дья на них осердился, едва читат, едва слушат. Меня в город вытребовали. Мне что: зовут -- пришел, не я жалобу подавал, не мне взятку давать. Судья меня сердито спрашиват: -- Ты медведя по лесу гонял, медведем попов пугал? Мой ответ прост и короток: -- В ту пору нога моя из повети не выходила, кого хошь спроси -- все одно скажут. Судья к попам: -- Верно ли говорит Малина, что нога свонна с повети не выходила? Главный протопоп руками махнул, и все запели: -- Это верно, это верно. -- Эээто вееериооо! Судья в окончательность осердился, попам допеть не дал, книгой хлопнул, печатью пристукнул. -- Коли это верно, то в чужи места не суйтесь, на чужо добро не зарьтесь. Хотели попы судью обругать, да штрафа побоялись. В РЕКЕ ПОРЯДОК НАВЕЛ Хорошо в утрешну пору потянуться -- косточки вытягиваются, силушка прибавляется. Ногами на повети уперся, а сам потянулся в реку посмотреть, как там жизнь идет. В водяной прохладности большой беспорядок оказался. Щуки зубасты, горласты, мелку рыбу из конца в конец гоняют, жрут, глотают, настоящи водянны полицейски. И други больши рыбы за той же мелкотой охотятся. Я руки раскинул и первым делом давай щук из воды к себе на двор выкидывать, крупну семгу, стерлядь тоже не обходил -- ловил. Зубастых рыб стало меньше -- мелкой рыбе легче. Рыбья мелкота обрадела, круг меня кружатся, своим рыбьим круженьем благодаренье мне высказывают, а сами веселятся без опаски, плавают, ныряют без оглядки. Решил я им, мелким рыбешкам, еще удовольствие сделать. С берега малиновых кустов достал и в воду на речно дно посадил. Эта обнова рыбешкам очень по нраву пришлась: кусты -- защита от рыб-прожор, ягоды -- для еды. С той поры мелка рыба нам в промысле помогать стала: выйдем на рыбну ловлю, мелка рыба пока-зыват, куда сети закидывать. Уловы у нас пошли больши, прибыльны. Полицейски чиновники до чужого добра падки и тут не прозевали. Приехали к нам рыбу ловить. Невода закинули во всю реку, рыбу ловят в нашей воде, а мы слова не скажи. Рыбья мелкота собралась скопом да артельным делом всякого хламу со дна в невода натолкала: и камней, и пней, и кокор, и грязи, и всего, что только лишне было. Дно вычистили, будто для праздничной гулянки. Полицейски чиновники с большой натугой невода выволокли, хлам на берег вытряхнули, а не отступились, вдругорядь сети закинули. Мелка рыбешка артелью сильна. И другой раз изготовилась: малиновы кусты за листики, за тонки веточки ухватила и ко дну пригнула, а колючи ветки кверху выгнула. 2 2261 Потащили полицейски чиновники невода по дну, об колючки зацепили, прирвали и вытащили одно клочье от неводов. И сделали постановление: -- В этом пустопорожнем месте дозволяется ловить рыбу беспрепятственно. Нам то и надо. В прочищенной воде рыбы много пошло. Малиновы кусты на речном дне совсем другомя заросли, нежели на сухой земле, их рыбы обиходили. Придет время ягодам поспевать -- со дна реки, от кустов малиновых, наливка заподымается. Черпать надо поутру. Солнышко чуть осветит, чуть теплом дыхнет над рекой туман везде спокойной, а в одном месте забурлит самоварным кипятком, тут вот и малинова наливка. Мы к тому месту подъезжали с чанами, с бочками, малинову наливку черпали порочками. Малиновой наливки полны бочки сорокаведерны к каждому дому прикатывали, в ушатах добавочный запас делали. На малиновой наливке кисели варили, квасы разводили, малиновой наливкой малых робят поили, а для себя хмелю подбавляли, и делалась настояща виннопитей-на настойка. С похмелья голова не болела и ум не отшибало. Вот кака хорошесть да ладность от согласного житья. Я мелким рыбешкам жизнь устроил, а они мне втрое. Купаться пойду, нырну -- ни на какой камешок не стукнусь: все мешающи камни в полицейских неводах вытащены. Утром потянулся да вверх. У нас в Уйме тишь светлая, ВЕТЕР ПРО ЗАПАС безветрая. Потянулся я до второго неба. А там ветряна гулянка, ветряны перегонки. Один ветер, молодой подросток, засвистал, бросился на меня -- напугать хотел. Я руки раскинул, потянулся, охватил ветер охапкой, сжал в горсть, в комок и за пазуху сунул. Сунул бы в карман, да я в исподнем был, а на исподнем белье карманов не ношу. Други шалуны-ветры на меня по два, по три налетали, силились с ног свалить. А как меня свалишь, коли ноги у меня на повети уперты! Я молодых ветров, игровых, ласковых, много наловил. Ветры в лете, в размахе широки, а возьмешь, сожмешь и места занимают всего ничего. Стары ветры заворчали, заворочались, выручать молодых двинулись и на меня бросились один за одним. Я и их за пазуху склал. Староста ветряной громом раскатился, в меня штормом ударился, я и шторм смял. Наловил всяких разных ветров: суховейных, мокропо-годных, супротивных, попутных. Ветрами полну пазуху набил. Ветры согрелись, разговаривать стали, которы поуркивают, которы посвистывают. Я ворот у рубахи застегнул, пояс подтянул, ветрам велел тихо сидеть, громко не сказываться. Сказал, что без дела никоторого не оставлю. На поветь воротился -- на мне рубаха раздулась: кабы не домоткана была рубаха, лопнула бы. Жопа оглядела меня, кругом обошла, руками развела. -- Чем ты ек разъелся, поперек шире стал? -- Не разъелся, а ветром подбился. Вытряс я ветры в холодну баню, на замок запер. Двери палкой припер. Это мой ветряной запас. Коли в море засобираюсь сам али соседи, я к судну свой ветер прилаживаю. Со своим ветром, всегда попутным, мы ходили скорее всяких пароходов. В тиху погоду ветер к мельничным размахам привязывали, ветром белье сушили, ветром улицу чистили и к другим разным домашностям приспособляли. У нас ветер малых робят в люльках качал, про это и в песне поют: В, няньки я тебе взяла Ветер... Прибежал поп Сиволдай, чуть выговариват: -- Чем ты, Малина, дела устраивать, без расходу имешь много доходу? Дакосе мне этого самого приспособления. У меня в руках был ветряной обрывок, собирался горницу пахать, я этот обрывок сунул Сиволдаю: на! Попа ветром подхватило, на мачту для флюгарки закинуло. Сиволдай за конец мачты зацепился. Ветер озорник попался, не отстает, широку одежу поповску раздул и кружит. Сиволдай что-то трещит по-флюгарош-ному. Долго поп над деревней крутился, нас потешал. Только с той поры поповска трескотня на нас действо потеряла, мимо нас на ветер пошла, мы слушать разучились. НА УЙМЕ КРУГОМ СВЕТА Взбрело на ум моей бабе свет поглядеть. Ежеден-но мне твердит: -- Хочу круг света объехать, поглядеть на людско житье и где что есть. Да так объехать, чтобы здешних новостей не терять, чтобы тамошно видеть и про здеш-но знать: кто на ком женится, кто взамуж идет, у кого нова обнова, у кого пироги пекут. -- Баба, ты в город поедешь на полден -- уемских новостей короба накопятся. Тебе все на особицу надобно -- и тут, и там все знать! Как так? -- Как сказала -- так и делай, от свого не отступлюсь! Я уж давно вызнал: с моей бабой спорить -- время терять и себе одно расстройство. Запасны ветры сгодились для дела. Я под Уймой в разных местах дыр навертел, а в дыры ветров натолкал. Уйму ветрами вызняло высоко над землей. С высоты широко видать. Бабы забегали, заспорили, которой конец деревни носовой, которой кормовой? Остроносы кричат, что ихно место на носу, с носу перьвы все высмотрят, все всем расскажут. Попадья со сватьей Перепилихой в большой спор взялись, чуть не в драку, которой кормой быть? Попадья кричит: -- Толще меня нет никого, про меня все говорят: шире масленицы. Я и буду кормой. Перепилиха не отступает, на весь свет кричит: -- Я шире всех, на мне больше всех насдевано, я буду кормой, я буду Уймой в лете править! Чтобы баб угомонить, я под Уйму с разных концов сунул встречны ветры, они и держат деревню на одном месте. У деревни все стороны носовы-кормовы, со всех сторон вперед гляди. Уйма на ветрах на месте стала, а земля свой ход не менят, под нами поворачивается. У нас и день прошел чередом, и вечер череду отвел, и ночь стемнела, и обутрело, и опять до полден. А земля под нами полным ходом идет, и на ней всю пору полдень, все время обеденно. Земля нам разны места показыват в полной ясности. На ветряном держанье, с места не сходя, мы весь свет объехали. Сверху высмотрели житье-бытье в других краях. Сверху больше видать, все понятно. Много стран оглядели, а жить нигде не захотели, окромя нашей Уймы. Наш край и в старо время был самолучшим, кабы не полицейски да чиновники. С попом Сиволдаем и с урядником особо дело вышло, они ничем-ничего не видали, ничего не понимающими и остались. Сиволдай услыхал, что Уйма колыхнулась и шевелиться стала, от страху в колодец скочил и сел на дно. Воду из колодца на тот час всю на огороды вычерпали, как по заказу. На месте колодца осталось одно ничего, мокреть, а на ней поп Сиволдай сидит, от страху дыхнуть боится. Урядник, по примеру поповскому, в другой колодец полез, а колодец-то с водой, урядник чуть-чуть не утоп, шашкой в стенку колодца воткнулся, ногами растопырился -- этак много верст продержался. Дно у колодца было тонко -- поддонна земля осталась на земле. Где-то над чужой стороной вода из колодца выпала, урядника выплеснуло. Завсегда говорят: не плачь -- потерял, не радуйся -- нашел. Мы потеряли и не оглянулись, куда урядника выкинуло, от нас далеко -- нам и любо. Обрадовались ли там, где нашли, об этом до нас вести не дошли. Мы сутки не спали, во все глаза глядели. Видели разны всяки страны, видели разных народов. У всякого народа своя жизнь. Над всякими народами свой царь либо король сидит и над народом всячески изгиляется, измывается. Народным хлебом цари-короли объедаются, на народну силу опираются да той же силой народной народ гнетут. А чтобы народ в разум не пришел, чтобы своих истязателей умными и сильными почитал, цари-короли полицейских откармливают и на народ науськивают. Разномастных попов развели, попы звоном-гомоном ум отбивают. Тетка Бутеня пойло свиньям месила и не стерпела, в одного царя злого, обжористого шваркнула всем- корытом и с пойлом. Корыто вдребезги, и царь вдребезги. Сбежались царьски прихвостни и разобрать не могут, которо царь, которо свинска еда? Други бабы не отстатчицы, с приговором: хорошо дело не опозднано, давай в королей, царей палить всем худым, даже таким, о чем громким словом и не говорят. Учены собирали все, что в царей попадало, обсуждали и в книгу писали: из чего небо состоит. Нашу Уйму за небесну твердь посчитали. Те учены про небо вся-ки небылицы плели и настоящей сути небесной не знали. С той самой поры наша деревня понимающей стала. И начальство полицейско-поповско нам нипочем и ни к чему стало. От урядника мы избавились, а Сиволдая просто без внимания оставили. Перепилиха с попадьей во все стороны глядели, а ругаться не переставали. Попадья ругалась-крутилась, подолом пыль подняла -- силилась всем попадьям чужестранным пыль в нос пустить. Перепилиха заверещала голосом пронзительным, на целом месте дыру вертеть стала. Мелкой крошеной землей да крупной руганью отборной царских, королевских чиновников здорово обсыпала. Пропилила Перепилиха сквозну дыру. Обе ругательницы зараз и провалились. Это было в остатнем пути земельного поворота. Перепилиха и попадья упали в наш город, в рынок, в саму середину. В рынке тесно стало. Торговки удивились, устрашились, замолчали. До этого разу молчаливых торговок мы не видывала. Котора торговка язык остановить не могла, та руками рот захлопнула. Прилетны гостьи, как говорильны газеты, вперебой стали рассказывать, каки страны, каких народов видели, где во что одеваются, где что едят. А потом, как путевы, заговорили про царей-королей. Рассказали, какой они силой держатся. И коли народ за ум возьмется, вместях соединится, то всех живодеров-обдиралов в один счет с себя стряхнет. Рыночны полицейски от страху присели, у них ноги отнялись, языки прилипли. Их испугала темна длинна туча. Из тучи мелкий песок падал, прошла она в сторону Уймы. В то само время, как суткам быть, Уйма на свое место села. И потеперя на том месте. Можете проверить -- сходить поглядеть. Мы полдничать сели, к тому череду поспели. По дороге пыль поднялась -- больше да шире, больше да ближе. До деревни пыль докатилась -- это чиновники из городу после Перепилихиной да попадьевой трескотни прибежали, бумагами машут, печатями стращают, требуют штраф, налог, а и сами не знают, за что про что. Мы уж понимали, что чиновники только мундиром да пуговицами страшны. Мы всей деревней на них гаркнули. Чиновники подобрали мундиришки, бумагами прикрылись, печатями припечатались, мигом улепетнули. В городу губернатору докладывали: -- Деревня Уйма сбунтовалась! Ни за что ни про что денег платить не хочет, на нас, чиновников, непочтительно гаркнула, кабы мы не припечатались -- из нас дух бы вылетел! Ваше губернаторство, можете проверить -- от Уймы до городу наши следы остались. Губернатор свежих чиновников собрал, полицейских согнал, к нам в коляске припылил. Из коляски не вы-лезат, за кучера-полицейского держится, сам трепещется и петухом кричит: -- Бунтовщики, деньги несите, налоги двойны платите, деньги соберу, арестовывать начну! Вытащил я штормовой ветрище. Мужики помогли раздернуть. Раздернули да дернули! Ветер штормовой так рванул губернатора с коляской, с чиновниками, с полицейскими -- как их и век не бывало! , Опосля того начальство научилось около нас на цыпочках ходить, тихо говорить. Да мы ихны тихи подходы хорошо знали. Штормовы ветры у нас наготове были -- и пригодились. ИЗ-ЗА БЛОХИ В наших местах болота больши, топки, а ягодны. За болотами ягод больше того, и грибов там! Кабы дорога проезжа была -- возами возили бы. Одна болотина верст на пятьдесят будет. По боло-тине досточки настелены концом на конец, досточка на досточку. На эти досточки ступать надо с опаской, а я, чтобы других опередить да по ту сторону болота первому быть, безо всякой бережности скочил на перву досточку. Как доска-то выгалила! Да не одна, а все пятьдесят верст вызнялись стойком над болотиной-трясиной. Что тут делать? Тонуть в болоте нет охоты, полез вверх, избоченился на манер крюка и иду. Вылез наверх. Вот просторно! И видать ясно, не в пример ясно, чем внизу на земле. Смотрю -- мой дом стоит, как на ладошке видать. А вниз пятьдесят верст, да по земле пять. Да, дом стоит. На крыльце кот сидит дремлет, у кота на носу блоха. До чего явственно все видно! Сидит блоха и левой лапой в носу ковырят, а правой бок почесыват. Меня зло взяло, я блохе пальцем погрозил, чтобы сон коту не сбивала. А блоха подмигнула да ухмыльнулась, дескать, достань. Вот не знал, что блохи подмигивать и ухмыляться умеют. Тут кот чихнул. Блоха стукнулась теменем об крыльцо, чувствий лишилась. Наскочили блохи, больну унесли. А пока я охал да руками махал, доски-то раскачались, да шибко порато. "Ахти,-- думаю,-- из-за блохи в болоте топнуть обидно". А уцепиться не за что. Мимо туча шла и близко над головой, близко а рукой не достать. Схватил веревку -- у меня завсегда веревка про запас,-- петлю сделал да на тучу накинул. Притянул к себе. На тучу уселся и поехал. Мягко сидеть, хорошо! Туча до деревни дошла, над деревней пошла. Мне слезать пора. Ехал мимо бани, а у самой бани черемуха росла. Свободным концом веревки за черемуху зацепил. Подтянулся. Тучу на веревке держу. Один край тучи в котел смял на горячу воду, другой край -- в кадку для холодной воды, окачиваться, а остатну тучу отпустил с благодарением, за доставку к дому. Туча хорошо обхожденье понимат. Далеко не пошла, над моим огородом раскинулась и пала теплым дождичком. ЛЕТНО ПИВО Ну, и урожай был на моем огороде! Столько назрело да выросло, что из огорода выперло. Которо в поле, то ничего, а одна репина на дорогу выбоченилась -- ни проехать ни пройти. Дак мы всей деревней два дня в репе ход прорубали. Кто сколько вырубит, столько и домой везет. Старательно рубили. Дорогу вырубили в репе таку, что два воза с сеном в ряд ехали. А капуста выросла така, что я одним листом дом от дождя закрывал. Учены всяки приезжали, мне дип В больши праздники, в гулянки мы летно пиво особливо варили. Как которы пьяны забуянят -- сейчас мы этого пива летного чашку али ковш поднесем. -- Выпей-ко, сватушко! Пьяной что понимат? Вылакат -- его и выздынет над деревней. За ногу веревку привяжем, чтобы далеко не улетел, да прицепим к огороду али к мельнице. Спервоначалу в одно место привязывали, дак пьяны-то драку учиняли в небе. Ну, за веревку их живым манером растаскивали жоны; своих мужиков кажна к своему дому на веревке, как змеек бумажной на бечевке, волокут. Мужики пьяны в небе руками машут, жон колотить хотят, а жоны с земли мужиков отругивают во всю охотку. Мужики протрезвятся в вольном воздухе скоро, как раз к тому времени, как бабы ругаться устанут. Тут жоны веревки укоротят, ну мужья и дома. САХАРНА РЕДЬКА Заболели у меня зубы от редьки. И то сказать -- редька больно сахарна выросла в то лето. Уж мы и принялись ее ись. Ели редьку кусками, редьку ломтями, редьку с солью, редьку голью, редьку с квасом, редьку с маслом, редьку мочену, редьку сушену, редьку с хлебом, редьку с кашей, редьку с блинами, редьку терту, лом посулили. У меня и рама для него готова -- как пошлют, так вставлю. На том же огороде, из которого репа выперла на дорогу, хмель вырос-вызнялся. Да какой! Кажну Хмелеву ягоду охапкой домой перли. А котора хмелева ягода больша, ту катили с "Дубинушкой"! Стали пиво варить с новоурожайным хмелем. Пиво сварено, бродит. А поп у нас был. Сиволдаем мы его звали: отец Сиволдай да отец Сиволдай. Настояще имя позабыли, подходяще и это было. Терпежа нет у Сиволдая дождать, ковды пиво вы бродит. -- Я,--говорит,--братия, для пива готов, значит, и пиво для меня готово! Нам что. Брюхо не наше -- пей. Назудился Сиволдай пива. Вот в ем пиво-то и забродило, заурчало. Сиволдая горой разнесло. Мы с диву только пятимся -- долго ли до греха! А Сиволдай на месте пораскачался, да и заподы мался, да и полетел. И вопит: -- Людие, киньте веревку, а то далеко улечу! А мы от удивленья рты разинули и закрыть забыли. Куды тут веревка. Сиволдая отнесло в надполье. Поп летит и переку выркивается через голову. Потом объяснил, что это он земны поклоны клал. Видно, большого лишку выпил поп -- его как прорвало! Дак хошь верь, хошь не верь -- через семь деревень радугой! Воротился Сиволдай без вредимости. Упал на кучу сена, свежекошено было. Теперича летать нипочем. Примус разведут, прила-дятся и летят. А в старо время только наша деревня летала. редьку маком, редьку так! Из редьки кисель варили, с редькой чай пили. ' Вот приехала к нам городска кума Рукавичка, она привередлива была, важничала: чаю не пила, только кофей, и первы восемнадцать чашек без сахару! А как редьку попробовала, дак и первы восемнадцать, и вторы восемнадцать, и дальше -- все с редькой. Я не оговариваю, пускай ее пьет в полну сытость, этим хозяев славит. А я до того навалился на сахарну редьку, что от сладкого зубы заболели, и так заболели, что свету невзвидел! По людскому совету на стену лез, вызнялся до второго- этажа, в горнице по полу катался. Не помогло. Побежал к железной дороге на станцию. Поезд отходить собирался. Я за второй вагон с конца веревку привязал, а другой конец прицепил к зубу больному. Хотел, привязаться к последнему вагону, да там кон-духтор стоял. Поезд все свистки проделал и пошел. И я пошел. Поезд шибче, я -- бегом. Поезд полным ходом. Я упал, .за землю ухватился. И знаешь что? Два вагона оторвало! "Ох,-- думаю,-- оштрафуют, да еще засудят". В старо-то время нашему брату хошь прав, хоть неправ -- плати. Я разбежался, в вагоны толконулся да так поддал, что вагоны догонили-таки поезд, и у той самой станции, где им отцепляться надобно. Покеда бегал, вагоны толкал, зубна боль у меня из ума выпала, зубы болеть перестали. Домой воротился, а кума Рукавичка с жоной все еще кофей с редькой пьют. Держал на уме спросить: "Кольку чашку, кумушка, пьешь да куды в тебя лезет?" А язык в другу сторону оборотился, я и выговорил: -- Я от конпании не отстатчик, наливай-ко, жона, и мне. БЕЛУХА Сидел я у моря, ждал белуху. Она быть не сулилась, да я и ждал не в гости, а ради корысти. Белуху мы на сало промышлям. Да ты, гостюшко, не думай, что я рыбу белугу дожидался,-- нет, другу белуху, котора зверь и с рыбиной и не в родстве. Может стать, через каку-нибудь куму-кан-балу и в свойстве. Так вот сижу, жду. По моим догадкам, пора быть белухину ходу. Меня товарищи-артель караулить послали. Как заподымаются белы спины, я должен артели знать дать. Без дела сидеть нельзя. Это городски жители быва-лошны без дела много сиживали, время мимо рук пропускали, а потом столько же на оханье тратили. "Ах, да как это мы недосмотрели, время мимо носу, мимо глазу пропустили. Да кабы знатье, кабы ум в пору!" Я сидел, два дела делал: на море глядел, белуху ждал да гарпун налаживал. Берег высокой, море глубоко; чтобы гарпун в воду не опустить, я веревку круг себя обвязал и работаю глазами и руками. Море взбелилось! Белуха пришла, играт, белы спины выставлят, хвостами фигурныма вертит. Я в становище шапкой помахал, товарищам знать дал. Гарпуном в белушьего вожака запустил и попал ! Рванулся белуший вожак и так рывком сорвал меня с высокого берега в глубоку воду. Я в воду угрузнул мало не до дна. Кабы море в этом месте было мельче верст на пять, я мог бы о каку-нибудь подводность головой стук нуться. Все белушье стадо поворотило в море, в голоменье -в открыто место, значит, от берега дальше. Все выскакивают, спины над водой выгибают, мне то же надо делать. Люби не люби -- чаще взглядывай, плыви не плыви -- чаще над водой выскакивай! Я плыву, я выскакиваю да над водой спину выги-наю. Все белы, я один черный. Я нижно белье с себя стащило поверх верхней одежи натянул. Тут-то и я по виду взаправдашней белухой стал: то над водой спиной выстану, то ноги скручу и бахилами как хвостом вывертываю. Со стороны поглядеть -- у меня от белух никакого отлику нет, ничем не разнился, только весом меньше, белухи пудов на семьдесят, а я своего весу. Пока я белушьи фасоны выделывал, мы уж много дали захватили, берег краешком чуть темнел. Иностранны промышленники на своих судах досмотрели белуху, а меня не признали; кабы признали меня -- подальше бы.увернулись. Иностранцы в наших местах безо всякого дозволенья промысел вели. Они вороваты да увертливы. Иностранцы погнались за белухами да за мной. Я в воде булькаю и раздумываю: настигнут, в спину гарпун влепят. Я кинул в вожака запасной гарпун да двумя веревками от гарпунов на мелко место правлю. Мы-то, белушье стадо, проскочили через мель, а иностранцы с полного разбегу на мели застопорились. Я вожжи натянул и к дому повернул. Тут туман растянулся по морю и толсто лег на воду. Чайки в тумане летят, крыльями шевелят, от чаячь-их крыл узорочье осталось в густоте туманной. Те узоры я в память взял, нашим бабам, девкам обсказал. И по ею пору наши вышивки да кружева всем на удивленье! Я ногами выкинул и на тумане "мыслете"' написал. Так "мыслете" и полетело к нашему становищу. Я дальше ногами писать принялся и отписал товарищам: "Други, гоню стадо белух, не стреляйте, сетями ловите, чтобы мне поврежденья не сделать". Мы с промыслом управились. Туман ушел. А иностранцы перед нами на мели сидят. Мы море раскачали! Рубахами, шапками махали-махали. Море сморщилось, и волна пошла, и валы поднялись, и белы гребешки побежали, вода стенкой поднялась и смыла иностранны суда, как слизнула с мели. КИСЛЫ шти Сегодня, гостюшко, я тебя угощу для разнолику кислыма штями -- это квас такой бутылошный, ты, поди, и не слыхивал про квас такой. Скоро и званья не останется от этого названья. В нашей Уйме кислы шти были первеющи, и такой крепости, что пробки, как пули, выскакивали из бутылок. Я вот охотник и на белку с кислымя штями завсегда хожу. Приослаблю пробку, белку высмотрю и палю. И шкурка не рвана, очень ладно выходит. Раз я в белку только наметил стрелить, гляжу -- ' Название буквы "и", первая буква имени Малина. волки обступили. Глазищами сверлят, зубищами щел кают по-страшному. А у меня ни ружьишка, ни ножишка, только бутыл ки с кислыми штями. Ну, я пробки поослабил да кислыми штями в вол ков -- да по мордам, да по глазам! Кислоштейной пеной едучей волкам глаза залепило. Вот они закружились, визгом взялись, всяко сображенье потеряли. Я волков переловил, хвостами связал, на лыжи стал да в город. На рынке продал живьем для зверинца. А один волк в кустах остался, о снег да лапами гла за прочистил, нашел бутылку кислых штей--это я обронил. Хватил волк бутылку зубами, а пробка вырвалась да в волка! Кислы шти в волка! И так его зарядило, и так волком выпалило из лесу, что его в город бросило! А тут на углу Буяновой у трахтира у "Золотого якоря" -- такой большой трактир был -- истуканствовал городовой полицейской, он пасть открыл -- орал на про ходящих. Волк со всего маху городовому в пасть! Летел волк вперед хвостом. Так ведь и застрял в пасти. Да оттуда и лает на проходящих жителев, за карманы хватат, всяко добро отымат. Городовой чужо добро подбират, в будку к себе сваливат. Потом этому городовому медаль дали за то, что хорошо лаял на жителев. Сколько делов всяких у нас с этими кислыми штями было, что и не пересказать. Да вот хоша бы и птицы. День был светлый, теплый, сидел я около дома, с соседом хорошой разговор говорил, собрался соседа кислыми штями угостить. Кислы шти посогрелись, пробка выпалила, и шти вверх выфоркнули на полторы версты. Тут вороны не проворонили, налетели кислы шти пить. Гляжу -- ястреб. И норовит каку ни на есть ворону сцапать. "Ах, ты,--думаю,--полицейска ты грабительска птица, не дам тебе ворон изобижать. Ворона -- она птица обстоятельна, около дому приборку делат". Я в пробку гвоздь всадил -- да в ястреба. Ну, известно, наповал. Это что. А вот орел налетел. Высоко стал над деревней и высматриват. И наприметил-таки, что моя баба коров на поветь загнала три коровы да две телки и сама доить стала. Орел крылами шевельнул, упал на деревню, хватил поветь и вызнял и понес поветь и с коровами, и с телками, и с бабой моей. Я хватил бутылку кислых штей, гвоздь барочной в пробку вбил да и стрелил кислыми штями в орла. Гвоздем-то орла проткнуло. Орел в остатнем лете вернул-таки поветь и с коровами, и с телятами, и с бабой. На те же сваи угодил, малость скособочил. Думашь, вру? Подем, покажу, сам увидишь, что поветь у меня в одну сторону кривовата. А с чиновником оказия вышла, и все из-за кислых штей. Прискакал к нам чиновнишко-сутяга и почал грабить, давай ему того и другого. И штей кислых бочонок. Жонки бочонок порастрясли да в тарантас под чиновника и сунули. Чиновник на бочонок плюхнулся и придумыват, что бы ишшо стребовать? Пиво согрелось, бочка, как пушка, разорвалась! Чиновника выкинуло столь высоко, что через два дня воротило. Кислы шти пеной взялись, да больше, да больше, да пол-Уймы пеной закрыло. Хорошо, что половину,-- дру га пол-Уймы нас откопала. Пену кислоштейну топорами рубили да на реку бросали. По реке что твой ледоход. На пять ден всяко дви женье пароходно остановилось. А рыба пеной этой наелась и така жирна стала, что нырять силы не было, так по верху воды и плавала. Мы рыбу голыми руками ловили. А птицы столько рыбы наели, что сами ожирели, от жиру пешком ходить стали. Мы и их голыми руками имали. А звери столько птиц сожрали, что сами ожирели и скоро бегать от жиру занемогли. Мы и их голыми руками ловили. И лисиц, и куниц, и соболей, и всяких других зве рей, которых у нас и вовсе нет. И были бы мы первеющими богатеями, да мы-то ловили имали голыми руками, а чиновники нас грабили в пер чатках. ИЗ БОЛОТА ВЫСТРЕЛИЛСЯ Пошел я на охоту. Пошел на новы места. У нас нехоженых мест непочатый край, за болотами, за топями нетоптаного места по ею пору много живет. Охота дело заманчиво: и манит, и зовет, и ведет Стал .уставать, перестал шагать остановился и заоседал на месте. Оглянулся, а я в трясину вперся. Стих, чтобы далеко не угрузнуть. Вытащил телефонную трубку да к приятелю медведю позвонил: -- Мишенька, выручай! Медведь на ответ время тратить не стал, к краю тряси ны прибежал, головой повертел и лапу вытянул. Дело понятно: велит веревку на лапу накинуть, он тогда вытащит. Веревка у меня завсегда с собой. Петлю сделал, размахнулся и накинул на медвежью лапу. Я веревкой размахнулся, пошевелился и глубже в болото провалился. Медведь тянет, тянет, а меня и с места стронуть не может. Решил я выстрелиться из болотной трясины. Ружье у меня было не тако, как у всех, а особенно, вытяжно. Еже ли по деревне иду или дома держу, то ствол как и у всех такой же длины, а в нужну минуту его тянуть можно. Я вытянул ствол на весь запас -- сажени две с аршином да приклад аршин пять. Зарядил, а дуло сверху крепко заткнул, чтобы пуля одна не улетела, чтобы меня в болоте тонуть не оставила. Выпалил. К-а-а-к дернуло! Меня из болота выстрелило! Да не одного, а вместях с медведем. Я медведя отвязать позабыл. Один конец веревки петлей на медведевой лапе, а другой круг меня охвачен. Взвились мы с приятелем мишенькой стрельным летом. А гуси, утки крылами хлещут, а дела не понимают и не сторонятся. Я стрельно лечу, значит, куда хочу, туда и целю, туда ружьем и правлю. И без промаху. Я в гусей, я в уток и на длинно ружье наловил, нацепил ровно сто, от руки до кон ца ствола вся сотня уместилась. Ружье отяготело, пуля лететь устала. В город упали. пуля в ружье, птицы на ружье, я на прикладе и медведь на веревке добавочным грузом. Угодили к самой транвайной остановке. В пуле лету еще много, она себя в ружье подбрасыват. Ружье подскакиват. Птицы гогочут, крылами хлопают Медведь поуркиват, себя проверят: все ли места живы? У городских жителей в старо время ум был отбит, они боялись всего, чего не понимали: -- Ах,-- кричат,-- какой страх! Тут, наверно, нечиста сила дела делат! Кабы ум был -- глаз бы руками не захлапывали и поняли бы, в чем дело обстоит. Разбежались чины и чиновники. Попов из скрытных мест вытащили, велели нечисту силу прогонить. Попы завопили, кадилами замахали. У попов от страху ноги гнутся, глотки перехватило. Поповско вопенье до медведя и до птиц дошло. А кадильного маханья медведь не стерпел да тако запел, что от попов след простыл, один дух тяжелый остался. "Ну, думаю, пора домой, а то оглядятся -- всю охоту отберут, медведя-приятеля изобидят, меня оштрафовать могут -- дико дело не хитро". Вагон транвайной подошел. Народ увидел медведя да кучу птиц, крылами на ружье машущих, с криком во все стороны и без оглядки разбежались. Вагон -- не лошадь, медведя не боится, на колесах спо коен, окнами не косится. Мы -- медведь, птицы, я -- в вагон сели. Я колокольчиком забрякал, медведь песню закрякал. Поехали. Остановок не признавам, домой торопимся. Полицейски от страху в будки спрятались, а чинов ники в бумаги зарылись, как настоящи канцелярски крысы. Были в городу охотники, веселый народ. Они страхов многих не принимали и на этот раз глаза не прятали, медведя в вагоне углядели и засобирались на охоту Торопились за медведем, пока далеко не уехал. Хоша охотники без страху, а для пущей храбрости взяли с собой водки по четвертной на рыло да пива по две дюжины добавочно. В вагон засели, пробки вытряхнули и принялись всяк за свой запас. Из горлышков в горла забулькало звонче транвайного колокольчика! Охотничий вагон к кажному кабаку приворачивал -- так уж приучен, у каждого трахтира остановку делал. Мы с медведем катили прямиком и до места много раньше доехали. Транвай до нашей деревни не до краю доходит. Остановка верстов за шесть. Выгрузились из вагона. Я птиц кучей склад, медведя сторожем оставил. Сам пошел за подводой. Пока это я ходил, Карьку запрягал да к месту воротился, а тут ново происшествие. Приехали охотники. Языками лыка не вяжут, ногами мыслете пишут, руками буди мельничныма размахами машут. Ружья наставили и палят во все стороны. Кабы небо было пониже -- все бы продырявили. Устали охотники, на землю кто сел, кто пал. Подняться не могут. У охотников ноги от рук отбились! Увидал медведь, что народ не обидной, а только себя перегрузили -- стал охотников в охапку, в обнимку брать, как малых робят, и в вагон укладывать. Уложит, руки, ноги поправит, ружье рядом приладит и кажному в руки гуся либо утку положит. А которой охотник потолще, того по пузу погладит, как бы говорит: -- Ишь ты, не медведь, а тоже! У меня птиц еще полсотни осталось -- мне хватит. Медведя до лесу подвез, ему лапу потряс за хорошу канпанью. Охотники обратно ехали-тряслись, в память пришли. И стали рассказывать, как их медведь обиходил да приголубливал, да как по птице на брата дал. Попы не стерпели, сердито запели: -- Это все сила нечиста наделала, -- Гусей и уток не ешьте, а нам отдайте! -- Мы покадим, тогда сами съедим! Охотникам поповски страхи лишни .были: -- Мы той нечистой силы бережемся, котора криком пугат да птицу отымат! МОРОЖЕНЫ ВОЛКИ На что волки вредны животны, а коли к разу при дутся, то и волки в пользу живут. Дело вышло из-за медведя. По осени я медведя заприметил. Я по лесу бродил, а зверь спать собирался. Я при таился за деревом, притаился со всей неприметностью и- посматривал. Медведь на задни лапы выстал, запотягивался, вовсе как наш брат мужик, когда на печку али на полати ладится. Мишка и спину, и бока чешет и зеват во всю пасточку: ох-ох-охо! Залез в берлогу, ход хворостиной заклал. Кто не знат, ни в жизнь не сдогадается. Я свои приметины поставил и оставил медведя про запас. Зимой я пошел проведать, тут ли мой запас медвежий? Иду себе, барыши незаработанны считаю. Вдруг волки! И много волков. Волки окружили. Я до того не замечал холоду, и было-то всего градусов сорок с малым, а тут сразу озяб. Волки зубами пощелкивают. Мороз крепчать стал, до ста градусов скочил. На морозе все себя легче чувствуют, на морозе да при волках я себя очень легко чуял. Подскочил аршин на двадцать пять, за ветку ухватился. Дерево потрескиват на холоду, а мороз еще крепчат. По носу слышу -- градусов на двести! Волки кругом дерева сидят да зубами пощелкивают, подвывают, меня поджидают, когда свалюсь. Сутки провисел на дереве. И вот зло меня взяло на волков, в горячность меня бросило. Я разгорячился! Да так разгорячился, что бок ожгло! Хватил рукой, а в кармане у меня бутылка с водой была, так вода от моей горячности вскипела. Я бутылку вытащил, горячего выпил, ну, тут-то я житель, с горячей водой полдела висеть. На вторы сутки волки замерзли, сидят с разинутыми пастями. Я горячу воду допил и любешенько на землю спустился. Двух волков шапкой надел, десяток на себя навесил заместо шубы, остатных волков хвостами связал, к дому приволок. Склал костром под окошком. И только намерился в избу идти -- слышу колокольчик тренькат да шаркунки брякают. Исправник едет! Увидал исправник волков и заорал дико (с нашим братом мужиком исправник по-человечески не разговаривал) : -- Что это,-- кричит,-- за поленница? Я объяснил исправнику: -- Так и так, как есть это волки морожены,-- и добавил:-- Теперь я на волков не с ружьем, а с морозом охочусь. Исправник моих слов и в рассуждение не берет, волков за хвосты хватат, в сани кидат и счет ведет по-своему: В счет подати. В счет налогу. В счет подушных. В счет подворных. В счет дымовых. В счет кормовых. В счет того, сколько с кого. Это для начальства. Это для пеня. Это для того-другого. Это для пятого-десятого. А это про запас! И только за последнего волка три копейки выкинул. Волков-то полсотни было. Куда пойдешь -- кому скажешь? Исправников-волков и мороз не брал. В городу исправник пошел лисий хвост подвешивать. И к губернатору, к полицмейстеру, к архиерею и к другим, кто поважней его -- исправника. Исправник поклоны отвешиват, ножки сгибат и говорит с ужимкой и самым сахарным голосом: -- Пожалте мороженого волка под ноги заместо чучела. Ну, губернатор, полицмейстер, архиерей и други прочи сидят, важничают -- ноги на волков поставили. А волки в теплом месте отогрелись, отошли и ожили. Да начальство за ноги! Вот начальство взвилось. Видимость важну потеряло и пустилось вскачь и наубег! Мы без губернатора, без полицмейстера да без архиерея с полгода жили -- отдышались малость. СВОИМ ЖАРОМ БАНЮ ГРЕЮ Исправник уехал, волков увез. А через него я пуще разгорячился. В избу вошел, а от меня жар валит. Жона и говорит: -- Лезь-ко, старик, в печку, давно не топлена. Я в печку забрался и живо нагрел. Жона хлебы испекла, шанег напекла, обед сварила, чай заварила и все одним махом. Меня в холодну горницу толкнула. Горница с осени не топлена была. От моего жару горница разом теплой стала. Старуха из-за моей горячности ко мне подступиться не может, плеснула на меня водой, чтобы остынул, а от меня пар пошел, а жару не убыло. Поволокла меня баба в баню. На полок сунула и давай водой поддавать. От меня жар! От меня пар! Жона хвощется-парится, моется-обливается. Я дождался, когда голову намылит, глаза мылом улепит, из бани выскочил, домой бежать, а меня уж дожидались, моего согласия не спросили, в другую баню потащили. И так по всей Уйме я своим жаром бани вагрея. Нет, думаю, пока народ парится, я дома спрячусь - поостыну МОЕЙ ГОРЯЧНОСТЬЮ СТАРУШОНКИ НАГРЕЛИСЬ На улице мужики меня одолели, на ходу об меня прикуривали, всю спину цигарками притыкали. Домой притащился -- думал отдохнуть -- да где тут! Про горячность мою вся Уйма узнала, через бани слава пошла. И со всей-то Уймы старушонки пришлепались. У которой поясницу ломит, у которой спина ноет али ноги болят, обстали меня старухи и вопят: -- Малинушка, ягодиночка! Погрей нас! Ну, я вспомнил молоду ухватку, да не то вышло. Как каку старуху за какой бок али место хвачу, то место и обожгу. Уселись круг меня старушонки сморщенны, скрю-ченны, кряхтят, а тоже --' басятся. И будто мы в молодость играм: старухи взамуж даются, а я сижу жонихом разборчивым. Кошка села супротив меня, зажмурилась, мурлыкат от тепла. Моей горячностью старушонки живо нагрелись, вып рямились, заулыбались, по избе козырем пошли. А новы и в пляс, да с песней. Ты, гостюшко, слушатель мой, поди сам знашь: на тиятрах старухи чуть не столетки и по ею пору песни поют молодыми голосами да пляшут-выскакивают чище молодых. Это с той поры еще не перевелось. Дак вот -- старухи по избе павами поплыли и зап-риговаривали: -- Ты, Малинушка, горячись побольше, горячись подольше. Мы будем к