отвечал. "Ну ты же должен помнить!" "Должен. Должен, Алик... А вот не помню. Кажется, были, только мы еще не понимали, что они -- Те. Нам, людям, все лишь бы свалить на кого... Вот и валили -- на барабашек, на полтергейсты, на пришельцев, на маньяков, в конце концов! Ты знаешь, Алик, незадолго до Большой Игрушечной -- ты тогда совсем пацаном был -- паром "Эстония" затонул. Странно как-то затонул: еще все по телевизору удивлялись, что огромное плавсредство, тыщи человек народа, спассистемы мирового уровня -- и даже пискнуть не успели! Никто, по-моему, не спасся... Потом чуть ли не полпарома в двадцати километрах от места гибели нашли, будто рванул кто-то "Эстонию" со зла! Тоже после свалили на погоду и невыясненные обстоятельства... Давай лучше еще по одной тяпнем, а?.. ты только к маме на могилку захаживай, не забывай..." И, под фортепьянный наигрыш, глядя мимо клавиш блестящими глазами: -- Запах акации, шум ребятни, Мягкий и тихий за окнами свет, Звуки курантов (хотя без пяти!), Мучает скрипку мальчишка-сосед, В кухне жара; недочитанный том, Краски и кисть в беспорядке лежат. Все это, все это, все это -- дом, Дом, Из которого я не хотел уезжать... Может, зря я тогда с тобой не поехал, папа? Пашку ты-таки увез, Павла свет Авраамовича, потому что Авраамович, и потому что в тринадцать лет право голоса куцее... Глядишь, и мне за океаном прилепиться удалось бы? Мыл бы сейчас посуду в детройтских кафешках или куковал на вашем островке близ южно-каролинского побережья, пил бы виски да акул считал, и знать не знал козла-редактора, и не снились бы мне по ночам пасквили в "Независимой Газете" -- дескать, автор небезызвестного "Быка в Лабиринте" вознамерился выехать одновременно на "умняке" и дешевой забойности, а поскольку в одну телегу впрячь не можно, особенно учитывая, что истинный талант по гроб жизни обязан быть голодным и остервенелым... -- Он для кого-то небросок и прост, Черточки-годы на краске ворот -- Это мальчишкой я мерял свой рост, Вырос, и вот -- от ворот поворот. Дождь еле слышно шуршит за окном, Капли на листьях, как слезы, дрожат. Все это, все это, все это -- дом, Дом, Из которого я не хотел уезжать...* _________________________________________________________________ * Здесь и далее, "Дом, из которого я не хотел уезжать" -- стихи С. Ладыженского. __________________________________________________________________ Ладно, хватит рефлексировать, пора "Олдевку" пить! И я пошел пить ее, родимую. Шагов через двадцать ноги у меня поехали в разные стороны, я чудом извернулся, спасая бутылки -- и краем глаза увидел у фонтана босую девушку в легком платьице, глядящую мне вслед с каким-то неприятным сочувствием. Снег падал на золотистые волосы, на хрупкие, почти детские плечи, превращая Ту в стройного снеговика, я невольно передернулся, глядя на это незамерзающее чудо, а потом водяница шагнула в фонтан и исчезла, а я вздрогнул и побежал к Ерпалычу. Никуда она, оказывается, не девается, даже если фонтан зимой и не работает! Вот ведь как... 3 ...Нет, все-таки он -- псих. А то я вдруг начал в этом сомневаться. Поначалу все было просто: Ерпалыч сидел в дряхлом плетеном кресле, скособочившись и тяжело дыша, а я суетился вокруг журнального столика с исцарапанной инкрустацией, раскладывая на этом антиквариате нарезанное ломтиками сало и бутерброды с рыбой-шпротой. Или с рыбом-шпротом; кому как больше нравится. Закуску я принес с собой из дому -- спохватился-таки по дороге -- и правильно сделал, потому что Ерпалыч явно питался воздухом. Рюмки у него были свои, но все разные, так что я подбирал их по размеру, а эстетику пришлось отодвинуть в сторону. После я разлил перцовый бальзам, плеснул немного на порог -- квартирнику... И тут Ерпалыч вдруг бодро вскочил, кинулся к стоявшему в углу на футляре от швейной машинки магнитофону (катушечный "Садко", динозавр вымерший!) и запустил, мягко выражаясь, музыку. Трудно понять, как Ерпалычу удалось дожить до старости, слушая сей выкидыш муз. В магнитофонных динамиках звенело, топало, через неправильные промежутки времени раздавался лязг и молодецкие выкрики; я машинально проглотил перцовку, даже не заметив вкуса, и уставился на счастливого Ерпалыча, цедящего свою порцию мелкими глоточками (что само по себе было ненормально). -- Что это, Ерпалыч? -- прохрипел я. Не думаю, что он меня услышал -- скорее, по губам догадался. -- "Куреты" это, Алик, -- Ерпалыч придвинулся ко мне почти вплотную и радостно захлопал старческими белесыми ресницами. -- Группа такая. Да вы не волнуйтесь, к ним быстро привыкаешь... Сомневаюсь, чтобы мне хотелось привыкать к этим оглушительным "Куретам". -- А-а... зачем? -- Надо, -- строго сказал Ерпалыч и пальцем мосластым погрозил. -- Надо, Алик! Вы мне лучше вот что скажите... Я даже не успел сообразить, что он меня до сих пор на "вы" величает, как Ерпалыч уже налил по второй и удрал из комнаты. Вернулся он с потрепанной книжкой в руках, в которой я с удивлением узнал своего собственного "Быка в Лабиринте". Еще первого издания, покет-бук в мягкой обложке. Пять тысяч тиража. -- Скажите, Алик, -- вопрошает Ерпалыч тоном матерого инквизитора, замыслившего расколоть еретика на "сознанку", -- вы сами додумались вести рассказ от имени Минотавра? От первого лица? -- Не знаю, -- искренне отвечаю я. -- Может, сам... а может, читал где-то или видел -- вот оно и отложилось. Борхесы там всякие, Олдя, Бушков с Валентиновым... хрена теперь вспомнишь! -- Вы честный человек, Алик, -- Ерпалыч сказал что-то еще, но я из-за "Куретов" не расслышал. -- Давайте выпьем за ваш талант. Я хотел было возразить -- но он уже выпил. И салом заел. Так что пришлось присоединяться. А после третьей гляжу: или "Куреты" вроде тише стали, или я и впрямь к ним привыкать начал, только сидим мы хорошо, рыбу-шпроту кушаем, и я Ерпалычу рассказываю, как "Быка" писал, как по ночам в зеркало глядел, боялся, что рога Минотавровы прорастают, а потом рога проросли-таки, бросила меня Натали к свиньям хреновым, и я Миньку-бедолагу за неделю убил, то есть не я, конечно, а Тезей, только Тезей у меня такой сукой вышел, что самому противно, а читатели и не заметили, что Тезей -- сука, и Ариадну он сам бросил, нечего на Диониса валить, и пора по четвертой, или по пятой, не помню уже... "Куреты" брякают, я трезвый вдруг оказался, только тяжелый, а Ерпалыч меня спрашивает: -- Скажите, Алик, вы случайно Тех не боитесь? -- Нет, -- отвечаю, -- что я, сумасшедший? Чего мне их бояться? Жертвую я исправно, молюсь по графику, службы все в квартире работают, оберег-манок на месте, раз в месяц заговорщика вызываю -- подновлять... С кентаврами я вообще на коротком колесе, маньяков давно Первач-псы повывели, спасибо им!.. Нет, Ерпалыч, не боюсь. -- Кому "им" спасибо-то, Алик? Псам или маньякам? Я смеюсь, "Куреты" орут, а Ерпалыч бороду в кулаке крутит, ногу за ногу забросил, брючина обтрепанная чуть ли не до колена задралась, голень старческая, сухая, в пятнах каких-то синих... -- Ладно, -- смеется старый хрыч, -- оставим Тех в покое. И мольбы по графику -- за компанию. Лучше скажите мне, Алик, что вы сейчас пишете? -- Скажу, -- отвечаю. -- Сейчас скажу. Только яичницу поджарю. Яиц десяток я тоже с собой принес. Забрал их из сумки -- одно треснуло, зараза, но не потекло вроде -- и пошел на кухню. Сковородка у Ерпалыча почему-то в холодильнике стояла. Пустая, чистая, и под самой морозилкой. Вынул я ее, на плиту поставил, огонь зажег, яйца бью -- и только на пятом яйце соображаю, что плита-то у Ерпалыча четырехконфорочная, старого образца, без "алтарки"! Интересно мне стало: что старик делает, когда у него, к примеру, труба потечет? Шпагатом с наговоренным узелком перевязывает? Или к соседям идет? А может, на обычной горелке жертву приносит? Одной ведь молитвой, как известно, дом не ставится... да и шпагатик течь в лучшем случае неделю удержит. То-то у него кухня такая обшарпанная, краны все текут, и форточка выбитая целлофаном затянута. Вернулся я в комнату, стали есть яичницу, и начал я Ерпалычу на житье-бытье жаловаться. Хорошо он слушать умел -- я и сам не заметил, как от старого "Быка..." с Тезеем-зоофилом к новому, свеженькому перескочил; к заветным, м-мать их, "Легатам Печатей"! Терпеть ненавижу о недописанных вещах под водку трепаться, особенно когда текст второй месяц виснет, да только язык мой -- враг мой! Зря я, конечно, через слово ругался по-черному, но уж больно разобрало! Некому мне выговариваться, сижу над "Легатами" в тоске душевной, дерьмо в себе коплю яко во месте отхожем, травлю душу злостью, будто кислотой... раньше хоть перед Натали распинался -- все, глядишь, полегче становилось. -- Любопытно, любопытно, -- бормочет Ерпалыч, -- даже очень... Говорите, Легаты Печатей?.. Ангелы-Хранители? -- Скорее уж вредители, -- отвечаю; и по памяти, полуприкрыв глаза: -- И воскликнул он громким голосом к четырем Ангелам, которым дано вредить земле и морю, говоря... -- ...Не делайте вреда, -- мигом подхватил Ерпалыч, счастливо жмурясь сытым котярой, -- ни земле, ни морю, ни деревам, доколе не положим печати на челах рабов Бога нашего! Ишь ты -- ангелы-вредители... Вы, Алик, это тоже сами придумали, или как? -- Или как, -- говорю. -- Книжки умные читал. -- А позвольте поинтересоваться -- какие? -- Разные, -- говорю. -- "Шах-наме" в пересказе Розенфельда. "Откровение..." в адаптированном варианте "Новой Жизни". Мифы Древней Греции -- еще старые, Куновские... потом эту, как ее?.. Младшую Эдду, вот. -- А вы, Алик, -- перебивает Ерпалыч, -- небось, любите фильмы порнографические смотреть? Как там кто-то кого-то углом ставит? Так сказать, любовь в доступной форме?! Обиделся я. Яичницей даже подавился. -- Старый ты придурок, Ерпадлыч, -- говорю. -- Был бы ты молодой придурок -- дал бы я тебе по роже. Я еще сам кого хочешь углом поставлю! А фильмы твои поганые... Он вдруг обрадовался -- с чего только, неясно. -- Да не мои, Алик, не мои, а ваши! Ведь говорите, что сами можете, без голубого экрана, а "Шах-наме" в пересказе читаете. Тем более в пересказе идиота со справкой господина Розенфельда! Вы погодите, Алик, я сейчас... я вам для начала подыщу... И опять удрал из комнаты. Подошел я к магнитофону, посмотрел, как "Куреты" внутри "Садко" скачут, подумал, что пора и домой валить -- а тут Ерпалыч возвращается. С деревянной шкатулкой в руках. Крышку откинул и книгу достает. В мягком переплете, зеленовато-болотном; и издание незнакомое. Потрепанная книжица, клееная; вернее, была клееная, а сейчас все развалиться норовит. -- Что это? -- спрашиваю, а он уже книжку мне протягивает. Читаю на обложке: "Мифологическая библиотека". Чуть выше имя написано: Аполлодор. Автор, небось. Мифологический библиотекарь. Откладываю книгу, беру шкатулку. Стою, моргаю, шкатулку в руках верчу. Хорошая шкатулка, вместительная. И резьба на крышке обалденная: хоровод голых мужиков в шлемах с гребнями. А за ними вроде как море плещется. Редкая вещь. Антикварная. Как столик. Как сам Ерпалыч. -- Пойду я, Ерпалыч, -- говорю. -- Да, да, Алик, -- засуетился Ерпалыч, -- конечно, идите!.. И книжку с собой возьмите. Да, вот еще... Полез он в тумбочку, по плечи в нее зарылся и бухтит оттуда: -- У вас, Алик, магнитофон есть? -- Есть, -- отвечаю. -- Кассетник. -- Отлично! -- кричит Ерпалыч и вылезает с какой-то кассетой в руках. -- Вот вам, Алик, нужная музыка! Вы, когда Аполлодора читать станете, обязательно ее включите. А в особенности ежели мне после прочтения позвонить надумаете. Включайте, звук погромче -- и звоните. Договорились? -- А... что за музыка? Он даже удивился. -- Как -- что? "Куреты", Алик, это и дураку ясно... Дураку, может, и ясно... ВЗГЛЯД ИСПОДТИШКА... Древесный палочник с хитренькой мордочкой черепахи Тортилы, заныкавшей Золотой Ключик и от сявки-Буратино, и от пахана-Карабаса. Неожиданно грустные глазки часто-часто моргают, гоняют морщинки от уголков, и тоненькие "гусиные лапки" ручейками вливаются в океан впадин, складок, бугров и ямочек, теней и света, из которых время слепило это подвижное лицо, коему место скорее в музее, под стеклом, на пыльном листе бумаги с неразборчивой подписью типа: "Рембрандт. Возвращение блудного сукина сына. Эскиз соседа на заднем плане" -- нежели в обшарпанной квартире за рюмкой перцовки. И еще: руки. Пальцы скрипача на пенсии. Вот он какой, Ерпалыч... Уже в дверях стою и чувствую: чего-то мне не хватает. Постоял, подумал -- и дошло до меня: магнитофон старик выключил. Точняком как я на пороге встал и за замок взялся. Ни секундой раньше. 4 Вернувшись домой, я быстро разделся, плюхнулся на незастеленную кровать (ура моему разгильдяйству!) и почти сразу заснул. Снилось мне, будто я листаю полученный от Ерпалыча раритет, ничего в нем понять не могу -- то ли пьяный я, то ли во сне ничего понимать и не положено -- короче, листаю, злюсь ужасно, а из книги все листики в клеточку сыплются. Надоело мне их с пола подбирать, сунул я листики эти клетчатые не помню куда, книгу на стол бросил и сплю себе дальше. Плохо сплю. Коряво. Или даже не сплю, потому что звенит где-то. В ушах? А теперь громыхает. Гроза, должно быть. Зимняя. В подъезде. На моей лестничной клетке. Сперва гремела, а теперь опять звенит. В звонок звенит. В мой дверной звонок. А вот опять гром бьет. В дверь. Сапогом, похоже. На литой подошве. Сильно бьет. Видать, разошлась гроза не на шутку. Муть у меня какая-то в голове, мысли козлами скачут, и темно вокруг. Не то чтобы совсем мрак, но темнеет. Потому что вечер. Наверное. -- Сейчас! -- кричу. -- Открываю! А сам часы нашариваю. Нашарил. Без шести шесть. Все-таки вечера, надо полагать. Рано у нас зимой темнеет. А светлеет -- поздно. Вот ведь какие чудеса природы... -- Открываю! В дверь снова зазвонили и застучали. А я сижу на кровати, тупо смотрю на часы и стрелок ни черта не вижу. Только что видел, и вот -- не вижу. -- Кто там? -- кричу. -- Да я там! -- отзывается гроза. -- Ты что, заснул, что ли?! Открывай, придурок! Кто такой этот "я", шумевший за дверью, понять было сложно, но я -- который сидел на кровати -- решил дверь все же открыть. Открыл. С трудом, но -- открыл. На пороге стоял Ритка. В смысле Ричард Родионыч, старший сержант патруля. Жорик-служивый и мой школьный товарищ. Злой в данный момент до чрезвычайности. -- Да ты и вправду спишь! -- изумляется Ритка-жорик. -- Сплю, -- виновато развожу руками я. И вдруг просыпаюсь! И Ерпалыча вспомнил, и две бутылки перцовки, и "Куретов" громогласных, и книжицу зеленую, и самое главное -- что обещал познакомить сегодня Ритку с моим приятелем из Дальней Срани, кентавром Фолом, для чего мы все трое должны были встретиться около пяти в "Житне". -- Ты извини, Ритка, -- мямлю я, невпопад моргая слипающимися веками. -- Мы тут утром с Ерпалычем... под Икара и Дедала... 5 -- ...Ну ты даешь! -- вопил Ритка, бегая по всей квартире и грохоча сапожищами. Он недавно сменился с дежурства, так что до сих пор был в полушубке (правда, без погон) и казенных сапогах -- только табельное оружие сдал и ушанку с кокардой сменил на легкомысленный вязаный "петушок". -- Нет, ну ты даешь! Алька-голик! С утра! С Ерпалычем! С горла! "Олдевку"! Не зря тебя Фима Крайц "прожженным интеллигентом" назвал! Золотые слова!.. Великий умник и магистр всяческих наук Ефимушка Гаврилович Крайцман -- а в просторечии Фима Крайц по кличке "Архимуд Серакузский" -- еще в школе обозвал меня "прожженным интеллигентом". И на мой резонный вопль: "А ты?!", не менее резонно ответил: "И я!". -- И он-таки прав! -- заискивающе ухмыляюсь я. -- Прав?! -- орет Ритка поставленным командирским голосом. -- А то, что твой Фол у подъезда битый час мерзнет -- это кто прав?! Ерпалыч?! Или Фима?! Оказывается, мой друг-кентавр с Риткой уже успели познакомиться и слиться душами в ожидании "этого разгильдяя Алика, вывесившего фонарь обоим (конец цитаты)". Я давно заметил: когда вместе с кем-то от души ругаешь одного и того же человека, сходишься с коллегой-ругателем необычайно быстро. Так что мой пьяный сон не пропал втуне: извечные антагонисты -- кент и жорик -- нашли общий язык, а я выспался и стал вполне готов к употреблению. В качестве амортизатора -- ибо жорики-служивые и городские кентавры друг друга, мягко выражаясь, не любят. Что вполне объяснимо. Служивые -- они стражи порядка, а там, где собираются кенты в количестве, большем, чем двое, (пожалуй, и одного-то много!) порядка быть не может по определению. Так уж эти двухколесные оболтусы устроены. То гонки затеют, да такие, что светофоры вслед мигают от обалдения, а дорожники из ГАИ валидол спиртом запивают; то старушек по вечерам пугают; то между собой передерутся, а драка у кентов -- дело долгое и совершенно невыносимое, даже если со стороны смотреть. Плюс слухи: как кентавры винный магазин разнесли (а с их здоровьем что-нибудь разнести -- дело плевое) или случайную прохожую всем табуном до смерти изнасиловали. Не станешь же через прессу объяснять народу, что для насилия над гражданкой до смертельного исхода вовсе не требуется целый табун -- одного Фола за глаза хватит. И гражданки -- они всякие встречаются, иной и табуна мало. Видал я, как тот же Фол от таких гражданок во все колеса улепетывает. Чего тоже в прессе не разъяснишь. Только и кентов понять можно. Я, например, понимаю. Катишь себе по городу, ну, быстро катишь, ясное дело, и не то чтобы всегда по проезжей части катишь -- случается и по тротуару. Кенту ведь знаки дорожные без разницы, не то что обычному водиле: ежели стоит "поворот запрещен", значит, и захочешь повернуть, так руль сам из рук вывернется. Или там ограничение скорости: написано "60 км", и больше из машины, хоть лопни, не выжмешь! А кент даст восемьдесят -- лови ветра в поле! Ну, у жориков, как и у "скорой" с "пожаркой", казенные обереги имеются, для нарушения в связи со служебной спецификой -- так тут не специфика, тут кент-сволочь, антиобщественный элемент... На авторынке, правда, такими оберегами уже вовсю "из-под полы" торгуют, для частных лиц. Только если поймают -- штрафом не отделаешься: у покупателя права забирают, а у торговца -- лицензию. Трудно служивым, сплошная маета: поди разберись, оберег-нелегал это или просто чертик на цепочке болтается? Рамка-детектор стопроцентной гарантии не дает; вот и вымещают злобу на кентаврах. Едва разгонится двухколесный, а тут сзади сирена воет, мигалки сверкают, и жор всякий в мегафон базарит: "Немедленно остановитесь! Вы создаете опасную ситуацию! Остановитесь и поднимите руки!.." Ну какой болван после этого остановится?! Только болван и остановится! Ты, понятное дело, ходу, -- а они следом, создавая свою любимую "опасную ситуацию", а когда ты от них окончательно отрываешься, хватаются за стволы... Стволы-то в городе (если не считать мелкашек в тире) только у служивых, да еще иногда у работников прокуратуры. Потому как ствол-нелегал от Тех не укроешь -- из-под земли достанут. И под землю упрячут. А уж если под облавной молебен угодишь, с водосвятием, когда месячные чистки... Отец говорил: до Большой Игрушечной стволов левых было -- хоть в бочках соли! А сейчас поперек проспекта Свободы десяток стрелялок разложи -- никто и не позарится. Разве что самоубийца какой. Или ребенок без родителей. Или дебил из психушки. И тот через час в канализации сгинет. Исчезники -- они свое дело знают... про утопцев я и не говорю. Нюх у них на пушки... Ладно, не в стволах дело, а в том, что Ритка давно меня просил свести его с кентаврами. Видит ведь, что вокруг творится -- уже и дамочки нервные при виде кентов к подъездам жмутся, а мужики с искрой в глазах, кто покрепче да позадиристей, из-за пазухи кистень тянут. А жорики тоже люди -- Ритка говорил, будто их патруль за последнюю неделю дважды стрельбу открывал. Хорошо хоть, не попали ни в кого... Обошлось. Это я и Фолу сказал: дескать, друг мой, сержант Ритка, хочет, чтоб и дальше обходилось -- для того и встречи ищет... -- Ну ты идешь или нет?! -- возмутился Ритка, и я обнаружил, что полностью одет и стою в коридоре, вертя в руках ключи. -- Иду, -- ответил я, нахлобучивая шапку. И пошел. 6 Фол потихоньку катил слева от меня, скрипя снегом и с трудом приноравливаясь к нашему шагу, Ритка бухал сапогами справа; и оба они бубнили мне в уши всякие гадости -- для стереоэффекта, надо полагать. Причем в слове "писатель" оба делали ударение на первом слоге. Я слушал все это с некоторым мазохистским удовольствием, и сам не заметил, как мы добрались до известного в городе пивбара "Портянки Деда Житня", в народе именуемого просто "Житнем". Это было одно из немногих заведений вне Дальней Срани, куда без проблем пускали кентавров. Даже специальный наклонный пандус имелся, рядом с обычными ступеньками. Смотрю: вывеска мигает, Василий Новый, который в "питейных домах для торговли", над входом улыбается душевно, музыка изнутри гремит, мужской гогот и девичий визг вперемешку -- словом, веселье в самом разгаре. И мотоцикл Риткин тройной цепью у дверей прикован. Это правильно -- машина хоть и служебная, а все равно увести могут. Особенно вечером. Фол затормозил, привстав на дыбы, повертелся на заднем колесе, искоса разглядывая Риткин "Судзуки", хмыкнул что-то в бороду (по-моему, одобрительное) -- и зашуршал по пандусу, обмахиваясь хвостом. А мы последовали за ним и, ступенька за ступенькой, оказались внутри. Все столики, понятное дело, были забиты до упора. Но хозяин "Житня" Илья Рудяк (по слухам, не то парикмахер, не то паталогоанатом в отставке) мигом выставил нам запасной стол в дальнем -- наиболее тихом и обособленном -- углу заведения. Это был далеко не первый случай на моей памяти, когда Рудяк буквально читал мысли. Иногда я даже начинал подозревать, что он из Тех. Только дудки -- из Этих был мосластый Илюша в неизменной меховой жилетке независимо от погоды, из Этих, просто хороший он хозяин, уважающий постоянных клиентов. Несколько человек помахали нам руками и недружелюбно покосились на Фола, пьющий у стойки пиво гнедой кентавр с похабной татуировкой на плече махнул Фолу хвостом и недружелюбно покосился на нас, а мы гордо задрали носы и с достоинством проследовали к своему столику -- возле которого на полу уже был расстелен коврик для Фола и поставлены два стула. Для нас с Риткой. Подручный Рудяка -- вездесущий и обаятельный брюнет Гоша -- принял у нас верхнюю одежду, мигом отправил ее в гардероб и вновь оказался рядом, ослепительно улыбаясь. -- Добрый вечер, господа! Сколько изволите? Гоша не спрашивал -- "чего". Он спрашивал -- "сколько". И правильно делал. -- Для начала дюжину, Гоша. И воблочки -- посуше. Гоша развел руками, исчез и сразу возник на прежнем месте, грохнув на стол дюжину пенящихся кружек. Следом он с ловкостью фокусника подбросил в воздух блюдо с рыбой -- так что оно чуть не разбилось о столешницу, в последний момент придержанное пальцами вездесущего Гоши, прозванного в свое время Спрутом Великим. Впрочем, сей фокус я имел честь видеть неоднократно. И поэтому наблюдал не за Гошиным жонглерством, а за тем, как Фол устраивается на коврике. Как укладываются кентавры, я тоже видел не в первый раз -- и все-таки... Фол аккуратно втянул в себя оба ороговевших колеса, одновременно разворачивая их в горизонтальной плоскости, и мягко опустился на эти два диска, своеобразным постаментом поддерживающие мускулистый торс кентавра. Как при этом должны были перекрутиться мышцы, приводящие колеса в движение, что должно было случится со связками и костными "осями" -- понятия не имею, господа! И не думаю, что найдется медицинское светило, которое сдвинет белую шапочку набекрень и похвастается подробным знанием анатомии кентавров. До сих пор умники яйцеголовые в затылках стетоскопами чешут: откуда взялись кенты, да еще сразу после Большой Игрушечной?! Город знают, как всю жизнь здесь прожили, говорят без акцента, старожилов по имени-отчеству и вообще... Собирались исследовать, за сдачу анализов чуть ли не денежные премии сулили -- потом обломилось. Пришлось теоретическими версиями пробавляться: визуальный сдвиг восприятия, мутация рокеров, а также лиц цыганской национальности, адаптация "группы риска" в связи с катастрофой, метаболизм крышей поехал... Это в старых мультфильмах да на картинках кенты на лошадиных ногах бегают. А на самом деле -- полюбуйтесь! Лежит себе этакое чудо поперек колес, хвостом рубчатые их края трет и грудь полуголую обеими руками чешет -- аж волос дыбом! А что ржет иногда -- так и мы не без того... Ритка тоже, забыв обо всем, следил за эволюциями Фола. Потом они с кентавром встретились взглядами -- и бравый сержант смущенно отвел глаза, зардевшись, аки майская роза. Фол чуть заметно усмехнулся и придвинул к себе ближайшую кружку. Мы со служивым не замедлили последовать его примеру. -- Ну что, -- говорю, -- как я понимаю, вы уже успели познакомиться. И даже неплохо провести время, перемывая мои косточки. Фол в ответ опять хмыкает, а Ритка молчит. -- Итак, друзья мои, я наконец с вами, кости мои отмыты добела, и мы можем открыть наше маленькое пивное совещание. При слове "совещание" наш сержант заметно морщится, темнея лицом. -- Кончай, Алька! -- Ритка вдруг становится до неприличия серьезным, превращаясь в Ричарда Родионовича, и хлопает увесистой ладонью по столу. Кружки дребезжат и слегка подпрыгивают, едва не расплескав свое содержимое. -- Я тебя знаю -- ты еще целый час трепаться можешь. А мне не до трепа сейчас. Потому что я буду разглашать служебную информацию, а за это меня с работы попрут в два счета. Только работа работой, а... Я как-то сразу заткнулся. Редко доводилось видеть Ритку в таком состоянии, и если доводилось -- дело всякий раз пахло жареным. Горелым дело пахло. Особенно когда Ритка свою службу работой называет. -- Совещание у нас было, -- буркнул Ритка, глядя мимо Фола. -- Только не пивное, а для младшего комсостава. И то, по-моему, не для всех, а для тех, у кого характеристики -- комар носу не подточит. Начуправ выступал, а я и не помню, чтобы господин Хирный перед унтерами речи держал. Ничего особо конкретного: усиление бдительности, обстановка в городе, у церкви Георгия-Победоносца амбар обчистили, да не простой, а с казенными валенками... замок взломали, и запорное слово взломали. Короче, со следующей недели нам при выходах на патрулирование будут выдавать автоматы. С полным боекомплектом. Все подразделения -- в повышенную боевую готовность. Вне работы разрешено носить личное оружие. Двоих прапоров, не сдавших зачет по "скобарю", и одного за "гноение табельного палаша посредством ржи" -- подвергнуть взысканию. А в самом конце было сказано, что намечаются провокации, и мы должны быть готовы дать достойный отпор. -- С чьей же стороны намечаются провокации? -- очень спокойно поинтересовался Фол, накручивая на палец кончик хвоста. -- Угадай с трех раз. -- С нашей, -- так же невозмутимо кивнул Фол. -- Угадал. Более того, под занавес встал какой-то рыжеусый полкан в общевойсковой форме, но с Михайлой-архаром на петлицах, и сказал, что при малейшей провокации со стороны кентавров и иных преступных элементов (как вам формулировочка?!), в случае угрозы жизни и здоровью мирных граждан, нам разрешено действовать согласно параграфу "Низвержение". Слыхали, что это за параграф?! -- Нет, -- ответили мы с Фолом одновременно. -- Это разрешение открывать огонь на поражение без предупредительных выстрелов. Скуластое лицо Фола отвердело. -- А... Первач-псы? -- еле слышно выдохнул кентавр. -- Они что, простят?! Простят, да?! Тут уж задумался и я. Ведь почему разборок по городу полно, особенно в темное время, о Дальней Срани я вообще не говорю -- а убитых, почитай, нет? Одни раненые... Потому что -- Первач-псы. Разборки, раненые, кражи, грабежи, аферы всякие -- это дела людей, то есть Этих. А за убийствами Те следят. Тут тюрьмой не отделаешься. Сто раз в кино видел, как варнака Первачи преследуют, а один раз живьем сподобился. Вечером, на улице. Потом месяц кричал во сне -- все лицо его снилось. Ритка рассказывал -- для того и учат служивых палить по конечностям, чтоб не убить кого ненароком. Ну а если шлепнул при исполнении -- до заката солнца беги в ту же церковь Георгия-Победоносца, где рядом амбар с валенками, хватай попа за бороду!.. пусть разбирается, запрашивает сводку и, если не было превышения, исповедь принимает. Первачи не разбирают, жорик ты или хрен с бугра... А если они за тобой хоть час погоняются -- исповедуйся после, не исповедуйся, все одно ты теперь не человек, а студень трясущийся. В лучшем случае. В худшем же -- пацаны малые, и те знают: нашли под забором или в подвале труп с синюшным цветом лица и разрывом аорты -- значит, звони "02", сообщай, что убийцу нашел, после кары заслуженной. Приедут, подберут... Местные "акулы пера" (редкие привозные газеты-журналы именовали Первач-псов не иначе чем "психоз Святого Георгия", уделяя им внимание наравне с последствиями ультра-наркотиков, не более) -- так вот, местная пресса регулярно запускала "жареных уток". Дескать, криминальные умы нашего розлива наконец открыли-таки способ мочить ближнего своего, обходя неусыпное внимание Первачей. Нюх им, мол, сбивали: то ли заговором "Табак-зелье, удвой везенье...", то ли кощунственным молением, где надо на деревянный крест вниз головой подвешиваться... Утка грузно взлетала и шлепалась в клоаку перманентных сплетен. "Братва" по-прежнему ходила без стволов (кому охота рисковать, здесь не пофартит -- зоной не отделаешься!), а мирное население, гуляя темными переулками, если и тряслось за собственную шкуру, так этот интерес-трясучка был опять же чисто шкурный, не жизненный. В дайджесте "Версия" опубликовали на днях годовой процент убийств по Москве, Нью-Йорку и Токио -- ужас! Конец света! Никогда туда не поеду... да я ли один?! -- Знамение, полковник сказал, было, -- с отвращением процедил сквозь зубы Ритка. -- То ли стены управы сизыми пятнами пошли, то ли образ Галактиона Вологодского кровью возрыдал -- короче, намекнули нам, что дело богоугодное, а Те закроют глаза на лишнее рвение. -- Вот как, -- эхом отозвался Фол. -- Ясно. Наши, конечно, хвост к небу задерут -- и на автоматы. Прав был ваш начуправ -- будут провокации. И стрельба будет. Я среди своих не последний, но... Не со мной тебе встречаться надо было, Ричард Родионыч, сержант-чистоплюй! Со старшинами нашими -- вот с кем! -- Нет, -- жестко отрезал Ритка. -- Сам им расскажешь. Я в пивбаре сижу, пиво пью с другом детства, знать ничего не знаю, не ведаю -- а если кент с нами оттягивается, так он Алика приятель, а не мой! Соображаешь, Фол? Тут мне дико захотелось курить. Вообще-то я курю редко, хотя сигареты в кармане обычно таскаю. А сейчас... неладное что-то затевалось в городе, о чем говорил Ритка, что носилось в воздухе уже давно, постепенно сгущаясь, приобретая конкретные формы; я почувствовал, как волнение и страх закипают внутри меня, и попытался сбить эту волну при помощи привычного "транквилизатора" -- сигареты. Я сунул руку во внутренний карман. Вместе со спичками и початой пачкой "Атамана" там обнаружилось больше десятка клетчатых тетрадных листков, мелко исписанных незнакомым почерком. Труды Ерпалыча, что ли? Мемуары? Я поспешно чиркнул спичкой, прикурил и прочел наугад: "АКТ ТВОРЕНИЯ" (страницы 1-3) ...Вы не поверите, Алик, но все началось с телевизора. Во всяком случае, для меня. С 3333333банального телевизора "Березка", не помню уж сколько сантиметров по диагонали, который упрямо не желал работать больше получаса. Вспыхивал, трещал, экран становился белым -- и все. Приходилось его выключать и включать заново. Еще на полчаса. Кто только из моих технически образованных знакомых не лазил в телевизионные потроха! Слышались непонятные слова типа "блок развертки" и "строчность", менялись детали, на которые уходила львиная доля моей мизерной зарплаты, стирались до основания отвертки... Все тщетно. Он не хотел работать. Вы понимаете меня, Алик? О, это чувство беспомощности перед капризами техники!.. ну да, вы ведь и сами -- несчастный гуманитарий. В конце концов я махнул на проклятый телевизор рукой, поставил его на кухне поверх холодильника, и лишь изредка, в приступе душевного растройства, напевал при виде вечно голубого экрана: -- Некому березку доломати... Года три спустя мы сидели на кухне с одним моим приятелем -- имя его вам ничего не скажет, тем паче что во время Большой Игрушечной он погиб под развалинами собственного дома. Сидели, пили водочку, заедали маринованными баклажанами. Говорили о возвышенном, поскольку дам поблизости не наблюдалось, и можно было дать волю языку. Слово за слово, спросил он у меня про телевизор. Я объяснил. Ну а он от водочки раскраснелся, смеется -- хочешь, спрашивает, починю? Только не пугайся и не считай меня душевнобольным. Не успел я кивнуть, как он уже телевизор ладошкой поглаживает. Пыль стер, забормотал что-то, потом баклажан взял и давай экран натирать. Ну и постного масла за решеточку динамика капнул. Ничего удивительного, скажете? Это для вас, Алик, ничего удивительного, потому что немалую часть сознательной жизни вы прожили уже после Большой Игрушечной! А тогда за такие манипуляции смирительную рубашку надевали. Мало ли, сегодня он телевизор взасос целует, а завтра с топором на ближнего кинется! Ну да неважно... Короче, включаем мы чертов агрегат и сидим себе дальше. Работает. Час работает, два, три... изображение такое -- любое японское чудо техники от зависти сдохнет! Вот так я впервые и познакомился с сектантами Волшебного слова. Впрочем, к тому времени их почти никто не звал сектантами, особенно в кулуарах не так давно организованного НИИПриМ. Института прикладной мифологии. Через неделю приглашают меня... x x x Словно издалека до меня донесся голос Ритки: -- Так что лучше на время вообще уматывайте в пригородную зону. Рассосетесь по области, глядишь, через пару месяцев уляжется... Только все сразу не ломитесь, чтоб не создавать ажиотажа -- сперва женщины и дети, потом старики, потом остальные. И пусть эти остальные хотя бы в ближайшую неделю из Дальней Срани не высовываются, чтоб нашим не к чему придраться было. Понял? -- Понял, -- это уже Фол. -- Попробуем. А с фермерами мы издавна на коротком колесе -- перезимуем... впрочем, какая зима! -- март-месяц на носу... Дальше я их не слушал. Что ж это творится, господа хорошие?! Крыша у меня совсем поехала, что ли? Выходит, Ерпалыч книжицу свою дурацкую мне подсовывал, только чтобы я это письмишко прочитал? Да еще с наказом: ежели опосля ему звонить вздумаю, так непременно под "Куреты" вопиющие, дабы враги не подслушали часом, как я губами шевелить буду?! Ну знаете... -- Алик, извините, но вас просят к телефону! Я поднял голову. -- Что? А, Гоша... да, иду, иду! Телефон стоял в подсобке, позади стойки. Уже беря трубку, я предчувствовал, что ничего хорошего от сегодняшнего вечера я не дождусь. Но голос, который я услышал... -- Алик, ради Бога... извините за назойливость, но не могли бы вы сейчас зайти ко мне? И после долгой щемящей паузы: -- Я вас очень прошу... Гудки толкались в мембрану, шипя и отпихиваясь плечами, а я все стоял столбом и глядел мимо услужливо улыбающегося Гоши. Я знал, что выполню эту просьбу. 7 -- Послушайте, мужики... Не слушают. -- Мужики... Вы тут обождите, а я на полчасика домой слетаю. Хорошо? Ну надо мне!.. -- Если надо, то по коридору налево, в белую дверь с большой буквой "М", -- отозвался бесчувственный Ритка, прекрасно зная все мои заскоки и давно к ним привыкнув. -- Тебя подбросить? -- Да ну, тут пять минут ходьбы... Лучше закажи мне у Рудяка филе в грибной подливке -- жрать хочется до зарезу! -- да скажи, что для Алика. Луку пусть много не кладет. Ну, я пошел? -- Я его доставлю, -- вмешался Фол, мигом выворачивая колеса и вставая во весь свой немалый рост. -- У тебя, Ричард Родионыч, мотоцикл на привязи, пока ты цепь отомкнешь... А я всегда "на ходу"! -- Да у меня с полоборота... -- завелся было Ритка, но мы с Фолом уже пробирались к гардеробу за моей курткой. В итоге наш бравый жорик-ренегат махнул рукой и принялся за пиво, явно намереваясь с пользой дожидаться моего возвращения. Выбравшись на улицу, я запахнул куртку и с наслаждением вдохнул сухой морозный воздух. -- Садись, -- Фол хлопнул себя по... ну, короче, по спине, покрытой джинсовой попоной, из-под которой валил пар. Кентавр раньше подвозил меня несколько раз, так что я, нимало не смущаясь, вмиг устроился поверх попоны и ухватился за горячие мускулистые плечи. Торс Фола был затянут лишь в футболку с надписью "Халки" (что сие означало -- убей, не знаю). Верхней одежды кенты не носят, да и не нужна она им. Неизвестно, жарко ли им летом, но зимой они ничуть не мерзнут -- это факт. Такие уж они удались: горячие. И вовсе не потому, что в венах у них солярка, и шерсть у них внутри, под кожей, не растет -- чушь это, сказки дураков и для дураков. Фол рванул с места и помчался по улице, забывая притормаживать на поворотах. Ездят кентавры почти беззвучно, если песен не горланят, и скорость у них при этом -- куда любому служивому на мотоцикле! Короче, кататься на них верхом -- одно удовольствие, только мало кто об этом знает. Видел я, как они детей человеческих из Дальней Срани на себе катают; да детишки те не чета обычным центральным чистоплюйчикам... А взрослые даже там не напрашиваются. В детстве пробовали, потом выросли -- все, отрезало. Боятся. Или стесняются. А мне -- плевать. Друзья мы с Фолом. Я его семь лет назад у подъезда своего подобрал и не знаю как в одиночку к себе на третий этаж затащил. Раненый он был. Жорики в него стреляли: Фол с дружками по молодости витрину расколошматили, а рядом с витриной банк какой-то был, сигнал оттуда пошел, что кенты банк грабят, вот служивые не разобрали сгоряча и пальнули вдогонку. Память о Большой Игрушечной тогда совсем свежей была, не запеклась-заросла, любой шухер -- светопреставление... А жорики -- тоже люди. Две недели я Фола выхаживал, вместе с Натали (она по тем временам еще со мной жила и о ребенке мечтала), чудом спасли -- Натали у меня с медобразованием, а в храм-лечебницу или там к батюшке мы обращаться боялись. Свечку Марону-Сирийцу ставил, за болящего, если жар долго не спадал, а на большее духу не хватило. Вот с тех пор я все думаю -- может, это Ритка в Фола стрелял? Может, и Ритка. Чего уж теперь... Доехали мы за пару минут. Фол плавно притормозил у моего подъезда, и я соскочил на снег. -- Тебя подождать? -- спросил Фол. -- Нет, не надо. Не заставляй Ритку долго пить в одиночестве. А я скоро вернусь. Не уходите