ахлюпали в луже какие-то мягкие
части 37; тщетно он пытался с теми частями управиться: мягкие
части не повиновались ему; с виду они имели всю видимость очертания ног, но
ног он не слышал (ног не было). Николай Аполлонович опустился невольно на
приступочке черного домика; просидел так с минуту, запахнувшись в шинель.
Это было естественно в его положении (все его поведенье было совершенно
естественно); так же естественно распахнул он шинель, обнаруживши красное
пятно своего домино; так же естественно закопался в карманах, вытащил мятый
конвертик, перечитывал снова и снова содержание записки, стараясь в ней
отыскать след простой шутки или след издевательства. Но следов того и
другого не мог отыскать он...
"Помня ваше летнее предложение, мы спешим вас, товарищ, уведомить, что
очередь ныне за вами; и вот вам немедленно поручается приступить к
совершению дела над..." далее Николай Аполлонович не мог прочитать, потому
что там стояло имя отца -- и далее: "Нужный вам материал в виде бомбы с
часовым механизмом своевременно передан в узелке. Торопитесь: время не
терпит; желательно, чтобы все предприятие было исполнено
223
в ближайшие дни"... Далее -- следовал лозунг: Николаю Аполлоновичу в
одинаковой степени были знакомы и лозунг, и почерк. Это писал --
Неизвестный: неоднократно он получал записки от того Неизвестного.
Сомнения не было никакого.
У Николая Аполлоновича повисли руки и ноги; нижняя губа Николая
Аполлоновича отвалилась от верхней.
С самого рокового момента, как какая-то дама подала ему смятый
конвертик, Николай Аполлонович все старался как-нибудь уцепиться за простые
случайности, за посторонние совершенно праздные мысли, что как стаи
выстрелом спугнутых оголтелых ворон снимаются с суковатого дерева и начинают
кружиться -- туда и сюда, туда и сюда, до нового выстрела; как кружились в
его голове совершенно праздные мысли, например: о количестве книжек,
вмещаемых полкою его книжного шкафа, об узорах оборки, которой обшита нижняя
юбочка какой-то им любимой прежде особы, когда эта особа кокетливо выходила
из комнаты, приподняв чуть-чуть юбочку (что особа эта -- Софья Петровна
Лихутина, и не вспомнилось как-то).
Николай Аполлонович все старался не думать, старался не понимать:
думать, понять -- разве есть понимание этого; это -- пришло, раздавило,
ревело; если ж подумать -- прямо бросишься в прорубь... Что тут подумаешь?
Думать нечего тут... потому что э т о... э т о... Ну, как это?..
Нет, никто тут не в силах подумать.
В первую минуту по прочтении записки в душе его что-то жалобно
промычало: промычало так жалобно, как мычит кроткий вол под ножом быкобойца;
в первую минуту отыскал он взором отца; и отец показался ему просто так
себе, так себе: показался маленьким, стареньким -- показался бесперым
куренком; ему стало тошно от ужаса; в душе его опять что-то жалобно
промычало: так покорно и жалобно.
Тут он бросился вон.
А теперь Николай Аполлонович все старался цепляться за внешности: вон
-- кариатида подъезда; ничего себе: кариатида... И -- нет, нет! Не такая
кариатида -- ничего подобного он никогда не видал; виснет над пламенем. А
вон -- домик: ничего себе -- черный домик.
Нет, нет, нет!
Домик неспроста, как неспроста и все: все сместилось
224
в нем, сорвалось, сам с себя он сорвался; и откуда-то (неизвестно
откуда), где он не был еще никогда, он глядит!
Вот и ноги -- ничего себе ноги... Нет, нет! Не ноги -- совершенно
мягкие незнакомые части тут праздно болтаются.
Но попытка Николая Аполлоновича уцепиться за посторонние мысли и мелочи
как-то сразу оборвалась, когда подъезд того высокого дома, где только что он
безумствовал, стал шумно распахиваться и оттуда повалила кучка за кучкой;
тронулись там в тумане кареты, тронулись по бокам огни фонарей. Николай
Аполлонович с усилием тронулся с приступочки черного домика, Николай
Аполлонович завернул в пустой закоулок.
Закоулок был пуст, как и все: как там вверху пространства; так же пуст,
как пуста человеческая душа. На минуту Николай Аполлонович попытался
вспомнить о трансцендентальных предметах, о том, что события этого бренного
мира не посягают нисколько на бессмертие его центра и что даже мыслящий мозг
лишь феномен сознания; что поскольку он, Николай Аполлонович, действует в
этом мире, он -- не он; и он -- бренная оболочка; его подлинный
дух-созерцатель все так же способен осветить ему его путь: осветить ему его
путь даже с этим; осветить даже... это... Но кругом встало э т о: встало
заборами; а у ног он заметил: какую-то подворотню и лужу.
И ничто не светило.
Сознание Николая Аполлоновича тщетно тщилось светить; оно не светило;
как была ужасная темнота, так темнота и осталась. Испуганно озираясь, как-то
жалко дополз он до пятна фонаря; под пятном лепетала струя тротуара, на
пятне пронеслась апельсинная корочка. Николай Аполлонович опять принялся за
записочку. Стаи мыслей слетели от центра сознания, будто стаи оголтелых,
бурей спугнутых птиц, но и центра сознания не было: мрачная там прозияла
дыра, пред которой стоял растерянный Николай Аполлонович, как пред мрачным
колодцем. Где и когда он стоял подобным же образом? Николай Аполлонович
силился вспомнить; и вспомнить не мог. И опять принялся за записочку; стаи
мыслей, как птицы, низверглись стремительно в ту пустую дыру; и теперь
копошились там какие-то дряблые мыслишки.
"Помня ваше летнее предложение", перечитывал Николай Аполлонович и
старался к чему-то придраться. И придраться не мог.
225
"Помня ваше летнее предложение"... Предложение действительно было, но о
нем он забыл: он однажды как-то и вспомнил, да потом нахлынули эти события
только что миновавшего прошлого, нахлынуло домино; Николай Аполлонович с
изумлением окинул недавнее прошлое и нашел его просто неинтересным; там была
какая-то дама с хорошеньким личиком; впрочем, так себе,-- дама, \ дама и
дама!..
Стаи мыслей вторично слетели от центра сознания; но! центра сознания не
было; пред глазами была подворотня, а в душе -- пустая дыра; над пустою
дырой задумался Николай Аполлонович. Где и когда он стоял подобным же
образом? Николай Аполлонович силился вспомнить; и -- вспомнил: он подобным
же образом стоял в сквозняках приневского ветра, перегнувшись через перила
моста, и глядел в зараженную бациллами воду (ведь, все и пошло с этой ночи:
ужасное предложение, домино и вот...). Вот: Николай Аполлонович стоял,
согнувшись так низко, продолжая читать записку ужасного содержания (все это
-- было когда-то: было множество раз).
"Мы спешим вас уведомить, что очередь ныне за вами", читал Николай
Аполлонович. И обернулся: за спиною его раздавались шаги; какая-то
непокойная тень двусмысленно замаячила в сквозняках закоулка. Николай
Аполлонович за своими плечами увидел: котелок, трость, пальто, бороденку и
нос.
Николай Аполлонович пошел навстречу прохожему, выжидательно
вглядываясь; и увидел котелок, трость, пальто, бороденку и нос; все то
проходило, не обратило никакого внимания (только слышался шаг да билось
разрывчато сердце); на все то Николай Аполлонович обернулся и глядел за
собой в грязноватый туман -- туда, куда стремительно проходили: котелок,
трость и уши; долго еще он стоял изогнувшись (и все то -- было когда-то),
раскрывая рот неприятнейшим образом и во всяком случае представляя собою
довольно смешную фигуру безрукого (он был в николаевке) с так нелепо
плясавшим по ветру шинельным крылом... Разве можно было с его близорукостью
рассмотреть что бы то ни было, кроме края забора?
И вернулся он к чтению.
"Нужный вам материал в виде бомбы с часовым механизмом своевременно
передан в узелке..." Николай Аполлонович к этой фразе
223
придрался: нет, не передан, нет, не передан! И придравшись, он ощутил
нечто вроде надежды, что все это -- шутка... Бомба?.. Бомбы нет у него?!..
Да, да - нет!!
...............................................................
В узелке?!
...............................................................
Тут припомнилось все: разговор, узелок, подозрительный посетитель,
сентябрьский денек, и все прочее. Николай Аполлонович явственно вспомнил,
как он взял узелочек, как его засунул он в столик (узелочек был мокрый).
Тут только Николай Аполлонович впервые сумел осознать весь ужас своего
положения. Как же так, как же так? И впервые его охватил невыразимый испуг:
он почувствовал острое колотье в сердце: край подворотни пред ним
завертелся; тьма объяла его38, как только что его обнимала; его
"я" оказалось лишь черным вместилищем, если только оно не было тесным
чуланом, погруженным в абсолютную темноту; и тут, в темноте, в месте сердца,
вспыхнула искорка... искорка с бешеной быстротой превратилась в багровый
шар: шар -- ширился, ширился, ширился; и шар лопнул: лопнуло все... Николай
Аполлонович очнулся: непокойная тень оказалась вторично поблизости: котелок,
трость и уши; то какой-то паршивенький господинчик с бородавкой у носа
(позвольте: как будто он только что господинчика видел; как будто он видел
господинчика на балу; как будто бы господинчик в гостиной там стоял перед
тем, стареньким, потирая ручонками) -- паршивенький господинчик с бородавкой
у носа остановился в двух шагах от него перед старым забором -- за
естественною нуждою; но, став перед старым забором, он лицо повернул к
Аблеухову, щелкнул как-то губами и чуть-чуть усмехнулся.
-- "Верно с бала?"
-- "Да, с бала..."
Николай Аполлонович был застигнут врасплох; да и что ж тут такого: быть
на балу еще не есть преступление.
"Я уж знаю..."
-- "Вот как? Почему же вы знаете?"
-- "Да у вас под шинелью виднеется, как бы это сказать: ну -- кусок
домино".
-- "Ну да, домино..."
-- "И вчера он виднелся..."
227
"То есть, как вчера?"
-- "У Зимней Канавки..."
"Милостивый государь, вы забываетесь..."
-- "Ну, полноте: вы и есть домино".
-- "То есть, какое такое?"
-- "Да -- то самое".
-- "Не понимаю вас: и во всяком случае странно подходить к неизвестному
вам человеку..."
-- "И вовсе не к неизвестному: вы Николай Аполлонович Аблеухов: и еще
вы -- Красное Домино, о котором пишут в газетах..."
Николай Аполлонович был бледней полотна:
-- "Послушайте",-- протянул он руку к сладкому господинчику,--
"послушайте..." Но господинчик не унимался:
-- "Я и батюшку вашего знаю, Аполлона Аполлоновича: только что имел
честь с ним беседовать".
-- "О, поверьте мне",-- заволновался Николай Аполлонович,-- "это все
какие-то поганые слухи..."
Но окончив естественную нужду, господинчик медленно отошел от забора,
застегнул пальтецо, фамильярно засунул в карман свою руку и значительно
подмигнул:
-- "Вам куда?"
-- "На Васильевский Остров",-- брякнул Николай Аполлонович.
-- "И мне на Васильевский: вот -- попутчики".
"То есть мне -- на набережную..."
...............................................................
-- "Видно вы сами не знаете, куда следует вам",-- усмехнулся
паршивенький господинчик,-- "и по этому случаю -- забежим в ресторанчик".
Закоулок бежал в закоулок: закоулки вывели к улице. По улице пробегали
обыденные обыватели в виде черненьких, беспокойных теней.
ПОПУТЧИК
Аполлон Аполлонович Аблеухов, в сером пальто и в высоком черном
цилиндре, с лицом, напоминающим серую, чуть подернутую зеленью замшу, как-то
испуганно выскочил в открытую подъездную дверь, дробным шагом сбежал с
подъездных ступенек, оказавшись вдруг на промокшем и скользком крыльце,
затуманенном сыростью
228
Кто-то выкрикнул его имя и на этот почтительный выкрик черное очертанье
кареты из рыжеющей мглы вдвинулось в круг фонаря, подставляя свой герб:
единорога, прободающего рыцаря; только что Аполлон Аполлонович Аблеухов,
согнувши углом свою ногу, чтобы ею опереться о подножку кареты, изобразил в
сыроватом тумане египетский силуэт, только что собрался он прыгнуть в карету
и улететь вместе с ней в сыроватый туман тот, как подъездная дверь за ним
распахнулась; паршивенький господинчик, только что перед тем открывший
Аполлону Аполлоновичу правдивую, но прискорбную истину, показался на улице;
он, на нос надвинувши котелок, затрусил прочь налево.
Аполлон Аполлонович опустил тогда свою углом поднятую ногу, прикоснулся
краем перчатки к борту цилиндра и дал сухой приказ оторопевшему кучеру:
возвращаться домой без него. После Аполлон Аполлонович совершил невероятный
поступок; такого поступка история его жизни не знала лет уж пятнадцать: сам
Аполлон Аполлонович, недоуменно моргая и прижав руку к сердцу, дабы умерить
одышку, побежал вдогонку за ускользавшей в тумане спиной господинчика;
примите же во внимание один существенный факт: нижние оконечности именитого
мужа были миниатюрны до крайности; если вы примете во внимание этот
существенный факт, вы поймете, конечно, что Аполлон Аполлонович, помогая
себе, стал в беге размахивать ручкою.
Сообщаю эту драгоценную черточку в поведении недавно почившей особы
первого класса единственно во внимание к многочисленным собирателям
материалов его будущей биографии, о которой, кажется, так недавно писали в
газетах.
Ну, так вот.
Аполлон Аполлонович Аблеухов совершил два невероятнейших отступления от
кодекса своей размеренной жизни; во-первых: не воспользовался услугой кареты
(принимая во внимание его пространственную болезнь, это можно назвать
действительным подвигом); во-вторых: в буквальнейшем, а не переносном смысле
понесся он темною ночью по безлюднейшей улице. А когда с него ветер сбил
высокий цилиндр, когда Аполлон Аполлонович Аблеухов сел на карачки над лужею
для извлечения цилиндра, то вдогонку убегающей куда-то спине он надтреснутым
голосом закричал:
229
-- "Мм... Послушайте!.."
Но спина не внимала (собственно, не спина -- над спиной бегущие уши).
-- "Остановитесь же... Павел Павлович!"
Там мелькающая спина остановилась, повернула там голову и, узнавши
сенатора, побежала навстречу (не спина побежала навстречу, а ее обладатель
-- господин с бородавкою). Господин с бородавкою, увидев сенатора на
карачках пред лужею, изумился до крайности и принялся вылавливать из лужи
плывущий цилиндр.
-- "Ваше высокопревосходительство!.. Аполлон Аполлонович! Какими
судьбами?.. Вот-с, извольте получить" (с этими словами паршивенький
господинчик подал именитому мужу высочайший цилиндр, предварительно вытертый
рукавом пальто господинчика).
"Ваше высокопревосходительство, а ваша карета?.."
Но Аполлон Аполлонович, надевая цилиндр, прервал излияния.
-- "Ночной воздух полезен мне..."
Оба они направились в одну сторону: на ходу господинчик старался
совпасть в шаге с сенатором, что было воистину невозможно (шажки Аполлона
Аполлоновича можно б было рассматривать под стеклом микроскопа).
Аполлон Аполлонович поднял глаза на попутчика: проморгал и сказал --
сказал с видимым замешательством.
-- "Я... знаешь-тили" (Аполлон Аполлонович и на этот раз ошибся в
окончании слова)...
-- "Да-с?" -- насторожился тут господинчик.
-- "Я знаете ли... хотел бы иметь точнейший ваш адрес, Павел
Павлович..."
-- "Павел Яковлевич!.." -- робко поправил попутчик.
-- "Виноват, Павел Яковлевич: у меня, знаете ли, плохая память на
имена..."
-- "Ничего-с, помилуйте: ничего-с".
Паршивенький господинчик подумал лукаво: это он все о сыне... Тоже
хочется знать... а спросить-то и стыдно...
-- "Ну, вот-с, Павел Яковлевич: так давайте мне адрес".
Аполлон Аполлонович Аблеухов, расстегнувши пальто, достал свою записную
книжечку, переплетенную в кожу павшего носорога; оба стали под фонарем.
-- "Адрес мой",-- завертелся вдруг господинчик,-- "переменчивый адрес:
чаще всего я бываю на Васильевском Острове. Ну, да вот:
230
восемнадцатая линия, дом 17. У сапожного мастера, Бессмертного. У него
я снимаю две комнаты. Участковому писарю Воронкову".
-- "Так-с, так-с, так-с, я у вас буду на днях..."
Вдруг Аполлон Аполлонович приподнял надбровные дуги: изумление
изобразили его черты:
-- "Но почему",-- начал он,-- "почему..."
-- "Моя фамилия Воронков, тогда как я на самом деле Морковин?"
-- "Вот именно..."
-- "Так, ведь, это, Аполлон Аполлонович, потому, что там я живу по
фальшивому паспорту".
На лице Аполлона Аполлоновича изобразилась брезгливость (ведь и он в
принципе отрицал существование подобных фигур).
-- "А моя настоящая квартира на Невском..."
Аполлон Аполлонович подумал: "Что поделаешь: существование подобных
фигур в переходное время и в пределах строгой законности -- необходимость
печальная; и все же -- необходимость".
-- "Я, ваше высокопревосходительство, в настоящее время, как видите,
занимаюсь все розыском: теперь -- чрезвычайно важные времена".
-- "Да, вы правы",-- согласился и Аполлон Аполлонович.
-- "Подготовляется одно преступление государственной важности...
Осторожней: здесь -- лужица... Преступление это..."
-- "Так-с..."
-- "Нам удастся в скором времени обнаружить... Вот сухое место-с:
позвольте мне руку".
Аполлон Аполлонович переходил огромную площадь: в нем проснулась боязнь
таких широких пространств; и невольно он жался теперь к господинчику.
-- "Так-с, так-с: очень хорошо-с..."
Аполлон Аполлонович старался бодриться в сем громадном пространстве, и
все же терялся; к нему прикоснулась вдруг ледяная рука господина Морковина,
взяла за руку, повела мимо луж: и он шел, шел и шел за ледяною рукою; и
пространства летели ему навстречу. Аполлон Аполлонович все же понурился:
мысль о судьбе, грозившей России, пересилила на мгновение все его личные
страхи: страх за сына и страх перейти столь огромную площадь; с уважением
Аполлон Аполлонович бросил
231
взгляд на самоотверженного охранителя существующего порядка: господин
Морковин все-таки привел его к тротуару.
-- "Подготовляется террористический акт?"
-- "Он самый-с..."
-- "И жертвой его?.."
-- "Должен пасть один высокий сановник..." По спинному хребту Аполлона
Аполлоновича побежали мурашки: Аполлон Аполлонович на днях получил
угрожающее письмо; в письме извещался он, что в случае принятия им
ответственного поста в него бросят бомбу; Аполлон Аполлонович презирал все
подметные письма; и письмо разорвал он; пост же принял.
-- "Извините, пожалуйста, если это не секрет: в кого ж они теперь
метят?"
Тут произошло нечто поистине странное; все предметы вокруг вдруг как
будто принизились, просырели так явственно и казались ближе, чем следует;
господин же Морковин как будто принизился тоже, показался ближе, чем
следует: показался старинным и каким-то знакомым; усмешечка прошлась по его
губам, когда он, наклонив к сенатору голову, произнес шепоточком:
-- "Как в кого? В вас, ваше высокопревосходительство, в вас!"
39.
Аполлон Аполлонович увидел: вон -- кариатида подъезда; ничего себе:
кариатида. И -- нет, нет! Не такая кариатида -- ничего подобного во всю
жизнь он не видел: виснет в тумане. Вон -- бок дома; ничего себе бок: бок
как бок -- каменный. И -- нет, нет: бок неспроста, как неспроста и все: все
сместилось в нем, сорвалось; сам с себя он сорвался и бессмысленно теперь
бормотал в полуночную темь:
-- "Как же так?.. Нет, позвольте, позвольте..." Аполлон Аполлонович
Аблеухов все никак себе реально представить не мог, что вот эта перчаткою
стянутая рука, завертевшая пуговицу у чужого пальто, что вот эти, вот, ноги
и это усталое, совершенно усталое (верьте мне!) сердце под влиянием
расширения газов внутри какой-то там бомбы во мгновение ока могут вдруг
превратиться... в...
-- "То есть, как это?"
-- "Да никак-с, Аполлон Аполлонович, а очень все просто..."
Чтобы это было так просто, Аполлон Аполлонович
232
поверить не мог: сначала он как-то задорно профыркал в свои серые бачки
(-- и бачки!), выпятил губы (губ не будет тогда), а потом и осунулся, голову
свою опустил низко-низко и бездумно глядел, как у ног его лепетала грязная
тротуарная струечка. Все кругом лепетало мокрыми пятнами, шелестело,
шептало: то несся старушечий шепот осеннего времени.
Под фонарем Аполлон Аполлонович стоял, чуть покачивал серо-пепельным
своим ликом, раскрывал удивленно глаза, их закатывал, вращая белками
(громыхала пролетка, но казалось, что там громыхало что-то страшное, тяжкое:
будто удары металла, дробящие жизнь).
Господину Морковину, очевидно, стало весьма даже жаль это старое, перед
ним точно в грязь осевшее очертание. Он прибавил:
-- "Вы, ваше высокопревосходительство, не пугайтесь, ибо приняты
строжайшие меры; и мы не допустим: непосредственной опасности нет ни
сегодня, ни завтра... Чрез неделю же вы будете в курсе... Повремените
немного..."
Наблюдая дрожавшее жалобно лицевое пятно, напоминавшее труп, осиянный
бледным блеском фонарного пламени, господин Морковин подумал невольно: "Как
же он постарел: да он просто развалина..." Но Аполлон Аполлонович с чуть
заметным кряхтением повернул к господинчику безбородый свой лик и вдруг
улыбнулся печально, отчего под глазами его образовались огромные морщинистые
мешки.
Чрез минуту, однако, Аполлон Аполлонович совершенно оправился,
помолодел, побелел: крепко он тряхнул Морковину руку и пошел, как палка
прямой, в грязноватую, осеннюю муть, напоминая профилем мумию фараона
Рамзеса Второго40.
Ночь чернела, синела и лиловела, переходя в красноватые фонарные пятна,
точно в пятна огненной сыпи. Высились подворотни, стены, заборы, дворы и
подъезды -- и от них исходили всевозможные лепеты и всевозможные вздохи;
несогласные многие вздохи в переулке бегущих ветряных сквозняков, где-то
там, за домами, стенами, заборами, подворотнями, сочетались во вздохи
согласные; а беглые лепеты струечек, где-то там, за домами, стенами,
заборами, подворотнями, все сходились в один беглый лепет: становились
вздыханьем все лепеты; и все вздохи начинали там лепетать.
233
У! Как было сыро, как мозгло, как ночь синела и лиловела, переходя
болезненно в ярко-красную сыпь фонарей, как из этой синей лиловости под
круги фонарей выбегал Аполлон Аполлонович и опять убегал из-под красного
круга в лиловость!
ПОЛОУМНЫЙ
Мы оставили Сергея Сергеевича Лихутина в тот роковой момент его жизни,
когда белый как смерть, совершенно спокойный, с ироническою улыбкой на
твердо сжатых устах он стремительно бросился в переднюю комнату (то есть
просто в переднюю) за непослушной женою и потом, щелкнув шпорами, так
почтительно стал перед дверью с меховой шубкой в руках; а когда Софья
Петровна Лихутина прошуршала задорно мимо носа сердитого подпоручика, то
Сергей Сергеевич Лихутин, как видели мы, все с теми же слишком резвыми
жестами стал повсюду ходить и повсюду гасить электричество.
Почему же он обнаружил свое необычное состояние духа этим странным
поступком? Ну, какая может быть связь между всей этой пакостью и горелками?
Столь же мало здесь связи и смысла, сколь мало этой связи и этого смысла
между угловато-длинной и печальной фигурой подпоручика в темно-зеленом
мундире, слишком резвыми жестами и задорной, льняной бородкой помолодевшего
лица, будто вырезанного из пахучего кипариса. Никакой связи и не было; разве
вот -- зеркала: на свету они отражали -- угловато-длинного человека с
помолодевшим вдруг личиком: угловато-длинное отражение с помолодевшим вдруг
личиком, подойдя вплотную к зеркальной поверхности, ухватило себя за белую
тонкую шею -- ай, ай, ай! Никакой вот связи и не было между светом и
жестами.
"Щелк-щелк-щелк",-- тем не менее щелкали выключатели, погружая во тьму
угловато-длинного человека с слишком резвыми жестами. Это, может быть, не
подпоручик Лихутин?
Нет, войдите в его ужасное положение: отразиться так пакостно в
зеркалах, оттого что какое-то домино нанесло оскорбление его честному дому,
оттого что, согласно офицерскому слову, он обязан теперь и жену не пускать к
себе на порог. Нет, войдите в его ужасное положение: это все-таки был
подпоручик Лихутин.-- он самый.
234
"Щелк-щелк-щелк",-- выключатель защелкал в соседней уж комнате. Так же
он прощелкал и в третьей. Этот звук встревожил и Маврушку; и когда она из
кухни прошлепала в комнаты, то ее охватила так густо совершенная темнота.
И она проворчала:
-- "Это что же такое?"
Но из тьмы раздался сухой, чуть сдержанный кашель:
-- "Уходите отсюда..."
-- "Как же так это, барин..."
Кто-то ей из угла просвистел повелительным, негодующим шепотом:
-- "Уходите отсюда..."
-- "Как же, барин: ведь, за барыней надо прибрать..."
-- "Уходите вовсе из комнат".
...............................................................
-- "И потом, сами знаете, не стелены постели..."
...............................................................
-- "Вон, вон, вон!.."
...............................................................
И едва она вышла из комнаты в кухню, как к ней в кухню пожаловал барин:
-- "Убирайтесь вовсе из дому..."
-- "Да как же мне, барин..."
-- "Убирайтесь, скорей убирайтесь..."
-- "Да куда мне деваться?"
-- "Куда знаете сами: чтоб ноги вашей..."
-- "Барин!.."
-- "Не было здесь до завтра..."
-- "Да барин же!!.."
-- "Вон, вон, вон..."
Шубу ей в руки, да -- в дверь: заплакала Маврушка; испугалась как --
ужасть: видно, барин-то -- не того: ей бы к дворнику да в полицейский
участок, а она-то сдуру -- к подруге.
Ай, Маврушка...
...............................................................
Как ужасна участь обыденного, совершенно нормального человека: его
жизнь разрешается словарем понятливых слов, обиходом чрезвычайно ясных
поступков; те поступки влекут его в даль безбережную, как суденышко,
оснащенное и словами, и жестами, выразимыми -- вполне; если же суденышко то
невзначай налетит на подводную скалу житейской невнятности, то
235
суденышко, налетев на скалу, разбивается, и мгновенно тонет
простодушный пловец... Господа, при малейшем житейском толчке обыденные люди
лишаются разумения; нет, безумцы не ведают стольких опасностей повреждения
мозга: их мозги, верно, сотканы из легчайшего эфирного вещества. Для
простодушного мозга непроницаемо вовсе то, что эти мозги проницают:
простодушному мозгу остается разбиться; и он -- разбивается.
Со вчерашнего вечера Сергей Сергеич Лихутин ощущал у себя в голове
острейшую мозговую боль, точно он с разбега ударился лбом о железную стену;
и пока он стоял пред стеною, он видел, что стена -- не стена, что она
проницаема и что там, за стеною, есть какой-то невидимый ему свет и какие-то
законы бессмыслиц, как вон там, за стенами квартирки, и свет, и движенья
извозчиков... Тут Сергей Сергеич Лихутин тяжело промычал и качнул головою,
ощущая острейшую мозговую работу, неизвестную ему самому. По стене ползли
отсветы: это, верно, какой-нибудь пароходик проносился мимо по Мойке,
оставляя на водах светлейшие полосы.
Сергей Сергеич Лихутин помычал еще и еще: еще и еще он мотнул головою:
его мысли запутались окончательно, как запуталось все. Начал он свои
размышления с анализа поступков своей неверной жены, а кончил он тем, что
поймал себя на какой-то бессмысленной дряни: может быть, твердая плоскость
непроницаема для него одного, и зеркальные отражения комнат суть подлинно
комнаты; и в тех подлинных комнатах живет семья какого-то заезжего офицера;
надо будет закрыть зеркала: неудобно исследовать любопытными взглядами
поведение замужнего офицера с молодою женою; можно встретить, там всякую
дрянь; и на этой дряни Сергей Сергеич Лихутин стал ловить сам себя; и нашел,
что сам занимается дрянью, отвлекаясь от существенной, совершенно
существенной мысли (хорошо, что Сергей Сергеич Лихутин закрыл электричество;
зеркала бы его отвлекали ужасно, а ему сейчас было нужно все усилие воли,
чтоб в себе самом отыскать какой-нибудь мысленный ход).
Так вот почему после ухода жены подпоручик Лихутин стал повсюду ходить
и повсюду гасить электричество.
Как теперь ему быть? Со вчерашнего вечера оно -- началось: приползло,
зашипело: что такое
236
оно -- почему оно началось? Кроме факта переодевания Николая
Аполлоновича Аблеухова, прицепиться здесь было решительно не к чему. Голова
подпоручика была головой обыденного человека: голова эта служить отказалась
в сем деликатном вопросе, а кровь брызнула в голову: хорошо бы теперь на
виски да мокрое полотенце; и Сергей Сергеич Лихутин положил себе на виски
мокрое полотенце: положил и сорвал. Что-то, во всяком случае, было; и во
всяком случае он, Лихутин, вмешался: и, вмешавшись, соединился он с тем; вот
-- оно: так стучит, так играет, так бьется, так дергает височные жилы.
Простодушнейший человек, он разбился о стену: а туда, в зазеркальную
глубину, он проникнуть не мог: он всего-то лишь вслух, при жене, дал свое
офицерское честное слово, что к себе добровольно жену он не пустит обратно,
если только эта жена без него поедет на бал.
Как же быть? Как же быть?
Сергей Сергеич Лихутин заволновался и зачиркал вновь спичкою:
протрепетали рыжие светочи; рыжие светочи озарили лицо сумасшедшего;
тревожно оно теперь припало к часам: протекло уже два часа с ухода Софьи
Петровны; два часа, то есть сто двадцать минут; вычислив количество
убежавших минут, Сергей Сергеич принялся высчитывать и секунды:
-- "Шестидесятые сто двадцать? Дважды шесть -- двенадцать; да один в
уме..."
Сергей Сергеич Лихутин схватился за голову:
-- "Один в уме; ум -- да: ум разбился о зеркало... Надо бы вынести
зеркала! Двенадцать, один в уме -- да: один кусочек стекла... Нет, одна
прожитая секунда..."
Мысли запутались: Сергей Сергеич Лихутин расхаживал в совершеннейшей
тьме: ту-ту-ту -- раздавался шаг Сергея Сергеича; и Сергей Сергеич продолжал
вычислять:
-- "Дважды шесть -- двенадцать; да один в уме: одинажды шесть -- шесть;
плюс -- единица: отвлеченная единица -- не кусочек стекла. Да еще два нуля:
итого -- семь тысяч двести секундищ".
И восторжествовавши над сложнейшею мозговою работою, Сергей Сергеич
Лихутин неуместно как-то обнаружил восторг свой. Вдруг он вспомнил: лицо его
омрачилось:
-- "Семь тысяч двести секундищ, как она убежала: Двести тысяч секунд --
нет, все кончено!"
237
По истечении семи тысяч секунд, двести первая, ведь, секунда открывала
во времени начало исполнения данного офицерского слова: семь тысяч двести
секунд пережил он, как семь тысяч лет; от создания мира до сей поры протекло
немногим, ведь, более. И Сергею Сергеичу показалось, что он от создания мира
заключен в этот мрак с острейшею головною болезнью: самопроизвольным
мышлением, автономией мозга помимо терзавшейся личности. И Сергей Сергеич
Лихутин лихорадочно завозился в углу; на минуту притих; стал креститься; из
какого-то ящика спешно выбросил он веревку (подобие змия), размотал, из нее
сделал петлю: петля не хотела затягиваться. И Сергей Сергеич Лихутин,
отчаявшись, побежал в кабинетик; веревка поволочилась за ним.
Что же делал Сергей Сергеич Лихутин? Сдерживал свое офицерское слово?
Нет, помилуйте,-- нет. Просто он для чего-то вынул мыло из мыльницы, сел на
корточки и мылил веревку перед на пол поставленным тазиком. И едва он
намылил веревку, как все его действия приняли прямо-таки фантастический
отпечаток; можно было сказать; никогда в своей жизни не проделывал он столь
оригинальных вещей.
Посудите же сами!
Для чего-то взобрался на стол (предварительно со стола снял он
скатерть); а на стол от полу приподнял венский стулик; взгромоздившись на
стул, осторожно снял лампу; бережно ее опустил себе под ноги; вместо же
лампы накрепко прикрепил Сергей Сергеич Лихутин к крюку скользкую от мыла
веревку; перекрестился и замер; и медленно на руках своих приподнял над
головой свою петлю, имея вид человека, решившего обмотаться змеей.
Но одна блестящая мысль осенила Сергея Сергеича: надо было все-таки
выбрить свою волосатую шею; да и, кроме того: надо было вычислить количество
терций и кварт: дважды умножить на число шестьдесят -- семь тысяч двести.
С этою блестящею мыслью Сергей Сергеич Лихутин прошествовал в
кабинетик; там при свете огарка стал брить он свою волосатую шею (у Сергея
Сергеича была слишком нежная кожа, и на шее во время бритья эта нежная кожа
покрылась прыщами). Выбривши подбородок и шею, Сергей Сергеич бритвою
неожиданно отхватил себе ус: надо было выбриться до конца, потому
238
что -- как же иначе? Как они взломают там двери и войдут, то увидят
его, одноусого, и притом... в таком положении; нет, никак нельзя начинать
предприятия, окончательно не пробрившись.
И Сергей Сергеич Лихутин начисто выбрился: и обрившися выглядел он
совершеннейшим идиотом.
Ну, теперь медлить нечего: все кончено -- на лице его совершенная
бритость. Но как раз в эту минуту в передней раздался звонок; и Сергей
Сергеич с досадою бросил мыльную бритву, перепачкав все пальцы себе в
волосиночках, с сожалением поглядел на часы (сколько часов пролетело?) --
как же быть, как же быть? Одну минуту Сергей Сергеич подумал отложить свое
предприятие: он не знал, что его застигнут врасплох; что времени терять
невозможно, это ему напомнил звонок, прозвонивший вторично; и он вспрыгнул
на стол, чтоб снять с крюка петлю; но веревка не слушалась, скользя в
мыльных пальцах; Сергей Сергеич Лихутин быстрейшим образом слез и стал
красться в переднюю; и пока он крался в переднюю, он заметил: медленно
начинала истаивать в комнатах черно-синяя, всю ночь заливавшая его
чернилами, мгла; медленно чернильная мгла просерела, становясь мглою серой:
и в сереющей мгле обозначились предметы; на столе поставленный стулик,
лежащая лампа; и над всем этим -- мокрая петля.
В передней Сергей Сергеич Лихутин приложил голову к двери; он замер;
но, должно быть, волнение породило в Сергее Сергеиче ту степень
забывчивости, при которой немыслимо предпринять какое бы то ни было дело:
Сергей Сергеич Лихутин не заметил, ведь, вовсе, как он сильно сопит; и когда
из-за двери услышал он женины тревожные окрики, то с испугу он закричал
благим матом; закричав, он увидел, что все погибает, и бросился приводить в
исполнение оригинальный свой замысел; быстро вспрыгнул на стол, вытянул
свежеобритую шею; и на свежевыбритой шее, покрытой прыщами, стал затягивать
быстро веревку, предварительно для чего-то подсунув два пальца меж веревкой
и шеей.
После этого он для чего-то вскричал:
-- "Слово и дело!"41
Оттолкнул стол ногою; и стол откатился от Сергея Сергеича на медных
колесиках (этот звук и услышала Софья Петровна Лихутина -- там за дверью).
239
ЧТО ЖЕ ДАЛЕЕ?
Мгновение... --
Сергей Сергеич Лихутин во мраке задрыгал ногами; при этом он явственно
видел фонарные отблески на отдушнике печки; он явственно слышал и стук, и
царапанье во входную дверь; что-то с силою ему прижало к подбородку два
пальца, так что он более уж их вырвать не мог; далее ему показалось, что он
задыхается; уж над ним послышался треск (в голове верно лопнули жилы),
вокруг полетела известка; и Сергей Сергеич Лихутин грохнулся (прямо в
смерть); и тотчас Сергей Сергеич Лихутин из этой смерти восстал, получивши в
том бытии здоровенный пинок; тут увидел он, что очнулся; и когда очнулся, то
понял, что не восстал, а воссел на какой-то плоской предметности: он сидел у
себя на полу, ощущая боль в позвоночнике да свои невзначай продетые и теперь
прищемленные пальцы -- меж веревкой и горлом: Сергей Сергеич Лихутин стал
рвать на горле веревку; и петля расширилась.
Тут понял он, что он едва не повесился: недоповесил-ся -- чуть-чуть. И
вздохнул облегченно.
Вдруг чернильная мгла просерела; и стала мглой серой: сероватой --
сперва; а потом -- чуть сереющей; Сергей Сергеич Лихутин так явственно
видел, как сидит он бессмысленно в окружении стен, как явственно стены
сереют японскими пейзажами, незаметно сливаясь с окружающей ночью; потолок,
явственно изукрашенный ночью рыжим кружевом фонаря, стал терять свое
кружево; кружево фонаря иссякало давно, становилось тусклыми пятнами,
удивленно глядевшими в сероватое утро.
Но вернемся к несчастному подпоручику.
Надо сказать о Сергее Сергеиче несколько оправдательных слов: вздох
облегчения у Сергея Сергеича вырвался безотчетно, как безотчетны движенья
самовольных утопленников перед погружением их в зеленую и холодную глубину.
Сергей Сергеич Лихутин (не улыбайтесь!) совершенно серьезно намеревался
покончить все свои счеты с землею, и намерение это он бы без всяких сомнений
осуществил, если бы не гнилой потолок (в этом вините строителя дома); так
что вздох облегчения относился не к личности Сергея Сергеича, а к
животно-плотской и безличной его оболочке. Как бы то ни было, оболочка эта
сидела на корточках и внимала всему (тысячам
240
шорохов); дух же Сергея Сергеича из глубины оболочки обнаруживал
полнейшее хладнокровие.
Во мгновение ока прояснились все мысли; во мгновение ока пред его
сознаньем встала дилемма: как же быть теперь, как же быть? Револьверы где-то
запрятаны; их отыскивать долго... Бритва? Бритвою -- ууу! И невольно в нем
все передернулось: начинать с бритвою опыт после только что бывшего
первого... Нет: всего естественней растянуться здесь, на полу, предоставив
судьбе все дальнейшее; да, но в этом естественном случае Софья Петровна
(несомненно, она услышала стук) немедленно бросится, если не бросилась, к
дворнику, протелефонят полиции, соберется толпа; под напором ее сломаются
входные двери, и они нагрянут сюда; и, нагрянув, увидят, что он, подпоручик
Лихутин, с необычным бритым лицом (Сергей Сергеич не подозревал, что он
выглядит без усов таким идиотом) и с веревкой на шее тут расселся на
корточках посреди кусков штукатурки.
Нет, нет, нет! Никогда до этого не дойдет подпоручик: честь мундира
дороже ему жене данного слова. Остается одно: со стыдом открыть дверь,
поскорей примириться с женою, Софьей Петровной, и дать правдоподобное
объяснение беспорядку и штукатурке.
Быстро кинул он веревку под диван и позорнейшим образом побежал к
входной двери, за которой теперь ничего не было слышно.
С тем же самым непроизвольным сопеньем он открыл переднюю дверь,
нерешительно став на пороге; жгучий стыд его охватил (недоповесился!); и
притихла в душе бушевавшая буря; точно он, сорвавшись с крюка, оборвал в
себе все, бушевавшее только что: оборвался гнев на жену, оборвался гнев по
поводу безобразного поведения Николая Аполлоновича. Ведь он сам совершил
теперь небывалое, ни с чем несравнимое безобразие: думал повеситься --
вместо ж этого вырвал крюк с потолка.
Мгновение... --
В комнату никто не вбежал: тем не менее там стояли (он видел); наконец,
влетела Софья Петровна Лихутина; влетела и разрыдалась:
"Что ж это? Что ж это? Почему темнота?"
А Сергей Сергеич конфузливо тупился.
-- "Почему тут был шум и возня?"
241
Сергей Сергеич холодные пальчики ей конфузливо пожал в темноте.
-- "Почему у вас руки все в мыле?.. Сергей Сергеевич, голубчик, да что
это значит?"
"Видишь ли, Сонюшка..."
Но она его прервала:
-- "Почему вы хрипите?.."
-- "Видишь ли, Сонюшка... я... простоял перед открытою форточкой
(неосторожно, конечно)... Ну, так вот и охрип... Но дело не в этом..."
Он замялся.
-- "Нет, не надо, не надо",-- почти прокричал Сергей Сергеич Лихутин,
отдернувши руку жены, собиравшейся открыть электричество,-- "не сюда, не
сейчас -- в эту вот комнату".
И насильно он ее протащил в ка