т из руин храма". ...Аккуратно сложенные один на другой большие плоские камни, поддерживаемые большими плоскими досками. И те, и другие - серые. Здесь так живут. Невысокие загоны из жердей для злобных мохнатых коз, привезенных невесть откуда,- загоны на крохотных, отвоеванных у скал участках. Загоны, похожие на дома, и дома, похожие на пещеры; несмотря на поросшие мхом крыши, несмотря на собранные из каких-то фантастических обломков дерева двери, и большая часть дверей не заперта и скрипит, покачиваясь на ветру. Камень, скука и запустение. Царство камня. В городе тоже камень, но - обтесанный, отшлифованный, приглаженный, с узорами и орнаментами. Одомашненный, цивилизованный материал, единственное назначение которого - служить человеку - не только ограждая и защищая, но и радуя глаз, руку, опускающуюся на гладкие полированные плитки мозаик... Здесь же камень дикий, непричесанный, подобный окружающим скалам, и поэтому дома выглядят порождением гор, своим, родным; неказистые с виду, они прочны и способны противостоять не только зимним ветрам, но и нередким землетрясениям. Дома вросли в скалы, и горы приняли их вместе с людьми, живущими под приземистыми заросшими крышами... И храмы их, полуразрушенные и заброшенные храмы, были под стать горам и людям. А камень храмовых стен оказался гладким и шершавым. Так не бывает. Но ноздреватый сланец разбитого храма - или кладбища? - был гладким и шершавым одновременно. И еще он был прохладным. Это в такую-то жару... Ладно. Он пришел сюда узнавать и удивляться. Знаний пока что не прибавилось, а странные прохладные стены вряд ли являлись самой удивительной загадкой руин. Ладно. Угрюмый бородатый проводник остался снаружи. Нет, он не боялся - днем горцы вообще ничего не боятся - просто чужестранцу вежливо предоставлялось право на одиночество. Да и бывал этот проводник здесь, наверное, раз сто; все примелькалось, ко всему привык, и к валунам привык, и к алтарю в полроста, и к вон тому каменному идолу в углу... Пресвятая Дева!.. Ну и лицо у него! Идол как идол, на удивление пропорциональный, и линии никак не первобытные, Элладой пахнет - но лицо! Создавалось впечатление, что мраморные черты исказила гримаса дикого гнева, и так сильна была бешеная ярость, что каменные складки расплавились, потекли прорвавшейся из разбуженного вулкана лавой, и застыли в неузнаваемости, в неопределенности выражения на искаженном лице стража руин... Теперь Якоб знал, как на самом деле выглядит Сарт Ожидающий. Никак. И каждый раз по-разному. Осталось лишь выяснить, что это за Сарт и чего он ждет?.. А ведь, судя по взгляду, он когда-нибудь дождется... Перед статуей возвышался массивный алтарь, и на его матовой полированной поверхности лежала Книга. Якоб бережно отстегнул роговую застежку, та поддалась на удивление легко, и Книга раскрылась на первой странице. Бумага? Или пергамент? Что бы это ни было, оно сумело не пожелтеть от времени, хотя возраст Книги явно измерялся веками. Лист выглядел хрустящим, белоснежным... и девственно чистым. Ни одной строчки, ни единой буквы... На первой странице не было написано ничего. Как и на всех последующих. Рядом стоял яшмовый флакон, и чернила в нем, согласно утверждению проводника, никогда не высыхали; чуть поодаль валялось несколько очиненных гусиных перьев. Якоб взял одно из них в руки, подержал и осторожно опустил на место. Если книга чиста - не ему, случайно или неслучайно пришедшему сюда, брать на плечи груз начального слова. У выхода Якоб задержался и легко погладил плиты стены. Камень был гладким и шершавым. Одновременно. 7 "Вышла луна. Человек стоит на пригорке. У него под шляпой лицо человечье". - Да хранит вас Господь, юноша... Надо полагать, вы и есть тот самый любопытный горожанин, о котором говорил мне проводник Джуха?.. Человек, выбравшийся из невообразимо покосившейся хижины, выглядел дряхлым и больным. Ветер легкомысленно трепал редкие белые волосы, бурая хламида выглядела заношенной до полной неопределенности покроя, и Якоб, не колеблясь, помог ему опуститься на близлежащую глыбу - хотя давно уже отвык слишком близко подходить к незнакомым людям и откликаться на обращения типа "юноша". Старик с кряхтением распрямился, и Якоб присел перед ним на корточки, глядя снизу вверх в изрезанное морщинами, гладко выбритое лицо. Именно отсутствие бороды, столь обязательной в здешних местах, и убедило лекаря в том, что он нашел нужного человека. - Мир вам,- сказал Якоб.- Меня зовут Якоб Генуэзо. А вас, вероятно, зовут... Якоб запнулся, вспоминая слова проводника, помолчал и неуверенно закончил: - А вас, вероятно, зовут Лысый Барт? - Зовут, зовут,- захихикал старик,- еще как зовут... Уже умирают дети тех, кто видел мой приход сюда, но легенды есть легенды, и им до сих пор снится тонзура, выбритая у меня на макушке. Конечно, лысый, и разумеется, Барт... - Барт - это Бертольд? - спросил Якоб.- Или Бертуччо? - Ах да,- протянул старик.- я и забыл, что вы из Генуи... Бартоломео, юноша, Бартоломео Висконти, но местные олухи скорее сломают язык, чем сумеют это выговорить. Хотя они прекрасно относятся к именам вроде Гийясаддин Абу-л - Фатх - Муйва Багдади, а я выучился не сбиваться на втором слоге лишь спустя сорок лет жизни в горах... И до сих пор, поверьте, у меня першит в глотке... Якоб вежливо улыбнулся. Лысый Барт покосился на него и облизал языком пересохшие губы. - Итак, юноша, о чем жаждете услышать от старого лысого Барта? - О руинах,- коротко ответил Якоб.- И о Книге. Старик опустил голову, и лекарь с трудом сумел разобрать его глухое горестное шамканье. - Ну почему,- бормотал Барт,- почему?!. У проводника Джухи вчера родился сын и через день ему будут давать имя, в ту же луну готовится облава на барса с перевала Тау-Кешт... Почему бы вам всем не интересоваться тем, что окружает вас, что дает повод к мелким ежедневным радостям? Почему вы обязательно стремитесь открыть запретную дверь и заглянуть в недозволенное? Почему вас так влечет Бездна - почему?!. Якоб поднял обломок кривой ветки и начертил на песке у ног Бартоломео две строки. "Ничего не поделаешь, надо - вот и иду..." - было написано на песке. Старик уперся руками в колени и долго молчал. - Ты знаешь латынь? - наконец спросил он. - Я - врач,- ответил Якоб.- И я из Генуи. - Да, да...- кивнул головой Барт.- И ты видел Книгу? - Видел. - Она была чистой? - Да. - Конечно... Она всегда остается чистой. Горцы говорят, что Книгу Небытия закончить способна лишь та, которая начала... - Та? - выпрямился Якоб.- Женщина? - Так говорят. Хотя мало ли что говорят хмурые неграмотные горцы?! Нечто подобное заявил мне старик мулла, плевавшийся при одном упоминании чего-нибудь, что не помещалось под его зеленой чалмой. Но, по местному преданию, Книгу писала женщина с льняными волосами, столь необычными для черноволосых гурий здешних легенд. Сероглазый юноша стоял за ее спиной, и виднелась в глубине храма тень того, кто ждет сейчас у алтаря. Здешние жители плохо знают Коран, и они считают, что когда-нибудь Книга соберет своих - и тогда она будет дописана. А пока ее можно писать - но не читать. Пока не придет время... Возможно, именно этого часа ждет Сарт, стоящий над Книгой. - Кто он? - Никто не знает ответа на твой вопрос. Он - Сарт. Он - ждет. Все. Якоб нахмурился. - Ты пугаешь меня сказками, старик. Я по локоть погружал руки в мертвые тела, и не видел души, и не видел суеверий - кровь и мясо, грязные и понятные. Я хочу правды. - Ты хочешь правды? - старик, казалось, врос в свой валун.- Хорошо. Вот тебе первая правда. Лет сто назад жил в горах человек по имени Джукмар - и я знавал людей, еще помнивших его буйный нрав. В горах живут долго... И любил Джукмар горячее вино, горячих женщин и горячих коней; и не боялся ни бога, ни черта. И вот как-то раз поспорил он по пьяному делу с двумя дружками, что войдет нынешней ночью в храм Сарта Ожидающего и напишет в Книге имя своей последней любовницы - что бы ни думали по этому поводу все демоны, вместе взятые. Утром дикий Джукмар не вернулся. А когда люди вошли в храм, то увидели святотатца, валявшегося у алтаря с расширенными от ужаса зрачками. Мертвым. Якоб весь напрягся. В окружающей тьме блеснул луч знакомого. Те же симптомы!.. - Книга оставалась чистой, но, взглянув в лицо Сарту, люди выбежали из капища. В тот день оно стало таким, каким ты видел его сегодня. До того, говорят, оно было совершенно нормальным... Старик тяжело поднялся и заковылял к дому. Войдя внутрь, он загремел невидимыми предметами, сопя и отдуваясь. Спустя некоторое время он опять высунулся в проем, держа в руках увесистый сверток, завернутый в промаслившуюся ветхую ткань. - Хватит на сегодня правды,- объявил Лысый Барт.- За остальной придешь завтра. И вот что еще... Держи, лекарь. Не всегда был я дряхл, и да поможет тебе на крутом склоне поисков костыль, поданный старым глупым Бартоломео... Я думаю, ты найдешь ему лучшее применение. До завтра, Якоб из Генуи. Якоб осторожно развернул оставленный сверток. В груде ветоши привычно поблескивала цагра - тяжелый боевой арбалет генуэзской пехоты. И девять неоперенных спиц с тусклыми наконечниками. 8 "В мельканьи туч, в смятеньи страшных снов Виденья рвали душу вновь и вновь, И был наш день - запекшаяся рана, И вечер был - пролившаяся кровь." Ранним утром Якоб выпросил у проводника Джухи крыло сбитого беркута и поставил на арбалетные "болты" тройное оперение. Память цепко держала навыки, давно похороненные на дне прошедшего, и угрюмый Джуха с удивлением косился на чудное занятие гостя. Здесь пользовались в основном короткими черными луками из турьего рога, бившими на сравнительно небольшое расстояние, вполне приемлемое в бесконечной мешанине скал и уступов. Закончив установку баланса, Якоб завернул цагру в тряпку, и отправился к Лысому Барту. Тот уже ждал гостя, сидя на глыбе и растирая подагрические колени. - Ты пришел,- без обиняков заявил старик.- И ты пришел за второй правдой. Слушай. Я сам был свидетелем, и лучше мне было бы не видеть и не слышать того, что вновь всплывает перед моим внутренним взором. Якоб улыбнулся про себя высокопарности старика, но придал лицу строгое и заинтересованное выражение. Кажется, Барт заметил его иронию, потому что он долго смотрел на лекаря, прежде чем заговорил снова. - Когда юный сорвиголова Бартоломео Висконти решил посвятить беспутную жизнь свою служению Предвечному - выбранный пастырь увлек его в паломничество ко Гробу Господню. Видно, так судил Всевышний, но мы остановились именно в этой деревушке. Узнав о языческом капище, наставник пожелал непременно осмотреть его, а после настоял на том, чтобы остаться в руинах на ночь. Местные жители настойчиво остерегали его, но священник заявил, что истинный Бог способен оградить своего слугу от любых козней сатаны; кроме того, при нем находилось Евангелие, кажется, от Матфея, и небольшое распятие - подобного запаса, как он полагал, вполне достаточно, чтобы обратить в бегство любое исчадие ада, рискнувшее появиться в развалинах. Меня наставник отправил в деревню, и я с радостью последовал его приказу - мне не особенно нравилась перспектива встретить полночь у идола с такой жуткой рожей. На следующее утро наставник возвратился в селение целым и невредимым, что прочно утвердило за ним сомнительную славу великого колдуна. Я гордился пастырем, превозносил его перед местными - но с тех пор я избегал взгляда наставника, где стали клубиться первые облачка странного, запредельного мрака... Впрочем, мне могло и показаться. Весь следующий день наставник был хмур и задумчив, а с закатом ушел ночевать в капище. Так прошла неделя; нам давно пора было продолжать паломничество - но оно откладывалось со дня на день. Пастырь медлил, ночи он проводил в храме Сарта Ожидающего, и с каждым рассветом все больше живой тьмы клубилось в его зрачках. Лишь на седьмой день, глядя на опускающееся солнце, учитель поведал мне о своих загадочных ночах. В первый раз он твердо решил не спать в обители греха, затеплил лампаду и уселся у алтаря, читая главы из Писания. Но сон настойчиво кружил вокруг пришельца, и пастырь так и не понял до конца - явилось произошедшее плодом больного сна, или же было на самом деле. Лампада неожиданно вспыхнула призрачным голубоватым светом, и в его отблесках резко изменилось лицо каменного идола. На священника глядело обычное лицо пожилого, умудренного опытом человека, ничем не схожее с прежней оплавленной маской. - Ты пришел писать Книгу,- утвердительно сказал идол. - Да,- к собственному удивлению ответил священник. - Ты знаешь, что писать? - Знаю. Идол удовлетворенно кивнул. Наставник взял перо, обмакнул его в чернила и раскрыл Книгу... Он писал всю ночь, до рассвета. Лампада продолжала гореть, хотя никто не подливал в нее масла; иногда Ожидающий вмешивался, ему казалось, что наставник пишет не то, что надо - и тогда они спорили. Наставник не запомнил предмета спора, но беседа шла весьма миролюбиво, подкрепляемая цитатами из Библии, Корана, Торы и иных текстов... Ты удивлен, Якоб из Генуи? Да, Сарт знал Библию, и святые откровения отнюдь не жгли ему язык... Один Бог знает, откуда явился к нам Ожидающий; да и в этом я не уверен, ибо он пришел оттуда, где начали писать Книгу Небытия. Он пришел, и он ждет ту, которая закончит начатое... Они спорили, и в конце концов один из них соглашался, и наставник продолжал писать. Утром он очнулся у алтаря. В руке он держал молитвенник, лампада догорала, и над чистой Книгой скалилась неизменная маска идола. Да, Книга была чиста, и священник до рези под веками всматривался в белизну страниц. День наставник провел в деревне, погруженный в дрему и апатию, а ночью его снова повлекло в храм. Пастырь похудел, на щеках его появился лихорадочный румянец; весь день он проводил в странном оцепенении и лишь на закате оживал и спешил в храм - дописывать Книгу. Он спорил с Сартом, скрипел пером, разбрызгивая чернила, возбужденно ходил из угла в угол - а утром, сжимая ладонями виски, вновь дико глядел на чистые страницы и ухмыляющегося идола. Память не возвращалась. В ней не оседало ни единой ночной строчки. На седьмой день наставник понял, что дальше так продолжаться не может. Он рассказал мне обо всем и твердо решил провести эту ночь в деревне и с рассветными лучами солнца отправиться в путь. Он выглядел лучше, чем накануне, и я обрадовался, что загадочная болезнь отпустила его. Мы легли спать. Наставник долго ворочался на своем ложе, но, наконец, затих. Проснулся я от неясного шума и поспешил зажечь свечу. Пастырь метался на постели, не открывая глаз, руки и ноги его дергались, подобно пляске святого Витта; багровое лицо покрылось каплями пота, и все мои усилия разбудить наставника не увенчались успехом. Спустя час наставник неожиданно перестал биться, и лицо его приняло спокойное, умиротворенное выражение. Затем он негромко произнес: - Нет, Сарт, именно здесь надо закончить... И так все ясно. И рука его перевернула невидимый лист. Перед рассветом пастырь вновь стал метаться, правда, уже не так сильно,- и почти сразу забылся глубоким сном, проспав почти до обеда. Когда он проснулся, я заглянул ему в глаза и отшатнулся - мгла первобытного хаоса до сотворения мира Господом рванулась ко мне из расширенных зрачков. - Я бежал туда всю ночь,- сказал наставник, крепко сжимая мое плечо.- И писал Книгу. Это дьявольское искушение, но я положу ему конец. Собирайся. Он освятил кувшин родниковой воды, взял свечи и распятие, и мы отправились в развалины. Наставник укрепил свечи вокруг алтаря с Книгой, водрузил в углу распятие, начертал на стенах кресты и подписался под ними, удостоверяя этим, что он лично вступает в поединок с дьяволом; затем он окропил капище святой водой и принялся читать молитвы. Я робко вторил ему, ожидая чего угодно - падения нечестивых стен, воплей погибших душ, появления демонов пекла... Увы, ничего не происходило - пока наставник не двинулся к статуе Сарта Ожидающего. В двух шагах от идола он вдруг остановился и попятился. Я поднял глаза на каменную маску, и в дрожащем свете свечей мне почудилось движение мраморных черт; дрогнули веки, распахнулись невидящие глаза - и за ними была бездна, и бездна была - живая!.. Я закричал. Наставник гневно обернулся ко мне, лицо его исказила гримаса бешенства, и на мгновение мне показалось, что на меня смотрит все тот же ждущий идол, идол во плоти, и это - мой наставник! С криком ужаса я выбежал из капища, и свечи за моей спиной дрогнули и погасли. Когда пастырь выбрался из руин, лицо его выглядело нормальным, но неестественно бледным и сосредоточенным. - Я ухожу,- глухо сказал он.- Не ходи за мной. Жди в деревне три дня, после иди, куда хочешь. Я больше не учитель тебе... Я остался в деревне на три дня. Потом на месяц. Потом... Теперь я живу здесь. И я умру здесь, потому что в миру я боюсь. Я боюсь встречи с моим наставником, хотя понимаю, что он давно умер; тогда ему было пятьдесят шесть, и с тех пор прошло шестьдесят с лишним лет. Но... я боюсь. Старик промолчал. Якоб напряженно вслушивался в последние обрывки неясного бормотания. - Ну а сейчас... Привык. Живу - ничего. Люди здесь хорошие... Горы... Небо рядом... Совсем уже рядом... Привык. Якоб поднялся. - Храни тебя Бог, старик. Но... я так не сумею. Сегодняшнюю ночь я проведу в храме. ОРНАМЕНТ ...В далекой темной стране, Где ночь не рождает звезд, Где дикий бессмертный мрак Кует пространство во льды, В провале бездонной мглы Он ждет. Он льет в черноту небес Цветные сполохи зла - Холодный умерший свет Без отсветов, без тепла - Страшней непроглядной тьмы. И ждет. А время идет над ним, Как плавный медленный снег, Вплетается в вещие сны Паденьем ушедших лет, И дрема его легка: Он ждет. Он ждет мгновенья, когда Сквозь саван снегов и веков Услышит могучий зов Отмерившей срок судьбы, Он ждет. О люди заливов! К нам Приходят жрецы из стран, Где страх сильнее людей - Жрецы в одеждах старух, С макушкой, обритой в круг. (Помните: ОН ждет!) Они манят и зовут Забыть о наших богах, Для бога, который в них... (Но помните: ОН ждет!) Их бог прекрасен лицом, Как тот, что дремлет и ждет... Этих слов не было в Книге Небытия. Их пел скальд Торир Высокая Секира - он пел их давно, в искрящиеся дни своей короткой жизни, и холодные снежные слова чужой саги неожиданно всплыли в памяти Якоба, когда он тихо брел к капищу Сарта Ожидающего... 9 "Осенней порой Под сводами горного храма Застыли в тиши, Грустно выстроившись по чину, Одинокие божества..." Солнце еще не скрылось за перевалом, когда Якоб вновь переступил порог разрушенного храма. Теперь он знал дорогу - и теперь он пришел один. Закатные лучи медленно текли через небольшое отверстие под самым потолком (язык не поворачивался назвать его окном), багряные блики мелькали на алтаре с Книгой, густым отсветом ложась на оплавленную маску Сарта - и из-за этого лицо статуи казалось окровавленным. Якоб старался не думать о том, что может произойти с ним самим сегодняшней ночью, но руки его слегка дрожали, расстилая в углу принесенное с собой одеяло из верблюжьей шерсти; две свечи, кресло, трут, короткий кинжал... Лекарь усмехнулся. С ножом на видения? - но присутствие знакомого оружия-инструмента, привычный холодок вороненого клинка все же вернули некоторую ясность сумбуру растрепанных мыслей. Прежде, чем опуститься на крохотный оазис реальности в пустыне суеверия, Якоб еще раз оглядел древнее капище - и внимание его неожиданно привлек крест, выцарапанный на противоположной стене. Камень был освещен заходящим солнцем, и на светлом фоне ясно вырисовывалась чернота символа. Якоб встал и подошел к стене. Под крестом виднелась аккуратно выведенная надпись "Да святится имя Твое..." Латынь. Скорее всего, это были следы освящения руин наставником дряхлого Бартоломео. Якоб скользнул взглядом по шероховатостям сланца и обнаружил смазанную корявую подпись. "Смиренный брат ордена святого Доминика, раб Божий..." От имени осталась лишь буква "Л". Или испорченная "А". И когда Якоб пытался разобрать полустертые линии - над перевалом сошлись взлохмаченные тучи, солнце утонуло в их влажной прохладе, и в наступившей темноте растаяли крест, подпись и прочие попытки безвестного раба Божьего преуспеть на стезе истинной веры. Закат иссяк. Якоб не хотел зажигать свечи без особой надобности и вернулся к импровизированному ложу, справедливо рассудив, что подпись можно попытаться разобрать утром - если ее вообще можно разобрать. Затем он лег на спину, пододвинул кресало и закрыл глаза. ...Сон не шел. Молчал алтарь, тупо таращился застывший идол, черный валун книги лежал на прежнем месте; и бессмысленность происходящего давила на сомкнутые веки молодого лекаря. Тишина. Покой. Страх. Камень стен. Тишина. Страх. Расширенные в немыслимом ужасе зрачки. Бегущий с резвостью юноши почтенный фра Лоренцо. Клетчатое покрывало шейха... нож айяра, идол, ученики с лицами статуй, напряжение под капюшоном рясы, доминиканец со святой водой, Книга с чистыми страницами, раб Божий и подпись со смазанной буквой... Надо будет спросить завтра у старого Бартоломео... Завтра... Якоб так и не понял, заснул он в конце концов или нет. Он медленно открыл глаза - и прикрыл их ладонью, защищаясь от внезапного света. Обе свечи, поставленные у изголовья, горели ровными желтыми язычками, хотя лекарь готов был поклясться, что не прикасался к кресалу. С недоумением Якоб перевел взгляд на Сарта Ожидающего, рассчитывая на обещанные перемены в его гримасе и втайне боясь их - идол стоял на месте и в плавящемся выражении его жуткого лица ничего не изменилось. Алтарь, Книга, безразличие камня и неизвестно почему горящие свечи. Якоб почувствовал, что не может больше лежать, и, встав с одеяла, стал прохаживаться из угла в угол, разминая затекшее тело. Потом он остановился у Книги и нерешительно взял в руки перо... Нет. Он не знал, о чем писать. По роду своих занятий лекарь вообще относился с уважением к написанному слову и, поколебавшись, он опустил перо на место и вновь принялся вышагивать из угла в угол. Долго ли продолжалось однообразное ночное бдение, и было ли оно сном или явью - это для Якоба осталось тайной. Как заведенный, он мерил шагами гулкую пустоту помещения, иногда засыпая на ходу - если только можно спать во сне! - несколько раз останавливался у алтаря, глядел на чистые страницы, брал в руки перо и, подумав, клал его на место, снова вливаясь в привычный ритм бесконечных шагов; Ожидающий безмолвно возвышался в углу, страницы Книги были по-прежнему чисты. Ничего не происходило. Якоб настолько отупел от своего бессмысленного хождения, что даже не удивился, в очередной раз застывая у Книги с пером в руке - не удивился ровному низкому голосу, в котором не оказалось ни тени насмешки. - Зачем ты сюда пришел? - Я пришел писать Книгу,- хрипло ответил Якоб и поднял голову. Лицо Сарта неузнаваемо изменилось. Над Якобом склонялось усталое и задумчивое лицо грустного обычного человека - и лишь на дне его глаз стояло нечто такое, что заставило Якоба попятиться. - Я пришел писать Книгу,- упрямо повторил лекарь, сутулясь под внимательным взглядом. - Тогда пиши,- идол остался неподвижным. - Я... я не знаю, что писать,- честно признался краснеющий лекарь. - Это я вижу. Тогда уходи. Книгу пишут знающие. И не тебе вписывать недостающее в Книгу Небытия. Уходи. - Но я хочу узнать... - Узнать хотят многие. Но уходят отсюда лишь те, кто пишет. Я дал тебе шанс. Ты не воспользовался им. Громада статуи нависла над Якобом, и Сарт стал разрастаться, вытесняя вспухающим телом дрожащий воздух, тесня в угол испуганного, закрывающегося рукой Якоба - и в свете свечей зарделся кровавый камень на узком перстне, который Якоб обычно прятал в ладони от досужих взглядов. Рот, вырезанный в камне, удовлетворенно мигнул, и вместе с ним мигнули и погасли свечи - отчего драгоценность вспыхнула еще ярче, ее багровый отблеск упал на статую и съежившийся Сарт отступил и подался назад. - Дай,- голос Ожидающего прозвучал неожиданно печально. - Дай посмотреть... Якоб заколебался. И вдруг, повинуясь неосознанному порыву, он сорвал перстень и протянул идолу. Сарт и перстень долго смотрели друг на друга. Бесконечная, нечеловеческая - и в то же время такая земная тоска стыла в глазах статуи, и в ответ робко мерцал камень перстня. - Береги его,- наконец произнес Сарт, и кольцо опустилось в ладонь лекаря.- Береги... И чаще корми его светом. Задай мне один вопрос, чужеземец,- один, ты слышишь?! - и уходи. Не искушай судьбу. Тысячи вопросов закружились в голове Якоба, все они были важными, все они были необходимыми, и не вставал меж ними один-единственный, главный; время шло, ждал Ожидающий, и наконец Якоб решился. - Что писал в Книге Небытия доминиканский монах, приходивший сюда более шестидесяти лет назад? - Исповеди. Исповеди тех людей, которые придут к нему много лет спустя. Будущие исповеди. Якоб огляделся - молчал алтарь, черный валун Книги недвижно лежал на прежнем месте, и застывший идол ухмылялся своей оплавленной загадочной маской. Камень перстня медленно угас, и развалины погрузились в темноту... Возможно, все было именно так. Или иначе. Или... Во всяком случае, с первыми лучами зари Якоб проснулся на колючем верблюжьем ложе, ошарашенно глядя по сторонам. Ничего не изменилось. Кресало, кинжал, статуя, перстень, повернутый камнем внутрь, свечи... Они даже не были оплавлены - ровные гладкие срезы и свежие фитили. Впрочем, не совсем свежие - концы их казались слегка обугленными... Выходя из капища, Якоб задержался у стены с крестом и всмотрелся в рисунок. Подпись была четко прорисована глубокими жирными линиями. Крест. "Да святится имя Твое..." "Смиренный брат ордена святого Доминика, раб Божий Лоренцо" И дата. Шестьдесят три года тому назад. - Спасибо, Сарт,- не оборачиваясь, сказал Якоб.- Ты ответил на два вопроса. Спасибо. 10 "Между жизнью и смертью Все падает, падает снег..." - Дай мне заглянуть в твои глаза, упрямый Якоб из далекой Генуи... - Гляди. Гляди внимательнее, износившийся Бартоломео Висконти, так и не дошедший ко Гробу Господню. Там нет мрака. - Да. И это странно. У всех, вышедших из ночного бдения, мрак был. А некоторые навсегда оставались в руинах, и печать смертного ужаса лежала на ушедших за грань. Я боялся за тебя, упрямый Якоб. - А я боюсь до сих пор. Слушай, старик, я сейчас опишу тебе одного человека... - Хорошо. Я слушаю. - Среднего роста, полнеющий, возраст ближе к шестидесяти; волосы темные, то есть были темные, теперь с густой сединой, плешь на макушке... Что еще?.. Нос с горбинкой, губы узкие, носо-губные впадины углублены, глаза голубые, водянистые, жесткие... чуть заметный шрам, косой рваный, на подбородке слева... Лысый Барт трясся и хватал воздух изможденными руками, не в силах произнести ни слова. Якоб вцепился в лохмотья старика, встряхивая его худое легкое тело. - Имя! Имя, старик! Говори!... - Лоренцо... Отец Лоренцо! Господи... Якоб отпустил дрожащего Бартоломео. - Вот именно, Барт. Вот именно. Господи - и пусть Всевышний стережет нас на открывшемся Пути. Видимо, правда то, что не мы идем по Пути, но Путь проходит через нас... Прихрамывающий старик скрылся в доме, и Якоб устало опустился на валун, бессмысленно растирая запястье левой руки. Теперь он знал секрет. Слишком много чужого грядущего страха излил доминиканец Лоренцо на страницах Книги, записывая предстоящие ему исповеди; и страх стал залогом его существования. Дьявол в рясе, он вынуждал людей видеть то, что повергало их в ужас, каждого - свое, тонко чувствуя особенности человеческой психики; и когда страх охватывал человека, человек умирал, выплескивая в последней судороге душу, жизненную силу - чтобы продолжал жить нестареющий брат ордена святого Доминика, вписавший свою долю в Книгу Небытия. И не только люди... Страх - пища, страх - вода, воздух, дыхание - и труп собаки с расширенными зрачками. Кто остановит того, чье имя было начертано под крестом в руинах?! Якоб не мог явиться к кади и рассказать об узнанном - лекаря сочли бы помешанным. Не мог он и убить фра Лоренцо - даже б если эта попытка и удалась, убийцу почтенного священника немедленно казнили бы на площади. А Якоб отнюдь не стремился героически умереть - у него был дом, его жена ждала ребенка, и вообще генуэзец любил жизнь, со всеми ее мелкими радостями и огорчениями... Он любил жизнь, и фра Лоренцо любил жизнь - чужие жизни, чужие души, чужой страх... - Господи,- негромко сказал Якоб, глядя в безразличное хмурое небо, чем-то напомнившее ему шейха Великого Отсутствия. - Господи, как бы там тебя не назвали,- ну почему именно я?! Небо молчало. Небу нечего было ответить. *** У проводника Джухи родился сын. Мальчик. Это большая радость. Проводник Джуха все точно рассчитал. Сегодня он убьет горного барса с вершины Тау-Кешт, убьет на глазах друзей-загонщиков, на глазах городского гостя с мягкой улыбкой и холеными женскими руками,- и когда огонь опалит усы убитого зверя, гордая душа барса войдет в новорожденного, и сын сможет получить имя. Это радость. Да. Проводник Джуха все точно рассчитал. Он не учел одного - яростного прыжка загнанного хищника, затравленного, взбешенного, и забывшего в опьянении броска, что он - добыча. Барс рычал, упираясь мощными передними лапами в грудь поверженного человека, барс ревел, гордо запрокидывая тяжелую голову, сверкая голубизной клыков,- а далеко внизу суетились ничтожные двуногие, и луки их, короткие черные луки, были бессильны. Якоб припал на колено, срывая с плеча подаренную цагру, на которую с удивлением косились охотники, и холод арбалетного ложа согрелся у человеческой щеки. Он не мерил расстояние, не вспоминал имен покровителей охоты, и лишь одно кричало в нем, зовя руки его, гладкие руки целителя, вспомнить давнюю грязную науку убивать. Якоб глубоко вздохнул и спустил тетиву. Это не был самый удачный выстрел. Стрела попала зверю в бок, и будь это легкая стрела из горского колчана, она лишь разъярила бы и без того свирепого хищника. Но тупой арбалетный болт, пробивающий кованые миланские кирасы, отшвырнул барса на три шага, разрывая в клочья кости и плоть, и султан гор забился в дикой судороге агонии. Когда Якоб и загонщики взбежали на уступ, Джуха еще дышал. Грудь его прочерчивали следы кривых когтей, и, глядя на отрытые раны, Якоб понял вес мгновений. - Костер! - задыхающееся горло взяло непривычно высокую, срывающуюся ноту.- Быстро! Чистую одежду... Рви! Рви, тебе говорят!.. Кипятите воду - и да поможет нам провиденье! Честно говоря, на провиденье Якоб надеялся менее всего. У проводника Джухи родился сын. Мальчик. Это радость. Мальчик не будет сиротой. Это тоже радость. Мальчика хотели назвать Якобом - но лекарь настоял, чтобы младенца назвали Бартоломео, в честь умершего к вечеру Лысого Барта. Умершего. Это горе. Но в глазах старика стояли покой и умиротворение. Это радость. Это хороший конец. На следующий день Якоб уехал в город. ОРНАМЕНТ ...Христианский прелат, ревнитель запретной веры, Взор вперив в темноту, под луной стоит одиноко, Меж лекарственных трав, красноватых, отраву таящих, Чей неясный шепот отдается трепетом в сердце. На воде, в тростниках играют лунные блики, Гул органа в ночи исходит синим рыданьем. Неподвижно стоит священник с застывшим взором, Может быть, в предчувствии близкого наслажденья, Может быть, во власти видений смутных... Жизнь во тьме истекает сладкой истомой, На подоле мантии мерно сверчок стрекочет. Возможно, все было именно так. Или иначе. Или не было вообще. Но когда память возвращала Якоба Генуэзо в седые горы прошлого, и маленькая фигурка на муле медленно продвигалась по узкому серпантину, направляясь к Городу - тому, далекому будущему Якобу всегда мерещился темный силуэт на вершине Тау-Кешт, и лицо стоящего плавилось в лучах заходящего солнца...  * III. СИЛА СЛАБОГО *  ОРНАМЕНТ Толстый стражник вытер ладонью потный лоб и раздраженно засопел, косясь на свисающий конец чалмы. Казенная полосатая чалма, намотанная поверх плоского шлема, все норовила размотаться и позволить металлу шлема свободно раскаляться на проклятом солнцепеке. О Аллах, куда ты смотришь, посылая такую жару на наши бедные бритые головы?! Хорошо было бы придумать уставной параграф, запрещающий Аллаху подобное самоуправство... И заодно приписать параграф, запрещающий Городу морочить те же головы, водя их обладателей по своим закоулкам и не давая выбраться к дому этого шайтанообразного лекаря, забывшего вовремя явиться с докладом по высочайшему адресу. Впрочем, плевать хотел Город на букву устава, и Аллаху на нее наплевать - а вот ему, бедному толстому стражнику из роты Надзора и плюнуть-то нечем, высохла слюна в сегодняшнем пекле, и все высохло, даже кровь, даже мозги, и не понять теперь, были ли они когда-нибудь вообще... Подлая чалма все-таки размоталась. Помрачневший толстяк примостил шлем на колене и принялся обкручивать основание скользкой лентой ткани. Время от времени он проводил рукой по увлажнившемуся темени и бормотал невнятные проклятия, столь многочисленные и разнообразные, что осуществление их неминуемо привело бы к Судному дню. Целиком отдавшись важному занятию, он не сразу обратил внимание на тот факт, что третий от угла дом полностью соответствует цели их поисков - а когда обратил, то долго смотрел на медное кольцо высоких дверей, не веря привалившему счастью. Наконец стражник выпрямился и нахлобучил на макушку горячий шлем с недомотанной чалмой. - Эй вы, братья длинноухого! Ползите сюда и возблагодарите небо, внявшее моей ругани!.. Окрик предназначался троим спутникам толстяка, вяло плетущимся позади. Одинаковые кольчатые нагрудники, пегие халаты и пояса с болтающимися ножнами делали их похожими на братьев-близнецов, пусть даже и братьев-близнецов длинноухого. Идущие окинули взглядом открывшуюся им улицу квартала Ас-Самак, мысли их прошли путь от равнодушия к оживлению, и компания резко ускорила шаг. Пока они подходили к дому, толстяк уже застучал кольцом в сухое дерево створок, и нетерпеливое бряцание прокатилось по молчащему зданию. Не дождавшись ответа, он удовлетворенно покивал и бросил приблизившимся напарникам: - Ломайте двери, во имя пророка! Один из стражников ударил плечом в косяк, мало задумываясь над причастностью пророка к такому ответственному занятию, как взлом двери; остальные присоединились к нему, и через мгновение створки распахнулись, треснув по всей длине, и стражники ввалились в квадратный сумрачный коридор. На лестнице, ведущей на второй этаж, стояла испуганная молодая женщина. Обеими руками она поддерживала огромный вздувшийся живот; видимо, она пыталась спешить, насколько может спешить беременная женщина перед самыми родами, и теперь с трудом переводила дыхание. При виде хозяйки толстый стражник испытал некоторою неловкость, и поэтому попытался придать своему голосу строгость и начальственную окраску. - Где твой муж, женщина?! - рявкнул он, втягивая живот и выпячивая грудь, что, однако, удалось ему не вполне.- Неужели он считает, что мудрейший кади должен лично бегать за ним в ожидании положенного доклада по расследованию?.. Женщина побледнела. - Расследование?..- повторила она,- я не знаю... Он не говорил мне. Умоляю вас, скажите, что происходит? Я... - Закрой рот,- перебил ее стражник,- И отвечай лишь по существу дела. Где сейчас твой муж, лекарь Джакопо Генуэзец? - В горах,- тихо сказала женщина.- Он еще не возвращался. - Ложь! - волосатый палец вытянулся по направлению к лестнице.- У нас есть иные сведения! На самом деле иные сведения возникли тут же, в хитроумной голове толстяка, но он справедливо полагал, что кади не стал бы посылать наряд просто так, и стало быть, вполне можно приписать себе часть осведомленности властей - а у них уж как-нибудь не убудет! - Это правда! - силилась выпрямиться женщина, вцепившись левой рукой в перила.- Умоляю вас, скажите... Я ничего не понимаю - но скажите: что ему будет?! - Что будет, что будет...- проворчат толстяк, удрученный бессмысленностью сегодняшних блужданий.- Вот что будет! И он сделал жест, одинаково страшный и непристойный, означавший перспективу одной из самых мучительных казней. - Пошли отсюда... Уже за дверьми их догнал дикий животный вопль. Стражник потянул за конец чалмы, нахмурился и подозвал к себе соседского мальчишку. - Беги за повивальной бабкой,- сказал он.- Пусть спешит в дом Генуэзца. Держи...- и он сунул мальчишке мелкую монету. Он не был злым человеком, этот взмокший толстый стражник. Просто сегодня оказалось слишком жарко... 11 "Поутру просыпается роза моя, На ветру распускается роза моя. О жестокое небо! Едва распустилась - Как уже осыпается роза моя". ...Пусти меня, Лю Чин, пусти в свой подвал, где все равны перед терпким дымом - я не стану просить у тебя горького счастья в глиняной трубке, я просто тихо посижу, побуду подле вон того откинувшегося на край тахты человека с разметавшейся седой гривой дервиша, чьи ноги топтали песок многих дорог, и чьи глаза видят сейчас горизонты путей, неведомых людям. Ты жив, странник? Да, ты жив... Ты помнишь меня, странник? Вряд ли - хотя я помню тебя и я сохранил твою записку. Ты не помнишь меня, ты блуждаешь по дорогам галлюцинаций, и я могу говорить, не ожидая ответа... У меня родился сын, дервиш, маленький красный комочек с серыми глазами - а я еще не видел его, и, возможно, никогда не увижу. Меня ждет жена, меня ждет сын, а за дверью ждет стража, и в канцелярии ждет раздраженный кади... Представь себе, мой молчаливый собеседник, вот я вошел в зал, вот я склонился перед судьей, вот я говорю... Что я скажу? - Да, о мудрейший, я был в горах, и в развалинах заброшенного храма язычников мне приснился некий словоохотливый демон... Что скажет мне кади? Кади, верящий в сверхъестественное лишь после работы? Он крикнет: - Стража!.. Тогда я начну не так. - О мудрейший, я рекомендую вам незамедлительно казнить безобидного пожилого священника фра Лоренцо, ибо в нем кроется причина... Что ответит кади? Он крикнет: - Стража!!.. Тогда я начну не так. - О мудрейший, пошлите со мной наряд стражи для ареста доминиканского монаха, подозреваемого в происходящем... Что ответит кади? Ну, допустим... А что отвечу я, когда под проклятым взглядом Лоренцо, живущего на этой земле неположенные сроки, посланные воины перебьют друг друга, потому что увидят нечто, делающее их незрячими - увидят страх, и каждый - свой!.. И в Городе пойдет слух о святом монахе чужой веры. Нет, я не отправлюсь в канцелярию. И домой тоже. И не пойду убивать доминиканца, потому что боюсь, многого боюсь, и его самого боюсь - и он выпьет мой страх вместе с жизнью, а жизнь у меня одна, и даже будь их восемь или девять, я бы все равно не рискнул... Прости меня, тихая моя жена, и ты прости, новорожденный мой сын,- я глуп, слаб и ничтожен, и страх стоит передо мной, и глядит пустыми расширенными зрачками... Прав был шейх. Стократно прав. Зачем ты тянешь ко мне непослушную руку, дервиш? Что за клочок бумаги зажат между твоими распухшими пальцами? И лицо твое течет, плавится в пряном дыму курильни - странное лицо, знакомое лицо... Ну хорошо, хорошо, я возьму, я уже взял, я уже читаю... "Человек при своем рождении нежен и слаб, а по смерти - крепок и тверд. Твердое и крепкое - это то, что погибает, а слабое и нежное - это то, что начинает жить. Поэтому место сильного внизу, а слабого - наверху". Ты вновь советуешь, дервиш, и туманны твои советы, и видится мне в них ужас, неизмеримо больший, чем мрак во взгляде прелата. Я спрячу твою бумагу - завтра я пойду к шейху, и да поможет мне человек, отказавшийся от страстей, может быть, даже отказавшийся от страха! Я пойду к шейху, и не приведи Господь мне снова вернуться к написанному тобой, к твоим словам, и вдуматься до конца в их смысл! До чьего конца, дервиш?.. 12 В караван-сарае Бахри шейха не оказалось. Трое учеников медленно двигались по залитому солнцем двору, синхронно перетекая в тягучих движениях странного, неизвестного Якобу танца - и попытка добиться от них вразумительного ответа не увенчалась успехом. Якоб постоял, глядя на плавные извивы рук и отрешенные лица танцующих, и пошел на площадь Ош-Ханак. Площадь была пуста. Ветер гонял по глиняным трещинам колючие комки вырванного кустарника, редкие прохожие спешили домой - укрыться от полуденного зноя, и никто не обращал внимания на одинокую фигуру лекаря. Но когда неподалеку послышалось звяканье доспехов стражи, Якоб вздрогнул и поспешил уйти. Шейх отыскался на базаре. Его клетчатое покрывало мелькнуло у оружейных рядов, как раз в том месте, где начиналась территория невольничьего рынка. Якоб рванулся вперед, расталкивая пестрый жаркий водоворот зевак и торговцев, увернулся от дышащего перегаром, словоохотливого сапожника Марцелла, и, догнав шейха, схватил его