Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     Любая   публикация   или   какое  бы  то  ни  было  другое
коммерческое использование данного произведения возможно только
с письменного согласия авторов.
    copy; Copyright (с) Дмитрий Громов, Олег Ладыженский.
    E-Mail: f_oldie@guru.cit-ua.net
---------------------------------------------------------------


                                    - Сварен рис у меня, сдоено молоко,
                                    В поймах на сочных лугах стада пасутся
                                    Мои сыновья со мной, они здоровы,
                                    Если хочешь дождь послать, пошли,
                                                                   о небо!

                                    - Плот надежный я себе сколотил,
                                    Переплыв поток, вышел на тот берег;
                                    Больше этот плот не надобен мне -
                                    Если хочешь дождь послать, пошли,
                                                                   о небо!


     Это был совершенно  неправильный  японец.  Правильные  японцы  должны
заниматься чайной церемонией и каратэ. Так говорил мой отец, еще до  ухода
в Сальферну, а мой отец знал обо всем на свете. Задолго до моего  рождения
он три года жил на Континенте, и там  видел  настоящую  чайную  церемонию,
когда девушки в шуршащих кимоно с  драконами  разносят  зрителям  пахнущий
соломой чай, а здоровенные дядьки, голые по пояс, лупят друг друга  ногами
по  голове.  У  отца  даже  сохранился  рекламный  проспект  с   глянцевой
Фудзиямой, где говорилось о духе Ямато и "Бусидо-шоу", которое и видел мой
отец вместе с двумя тысячами посетителей Эдо-тауна.
     А Хосита  был  совсем  неправильный  японец.  Всякий  раз,  когда  он
принимался заваривать чай, я подглядывал за ним в  надежде  увидеть  нечто
потрясающее,  но  минут  через  двадцать  мне  до  чертиков  надоедал  его
неподвижный взгляд, уставленный в коричневую пористую чашку, да и места он
выбирал совершенно идиотские - то у крикливого  водопада  Намба-оу,  то  в
невообразимой каменной осыпи Белых скал, то еще где-нибудь, где не то  что
чай - джин пить противно.
     А еще он мог часами ходить по двору нашей фермы за индийским  петухом
Брамапутрой, купленным по дешевке моим старшим братом, также до его  ухода
в Сальферну. Хосита перепрыгивал с ноги на ногу, подолгу застывал,  задрав
острое колено  к  подбородку,  и  иногда  негромко  кукарекал,  похлопывая
ладонями по тощим ляжкам. А когда Брамапутра сцепился с бойцовым соседским
Джонни и, окровавленный, но гордый, погнал растерзанного  кохинхина  через
весь двор - нашего японца три дня нельзя было вытащить  из  курятника.  Он
даже спал там, непрерывно смазывая Брамапутру вонючими мазями, принося ему
родниковую воду и  угрожающе  горбясь  при  виде  побитого  Джонни,  уныло
выглядывающего из-за изгороди. Клянусь вам, он  даже  землю  начинал  рыть
босой ногой, а волосы на круглой голове Хоситы топорщились гребнем,  разве
что черным и лоснящимся. Смех да и только - но я быстро отвадил  соседскую
мелюзгу, насмехавшуюся над беззащитным японцем.
     А теперь, когда я остался один и лишь благодаря Хосите мог тянуть  на
себе всю наследственную ферму...
     - Чего ты хочешь от жизни, Хо? - спрашивал я изредка.
     - Ничего, хозяин.
     - Совсем?..
     Он улыбался. Он был совсем неправильный.
     Або из зарослей тоже сторонились японца. Они выменивали на  окрестных
фермах ткани и железо, принося с  собой  все,  что  когда-либо  росло  или
бегало в путанице их бурых стволов и  лиан.  Приход  або  означал  большую
пьянку, бешеный торг на ломаном сленге приграничья и  мелкое  воровство  с
обеих  сторон.  В  результате  дикое  зверье  приобщалось  к   цивилизации
посредством купленных ножей, а меню местных дебоширов обогащалось  вяленым
филе удава, хорошо идущим под мутное бататовое пойло.
     Иногда кто-нибудь из або  уходил  в  Сальферну,  так  и  не  выплатив
менового кредита, но мы обычно  отказывались  от  настойчивых  предложений
шамана вернуть долг. Отец всегда говорил, что ушедшие за грань  не  платят
оставшимся, а как там оно называется - Валгалла, рай или Сальферна...  Мой
отец знал про все на свете, и смеялся надо всем на свете, и однажды ушел с
або в Сальферну.
     Я-то знал, что он ушел за мамой, он так и не сумел  привыкнуть  к  ее
смерти, и это было, пожалуй, единственное, над чем  он  не  смеялся.  Отец
ушел за мамой, а брат говорил, что уходит к ним, а я остался,  потому  что
был слишком мал, чтобы верить в радужный круг, где исполняются просьбы.  В
такое можно поверить, когда больше верить  не  во  что,  и  делать  больше
нечего, и ничего не осталось, а у меня осталась  ферма,  мамина  ферма,  и
если бы не молчаливый улыбчивый Хосита...
     - Чего ты хочешь от жизни, Хо?
     - Ничего, хозяин.
     - Совсем?..
     Так же спокойно он оправился вскапывать Бакстеровский  огород,  после
того, как Большой Бен ввалился к нам во двор и принялся орать, тыча мне  в
нос перья своего ободранного Джонни. Брамапутра  спрятался  в  курятник  и
клюва оттуда не показывал до вечера, я старался не отходить от  валявшейся
у забора лопаты, а Хосита поклонился багровому Бену, и потом  вскопал  ему
весь огород. Почти весь. Особо нежные ростки спаржи  он  окапывал  руками,
тыча в землю растопыренными пальцами и разминая каждый комочек, точно  как
наш Брамапутра в поисках червя.
     Бен постоял над ним, подумал  и  пнул  землю  носком  ботинка.  После
недельной жары все высохло и растрескалось, так что Бен попрыгал на  одной
ноге, после притащил мотыгу и отправил японца домой. Бакстеровский  пацан,
шалопай и ябеда, завопил что-то вслед про узкоглазых бабуинов,  но  папаша
неожиданно  отвесил  ему  хорошую  затрещину  и  долго  провожал  взглядом
подпрыгивающую походку дарового работника.
     Я  наблюдал  за  происходящим  в  щель  изгороди,  через  которую   и
протиснулся к нам злосчастный Джонни,  потерявший  хвост  и  самолюбие,  а
Хосита тут же по возвращении поволок корм своему обожаемому петуху,  после
чего они на пару с час плясали у сараев,  размахивая  согнутыми  руками  и
крыльями и задирая ноги пяткой наружу. Я думаю,  Хо  не  отказался  бы  от
Брамапутриных шпор, без которых его костлявые  пятки  выглядели  голыми  и
нелепыми.
     Наверное,  то  же  самое  подумал  охотник  Аллан  и  трое  приезжих,
подрядивших Аллана отвести их в заросли. По деревне прошел слух, что гости
собираются в Сальферну, но зная норов або  и  их  отношение  к  любопытным
чужакам - зная и не желая портить  налаженных  отношений,  все  засовывали
язык куда положено и помалкивали.
     Вся эта компания  торчала  у  нашего  забора,  находясь  в  состоянии
крайнего веселья, потом один из  чужих  вытер  слезящиеся  глаза  и  кинул
Хосите монету. Тот поднял ее, сдул пыль и вернул владельцу.
     - Ты не хочешь денег? - удивился приезжий.
     - Нет, господин.
     - Чего же ты тогда хочешь?
     - Ничего, господин.
     - Совсем?..
     Хосита улыбнулся. Приезжие переглянулись и двинулись  дальше,  что-то
разъясняя мерно шагающему невозмутимому Аллану.
     Самый  толстый  стал  крутить  у  виска  сосискообразным  пальцем   и
заработал себе врага в моем лице. Все-таки японец был  моим  работником...
или моим другом? Если только работник может  работать  бесплатно,  а  друг
молчать неделями и годиться тебе в отцы. Они ничего не смыслили  в  жизни,
эти приезжие, и они уходили в Сальферну,  уходили,  надеясь  вернуться,  и
поэтому ничего не смыслили в жизни. Отец шел за мамой, брат - за ними, или
за чем-то своим, непроизнесенным, а они шли из своей, городской корысти, и
очень многого хотели от жизни, ничего в ней не понимая, и боялись або.
     А я не боялся и, войдя в дом, сказал улыбающемуся японцу, сидящему на
поношенной пестрой  циновке:  "Хо,  завтра  я  ухожу  в  Сальферну.  Аллан
проведет веселых приезжих, а я пройду за ними. Хо, мне пора, наверное."
     - Да, хозяин, - кивнул Хосита и сунул в котомку  коричневую  пористую
чашку. Я понял его жест.
     - Хо, я знаю, за чем иду. Или делаю вид, что знаю. А зачем идти тебе?
Чего ждешь от Сальферны ты?
     - Ничего, хозяин.
     - Тогда зачем?!.
     Он  улыбнулся,  привычно  вздергивая  верхнюю  губу.  Он  был  совсем
неправильный японец.
     Ночью пошел дождь, и мне опять приснился мой сон. Он снился  нечасто,
всего шесть раз, я помнил точно, и в нем опять сплетались переходы, копоть
низкого прогибающегося потолка, вязкие зовущие тени, и мама, только  очень
грустная, склонившаяся над  лежащим  у  нее  на  коленях  отцом,  бледным,
неподвижным, с чернеющим третьим глазом на разгладившемся лбу, а брата  не
было, он тонул в рыхлом смраде, и это было очень стыдно, до рези в животе,
до слез, и я не хотел туда нырять, но пришлось, и  Хо,  злой  суровый  Хо,
ранее никогда не  снившийся,  и  рыжий  взъерошенный  Брамапутра,  клюющий
кричащего шамана або, и...
     - Вставай, хозяин. Аллан увел чужих в заросли. Пора.
     Я встал, и мы пошли. Вряд ли здесь годилось другое определение, кроме
простенькой жесткой  фразы:  я  встал,  и  мы  пошли.  Пошли,  подхватывая
собранные  предусмотрительным  японцем  котомки,  а   за   фермой   обещал
присмотреть Большой Бен, после огорода внезапно подобревший. Пока я  ждал,
Хо втолковывал ему о тонкостях обращения с  Брамапутрой,  о  его  любви  к
замоченному саго, о необходимости ежедневной чистки  хвостового  оперения,
причем Большой  Бен  внимательно  слушал  многословного  японца,  кивая  и
соглашаясь - а слушать внимательно кого бы то ни было вообще не входило  в
привычки семейства Бакстеров. Мне думается, что  если  бы  не  Бен  и  его
ободранный Джонни,  проникшиеся  к  Хосите  с  нашим  рыжехвостым  индусом
искренним уважением - Хо обязательно прихватил бы в заросли  избалованного
нахального Брамапутру, чтобы иметь удовольствие лично  руководить  чисткой
хвостового оперения.
     Так что, лавируя между стволами,  я  мысленно  поблагодарил  Большого
Бена, а Хосита делал это вслух и довольно долго.
     ...Аллан   честно   отрабатывал   полученный   задаток   и   протащил
задыхающихся работодателей сначала по рвущим подошвы Белым  скалам,  потом
кругами через шипастый  кустарник,  и  лишь  потом  выволок  насладившихся
экзотикой приезжих на  более  или  менее  проходимые  охотничьи  тропы.  Я
понимал, что мы с  Хоситой  могли  быть  тихими  и  незаметными  лишь  для
любопытных чужаков, но Аллан всю жизнь провел в зарослях - да  и  закончил
ее там же - и временами охотник фыркал в ворот потрепанной куртки,  косясь
на шевелящиеся ветки, а глаза его щурились  до  обидного  весело.  Плевать
было Аллану на нас - он давал обещанный товар  за  выплаченные  деньги,  а
остальное его не интересовало. Среди охотников случались самоубийства,  да
и убийства тоже, но никто из идущих по зарослям не уходил в  Сальферну.  И
если кто-то и нашел бы общий язык с Хоситой - так это охотник Аллан.
     - Чего ты хочешь от жизни, Хо?..
     Да, они бы поняли друг друга.
     За пять дней дороги я многое узнал. Я узнал, что  толстого  остроумца
зовут Ян, и его очень недолюбливает желчный Макс и медлительный обладатель
перебитого носа со странной фамилией Гартвич. Я  узнал,  что  Макс  шел  в
Сальферну за жизнью, подтверждая это желтизной изможденного  лица,  жирный
Ян - за чем-то, что он называл научным  объяснением,  а  успевающий  всюду
ленивый Гартвич... Гартвич шел за компанию.
     Из всех них я понимал лишь Макса, потому что в Сальферну не ходят  за
компанию, и тем более за научным объяснением,  туда  идут  за  мамой,  или
когда больше идти некуда, или так, как ходят або - навсегда. Только  шаман
не имеет права уйти в Сальферну, и его просьбы никогда  не  исполнятся,  и
этим шаман расплачивается за знание.
     Я чувствовал, что и  за  мое  знание  придется  платить,  ибо  сердце
знающего в доме плача, а сердце глупца в доме веселья; так писал мой  отец
в дневнике, забытом на столе, или оставленном  специально,  дневнике,  где
жизнь шла  вперемешку  с  вымыслом,  сказкой,  и  жизнь  была  причудливей
вымысла, а сказка страшнее жизни, и в  конце  я  стал  понимать,  как  мой
смеющийся отец смог уйти с або в Сальферну.
     И еще я узнал, что с охотником Алланом здороваются кивком, потому что
проводнику, купленному за деньги, руки не подают.
     Я много узнал за пять дней дороги, и впервые в  жизни  начал  бояться
або, я шел в Сальферну тайно от них,  и  не  знал,  о  чем  буду  просить.
Вначале я вроде бы знал, но за эти дни набежало слишком много  разного,  и
когда шестым утром мы наконец вышли из зарослей - я неожиданно для  самого
себя поблагодарил Хоситу за его молчание. Он  поклонился,  почему-то  сжав
пальцы в маленькие кулачки и согнув  руки  перед  собой.  Бедный  одинокий
Брамапутра, как ты там?.. Впрочем, это не имело никакого значения,  потому
что мы уже пришли.
     Мы с Хо видели радужный круг Сальферны,  и  темнеющий  вход  за  ним,
точно  такой,  как  описывал  его  сумасшедший  старик  Якоб,  когда  дети
собирались  в  его  хибаре  холодным  вечером;  видели  охотника   Аллана,
остановившегося на самой  границе  круга  входящих,  и  махнувшего  оттуда
замершим спутникам; и видели маленький блестящий пистолет в руке Гартвича,
направленный на беззаботно поворачивающегося Аллана.
     Звериного инстинкта охотника  хватило  на  два  судорожных  выстрела,
после чего Аллан тихо лег на размытой черте круга, головой ко входу. Серый
Гартвич подхватил обмякшего  Макса  и  поволок  в  Сальферну,  не  обращая
внимания на спотыкающегося позади толстяка Яна,  придерживающего  на  бегу
перебитое левое предплечье. Они остановилось у входа, не решаясь броситься
внутрь, и этой заминки хватило для многого.
     За спиной колеблющихся чужих медленно поднялся убитый охотник  Аллан.
Он был весь в какой-то бурой грязи - лицо, руки, одежда - а в нижней части
живота чернело пулевое отверстие, из  которого  уже  переставала  сочиться
кровь. Вязкая, запекающаяся кровь. Аллан смотрел прямо перед собой, и  это
не  напоминало  взгляд  живого  человека  -  так  смотрели   мертвецы   из
бесконечных историй хихикающего старого Якоба, и я закричал, но непривычно
жесткая рука Хоситы зажала мне рот, и не дала кинуться туда,  где  мертвый
стоял за спинами живых.
     Впрочем, не совсем живых, или совсем неживых, потому  что  деревянным
движением Аллан вставил нож в  широкую  спину  Гартвича,  и  тот  охнул  и
выпустил сбитого последним выстрелом Макса, и Гартвич пополз по земле,  но
недалеко, и затих, под  визг  трясущегося  Яна,  хватающегося  за  сердце,
оплывающего рядом с неподвижным Максом...
     Гартвич встал. Он стоял спиной ко мне, и из этой спины нелепо торчала
рукоятка охотничьего ножа; он  стоял  перед  Алланом,  и  с  него  стекала
невесть  откуда  взявшаяся  грязная  вода,  она  текла  с  волос,  каплями
скатывалась по рукавам, повисая на сведенных агонией пальцах...
     Нет, Гартвич не был ранен. Он был убит.
     В тот момент, когда существо, еще пять минут назад носившее  странное
имя Гартвич, вцепилось в горло существу, еще пять  минут  назад  носившему
имя Аллан, и оба мертвеца застыли, шатаясь в неустойчивом равновесии -  на
непокрытую голову охотника опустилась  неуверенная,  но  настойчивая  рука
вставшего застреленного Макса. Два покойника рвали на  части  третьего,  и
толстый   Ян  начинал  ворочаться,  силясь  привстать  на  подламывающихся
локтях...
     Мой ужас прорвался  наружу.  Это  к  моему  горлу  тянулись  синеющие
пальцы, это в меня хотели они войти,  смертным  холодом  прорастая  сквозь
тело, становясь мной,  растворяясь  и  растворяя...  Что  ж  ты  наделала,
Сальферна?!..
     - Идем, хозяин. Они хотели - они получили. Ты тоже хотел. Идем.
     Я не пошел. Я стоял на границе круга, не видя  копошащихся  медленных
мертвецов, начиная понимать Сальферну,  место,  где  исполняются  просьбы,
начиная понимать маму над трехглазым затихшим отцом, так и не  выпустившим
из рук тусклый ствол, брата, неподвижно спокойного в извивающихся  стыдных
тенях, начиная понимать; и я молил Бога,  какой  он  там  ни  есть,  чтобы
вышедшие из кустарника або поскорее убили меня, молил не дать мне упасть в
круг, не дать приобщиться к ушедшим; и первое  копье,  тонкая  зазубренная
нить, не дотянулась до моей груди, прерванная в воздухе крылом Брамапутры,
или рукой Хоситы, и мне было трудно додумать эту мысль до конца.
     ...Або суетились,  размахивали  копьями,  крича  свистящими  высокими
голосами, а в их гуще плясал бойцовый петух Хосита, приседающий, хлопающий
страшными крыльями, с красным гребнем волос в запекшейся  крови,  и  шаман
надрывался, пытаясь перекричать шум и  вопли,  и  все-таки  перекричал,  и
оставшиеся в живых побежали, бросая оружие, оглядываясь, повинуясь приказу
шамана, никогда не уходящего в Сальферну и знающего то, что теперь знал  и
я.
     Сальферна выполняла не все желания. Слишком дешево,  слишком  наивно,
слишком по-человечески!.. Увы, она выполняла только предсмертные желания.
     И выполняла их - посмертно!
     И лишь шаман, старый, сгорбленный материалист, мог  представить  себе
хаос, если сейчас на  границе  круга  убьют  человека,  который  не  хочет
ничего.
     Или, вернее, который хочет НИЧЕГО!


     - Чего ты хочешь от жизни, Хо?
     - Ничего, хозяин.
     - Совсем?..
     Это был совершенно неправильный японец.

Last-modified: Thu, 05 Feb 1998 07:44:26 GMT
Оцените этот текст: