тишине, казалось, был слышен шелест их падения. Лукса стукнул еще, но косолапый или крепко спал, или затаился. У меня стали мерзнуть руки. Указательный палец не чуял спускового крючка. Нервный озноб усиливал ощущение холода. Наблюдательный наставник подошел, чтобы дать мне возможность согреться и вместе обмозговать, как лучше разбудить белогрудого. -- Будем стрелять по стволу. Заденем -- вылезет, -- предложил он. Поочередно всадили в дерево четыре пули, стреляя каждый раз все ниже и ниже, но внутри было по-прежнему тихо. Теперь взял лаз под прицел Лукса, а я принялся рубить отверстие в тонком месте, подсказанном собакой. Дерево не поддавалось, и когда я устал, Лукса сменил меня. Прорубив, наконец, маленькую дырочку, он припал к ней глазом. Через некоторое время обернулся ко мне, приложив обе руки к щеке. Все понятно -- спит лежебока. Я подошел и тоже заглянул в дупло. Густо пахло прелой древесиной. Когда глаз привык к темноте, разглядел внизу свернувшегося в гнезде медведя. Его черная шерсть чуть колыхалась, и мне даже почудилось, что я слышу сладкое посапывание. Чтобы не портить медвежью квартиру, решили поднять мишу и стрелять на выходе. Лукса отломил длинную ветку и заостренным концом начал тыкать в податливую плоть. Медведь рявкнул и, видимо, схватил ветку лапой, так как она мгновенно исчезла в дупле. Потом гулко заворочался и стал карабкаться вверх по пористым стенкам древесной трубы. Из лаза показались широкие лапы, оскаленная пасть. Я торопливо выстрелил. Медведь взревел и, к нашему ужасу, медленно скрылся в утробе липы. Глухой увесистый удар подтвердил преждевременность моего выстрела. Старый зверобой наградил меня свирепым взглядом и, срезав ветку потолще, потыкал медведя. Тот хрипел, но не реагировал на болезненные уколы. Нам не оставалось ничего другого, как добить его прямо в дупле. Суеверный Лукса сказал традиционное: -- Не сердись, Пудзя, состарился совсем медведь. Пошел в нижнее царство. Вырубив топором дыру, вдвоем кое-как вытащили зверя. Когда рассматривали его в "глазок", Лукса определил: пестун. Мне же показалось, что перед нами чуть ли не медвежонок. Но мы оба ошиблись. "Медвежонок" оказался довольно крупным медведем килограммов на сто тридцать -- сто сорок (гималайский медведь мельче бурого). В дупле, у самого дна, в мягкой трухе было глубокое комфортабельное ложе, оно-то и скрадывало истинные размеры хозяина. Не теряя времени, начали свежевать добычу. Шуба была шикарной. Иссиня-черной, с серебристым глянцем; основание шеи охвачено лентой в виде белоснежной чайки. Из-за этого пятна гималайского медведя часто величают белогрудым. На голове комично торчали большие округлые уши. Глядя на длинные, острые клыки, я невольно съежился, представив себя перед такой пастью. Верхний клык был наполовину сломан и, по всей видимости, давно -- место слома уже отполировалось. Шкуру снимали старательно, так как Лукса обещал после выделки подарить ее мне. Надо сказать, медведь нам достался знатный. На боках и ляжках слой сала в пол-ладони, на спине и лапах -- в палец, а внутренности так буквально залиты жиром. - Запасливый лежебока, -- радовался Лукса. Закончив свежевать, разрубили тушу на части и забросали снегом. Лукса отложил свои любимые сердце и печень, а также солидный кусок мякоти и шкуру в сторону, чтобы взять с собой. Кроме того, он вырезал и целебный желчный пузырь, предварительно перетянув шейку веревочкой. Взглянув на меня искоса, он вынул глаза медведя и, подойдя к дереву, положил их на толстый сук, навстречу первым лучам солнца. -- Пусть Пудзя видит, что мы соблюдаем все законы,-- сказал охотник. Пока разделывали добычу, двигались мало и основательно продрогли, к тому же нестерпимо хотелось пить. Я собрал сушняк и запалил костер. Повалил густой дым. Горячие языки пламени пробились сквозь него и с веселым потреском разбежались по веткам во все стороны и, слившись в трепещущее полотнище, метнулись в холодную высь. Старый охотник в своей котомке всегда носил двухлитровый котелок с мешочками сахара и чая. Я набил в него снега и подвесил на косо воткнутую палку. Лукса подложил еще сучьев и, блаженно сощурив глаза, пододвинулся к костру: -- Люблю огонь. Он как живой. Рождается маленьким светлячком, а начнет есть дрова, вырастает в жаркое солнце. Обогреет человека и умирает. Действительно, огонь обладает необъяснимой притягательной силой. Когда глядишь на переменчивые языки пламени, то не в силах отвести взор от завораживающей непредсказуемой игры света. В такие минуты отрешаешься от всего окружающего и словно попадаешь под гипноз невидимых сил. Недаром наши предки поклонялись огню. -- Костер обещает ясную погоду, -- неожиданно изрек Лукса. Я с удивлением глянул на него. -- Чего глаза вывернул? Не на меня смотри, а на костер, -- довольный произведенным эффектом, проворчал охотник. -- Видишь, по краю костра угли быстро покрываются пеплом -- быть солнцу. Если тлеют долго -- быть снегу. Попив чаю, мы быстро собрались и зашагали домой. Добрались засветло и пировали до ночи. Лукса, забыв про болезни, отправлял в рот самые жирные куски. Когда ели наваристый бульон с сухарями, у меня во рту что-то хрустнуло. От неожиданности я охнул. Неужели зуб? Схватил зеркало -- точно: передний зуб обломился. -- Отомстил миша, -- со страхом прошептал Лукса. -- Миша тут ни при чем. Зуб был мертвый, просто время пришло -- возразил я, хотя тоже невольно подумал о сломанном клыке медведя. ТАЛА Я не верю ни в приметы, ни тем более в вещие сны, но сегодня опять случилось настолько точное совпадение, что невольно начинаешь относиться ко всему этому серьезней. А приснилось мне, что поймал двух соболей, причем второго -- в последнем капкане в конце путика. На охоте все так и произошло. Первого снял в теснине между гор. Правда, если бы прошел хоть небольшой снежок, то я уже вряд ли разыскал бы его: от постоянных ветров снег спрессовался, и соболь тащил капкан с потаском, оставляя за собой едва заметные царапины. На мое счастье, потаск застрял в сплетении виноградных лоз и зверек не сумел уйти дальше. Второй действительно оказался в последнем капкане под скалистой кручей. Вечером, выслушав мой рассказ, Лукса сказал: -- Настоящим охотником стал. Хороший охотник видит зверя сквозь сон, -- и, задумчиво глядя в огненный зев печурки, продолжал: -- Человека шибко трудно разглядеть, но на медвежьей охоте сразу видно, кто ты. Я все думал, что за парень? Городской, а в тайгу пошел. Боялся, опасность будет -- оробеешь, подведешь. Теперь так не думаю. Возле медвежьей квартиры не всякий может стоять. Давай, бата, следующий сезон опять вместе соболя промышлять. Как лед унесет нартовый след, зимовье поставим. Тепло, просторно будет. От таких слов у меня приятно защемило сердце. Судорожный комок сдавил горло. Не в силах вымолвить ни слова, я с благодарностью пожал сухую, но крепкую руку. Нахлынувшее чувство признательности искало выхода. Хотелось сделать что-то приятное для этого скупого на похвалу человека, ставшего мне близким за время охоты. Я снял с себя серый, толстой вязки шерстяной свитер и смущенно протянул ему: -- Возьми. Лукса обрадовался подарку как ребенок. -- Спасибо, бата. Надевать буду, тебя вспоминать буду. Да, мне здорово повезло с наставником. Впервые я по-настоящему осознал, как мне не хватало Луксы, в тот день, когда он вернулся из больницы. С ним было легко и интересно, как с очень близким человеком, с которым можно пройти бок о бок всю жизнь. Кроме того, общение с бывалым охотником помогло многое переосмыслить. Я стал лучше понимать тайгу, повадки зверей, птиц, осознавать себя частицей этого великолепного цельного мира, ответственным за его сохранение. Через неделю заканчивается промысловый сезон. Покинут свои участки охотники, и на всем протяжении Хора, от истоков до Гвасюгов, река опустеет. А кажется, совсем недавно я вынул из капкана своего первого соболя. Вот уж действительно -- время на охоте течет медленно, только когда готовишь ужин. На обрывистых южных берегах ключа снег начал подтаивать. А кое-где уже выросли робкие сосульки. В воздухе появился едва уловимый хвойный аромат. Тонконогий паук, обманутый теплом, вылез из своего убежища, и смело разгуливает по отмякшему покрову. И эхо сегодня в сопках было бесподобным. Особенно громко звучало оно в конце Глухого. В этом месте путика растет диковинное, искореженное временем дерево, внешне похожее на нечто среднее между елью и кедром. Называется оно тис, или "негной-дерево". Из-за обилия веток с плоскими хвоинками на нем в течение зимы всегда скапливаются горы снега, и, видимо, по этой причине верхушка этого дерева обломана, а ствол расщеплен почти до основания. Отчего дерево стало похоже на старый гриб с треснутой красноватой ножкой и толстой слоеной шляпкой -- белой сверху, зеленой снизу. Негной-дерево доживает до сказочного возраста в три-четыре тысячи лет. Растет оно очень медленно и набирает метр в обхвате, к исходу своего двадцатого века. Мой тис, судя по толщине ствола, был старцем еще до образования Киевской Руси. Тис -- самое древнее, но, к сожалению, вымирающее дерево. Относится он к хвойным, но хвоя ядовита и почти не содержит смолы. Вредители избегают его. За странные для хвойной породы плоды, похожие на крупные ягодки рябины, тис еще называют елью с красными ягодами. На своих путиках я встретил всего два таких дерева: здесь и на Крутом. Оба не первой молодости, а принять эстафету, длящуюся миллионы лет, некому. С обхода пришел раньше обычного. Решил порыбачить под скалами напротив становища. Наскоро попив чаю, спустился на лед. Разгреб улами снег, и из-под лезвия топора полетели граненые, с хрустальным переливом осколки. Через десять минут лунка уже манила черным оком. Опустил в непроницаемую воду "краба" и, подергивая леску, склонился в ожидании. За полчаса ни одной поклевки. "Надо бы перейти на границу между спокойной водой залива и стремительным течением реки. Там должна быть рыба",-заколебался я, как вдруг почувствовал неожиданно резкий рывок. Тотчас подсек и, перехватывая, потянул леску на себя. Она больно врезалась в пальцы. Рыба сопротивлялась отчаянно, но все-таки это был не тот пудовый таймень, с которым мне довелось тягаться на Арму лет шесть назад. Вскоре крупный, упругий ленок, отливая пятнисто-коричневой чешуей, забился на снегу. За ним с интервалом в несколько минут вытащил еще двух. После этого -- как обрезало, клев прекратился. Я закинул улов на лабаз, к ужину Лукса приготовил отменную талу. Тот, кто ел, подтвердит -- в мире нет ничего вкуснее. Приготовить ее может каждый. Для этого необходимо только поймать ленка, а еще лучше -- тайменя. Слегка подморозить, потом отсечь голову и хвост. Вдоль спины и брюха надрезать шкуру и снять ее. Затем от хребта отделить мякоть и аккуратно нарезать тонкую янтарно - жемчужную лапшу. Посыпать ее солью, сбрызнуть уксусом, перемещать и снова подморозить. Все. Блюдо готово. Да какое! В тайге много деликатесов, но вкуснее этого я еще не едал. Кладешь щепотку лапши на язык и во рту тает что-то божественное. ЩЕДРЫЙ БУГЕ Ночью прошел самый обильный за эту зиму снегопад. Тайга стала густой, как летом, только не зеленой, а белой. Ветви, придавленные тяжелой кухтой, безвольно согнулись до самого низа. Не напрасно все же я держал весь сезон несколько капканов на приманку. Сколько раз приходилось подправлять просевшие хатки, докладывать мяса. И вот пробил их час. Не хватает уже соболю мышей. Многочисленные в начале зимы, теперь они редко попадаются ему на обед. Опытный Лукса еще в ноябре говорил, что к концу зимы соболь все равно пойдет на приманку. На Фартовом у меня стояло три хатки. В первой соболь, доставая мясо, как-то изловчился и переступил тарелочку. В другой, еще до прихода соболя, в капкан попалась сойка. Соболь, не будь дураком, съел и ее и приманку. Надеясь, что он вновь посетит это место, я положил новый кусок кабанятины, перенасторожил ловушку. Обойдя дальнюю часть путика, завернул на обратный ход и увидел на мертвой пороше свежайший след соболя, скрывавшийся в широком зеве распадка. "Попробую догнать", -- загорелся я. След попетлял по склонам и привел... к хатке, оставленной мною три часа назад. За небольшой отрезок времени здесь произошли большие перемены. В капкан опять угодила сойка, и два соболя, привлеченные криком, уже успели растерзать ее и отдыхали теперь в снежных норах неподалеку. Я насторожил еще три ловушки с таким расчетом, что если в одну из них снова попадет сойка, то оставшиеся не дадут соболям безнаказанно полакомится. Приманку затолкал в самый конец канала и плотно закрепил ее палочками. Уже у бивуака меня догнал довольный Лукса -- снял трех соболей и всех на приманку. Быстро он наверстывает упущенное за время болезни. Сегодня планировал вернуться с охоты пораньше, чтобы просушить, вытряхнуть спальники и наколоть про запас дров, но соболь, неторопливо бежавший поперек ключа, спутал все карты. Глядя на свободный бег зверька, я невольно залюбовался. Сколько ловкости, изящества в его движениях. Соболек заметил меня и, почти не меняя темпа, пересек пойму и взобрался по обрывистому склону на уступ сопки. Я с лихорадочной поспешностью рванул за ним, но, увы... Подъем, который соболь взял легко и быстро, я месил минут пятнадцать, увязая в сыпучей, как грубо размолотая соль, снежной крупе. Когда, наконец, мучительное восхождение закончилось, передо мной открылась еще более безрадостная картина -- за пологим бугром вздымалась новая стена. Карабкаясь на нее под гулкие удары сердца, невольно вспомнил слова Луксы: -- Соболь от охотника никогда вниз не бежит. Всегда вверх уходит. Одолев подъем, побежал вдоль следа. Он вел поперек широкой террасы и по расщелине спускался в соседнюю падь. Делал там длинную петлю и, опять вернувшись на террасу, так запетлял, что моего охотничьего опыта было явно не достаточно, чтобы расшифровать эти письмена. Сделал попытку найти выходной след, но тщетно. В сердцах плюнул и побрел к стану собольей стежкой, не обращая на нее поначалу особого внимания, но метров через двести она неожиданно оборвалась у березы. Меня это озадачило. Обошел вокруг -- дальше никаких следов. Зато между корней обнаружил хорошо обозначенный лаз. По обледенелому кольцу было видно, что им пользуются довольно часто. Быстро сгущающаяся темнота не позволяла далее задерживаться. Я быстро обтоптал снег у ствола и насторожил возле лаза две ловушки. Насилу дождавшись утра, чуть свет побежал к березе. Торопился, хотя мало верил, что мой беглец попался. Но соболь угодил в капкан сразу, как только попытался выйти из убежища. Мотнувшись в сторону, он попал другой лапой во второй. Этому трофею я радовался вдвойне, так как достиг заветного рубежа -- выполнил план по соболю и тем самым утер нос охотоведу, не одобрявшему решения директора о приеме на работу очкарика-горожанина. В амбарчике, где соболя съели вместе с приманкой двух соек, попалась... сойка. И все повторилось по старому сценарию, в последней сцене которого я опять остаюсь ни с чем. Практичные соболя уже понарыли вокруг жилых нор, а в стороне от них сделали небольшое углубление в снегу -- уборную -- и наверняка посмеиваются над бестолковым охотником, нагуливая жир на дармовом питании. Зло взяло. Сколько ж они будут дурачить меня. Выставил все капканы у лазов, на тропках, вокруг приманки и тщательно замаскировал каждую ловушку и свои следы. Времени-то осталось в обрез. Послезавтра на этом путике капканы уже нужно снимать. Светового дня не хватает, несмотря на то, что он удлинился на два с лишним часа. Выхожу все раньше и раньше, а возвращаюсь в поздних сумерках. Если в начале сезона я ходил по пять-шесть часов и путики были длиной не более пятнадцати километров, то сейчас путики удлинились вдвое и снег месишь уже по десять-одиннадцать часов кряду. Сегодняшнее утро подарило незабываемый восход, напоминающий извержение вулкана. Над темным конусом горы загорелось бордовое зарево, четко оконтуренное столбами бархатно-черных облаков. Имитация извержения была настолько правдоподобной, что я даже невольно прислушался -- не слышно ли гула из кратера? Вчера разоружал Глухой, нынче очередь Крутого. Один из тех хитрых обжор, что столько дней безнаказанно пировали на дармовых харчах, все же попался. Второй оказался мудрей и вовремя покинул опасную зону, где каждый день лязгает железо. Возле берлоги забрал остатки мяса. Лукса большую часть за эти дни уже перенес к палатке. Прорубленное в лесной квартире отверстие охотник по-хозяйски заделал двумя слоями коры, плотно прибив ее к стволу деревянными клинышками: бережет берлоги на своем участке. Почерк бега соболей изменился. Заметно, что они возбуждены, проявляют повышенную активность. Следы появились даже в таких местах, где соболю и делать вроде бы нечего. И бегают они в основном парами и все больше прямо, ни на что не отвлекаясь. Лукса говорит, что это ложный гон начался. Настоящий же гон бывает в июле, а поскольку беременность у соболюшек длится около двухсот восьмидесяти дней, потомство появляется как положено -- весной. ПРОЩАНИЕ Четыре месяца пролетели незаметно. Завтра выходим. Мы уже предвкушаем жаркую баню с душистым березовым веником, просторную светлую избу, чистые мягкие постели. Все же некоторые бытовые неудобства палаточной жизни, накапливаясь, с течением времени дают о себе знать. В зимовье они не так заметны. По крайней мере, в нем можно выпрямиться во весь рост. Впервые собрался на охоту раньше Луксы. Над промерзшими вершинами хребта едва затлел рассвет, а я уже стоял на лыжах. Путик решил пройти обратным ходом: с утра по пойме, а потом уж по горам. Дело в том, что к полудню на пойме начинает таять и липнуть к камусу тяжелым бугристым слоем, сильно мешающим ходьбе. У протоки открылась радующая взор охотника картина. Кругом капли крови, и весь провал истоптан мелкими следочками норки. А у ближнего края изо льда торчит пружина. Ну, думаю, подфартило напоследок. Ножом аккуратно обрубил лед, потянул на себя цепочку. Капкан пошел неожиданно легко и, о ужас! Между дужек торчали только коготки. Ушла!! Я совершил ошибку, прикрутив два капкана к общему потаску. Такое рационализаторство вышло боком: когда норка сдернула потаск, второй капкан сработал вхолостую. Проклиная свою "изобретательность", рванул прямо на перевал к верхним ловушкам, лелея надежду, что хотя бы здесь фортуна улыбнется мне. Но, увы... Поначалу все эти неудачи расстраивали меня. Но с каждым шагом в душе неизвестно от чего пробуждалось и нарастало ощущение той богатырской силы, от которой, как во сне, все легко и доступно. И оттого, что скоро домой с завидной добычей, что так весело и щедро смеется солнце, искрится снег, настроение у меня стремительно улучшалось. Сердце наполнило невыразимое ликование, рвавшееся мощной лавиной из груди. Чтобы дать выход переполнявшему меня восторгу полноты жизни, я завопил старинный марш "Прощание славянки". Теперь можно было не бояться, что обитатели Буге, не выдержав моего безобразного голоса, в панике разбегутся. Эта необычайно красивая и жизнеутверждающая мелодия очень точно отражала мое состояние. Мной овладело редкое, незабываемое ощущение счастья, неописуемого восторга и любви ко всему, что окружало меня. Казалось, что и тайга отвечает взаимностью, восторгаясь и ликуя вместе со мной. Вечер посвятили упаковке снаряжения и добычи. Палатку, печку, капканы решили оставить до мая, так как Лукса предложил ставить зимовье сразу после ледохода, когда сюда можно будет подняться на моторной лодке. Почаевничав, разлеглись на шкурах и долго обсуждали завершившийся сезон, строили планы на будущее. От мысли, что завтра покидать этот обжитой, исхоженный вдоль и поперек ключ, милые сопки -- защемило сердце. Долгих восемь месяцев не будет у нас таких чаепитий у жаркой печурки, неторопливых, задушевных бесед, блаженного чувства усталости от настоящей мужской работы. Засветло уложили рюкзаки, погрузили на нарты крупные вещи. Последний раз позавтракали в палатке. Впрягли Пирата, окинули прощальным взглядом гостеприимный ключ и, отсалютовав ему из ружей, тронулись в путь-дорогу, поочередно толкая нарты через шест-правило. В памяти невольно всплыли строки из Юриного стихотворения: Тайга, тайга, мне скоро уезжать... . . . . . . . . . . . . И где бы не лежал мой путь, Я знаю, что вернусь к тебе обратно. Проходя мимо "святой семейки" деревянных идолов, Лукса остановился: -- Спасибо хозяин. Мы плохие охотники, но ты много соболей дал.-- И, почтительно приложив руку к сердцу, пошел дальше. Я, на всякий случай, проделал тоже самое. За время охоты у меня сама собой выработалась привычка не нарушать местных языческих ритуалов. Бесспорно, успех определяется знанием и упорством, но нередко и умудренный опытом промысловик все же терпит неудачу и в поисках ее причин он готов поверить в особые приметы, предзнаменования. Хотя зачастую все дело в слепом случае, который может повлиять на исход охоты как новичка так и бывалого охотника. Возможно, я не прав и все гораздо сложнее... Невзлюбившая нас погода усердно пакостила и в этот день. Не успели выйти на Хор, как повалил сырой снег. Вскоре мы стали похожи на мокрых куриц. Теплый южный ветер склеивал снежинки в тяжелую влажную массу, прилипавшую к лыжам и нартам увесистыми комьями. Правда, когда лыжи, наконец, промокли насквозь, снег липнуть к ним перестал, но от "выпитой" ими влаги они стали неподъемными. До Джанго добрались сравнительно быстро, но, продираясь через ледяную кашу свежей наледи, потратили много сил и идти дальше с прежней скоростью уже не могли. Лукса, привычный к таким переходам, время от времени подбадривал меня, но я постепенно выдыхался. Горячий, соленый пот заливал глава. Я шел как автомат, бездумно, в каком-то полусне, не представляя ни сколько сейчас времени, ни где мы находимся. Я не заметил, как день посерел и умер, уступив место ночи. В голове крутились обрывки мыслей, среди которых назойливо повторялась только одна -- "Идти. Надо идти..." Казалось этому кошмару не будет конца. Южный ветер как-то незаметно сменился на западный. Начало подмораживать. Из мокрых куриц мы стали превращаться в рыцарей, закованных в ледяные латы. Каждое движение теперь требовало дополнительных усилий. Очнувшись, я заметил, что в дороге растерял рукавицы. В довершение ко всему, на правой лыжине порвалось крепление. Надо было заменить ремешок на новый, но от усталости мной овладело безразличие и я притулился к нартам. 0! Какое это было блаженство -- сидеть и не шевелиться. Мысли смешались, закружились быстрей и быстрей... Луксе понадобилось немало времени, чтобы привести меня в чувство. Крепление уже было отремонтировано. Я встал и, пошатываясь, побрел за старым охотником. Как добрались до стойбища - не помню. Очнулся лишь, услышав дружный лай гвасюгинских собак. К дому Луксы подошли в четвертом часу ночи. У меня едва хватило сил раздеться и молча упасть в приготовленную постель. Когда открыл глаза, долго лежал соображая, где же я нахожусь. Поразили непривычное тепло, тихая музыка, простенький коврик перед лицом. Оглядевшись, наконец, понял, что я в Гвасюгах, в доме Луксы и что не надо больше заботиться о дровах, ставить на морозе капканы, ходить по целине, карабкаться в горы. Сладко потянувшись, уткнулся в подушку и опять забылся глубоким, безмятежным сном. Уфа 19.01.1988 г.