без меня, хорошо? Фол кивнул и чуть ли не со свистом умчался, подняв за собой целую метель. А я, набрав полные ботинки снега и прыгая через ступеньки, вихрем ворвался в подъезд (только не в свой) и отдышался лишь у обитой ветхим дерматином двери, за которой и обитал странный человек -- псих Ерпалыч. "Алик, ради бога... извините за назойливость, но не могли бы вы сейчас зайти ко мне? Я вас очень прошу..." Еще спустя пять минут я очень хорошо понял Ритку. Потому что на сотый призыв хриплого звонка никто в сотый раз не откликнулся. Я сел на ступеньку, обмахиваясь краем шарфа -- и до меня донесся какой-то приглушенный звук. Не то стук, не то стон. Я прислушался -- да нет, все тихо... а вот опять повторилось. И еще раз, но уже совсем еле слышно. Я вскочил, приложил ухо к двери, постоял так с минуту, но больше ничего не услышал. Попробовал дверь -- крепкая, однако... Ломать, конечно, не строить, только хорош я буду -- явился на ночь глядя, хозяина дома не застал, так дверь ему сломал... да и не потяну я один эту штуковину. За моей спиной раздалось щелканье замка и металлический лязг цепочки. Я обернулся и увидел приоткрытую дверь соседней квартиры. Из образовавшейся щели торчал острый старушечий носик. Очень знакомый носик. Только я больше привык видеть его не торчащим из щели, а склоненным над быстро мелькающими спицами. Вечный атрибут нашего летнего двора, три старушки с вязаньем на скамеечке, три Мойры с клубками из нитей жизни... и одна из Мойр была сейчас передо мной. -- Здрасьте, тетя Лотта! -- сказал я. -- Алик? -- носик сморщился, принюхиваясь. -- Ты один? -- Один я, один, тетя Лотта, -- я говорил добродушно и нарочито весело, держа руки на виду и пытаясь излучать добропорядочность. Словно зверька успокаивал. Дверь на миг захлопнулась и почти сразу же открылась полностью, пропуская на площадку тетю Лотту -- сухонькую бабульку в ситцевом халатике и войлочных шлепанцах. Руки ее были мокрыми (готовила, должно быть, или стирала), она держала их на весу, и впрямь напоминая поднявшегося на задние лапки зверька. -- Алик, -- еще раз сказала тетя Лотта, и мелкие черты ее морщинистого личика сложились в удивленно-радостную гримасу. -- Ты чего тут шумишь, Алик? Забыл что-то у Ерпалыча, да? Я знаю, ты утречком сидел у него, небось, водку хлестали, я все знаю, Алик, даром что старая... -- Забыл, тетя Лотта, -- я решил не вдаваться в подробности. -- Ты не знаешь, где Ерпалыч? -- Да где ж ему быть, как не дома? Я цельный день, почитай, никуда не выходила, только мусор выбрасывала -- слыхала бы, когда б он дверью хлопал... Дома он, Алик, дома! Ты позвони-ка еще разок, он откроет... Я машинально нажал на кнопку звонка. В Ерпалычевой квартире злобно захрипело, забулькало -- и минутой позже что-то упало на пол. Что-то тяжелое и мягкое. Во всяком случае, звук был именно такой. И тогда я принял решение. -- Ты, тетя Лотта, постереги тут, а я мигом, -- и я сорвался вниз по лестнице, перепрыгивая по полпролета, споткнувшись о наружный порожек и кубарем выкатившись во двор, со всей возможной скоростью несясь по слабо освещенной улице и жалея только об одном -- что я не кентавр. x x x На обратном пути я уже не жалел об этом, потому что мчался верхом на Фоле, второй раз за сегодняшний вечер по одному и тому же маршруту, а следом за нами раненым в задницу Калидонским вепрем ревел Риткин "Судзуки", надрываясь под суровым сержантом-жориком и плюя на все ограничения скорости -- хорошая машина, служебная, заговоренная... Мокрый снег сек наши лица, редкие фонари испуганно шарахались в стороны, всплескивая суматошными тенями -- а позади недоуменно гудела толпа в дверях "Житня", и Илюша Рудяк в меховой безрукавке объяснял новичкам, что это Алик-писака, значит, нечего зря нервничать и студить заведение, пошли внутрь, и все пошли, кроме гнедого кентавра с похабной татуировкой на плече, который все стоял, окутанный метелью, и смотрел нам вслед со странным выражением лица... 8 Дверь вынес Фол. С одного удара. Только что он скакал впереди всех по лестнице, развернув колеса поперек туловища и совершая такие немыслимые телодвижения, что бедная тетя Лотта при виде этого ужаса вжалась в стену, забыв дышать -- и вот Фол уже разворачивается на крошечном пятачке лестничной площадки, чудом не зацепив старушку, и с места берет крейсерскую скорость, набычившись и вытянув хвост струной. В дверь он вписывается правым плечом. Раздается дикий треск -- и я едва успеваю подхватить тетю Лотту, а набегающий сзади Ритка зачем-то сует ей под нос свое синее удостоверение, чем сразу приводит бабку в чувство, похлеще нашатыря. -- Алик! -- благим матом ревет Фол из недр квартиры. -- Давай сюда! Со стариком плохо!.. И я "даю сюда" -- поскольку тетя Лотта теперь в состоянии стоять сама. Я врываюсь в памятную комнату, больно ударяясь коленом о журнальный столик, блюдечко с одиноким ломтиком сала сваливается на пол и разбивается вдребезги, я шиплю от боли и вижу опрокинутое плетеное кресло, возле которого лежит недвижный Ерпалыч. Мне хорошо видно его лицо. Поэтому сперва мне кажется, будто старик хитро подмигивает нам. Лишь потом я понимаю, что злая судорога стянула левую половину лица Ерпалыча -- и лицо окаменело в этой нелепой асимметрии клоунской маски. Ритка отталкивает меня и падает на колени рядом со стариком, прикладывая пальцы к тощей жилистой шее. -- Жив, -- говорит Ритка. -- Похоже на инсульт, но -- жив. Фол у окна перестает напряженно всматриваться в темноту и беззвучно подъезжает к телефонному аппарату, стоящему на тумбочке в углу. -- Звони в "скорую", -- запоздало бросает ему Ритка. Фол поднимает трубку, перетянутую синей изолентой, чертит знак соединения, долго вслушивается... и кладет трубку обратно на рычаг. -- Не работает, -- зло рычит он и грозит кулачищем в окно, словно там, в снежном мраке, стоит и ухмыляется кто-то, виновный во всем. -- Я сейчас, я мигом, -- слышим мы из коридора, -- я от себя позвоню. Выглянув наружу, я вижу прихожую тети Лотты (дверь ее квартиры распахнута чуть ли не настежь, и безработная цепочка возмущенно раскачивается); я вижу, как старушка семенит к телефону, снимает трубку, набирает номер... еще раз... чертит знак с приговоркой... И возвращается, виновато помаргивая. -- Шумит там, -- оправдывается тетя Лотта. -- Шумит и урчит, ровно зверюка, а гудков нету... Может, я к соседям сбегаю? Сбегать, Алинька? Или заговором пугнуть?! Детвора со двора до сих пор пристает: как без монетки с автомата звонить?.. Я молчу. У меня нет никаких причин подозревать Тех в причастности к инсульту Ерпалыча, но я молчу. Почему-то мне кажется, что в телефонных аппаратах соседей завелся тот же зверь, что и в аппаратах Ерпалыча с тетей Лоттой. Заговаривай, не заговаривай... Фол наклоняется и берет Ерпалыча на руки. Старик лежит на бугристых руках кентавра, как ребенок, как костлявый подмигивающий ребенок в заношенном халате, и пояс халата распустился, волочась по полу. Ритка по-прежнему стоит на коленях и лишь поднял взгляд на Фола. В глазах Ритки горит молчаливое недоумение. -- Поехали, -- коротко бросает Фол. -- В неотложку. И собирается выкатиться в коридор, но я заступаю ему дорогу. -- Ты что, добить старика решил? -- интересуюсь я. -- Он же полуголый! Кент ты безмозглый!.. Фол с непониманием глядит на меня. Хвост его изогнут вопросительным знаком, но спустя мгновение до Фола явно доходит смысл моих слов, вопросительный знак становится просто хвостом, и кентавр бережно опускает Ерпалыча на продавленный диван. Жалобно скрипят пружины. -- Одевайте! -- командует Фол. Одевать, надо полагать, должен я. Я оглядываюсь по сторонам, но меня выручает тетя Лотта. Она уже выходит из соседней комнаты, неся белье, пахнущее цветочным мылом, и костюм старомодного покроя на пластмассовых плечиках. -- А кожух-то в коридорчике, на вешалке, -- спокойно говорит она и принимается хлопотать над бесчувственным Ерпалычем, умело переворачивая его, как если бы обряжание тел параличных стариков было первейшей и ежедневной обязанностью тети Лотты. -- В коридоре кожушок, Алик. Тащи его сюда. И шарфик с шапкой не забудь. У-у, старый, зря я тебе стирала, раз ты помирать собрался, обидел ты меня, Ерпалыч... ты уж поживи еще маленько, а вернешься -- я тебе обед сготовлю, из трех блюд, а потом пойдем мою Чапу выгуливать, я ж знаю, ты любишь ее выгуливать, и она тебя любит, псих ты старый... Руки тети Лотты снуют легко и сноровисто, а губы уже бормочут привычное: "Едяго естное переносное, с раба крещеного, с крови на кровь -- сухотку, ломотку, корючку, болючку... пусть слово тако скотко жрет-подавится, больной поправится..." Я приношу кожух и вытертый шарф с облезлой шапкой, помогаю приподнять Ерпалыча -- он кажется мне легким и пустым, словно внутри у него ничего нет -- и тетя Лотта застегивает последнюю пуговицу, удовлетворенно причмокивая. -- Эй, хвостатый, -- через плечо бросает она Фолу, -- бери-ка... Да не растряси-то, его нельзя трясти сейчас! Ишь, какой ты вымахал здоровущий, на тебе воду возить... И случается невозможное: Фол подкатывает к дивану и, прежде чем взять Ерпалыча на руки, неловко целует тетю Лотту в щеку, а она треплет могучего кентавра по лохматому затылку, как дворового мальчишку, выросшего у нее на глазах. -- Довезешь? -- спрашивает Ритка у Фола. -- Довезу. И я понимаю -- да, довезет. До неотложки, а если понадобится -- то и дальше. Куда надо будет, туда и довезет. 9 Храм неотложной хирургии находился на другом конце города, в трех автобусных остановках от Горелых Полей. С северо-запада он примыкал к лесомассиву, достаточно благоустроенному, чтобы летом там было полно влюбленных и выпивох -- ценителей природы, кучковавшихся в укромных беседках; на восток от неотложки располагался колоссальный яр, за которым уже начиналась Дальняя Срань. Я взбежал по ступенькам, слыша за спиной тяжелое дыхание Фола и лязг цепи, которой Ритка наскоро приковывал свой мотоцикл к врытой в землю скамейке; распахнулись стеклянные двери, укоризненно глянул сверху Спиридон-чудотворец, епископ Тримифунтский, осуждая суету в святом месте -- и я оказался в просторном холле. В пяти метрах от меня за столом восседала молоденькая дежурная: пухленькое, в меру симпатичное существо в накрахмаленном халатике и таком же чепчике с красным крестом вместо кокарды. Брошюру листала: "Влияние ворожбы на эфферентную иннервацию"... небось, зимнюю сессию завалила! -- Дежурная сестра милосердия... -- привычно затараторила она и осеклась, когда следом за мной въехал курящийся паром Фол с Ерпалычем на руках. Появление же хмурого Ритки в засыпанном снегом казенном полушубке без погон, казенных сапогах и цивильном вязаном "петушке" ввергло сестру милосердия в ступор. Она даже моргать перестала. Ритка замер у двери, словно по служивой привычке собираясь на всякий случай блокировать выход. Фол уложил Ерпалыча на кушетку у стены и принялся разминать уставшие руки, нервно подергивая хвостом; и я понял, что пора разряжать ситуацию. -- Вы понимаете, девушка, -- вежливо улыбаясь, я безуспешно пытался заслонить собой кентавра, -- мы до "скорой" не дозвонились, вот и пришлось своим, так сказать, ходом... Нет. Она по-прежнему не моргала. -- Больного принимай, -- буркнул от дверей Ритка-сержант. -- Чего вылупилась-то?.. Вмешательство Ричарда Родионовича лишь ухудшило положение. -- Я на улице подожду, -- догадливый Фол покатил к стеклянным дверям, но они раскрылись сами. И, отодвинув Ритку, в холл вошел высокий черноусый мужчина лет сорока пяти, одетый в дорогую дубленку, из-под которой снизу торчали полы белого халата. -- Идочка! -- зарокотал он, привычно крестясь в сторону красного угла на другом конце фойе. -- Ну почему в челюстно-лицевом вместо Пимена Печерского-Многоболезненного опять Агапиту Печерскому кадят?! Я же вас просил перезвонить! До каких пор... Начальственный рык мигом вернул сестру Идочку на нашу грешную землю. -- Генрих Валентинович! -- лепечет она, поглядывая то на черноусого, то на Ритку с Фолом (я и Ерпалыч как бы не в счет). -- Генрих Валентинович, тут... ой, тут такое!.. Но великолепный Генрих Валентинович уже видит все, что должен был увидеть. К его чести, первым делом он направился к кушетке с Ерпалычем. Проверил пульс, заглянул под веки, расстегнул кожух и приложил ухо к груди старика -- после чего повернулся ко мне. Фола и Ритку он демонстративно игнорировал. -- Ваш родственник? -- строго интересуется черноусый. -- Нет, -- почему-то смущаюсь я. -- Так... сосед. -- Ясно. Документы на него есть? -- Какие документы?! -- не выдерживает Ритка. -- Вы что, не видите: человек умирает! Генрих Валентинович не видит. Ослеп. -- Я -- старший сержант патрульно-постовой службы! Вот мое удостоверение, и в случае чего я подам на вас рапорт в областные органы! Вы слышите меня?! Генрих Валентинович не слышит. Оглох. -- Я -- заместитель главврача, -- говорит он мне. -- У больного, по всей вероятности, инсульт. Без документов я не могу узнать, какие обряды больной совершал в последние шесть месяцев, но... Идочка, я пройду к себе, а вы оповестите реанимацию. Хорошо? Пусть готовят отдельную палату, капельницу и алтарь в западном крыле. Идочка бросается к телефону, а Генрих Валентинович покидает нас. Впрочем, не сразу -- проходя мимо красного угла, он вдруг останавливается, словно собака, услышавшая хозяйский окрик, с минуту глядит в стену и наконец уходит, но шаг Генриха Валентиновича уже не столь уверен, как раньше. Мы ждем. Дежурной бригады, или кто там должен был явиться за стариком, все нет и нет. Я спиной чувствую, как начинает закипать Ритка, сестра Идочка сидит как на иголках -- и с облегчением выдыхает воздух, когда возвращается Генрих Валентинович. Лицо его строго и спокойно, дубленку он снял и теперь сияет кафельной белизной; он чист и холоден, как зима за окнами -- только ноздри породистого носа с горбинкой раздуваются чуть больше обычного, портя общую картину. -- Мы не можем госпитализировать больного, -- тихо говорит Генрих Валентинович, и голос его чрезмерно спокоен для того, чтобы быть таким на самом деле. -- Его надо в неврологию с реанимационным блоком, а там нет свободных мест. И опять же -- документы... я не имею права, основываясь только на вашем заявлении... необходимо сообщить, уведомить, а пока... Ритка устраивает безобразную сцену. Он кричит, угрожает, топает сапогами и размахивает своими синими "корочками", порывается звонить непонятно куда, но это не важно, потому что в телефонной трубке урчит знакомый нам зверь -- а я смотрю на бесстрастного Генриха Валентиновича, который предлагает везти больного в окружную храм-лечебницу, но все машины сейчас в разъезде по вызовам, и посему... я смотрю на бледную Идочку, на вспотевшего Ритку, на Фола -- и кентавр понимает меня без слов. Он неторопливо подкатывает к кушетке, проехав так близко от Генриха Валентиновича, что замглавврача умолкает и невольно отшатывается, застегивает на Ерпалыче кожух и вновь берет старика на руки. После чего выезжает через стеклянные двери. Промокшая насквозь джинсовая попона лежит на спине кентавра с достоинством государственного флага, приспущенного в знак скорби; и прямая человеческая спина Фола красноречивей любых воплей и скандалов. Я иду за ним. У входа я оборачиваюсь и вижу замолчавшего Ритку. Ритка стоит и смотрит на Генриха Валентиновича, смотрит долго и страшно, и я начинаю опасаться, что белый халат зама сейчас начнет дымиться под этим взглядом. -- Я т-тебя, с-сука... Ритка вдруг начинает заикаться, не договаривает и, резко повернувшись, почти бежит за нами. ВЗГЛЯД ИСПОДТИШКА... Наверное, годам к пятидесяти он малость обрюзгнет, обзаведется лишним жирком, складки на талии обвиснут за ремень, и бритый затылок в жару придется часто промокать платком, сопя и отдуваясь. Но все это случится потом, если случится. А сейчас он по-хорошему широк в кости, массивен без тяжеловесности, при желании легок на ногу; и ранние залысины на висках, да еще глубокая морщина между бровями -- они тщатся, пыжатся, из кожи вон лезут, и все никак не могут придать солидности его курносому лицу. И еще: привычка закладывать большие пальцы рук за ремень, покачиваясь с пятки на носок. Вот он какой, старший сержант Ритка... Последнее, что я вижу: сестра милосердия Идочка что-то взахлеб говорит черноусому, а тот глядит мимо нее, и глаза Генриха Валентиновича полны болью и страхом. "Откройте пещеры невнятным сезамом, -- бормочет кто-то у меня в голове, -- о вы, лицемеры, взгляните в глаза нам!.. взгляните, взгляните, в испуге моргните, во тьму протяните дрожащие нити..." Голос затихает, я вздрагиваю и выхожу за Фолом в снег и ночь. 10 На автобусном кругу, метрах в пятистах от проклятой неотложки и сволочного Генриха Валентиновича, мы остановились. Снег перестал идти. Небо блестело холодными искрами, вокруг было тихо и пустынно. Следы наши на этой девственной белизне выглядели уродливо и нелепо: две колеи от колес Фола и Риткиного "Судзуки", две цепочки обычных следов, моих и Риткиных, поскольку бравый жорик шел пешком, ведя мотоцикл за рога, и дорожка крестиков, оставленных любопытной вороной, скакавшей за нами от самой храм-лечебницы. Фол наклонил голову, прислушался, дышит ли старик, и обеспокоенно нахмурился. -- Я поеду через яр, -- тоном, не терпящим возражений, заявил кентавр, -- а ты, Алик, обойди по мостику... Знаешь, по какому? Я знал -- по какому. В первый раз, что ли? -- Встретимся на той стороне у бомбоубежища, -- продолжил Фол, -- и оттуда ко мне. Договорились? Посидишь со стариком, а я по Срани помотаюсь. Что у нас, своих лекарей не найдется? -- А я? -- недоуменно спрашивает Ритка. Одинокий фонарь раскачивается над ним, и тень сержанта елозит по снегу, словно пытаясь освободиться и убежать. -- Я с вами! -- Не надо тебе с нами, Ричард Родионыч, -- Фол в упор глядит на Ритку, и в голосе кентавра звучит уверенность пополам с симпатией к собеседнику. -- Никак не надо. Наши не тронут, раз ты со мной, -- так ваши не простят. Кто тогда этого Генриха достанет? Я? Или Алик? Вот оно как, сержант... -- Ночью, через яр... -- бормочет Ритка, с сомнением кусая губы. -- Ты, Фол, не опасаешься, а? -- Не опасаюсь, -- улыбается Фол. -- Ну а когда там... Снегурки да Деды-Отморозки пьяные гуляют? Захороводят ведь?! -- Так ведь и я там не всегда трезвый гуляю, -- уже откровенно смеется Фол, но я его не слушаю, потому что никак не могу избавиться от ощущения, что за нами наблюдают. Желтый свет фар мечется по улице, и из-за проволочного заграждения вокруг неотложки показывается приземистый "микро" специализированной скорой помощи. Открываются ворота -- хотя я не вижу возле них ни одного человека -- и машина, ворча и разбрасывая снег, приближается к нам. Останавливается. Хлопает дверца. "До чего же мне осточертели белые халаты!" -- думаю я, глядя на высунувшегося из машины парня. -- Чего надо? -- неприветливо интересуется Ритка. -- Я сейчас открою заднюю дверцу, -- вместо ответа сообщает парень, -- так вы его туда и заносите... На койку положите, она в стену встроена. Потом, наконец, до парня доходит. -- Я -- заведующий кардиологическим отделением, -- торопливо добавляет он. -- Мне Идочка сейчас звонила... В общем, наплюйте вы на Генриха. Известный перестраховщик. Морду бы ему набить -- да нельзя. -- Жалко, -- понимающе кивает Ритка. -- Кого жалко? Генриха? Вот уж кого ни капельки... -- Жалко, что нельзя. А то я уж было решил, что можно. Парень смеется. Смех у него хороший, искренний, и я сам не замечаю, как начинаю улыбаться в ответ. Фол тем временем объезжает машину и, судя по звукам, принимается загружать Ерпалыча внутрь. Слышен приглушенный лязг (инструментов, что ли?) и женский немолодой голос: -- Юлик! Готовь шприц! И помоги мне снять с него этот жуткий кожух... Фол выкатывается из-за машины. Руки его пусты, и в первый момент это мне кажется ненормальным. Потом я замечаю, что руки кентавра слегка дрожат. Фол тоже замечает это, хмурится -- и руки перестают дрожать. -- Завтра с утра можете зайти в кардиологию, -- говорит парень, -- в седьмой корпус. Узнаете на входе, какая палата, и разрешены ли посещения. Спокойной ночи! Он кивает плечистому шоферу, сидящему рядом с ним и за все это время не произнесшему ни слова. Машина трогается с места, начиная разворачиваться. -- Хороший парень, -- подводит итог Ритка. -- Не то что этот гад Генрих! Вот кого надо в главврачи... Ворона, затаившаяся при появлении машины, вновь осмелела, подскакала поближе, клацнула клювом и полетела прочь, хрипло хохоча над нами и всем сегодняшним сумасшедшим днем. 11 На обратном пути меня прихватило. Я ехал позади Ритки на его мотоцикле -- Фол хорохорился, но было ясно, что он здорово устал, -- я то и дело тыкался лицом в овчинную спину служивого, как слепой кутенок тычется в безразличную мамашу; мне было нехорошо, все время казалось, что кто-то невидимый вцепился сзади в мою тень и дергает ее изо всех сил, пытаясь оторвать или на худой конец просто скинуть меня с мотоцикла... Я понимал, что это бред, но меня по-прежнему дергало, и я все крепче вцеплялся в Ритку. А он ехал медленно и осторожно -- видимо, что-то чувствовал. Они проводили меня до самого дома. И правильно сделали: дважды нас останавливал патруль, и оба раза это оказывались Риткины приятели-знакомые, так что мы ехали дальше без хлопот; а подозрительные личности, попадавшиеся нам по дороге, отступали в переулки, понимая, что им придется за нами гнаться, либо с нами драться, либо и то и другое последовательно, а опыт подсказывал подозрительным личностям, что лучше не рисковать, нарываясь на трех взрослых мужиков, один из которых не мужик даже, а кентавр, и второй тоже не мужик, а, похоже, жорик, ну и третий тоже вроде бы не очень-то мужик, ишь, телепается... да пошли они все к чертям собачьим! У моего подъезда мы остановились. Я слез с мотоцикла и тут же ухватился за Риткино плечо, потому что меня повело в сторону. Фол озабоченно посмотрел на меня, подергал себя за бороду и, словно решившись, полез под попону и извлек оттуда пластмассовую фляжку с завинчивающимся колпачком. Горлышко сего сосуда было красиво оплетено цветной проволокой, а ниже плетенки на цепочке болталось человеческое ухо. Маленькое, с ноготь. Шутники хреновы... -- Хлебни-ка, -- Фол протянул мне фляжку. -- Не хочу, -- чувство равновесия мало-помалу возвращалось ко мне, и только глотка кентовского самогона мне сейчас не хватало! -- А я не спрашиваю, хочешь ты или не хочешь! Я говорю -- хлебни. Только немного, иначе стошнит. Домой придешь и спать ляжешь... а спиртного до завтра не пей. Короче, пока совсем не проспишься. Понял? Если у вас есть выбор: спорить с кентавром или биться головой об стенку -- смело начинайте искать ближайшую стенку. Я отвинтил колпачок и осторожно припал губами к фляжке. Питье было безалкогольным, кисловатым и слегка отдавало перечной мятой. После первого глотка я почувствовал, как по моим мозгам прошлись наждаком, сдирая накопившуюся за день плесень, и по телу пробежала освежающая волна. Второго глотка я сделать не успел -- Фол отобрал у меня фляжку и спрятал под попону. -- Обопьешься, -- грубовато буркнул он. -- А теперь -- спать. -- Тебя проводить? -- машинально поинтересовался Ритка у кентавра. -- Ага, -- весело отозвался Фол, стряхивая хвостом снег с ближайшего куста. -- Чтоб наши подумали, будто я под арестом. Или что я -- извращенец. Спокойной ночи, Ричард Родионыч! И без лишних слов умчался прочь. -- Я тебе завтра позвоню? -- Ритка взгромоздился на мотоцикл и вопросительно посмотрел на меня. -- Позвони, -- согласился я, прислушиваясь к новым ощущениям в себе. -- Только не очень рано. Ритка пнул ногой стартер, а я повернулся к моему другу спиной и побрел к подъезду. Уже стоя у двери в квартиру и нашаривая в кармане ключи, я услышал робкое повизгивание и обернулся, ожидая чего угодно. На лестнице, ступенек на шесть выше моей площадки, сидел пес. Большая такая собачина, не меньше овчарки, серая с подпалинами и ужасно несчастная. Шерсть на звере была мокрая и слипшаяся, язык не умещался в пасти и выпадал наружу, как штандарт сдающейся крепости; и сидел этот серый побродяжка неуклюже, боком, сильно перекосившись налево. -- Здорово, -- удивленно сказал я. Пес закряхтел и полез по ступенькам вверх, жалобно поскуливая -- надо полагать, от греха подальше. -- Тебя как зовут-то? -- спросил я вслед. Пес взвизгнул что-то вроде: "Ну чего тебе от меня надо?!" -- и лег на следующей площадке, отвернув голову. Впрочем, уши его настороженно торчали. Мало ли, может, я побегу следом и буду пинаться ногами... -- Колбасы хочешь? -- поинтересовался я. Учуяв жалость в моем голосе, пес соизволил повернуться и заскулил, протяжно-тоскливо ропща на судьбу. -- А ты не кусаешься, приятель? "Ни в коем случае!" -- метровыми буквами было написано на его морде. Я открыл дверь и приглашающе махнул рукой. -- Заходи, серый, гостем будешь! Пес не тронулся с места. -- Ну, как знаешь, -- я зашел в квартиру, оставив дверь открытой. И как в воду глядел: не прошло и минуты, как на лестнице раздалось сбивчивое цоканье когтей о ступеньки, и в дверь просунулась собачья морда. Я к этому времени уже успел сходить на кухню и вооружиться изрядным куском колбасы. Видимо, это оказалось решающим аргументом -- не сводя глаз с вожделенной еды, пес прохромал в прихожую (заднюю левую лапу он сильно подволакивал) и приступил к ритуалу знакомства: обнюхиванию моих рук, дружелюбному ворчанию, вилянию хвостом, подсовыванию своего мокрого затылка под мою левую ладонь для поглаживания, деликатному пережевыванию колбасы и так далее. Доев колбасу, пес подошел к дверям и остановился в ожидании. -- Уйти хочешь? Пес лег у дверей, положил голову на передние лапы и прикрыл глаза. Я запер дверь -- никакой реакции. Как всю жизнь тут провалялся. -- Сторож... ну, спи пока, а завтра решим, как с тобой быть. Ричарду тебя отдам -- будешь служебно-розыскной собакой! "Ага, разогнался!" -- сонно проворчал мой сторож, а я вернулся на кухню и снова полез в холодильник. Есть не хотелось, но на верхней полке обнаружился стакан с водой, и это было как нельзя кстати. Я захлопнул дверцу, жадно припав к стакану, и лишь когда половина стакана оказалась выпита, я понял, что это не вода. Водка это была -- но настолько ледяная, что спиртовой запах практически не ощущался, да и вкус... Не помню, дошел ли я до кровати. 12 ...Я был медной наковальней, падающей с неба. Я падал десять дней и ночей, розовоперстая Эос с завидной регулярностью выходила из мрака и в него же возвращалась, ветер пронзительно свистел в ушах (наличие ушей у меня-наковальни почему-то казалось совершенно естественным), и нахальная ворона с профилем Фимы Крайца все кружила рядом, вереща дурным голосом о том, что сейчас я пробью землю насквозь и попаду в геенну огненную, а после буду лететь дальше еще десять дней и десять ночей, и вот тогда-то начнется самое интересное... Но до самого интересного я не долетел. Вместо этого я неожиданно оказался в очень темном и сыром месте, где пахло грибами, и шагах в двадцати от меня коренастый дядька с блекло-рыжими волосами и бородой присел на корточки, сосредоточенно ковыряя землю коротким мечом. Лица дядьки я не видел. "Вступи ты в Аидову мглистую область," -- прозвучало у меня в голове, и я вздрогнул, когда воздух вокруг наполнился чеканной поступью воинов, ровными рядами шагающих туда, откуда не возвращаются. ...вступи ты в Аидову мглистую область, Быстро бежит там Пирифлегетон в Ахероново лоно Вместе с Коцитом, великою ветвию Стикса; утес там Виден, и обе под ним многошумно сливаются реки... И впрямь поверх сидящего на корточках землекопа проступила громада мрачного утеса, тенью дремлющего великана нависнув над дерзким; и брызги ударили о замшелый каменный бок, шумом подземных рек вторгаясь в тишину этого места, где пахло грибами, а еще -- забвением. А дядька все копал и копал. "Слушай теперь, и о том, что скажу, не забудь..." -- прошептал кто-то совсем рядом, и вдруг зашелся сухим, лающим смехом, прозвучавшим подобно святотатственной клятве. -- Слушай теперь, и о том, что скажу, не забудь: под утесом, Выкопав яму глубокую, в локоть один шириной и длиною, Три соверши возлияния мертвым, всех вместе призвав их: Первое -- смесью медвяной, второе -- вином благовонным, Третье -- водою, и все пересыпав мукою ячменной, Дай обещанье безжизненно веющим теням усопших: В дом возвратяся, корову, тельцов не имевшую, в жертву Им принести и в зажженный костер драгоценностей много Бросить... Меня бросило в жар. Ни с того ни с сего мне показалось, что дядька, сидящий на корточках у ямы, больше похожей на разверстую могилу для карлика -- это я, хотя мы были совершенно не похожи друг не друга. Это я сидел сейчас, собираясь с духом и загоняя страх куда-то в живот, где он и скапливался холодной лужей, это я готовился совершить неслыханное приношение в невиданном месте, не боясь грома небесного и кары за грехи; а если б Те узнали, чего я хочу, то они содрогнулись бы и кинулись сюда, пытаясь... Пытаясь -- что?! -- После (когда обещание дашь достославным умершим), Черную овцу и черного с нею барана -- к Эребу Их обратив головою, а сам обратясь к Океану, -- В жертву теням принеси; и к тебе тут немедля великой Придут толпою отшедшие души умерших; тогда ты Спутникам дай повеленье, содравши с овцы и барана, Острой зарезанных медью, лежавших в крови перед вами, Кожу, их бросить немедля в огонь, и призвать громогласно Грозного бога Аида и страшную с ним Персефону; Сам же ты, острый свой меч обнаживши и с ним перед ямой Сев, запрещай приближаться безжизненным теням усопших К крови... Теряя сознание, проваливаясь в дурман безумия, растворяясь в окружающей сырости, я слышал гул волн, разбивающихся об утес, и в этом гуле звучали странно-знакомые слова: "Был схвачен я ужасом бледным... ужасом... ужасом... бледным... был схвачен... я... я... я..." СУББОТА, ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ ФЕВРАЛЯ Не щипайте галлюцинацию за бок * Эра Гигантовна * Сортирный исчезник мешает Акту Творения * Архаров заказывали? * Фима-Фимка-Фимочка * Дурные манеры Деда Банзая * О Выворотке и не только 1 Городское неугомонное утро вступало за окном... Нет, это уже было. Я лежал под одеялом, не открывая глаз... И это уже было. А чего тогда не было? Память насмешливо фыркнула и свернулась колючим клубком. Сесть на кровати удалось лишь после изрядного усилия. Должно быть, поэтому я не сразу заметил, что одет. Я никогда не спал одетым. Тем более в шерстяных рейтузах, блузе с капюшоном и теплых носках. Носки вообще были не мои. Не могло у меня быть таких отвратительных рябых носков грубой вязки, да еще с черными заплатами на пятках. Владелец подобной мерзости, небось, склонен к суициду. И пьет натощак. Нащупав тапочки, я встал и, придерживаясь за стены, направился в коридор, собираясь дотащиться до ванной и плеснуть водой себе в лицо. Желательно очень холодной водой. Увы, в коридоре меня ждал очередной сюрприз -- из ванной комнаты доносился плеск и бодрое мурлыканье. Голова немилосердно кружилась, но я все-таки ускорил шаг, распахнул дверь санузла и понял, что до сих пор вел неправильный образ жизни, дурно сказавшийся на психике. Спиной ко мне, оттопырив пухленькую попку, еле прикрытую смешной оранжевой комбинашкой, умывалась галлюцинация. -- Гав! -- зачем-то прохрипел я. -- Пшел на кухню! -- не оборачиваясь, отозвалась галлюцинация. Я подумал и ущипнул себя за бок. Не помогло. Тогда я подумал и ущипнул за бок галлюцинацию. Результат превзошел все мои ожидания: раздался оглушительный визг, в ванной на миг стало тесно, я оказался награжден оплеухой, взашей вытолкан в коридор и мог только ошалело слушать, как с той стороны злобно лязгает крючок. Пнув дверь ногой, я поплелся обратно в комнату. В углу обнаружился чужой матерчатый чемодан, до половины набитый всяким барахлом. Из шкафа торчал цветастый подол, придавленный дверцей, на тумбочке валялись электрощипцы для завивки волос; рядом со щипцами сиротливо притулился "Помазанник Божий", крем для снятия макияжа с добавлением освященного миро. На стене, бок-о-бок с моим календарем, добавился еще один календарь -- глянцевый, канареечный, согласно которому мне сегодня рекомендовалось класть присухи на любовь, а также орать в поле, дабы на нивах не было плевел. Я скромно опустил взор и увидел наконец самое невероятное: полы были вымыты и натерты мастикой до совершенно неприличного блеска. Женился я во сне, что ли?! Глядя на себя в зеркало (вид у меня был еще тот!), я понял, что ничуть не удивлюсь, если сейчас в комнату влетит сопливый оболтус и кинется ко мне на шею с воплем: "Доброе утро, папочка!" -- Доброе утро! -- послышалось сзади. -- Как вы себя чувствуете, больной? -- Твою д-дивизию... -- непроизвольно вырвалось у меня. -- Что? -- Ничего... -- я обернулся, всмотрелся. -- Добрейшее утро, Идочка! -- Вы меня помните, больной? -- Еще бы! Дежурная сестренка милосердия в этой... этом... хре... хра... неотложке! Влияние ворожбы на референтную консервацию! Слушайте, хорошая моя, а где ваш роскошный Генрих Валентинович?! На кухне? Завтрак мне готовит?! Идочка засмущалась и шмыгнула вздернутым носиком, одергивая полы халатика. -- Чай пить будете? -- еле слышно спросила она, забыв добавить "больной". -- А я вам все-все расскажу... вы только переоденьтесь, ладно?.. ВЗГЛЯД ИСПОДТИШКА... Все округлости чуть круглее, чем требует нынешняя мода на женщин-мальчиков; малый рост вынуждает ее смотреть почти на любого собеседника снизу вверх, доверчиво хлопая ресницами и едва ли не заглядывая в рот -- многим это нравится, и видно, что да, многим... Волосы цвета осенней листвы собраны на затылке в узел, румянец играет на щеках, а нижняя губка капризно оттопырена, намекая на способность обидеться без повода и простить без извинений. Хочется погладить, почесать за ушком, мимоходом рассказав о чем-нибудь веселом, наверняка зная: она откликнется смехом, утирая слезы и сама стесняясь этого. И еще: из таких получаются превосходные бабушки. Вот она какая, сестренка милосердия Идочка... Рассказ Идочки потряс меня до глубины души. Я даже не сразу обратил внимание, что пью жиденький чаек с белыми сухариками, в то время как сестра милосердия лопает пельмени, обильно поливая их острым кетчупом. До кетчупа ли, когда выясняешь, что без малого три дня провалялся в горячке?! Ну Фол, ну лекарь двухколесный... впрочем, он ведь честно предупреждал меня, дуролома, чтоб не пил спиртного. -- Я из-за вас с Генрихом вдрызг разругалась, -- излагала тем временем девушка, не переставая жевать. -- Во-первых, выговорилась от души, а он этого не любит. Во-вторых, самовольно в кардиологию позвонила; в-третьих... Короче, с утра он меня уволил. Я в общежитие -- комендантша, стерва крашеная, говорит: выписывайся в двухдневный срок и шевели ножками! Потом самосвал этот, на проспекте... иду по улице, плачу, тушь потекла, не вижу ничего -- а тут рев, визг, люди какие-то кричат, и водитель кроет меня на чем свет стоит! Подбегает патруль, спрашивает, я плачу, водитель орет... смотрю -- в патруле знакомый ваш! -- Ритка! -- догадываюсь я, незаметно воруя у разволновавшейся Идочки один пельмень. -- Ага, он самый, Ричард Родионович... положите пельмень, вам нельзя! Ой, и мне нельзя, я и так толстая, вся в маму... Короче, друг ваш уволок меня оттуда, а когда узнал, что уволенная я, и жить мне негде, то привел к вам. Здравствуй, Ритка, Дед Мороз! Век не забуду, благодетель!.. -- Приходим, а вы не отпираете. Ричард Родионович сильно ругаться стали, еще хуже того оглашенного водителя, а потом проволочкой в замке поковырялись, открыли -- смотрим, вы на полу валяетесь. И стонете. Тут Ричард Родионович мигом великомученику Артемию свечку, за телефон, в поликлинику позвонили, рявкнули на них, желудочники за полчаса приехали, очистку вам провели -- и постельный режим прописали. Хотели госпитализировать: дескать, заболевание странное -- так Ричард Родионович воспротивились. Сказал, что девушка -- я то есть -- здесь останется и приглядит, ежели что! Я даже не очень заметил, что Идочка говорит о Ритке то в единственном, то во множественном числе. Выходит, вот это пухленькое наивное существо три дня подряд меняло на мне потную одежду и выносило булькающее судно! А я ее за бок, придурок... -- Да вы не смущайтесь! -- безошибочно поняла меня добрая самаритянка. -- Я ж медработник, для меня больной -- не мужчина. До определенного момента. -- Спасибочки на добром слове, -- буркнул я, чувствуя, что напоминаю цветом спелую помидорину. Спас меня звонок в дверь. Идочка помчалась открывать, а я сидел за столом, макал сухарики в кетчуп и меланхолично отправлял в рот. До определенного момента... это до какого? Пока не помрет? -- Олег Авраамович, это вас! -- закричала Идочка из прихожей и после некоторой паузы добавила: -- Из прокуратуры! Сухарь застрял у меня в горле. 2 Еще спустя минуту я выяснил, что сегодня мне везет на женщин. Потому что гость, предполагаемый суровый представитель суровых органов, оказался представительницей. И ничуть не суровой, а очень даже милой дамочкой средних лет, одетой под стильным пальто в серый классический костюм -- узкая юбка и жакет, плюс туфли на шпильках. Хотя на улице зима. Значит, пришла она в сапогах, а туфли эти стильные принесла с собой. В сумочке. Вместо пистолета, надо полагать. -- Вы Залесский Олег Авраамович? -- на щеках у следовательши заиграли обаятельнейшие ямочки, и вопрос показался чуть ли не началом объяснения в любви. -- Да, -- вместо меня неприязненно ответила Идочка, выглядывая из-за плеча следовательши. Я только руками развел. -- Я старший следователь горпрокуратуры Гизело Эра Игнатьевна. Вы разрешите присесть? По лицу Идочки было видно: она бы ни в жизнь не разрешила. Я указал на кресло (стоит у меня на кухне этакая развалюха в стиле ампир, еще от родителей осталась), и Эра Игнатьевна грациозно опустилась в него, закинув ногу за ногу. Ноги у нее были -- дай бог всякому. Прокурорские. -- Мне бы хотелось познакомиться с вами, уважаемый Олег Авраамович, поближе. Ну и задать несколько вопросов, если вы не возражаете против неофициальной обстановки, -- Эра Игнатьевна смотрела на меня с нескрываемым интересом, который при других обстоятельствах мог бы прийтись по душе. -- Впрочем, если вы настаиваете, я могу предъявить свои верительные грамоты. И даже удалиться. До поры до времени. Я не хотел. -- Тогда скажите: вы близко знакомы с гражданином Молитвиным, Иеронимом Павловичем? -- Нет, -- честно ответил я. -- Воо