ание романа действительно производит отрадное впечатление. Он напечатан на дорогой бумаге, удачно подобранным шрифтом, заглавия глав (с эпиграфами) даются на отдельных листах. Названия главок, на которые делятся главы, набраны красивым курсивом. Полностью выдержан предложенный Белым необычный тип печатания когда некоторые места (по преимуществу, описания душевного состояния героев в тот или иной ответственный и напряженный момент жизни) печатаются на правой половине страницы, а левая половина остается свободной. Сохранены кавычки, в которые заключил Белый всю прямую речь героев. 520 Кавычки в данном случае имели для Белого, очевидно, особое значение. Их не было в предыдущих редакциях. Появились они только в "сириновском" издании и затем настойчиво сохранялись Белым во всех последующих переизданиях романа. Вопрос о том, почему Белый заключил в кавычки прямую речь (и тем как бы придал оттенок нереальности общению героев в реальной, "подлинной" жизни) -- вопрос не простой. Случайности или произвола здесь быть не может. Естественным представляется предположение, что, вводя в текст в таком обилии кавычки, Белый как бы восстанавливает в правах условность, в которую облекается теперь происходящее в романе. События, не утрачивая своей подлинности, получают дополнительно знак вопроса, который и придает подлинности оттенок неподлинности, но с какой-то иной, "высшей" точки зрения. Безусловное, абсолютное, однозначное в кавычки не ставится. Белый поставил в кавычки всю прямую речь героев, что находилось в связи с его отношением к содержанию романа, которое он сам определил как "условное одеяние мысленных форм". Имеется в "сириновском" издании романа и еще одна деталь, которая также может вызвать недоумение. Это -- указания в конце каждой главы на ее окончание. Введены были в текст романа эти указания из чисто практических соображений; главы присылались в редакцию из-за границы и в разрозненном виде, и вот, чтобы избежать путаницы, Белый четко выводил в конце каждой главы: "Конец такой-то главы". Эти фразы были сохранены Ивановым-Разумником, хотя практической необходимости в них не было. Однако впоследствии они Белым были санкционированы: он не изъял их ни из "берлинской", ни из "московской" редакции 1928 г. Видимо, они приобрели в его глазах какое-то значение, став неотъемлемой частью главы. Кроме того, в сочетании с названиями глав, в которых Белым специально подчеркивался своеобразный "авантюрно-приключенческий" оттенок, они этот оттенок еще более усугубляли. Все эти особенности, естественно, сохраняются в настоящем издании. В конце некоторых глав Белый еще и указывал город, в котором глава эта писалась (или перерабатывалась). В рукописи "Петербурга" сохранилось указание лишь в конце пятой главы: "Мюнхен" (л. 217); в конце романа имеется общая пояснительная приписка: "1913 года. Берлин. Ноябрь" (л. 302). Пояснения подобного рода (даты, города) в текст романа, естественно, не вводятся, как не введены они в "сириновское" издание. Первое, что необходимо было сделать, готовя роман к изданию,-- устранить по возможности многочисленные опечатки и описки. В "сириновском" издании, например, "эоны времени" (гностический термин) были набраны как "зоны времени"; горничная Лихутиных Маврушка в 521 нескольких случаях фигурировала как Марфушка; "пространвенно-временной" образ в "сириновском" издании имел совершенно невероятный вид: "проственно-временный". (Это не опечатка, а описка: такой вид выражение это имеет в рукописи (л. 34), где оно подчеркнуто (наборщиком?) красным карандашом). Вместо "лицо отемнялось" было напечатано "отменялось", немецкий профессор богословия Адольф Гарнак стал в печатном издании романа "Горнаком" и т. д. Не удалось установить, принадлежит ли Белому выражение "грязь непроветряемых кондитерских кухонь" (глава шестая, главка "Пошел прочь, Том!"). Очевидно, здесь все-таки опечатка (надо "непроветриваемых"), однако поскольку утверждать это с определенностью невозможно (соответствующий лист в рукописи отсутствует), оставляем слово в том виде, как оно было напечатано. В тексте первой главы имеется мотив, который условно можно было бы назвать "загадкой циркуляра". В главке "Жители островов поражают вас", в том месте, где содержатся размышления Дудкина о Петербурге, как воплощенном кошмаре, в печатном издании содержится фаза: "Незнакомец это подумал и зажал в кармане кулак; вспомнил он чье-то жестокое слово; и вспомнил, что падали листья..." Это же "жестокое слово" мы встречаем и в главке "Да вы помолчите!..". Сидя ресторанчике на Миллионной, Дудкин вспоминает встречу с сенатор-кой каретой на перекрестке: "(...) мертвая, бритая голова прокачалась и скрылась; из руки -- черной замшевой -- его по спине не огрел и злой бич жестокого слова; черная замшевая рука протряслась там безвластно (...)". Обратившись к рукописи, мы найдем любопытное управление: в первом случае выражение "чье-то жестокое слово" вписано карандашом на месте зачеркнутого слова "циркуляр" (л. 20). Во втором случае мы обнаруживаем в рукописи под наслоениями исправлений два варианта этой части фразы: первый -- "из руки -- черной замшевой -- не свистал злой бич циркуляра" и второй -- "из руки -- черной замшевой -- его по спине не огрел и злой бич циркуляра" (л. 31). Окончательным, естественно, следует признать второй вариант, который не был увиден наборщиком. Ничего удивительного в этом нет, поскольку текст испещрен исправлениями. Но и в том и в другом случае мы имеем в рукописи слово циркуляр, которое принадлежит Белому. Не исключено, что навеяно оно каким-то конкретным правительственным распоряжением. Изменение в печатном тексте "циркуляра" на "жестокое слово" делает обе фразы непонятыми и просто лишенными смысла. В настоящем издании в обоих главках обе фразы даны в том виде, в каком они вышли из-под пера Белого. Восстановлен и еще один пропуск. В текст романа не вошла часть фразы в главе четвертой (главка "Летний сад", самое начало), в которой описывается решетка Летнего сада и говорится о том, что любоваться ею "собирались заморские гости из аглицких стран, в париках, зеленых 522 кафтанах", дымившие "прокопченными трубками". В печатном тексте описание Летнего сада заканчивалось словами: "поуменьшился сад и присел за решеткой". Как пишет Иванов-Разумник, "фельтеновская решетка Летнего сада эпохи Екатерины II в связи с несомненно "петровскими" зелеными кафтанами, прокопчеными трубками и аглицкими гостями -- явный анахронизм" 2 ( 2 "Вершины", с. 94. Иванов-Разумник указывает, что выпала эта часть фразы случайно, "по корректурному недосмотру", но "как нельзя более удачно" (там же). Возможно, что изъятие было произведено им самим.). Однако одна из главных особенностей "Петербурга" как раз и состоит в том, что здесь сознательно переплетены, "перемешаны" различные исторические эпохи. Петербург в понимании Белого -- узел исторических противоречий, которые наслаивались веками. Для Белого не имеет значения то, что "заморские гости из аглицких стран" отделены полустолетием от времени, когда была воздвигнута знаменитая решетка. Для него это мизерный срок. Помещает же он в кабачке, где объясняются Николай Апполлонович с сыщиком Морковиным, за соседним столиком Петра Первого в обществе некоего шведа, делая их немыми свидетелями зловещей сцены, в которой Петр видит как бы дело рук своих. Почему же показались странными гости "в париках, зеленых кафтанах" на фоне екатерининской решетки? Часть фразы эта восстановлена полностью в настоящем издании в своем первоначальном виде. Восстановлены и изъятия, производившиеся в редакции издательства "Сирин" по цензурным соображениям. Их немного, но они показательны 3 ( 3 Не в полном объеме они перечислены Ивановым-Разумником ("Вершины", с. 93 -- 94).). В песенке, которая поется на балу в доме Цукатовых, сенатор Аблеухов назван "псом" ("Он -- пес патриотический..."), и слово это было заменено тремя точками. В главе третьей (главка "Праздник") Белый сатирически описывает высочайший прием в Зимнем дворце. Однако все указания на то, что это именно высочайший прием (т. е. с участием царя), были, естественно, сняты. Благодаря этому точная и законченная по мысли фраза Белого: "Тотчас же после чрезвычайного прохождения, обхода и милостиво произнесенных слов, старички снова сроились в зале, в вестибюле, у колонн баллюстрады" (л. 108) приобрела непонятный вид: "Тотчас же после старички снова сроились <...>". Изъята была и такая деталь: Аполлон Аполлонович здоровается на приеме с графом Дубльве (т. е. с графом Витте), пожимая "роковую" руку, "которая подписала только что условие одного чрезвычайного договора: договор же был подписан в... Америке". Вся заключительная часть фразы после двоеточия оказалась вычеркнутой, а двоеточие заменилось точкой. Слишком явно здесь намекалось на позорное окончание русско-японской войны и на Витте, уже попавшего в опалу 523 и отстраненного к этому времени от государственных дел. В обществе же хорошо помнили, каких усилии стоило ему с минимальной расплатой заключить договор с японцами (договор действительно был подписан в Америке, в Портсмуте). В настоящем издании все эти купюры восстановлены в соответствии с рукописью романа. Снята была и нелестная характеристика казацкого отряда, разгоняющего митинг (глава третья, главка "Митинг"): "сущие оборванцы, нагло, немо" проплясавшие на седлах (л. 117), Восстановление подобных изъятий значительно усиливает обличительный пафос романа4 ( 4 Важно отметить, что за исключением слова "пес" все остальные изъятия цензурного характера в берлинском издании Белым восстановлены не были (очевидно, он просто забыл о них).). Однако имеются в рукописи еще два важных изъятия, восстановление которых представлялось бы необоснованным. Оба изъятия произведены были самим Белым, что определяется по характеру рукописи. Об этих купюрах ничего не говорит Иванов-Разумник, хотя не знать о них он не мог. Первое из них -- в тексте главы второй (главка "Бегство"). Здесь в известном лирическом отступлении, начинающемся словами "Ты, Россия, как конь!", говоря в аллегорической форме о будущем страны и о грядущих испытаниях и выражая уверенность что страна его эти испытания вынесет, Белый пишет: "Воссияет в тот день и последнее Солнце над моею родною землей: то Господь наш, Христос". А затем -- возможное допущение: "Если, Солнце, ты не взойдешь..." и т. д. (см. л. 101). Белый снимает часть фразы: "то Господь наш, Христос", ставя перед нею вместо двоеточия точку. Он очевидно не хочет слишком заострять мысль, хочет остаться в границах многозначности и иносказания. Правда, при этом становится непонятным, почему "Солнце" пишется им с прописной буквы. Но, зная, что это синоним Христа, мы в таком смысле и должны воспринимать Солнце "Петербурга". Второе изъятие имело место в главе шестой (главка "Мертвый луч падал в окошко"). Александр Иванович Дудкин вспоминает сон, виденный им в Гельсингфорсе в момент, когда он проповедовал "возврат" к "здоровому варварству". Ему привиделось, "как его помчали чрез неописуемое, что можно бы назвать всего проще межпланетным пространством (но что не было им): помчали для свершения сатанинского акта (целования зада козлу и топтанья креста); несомненно, это было во сне..." и т. д. (л. 230). Белый снимает середину фразы (описание "сатанинского акта"), заменяя ее многозначным иносказанием: "помчали для свершения некоего, там обыденного, но с точки зрения нашей, все же гнусного акта; несомненно, это было во сне". Другими словами, первоначально здесь имелся в виду ведьмовский шабаш, на который и был утащен Дудкин бесами. Это также звучало излишне 524 прямолинейно, поэтому, как и в случае с "Солнцем", Белый убирает прямолинейность. Тем более что, как пишет он далее, Дудкин "не помнил, совершил ли он акт, или нет". Восстановление этих двух изъятий, имевших, как мы видим, характер не стилистический и не цензурный, было бы явным нарушением авторской воли. Их надо учитывать, поскольку какие-то важные оттенки общей концепции романа в изъятых частях текста отражены. Но вводить их в окончательный текст у нас нет оснований. Имеется и еще один момент, требующий специального разъяснения. В ряде топографических названий, связанных с Петербургом, и обозначений мест, где происходит та или иная сцена романа, Белый широко использует прописные буквы. Например, он пишет Невский Проспект, Васильевский Остров, Учреждение, Университет. Даже дом, в котором проживает сенатор Аблеухов, он иногда обозначает так: Желтый Дом. Пристрастие к прописным буквам в данном случае понятно: Белый стремится к обобщенной ("укрупненной") символике, используя и чисто графический прием. Однако он крайне непоследователен в употреблении прописных букв. Мы встречаем в романе Университет и университет, Набережная и набережная, Департамент и департамент, Мост и мост, Летний Сад и Летний сад; Зимний дворец обозначается и как Дворец и как дворец, а вот Михайловский замок обозначается только как дворец. Чтобы решить, какому виду написаний отдать предпочтение, необходимо было установить последовательность в употреблении Белым прописных букв, а в случаях, когда последовательности нет,-- частотность тех или иных написаний. Тщательное обследование романа в "сириновском" издании и сличение печатного текста с сохранившейся частью рукописи привело к выводу о том, что в ряде обозначений Белый достаточно строго и последовательно придерживался написаний с прописными буквами. Все они, естественно, сохраняются нетронутыми. Это: Невский Проспект, Васильевский Остров, Зимняя Канавка, Николаевский Мост5 ( 5 Также: Чернышев Мост, Аничков Мост, Троицкий Мост.), Гагаринская Набережная 6 ( 6 Также: Английская Набережная.), Учреждение, Медный Всадник (вариант: Мощный Всадник) 7 ( 7 Также в прилагательных (Всадниково лицо, Всадниково чело).), Летучий Голландец, Выборгская Сторона, Петербургская Сторона, Измайловская Рота. Все это устойчивые обозначения-символы, проходящие через весь роман. В словосочетании "Марсово поле" преобладающим является написание "Марсово Поле", и таким, оно сохраняется в настоящем издании. А вот Летний сад Белый в подавляющем большинстве случаев пишет как "Летний сад"; таким это название сохраняется и нами. 525 Двоякое написание имеется в обозначении дома, в котором проживает сенатор Аблеухов (Желтый Дом и желтый дом). Но поскольку количественно здесь преобладает написание со строчных букв, целесообразным представилось дать в настоящем издании повсюду написание "желтый дом"8 ( 8 В ранней, "некрасовской", редакции "Петербурга" это словосочетание было набрано со строчных букв. В рукописи "сириновского" издания романа прописные буквы в некоторых случаях заменены красными чернилами на строчные (заменял не Белый, а, очевидно, кто-то из членов редакционного совета). В других случаях и само написание их Белым не дает оснований для определенного утверждения, строчные это буквы или прописные. Отсюда и путаница в печатном тексте: наборщики, не имея четких указаний, набирали "желтый дом" то с прописных, то со строчных букв.). Сложнее обстоит дело с теми же обозначениями-символами, но употребленными в виде существительного без прилагательного. Белый пишет эти слова то с прописной, то со строчной буквы (Набережная и набережная, Мост и мост). Последовательно выдержано написание со строчной буквы лишь слово "остров" ("острова"). Оно и было взято нами за образец. Поэтому в настоящем издании написание в обозначениях-символах существительного без прилагательного последовательно выдерживается со строчной буквы (набережная, мост, проспект 9 ( 9 Исключение сделано, и прописная буква в слове "Проспект" сохраняется нами лишь в одном случае -- в главке "Страшный Суд" (глава пятая), где Проспект выступает в качестве планетарной субстанции, широко символического обозначения того духовного тупика, в который зашла буржуазная цивилизация, исподволь инспирируемая "темными" силами Востока. "Вместо Канта быть должен Проспект".-- утверждает здесь некий "туранец", "прародитель" Аблеуховых, а "вместо нового строя -- циркуляция граждан Проспекта -- равномерная, прямолинейная".), остров, поле, дворец) 10 ( 10 Слово "дворец" сохраняется со строчной буквы лишь применительно к Михайловскому замку, поскольку такое написание последовательно выдерживается самим Белым. Применительно же к Зимнему дворцу во всех случаях употребляется прописная буква (Дворец), поскольку единый принцип здесь Белым не выдерживается. К тому же необходимо как-то дифференцировать эти два понятия, чтобы избежть путаницы.). Со строчной буквы дается в настоящем издании и написание слов "университет", "департамент", "кариатида" (скульптура, подпирающая балконный выступ Учреждения), поскольку строчные написания здесь выглядят более естественно, да они и преобладают количественно 11 ( 11 В печатном тексте романа имеется в главе 2-й (главка "Красный шут") еще одно странное обозначение: "большой Петербургский мост". Моста с таким названием в Петербурге не было; судя по контексту, речь идет о Николаевском мосте. Проверить написание этого обозначения по рукописи не удалось (отсутствует соответствующая страница). Правда, в главе 1-й (главка "Так бывает всегда") имеется аналогичное обозначение, также относящееся к Николаевскому мосту и, главное, имеющее в рукописи четкие строчные буквы: "чугунный петербургский мост". Очевидно, что и в первом случае требуются строчные буквы (ошибка наборщика).). Исправить Белого стало необходимо и еще в некоторых случаях. Так, по всему роману Белый употребляет слово "изморозь" в значении слова "изморось"; например: "Изморозь поливала улицы и проспекты <...>". "Изморозь поливала прохожих: награждала их гриппами <...>". Во всех этих случаях это именно изморось, т. е. мелкий дождь, сырость, а не изморозь т. е. морозный иней (дело происходит в начале октября, в дождливое время). Неоднократно на страницах романа появляется горничная Лихутиных Маврушка. В конце романа, в седьмой главе Белый, забыв, очевидно, ее имя, дает ей новое имя -- Марфушка. Естественно, что оставить два имени для одного лица нельзя. Надо выбрать одно. Чем тут можно руководствоваться? Очевидно, тем, какое имя возникло первым и какова частотность в употреблении этих двух имен. В обоих случаях преимущества остаются за Маврушкой. Все же случаи употребления имени "Марфушка" пришлось исправить. Следует, однако, помнить, что все перечисленные выше случаи приведения тех или иных написаний к единообразию вызваны именно отсутствием такового в авторском тексте. Когда же единообразие это имеется и система написаний, какой бы характер она не носила, выдерживается автором,-- в этих случаях никаких "вторжений" в авторский текст не допускалось. Однако в печатном тексте "сириновского" издания "Петербурга" имеется ряд сомнительных мест, которые не могут теперь уже быть проверены из-за неудовлетворительного состояния рукописи. Сомнительной представляется, например, дата, обозначенная в письме, полученном из-за границы Дудкиным и прочитанном им Степке (глава I вторая, главка "Степка"). В письме содержится пророчество об исторической миссии России: "Близится великое время: остается десятилетие до начала конца: вспомните, запишите и передайте потомству; всех годов значительней 1954 год. Это России коснется, ибо в России колыбель церкви Филадельфийской...". Строение и стилистика начальной фразы воспроизводят строение и стилистику откровений святого духа, изложенных в Апокалипсисе 12 ( 12 См.: Откровение святого Иоанна Богослова, гл. 3, ст. 7 -- 9.). Однако во фразе Белого не совсем ясно соотношение двух числовых единиц: "остается десятилетие до начала конца" и "всех годов значительней (будет?) 1954 год". Оба числа находятся в одной фразе и, следовательно, связь между ними как будто должна быть. Причем 1954 год появился только в 527 "сириновской" редакции -- в журнальной он отсутствовал, как отсутствовал и в немецком переводе 13 ( 13 Это видно из истории редакций письма, восстановленной Ивановым-Разумником ("Вершины", с. 146--149).). Естественно предположить следующее. 1. Связи между этими двумя числовыми единицами нет и оказались они в одной фразе случайно. Правда, при этом загадочный характер приобретает 1954 год, как самый значительный (в истории человечества?). Почему именно 1954-й, а не 1955-й или 1956-й? Или любой другой? 2. Связь между этими двумя числовыми единицами имеется. Но в таком случае мы будем вынуждены признать, что здесь допущена описка (или опечатка), не замеченная Белым и санкционированная им в последующих изданиях романа. Эта описка (или опечатка) в свою очередь может быть двоякого рода. Либо на месте десятилетия следует видеть пятидесятилетие, и тогда (поскольку действие романа происходит в 1905 году) 1954 год возникает естественно и обоснованно. 1905 плюс пятьдесят (включая и сам 1905 год), мы и получим 1954 год. Либо, сохраняя нетронутым десятилетие, которое остается "до начала конца", и присоединив его к 1905 году, мы получим совершенно другую дату -- не 1954-й, а 1914 год. Последнее предположение нам кажется наиболее допустимым. Вместо единицы была написана (или. напечатана) пятерка и получился не совсем понятный 1954 год. 1914 год гораздо более естествен и, главное, объясним с точки зрения общего взгляда Белого на характер русской истории. Белый находился в эти годы за границей, напряженность атмосферы европейской жизни ощущалась им хорошо. Но если такое предположение верно, то следует несколько изменить и знаки препинания во фразе письма. И тогда она примет следующий вид: "Близится великое время: остается десятилетие до начала конца; вспомните, запишите и передайте потомству: всех значительней <будет?> 1914 год". В таком виде фраза получает бльшую достоверность. Оговариваемся, однако, еще раз: это в том случае, если "десятилетие до начала конца" и следующая затем дата в сознании Белого были связаны. Поэтому, высказывая свои сомнения и соображения относительно того, что мог бы иметь в виду здесь Белый, мы все-таки не видим возможности внести исправление в текст романа. Чтобы отважиться на это, мы должны располагать рукописью. У нас же в рукописи сейчас соответствующих страниц нет, поэтому самое большее, на что мы можем тут пойти -- только высказать предположение. Имеются в "сириновском" тексте и некоторые другие, менее значительные места, также вызывающие сомнение, но также не поддающиеся проверке. Мы читаем в романе "интеллигенческие слезы", "никогда не 528 столкнуться с тенью: ее требований не поймешь" ("не столковаться"?); "бледно-розовый, бледно-ковровый косяк от луча встающего солнца" ("бледно-ковровый" или "бледно-кровавый"?); Николай Аполлонович встречается с Петром, выступающим в облике Летучего Голландца, глаза которого "сверкнули зеленоватые искры" (или "зеленоватыми искрами"?); "вскочившая из своей пуховой постели" (или "выскочившая"?); сошедший с ума поручик Лихутин, влекущий к себе домой на расправу Аблеухова-младшего отвечает ему на его недоумение по поводу того, что он, Лихутин, бросает службу: "Нас, Николай Аполлонович, эти мелочи не касаются... Не касаются нас приватные наши дела" ("Нас" или "вас"?) и т. д. Опечатки (или описки) во всех этих случаях? Или здесь дают о себе знать особенности стилистической манеры Белого? Ведь пишет же он (это проверено по рукописи): "мистичный анархист" (а не "мистический") ; взрыв бомбы "свиснет в тусклое небо щепками, кровью и камнем" ("свиснет в небо"); "разовьются косматые дымы, впустив хвосты на Неву" ("впустив на...") и т. д. Поэтому требовалась величайшая осторожность при определении того, является ли данное сомнительное место опиской, или оно служит выражением стилистической специфики Белого. Некоторые из перечисленных выше случаев были признаны опечатками (или описками) и исправлены, другие оставлены в том виде, в каком они впервые увидели свет. Наглядный пример забывчивости Белый продемонстрировал в главе первой (главка "Так бывает всегда"). Мы читаем здесь: "<...> подъездная дверь перед ней затворилась; подъездная дверь перед нею захлопнулась; тьма объяла ее <...>". Фраза, совершенно невозможная по содержанию, поскольку речь идет о Софье Петровне, возвращающейся домой и входящей в подъезд. Проверяя ее по рукописи, обнаруживаем грубейшую опечатку: у Белого ясно исправлено: "подъездная дверь перед ней отворилась" (л. 56). Но все последующее в этой фразе в рукописи имеет тот же вид, что и в печатном издании. Получается, что дверь одновременно "перед ней отворилась" и "перед нею захлопнулась". Но поскольку из всего дальнейшего описания видно, что Софья Петровна именно вошла в подъезд, то здесь приходится исправлять Белого, два раза поставившего по инерции предлог "перед". Бесспорно, что во втором случае должен стоять предлог "за". В таком виде фраза получает свой естественный вид: "<...> подъездная дверь перед ней отворилась; подъездная дверь за нею захлопнулась; тьма объяла ее; точно все за ней отвалилось <...>" и т. д. Теперь нам все понятно, никаких недоумений нет. И еще пример того же рода. В главе шестой (главка "Петербург") Белый описывает бред Дудкина -- его воображаемый разговор с "чертом" -- оборотнем Шишнарфне. Для собеседника Дудкина реальный эмпирический мир есть теневое отражение потустороннего мира; нормальные человеческие 529 отношения здесь невозможны. Даже с папуасом, утверждает Шишнарфне, "в конце концов вы столкуетесь". Но в следующем абзаце, продолжая ту же мысль, собеседник Дудкина говорит о чем-то другом: "Тень -- даже не папуас; биология теней еще не изучена; потому-то вот -- никогда не столкнуться с тенью: ее требований не поймешь <...>". Откуда взялся глагол "столкнуться"? Ясно, что это описка Белого: следует поставить не "столкнуться", а "столковаться". Из сказанного следует, что, работая над текстом "Петербурга", мы не можем придерживаться строго какого-то одного принципа -- приводить его полностью в соответствие с рукописью или полностью же в соответствие с элементарной логической достоверностью и существующими грамматическими нормами. Здесь требуется осторожный неоднозначный подход, который дал бы возможность необычную стилистическую манеру Белого сочетать с логикой и грамматикой. Именно такой подход и был осуществлен при подготовке настоящего издания романа А. Белого "Петербург" 14. Л. К. Долгополов ПРИМЕЧАНИЯ ПРОЛОГ 1 Белый пародирует полный официальный титул русского императора, включавший около 60 названий подвластных ему земель ("Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Польский, Царь Херсониса Таврического" и т. д.) и кончавшийся словами: "и прочая, и прочая, и прочая". 2 Царьград -- древнерусское название Константинополя. Белый иронизирует над националистическими притязаниями официальных кругов Российской империи на Константинополь -- в средние века центр православной церкви, которому в новое время наследовала Москва. "Право наследия" обосновывалось и былыми культурными и политическими связями между Россией и Византией, в частности тем, что Софья Палеолог (племянница последнего византийского императора Константина XI Палеолога) была в 1472 г. выдана замуж за русского великого князя Иоанна Васильевича (Ивана III). 3 Утверждая мотив "нереальности" Петербурга, Белый следует поэтической традиции изображения города в произведениях Гоголя (см. финал повести "Невский проспект") и Достоевского ("Подросток", ч. I, гл. 8, I). ГЛАВА ПЕРВАЯ 1 Эпиграф -- из поэмы А. С. Пушкина "Медный всадник" (1833'). Текст воспроизведен неточно; нужно: Об ней свежо воспоминанье... Об ней, друзья мои, для вас * (* Пушкин. Поли. собр. соч.- [М.; Л.], 1937-1949.-Т. V.-С. 137. Далее ссылки на произведения Пушкина даются в тексте по этому изданию с указанием в скобках тома и страницы.) 2 Сим -- согласно Библии, старший сын Ноя (Бытие, VI, 10, IX, 18), родоначальник многочисленного потомства. Народы, происходящие от Сима, известны под общим именем семитов. "Хесситы" -- искаженное хеттеи (еффеи) -- народ Ханаанский; Ханаан -- сын 531 Хама, младшего сына Ноя (Бытие, X, б, 15). Указание на "хесситов" как на потомков Сима, таким образом, не соответствует Библии, а упоминание "краснокожих народностей" имеет иронический смысл. 3 Киргиз-кайсацкая орда -- название киргизской народности, распространенное в XVIII и XIX вв. Возможно, что здесь содержится намек на начальные строки оды Г. Р. Державина "Фелица" (1782). Богоподобная царевна Киргиз-Кайсацкия орды! Ода обращена к Екатерине II и представляет собой аллегорический ответ на сочиненную императрицей "Сказку о царевиче Хлоре", повествующую о том, как киргизский хан похитил русского царевича и, желая испытать его, повелел ему отыскать "розу без шипов" -- символ добродетели, Андрей Белый мог воспринимать этот сюжет аллегорически как пленение России Востоком. В XIX в. тема "киргиз-кайсацкой орды" расширяется и становится частью темы Востока, воплощающего губительные для России и славянства в целом тенденции. В таком аспекте мы встречаем ее у А. К. Толстого в стихотворении "Колокольчики мои..." (1840-е гг.): Упаду ль на солончак Умирать от зною? Или злой киргиз-кайсак, С бритой головою, Молча свой натянет лук, Лежа под травою, И меня догонит вдруг Медною стрелою? (Толстой А. К. Собр. соч.: В 4-х т.-М., 1963.-Т. 1.-С. 59). На связь со стихотворением А. К. Толстого стихотворного цикла Блока "На поле Куликовом" указала Н. А. Лобкова в статье "О лирике А. К. Толстого 40-х годов" (см.: Русская литература и общественно-политическая борьба XVII --XIX веков.-- Ученые записки ЛГПИ им. А. И. Герцена.- Л., 1971.- Т. 414.- С. 199). 4 Анна Иоанновна (1693 -- 1740), племянница Петра I -- русская императрица (1730--1740). 5 Вероятно, имеется в виду Аблай (ум. в 1781) -- султан и хан Средней киргизской орды. Его правнуком был Чокан Валиханов (1835--1865) -- казахский просветитель, историк, этнограф и фольклорист, написавший о своем прадеде обстоятельную энциклопедическую статью (Энциклопедический словарь, составленный русскими учеными и литераторами.-- СПб., 1861.-- Т. 1.-- С. 88 -- 91), которой, вероятно, и воспользовался Белый. Валиханов сообщает, что Аблай "происходил из младшей линии султанов Средней Орды" и "в 1739 532 году присягнул на вечное подданство России", однако в 1756 г. "признал себя вассалом богдыхана" (Сочинения Ч. Ч. Валиханова, под ред. Н. И. Веселовского.-- СПб., 1904.-- С. 1, 3). "В предании киргизов,-- сообщает Валиханов,-- Аблай носит какой-то поэтический ореол: век Аблая у них является веком киргизского рыцарства. Его походы, подвиги его богатырей служат сюжетом эпическим рассказам" (там же, с. 7). Таким образом, слова Белого о русской службе и крещении Аблая не соответствуют его действительной биографии. Только старший сын Аблая, дед Чокана Валиханова, Вали-хан, "в 1782 г. признал над собою власть русских государей, присоединив таким образом свою орду к России" (К. Д. <К. В. Дубровский>. Даровитый сын степей.-- Сибирское обозрение, 1906, No 105). Возможен и другой источник фамилии героя романа -- род Облеуховых, пожалованный дворянством в 1624 г. Представители этого рода братья Антон Дмитриевич и Николай Дмитриевич Облеуховы были заметными фигурами русской литературной жизни конца XIX -- начала XX в. Н. Д. Облеухов был редактором еженедельника "Знамя" (1899 -- 1901) и реакционно-охранительных органов -- "политической церковно-народной и литературной газеты" "Колокол" (1906-1907), "Вестника Русского собрания" (1910-1912), "Вестника полиции" (1916) и др. А. Д. Облеухов -- поэт, выпустивший в своем переводе "Ночи" Альфреда де Мюссе (М., 1895) и сборник оригинальных и переводных стихотворений "Отражения" (М., 1898). Консервативность и монархизм Облеуховых имеют аналогии с соответствующими чертами Аполлона Аполлоновича Аблеухова. В 1890-е гг. Облеуховы были в символистской среде: с ними поддерживали отношения К. Д. Бальмонт и В. Я. Брюсов (см.: Брюсов В. Дневники.-- [М.], 1927.- С. 22, 31-32, 40, 51); вместе с Н. Д. Облеуховым Брюсов сотрудничал в газете "Русский листок" (там же, с. 113). Предположение об этом источнике фамилии героя "Петербурга" "было высказано в заметке "Облеуховы", подписанной "С.": "Лет пятнадцать тому назад Облеуховы жили в Москве и издавали еженедельный журнал "Знамя", выходивший небольшими книжками в желтой обложке. Редакция состояла из трех лиц, принадлежащих к семье Облеуховых: А. Д. Облеуховой, по мужу Пустошкиной (издательница), Н. Д. Облеухова (редактор) и А. Д. Облеухова (заведующий литературным отделом) <...> Облеуховых посещал <...> В. Я. Брюсов, в те поры сотрудник "Русского листка". Быть может, реминисценцией именно из этой полосы жизни объясняется то, что другой писатель-символист Андрей Белый героем своего последнего романа "Петербург" сделал старого бюрократа Аблеухова, мрачного реакционера, но честного и неподкупного исполнителя своего служебного долга. И то следует сказать, что Н. Д. Облеухов, давший свою фамилию герою романа Андрея Белого, ныне не сановник и не сенатор, а всего лишь 533 редактор... „Вестника полиции"" (Утро России, 1917, No 46, 15 февраля). 6 Имеется в виду "Общий гербовник дворянских родов Всероссийския Империи, начатый в 1797 году" (части I-Х) -- издание, включавшее изображения и описания дворянских гербов. 7 Перечисляются гражданские ордена Российской Империи; на ленте носили орден Белого Орла (польский орден, в начале XIX в. включенный в состав российских орденов). 8 Намек на противодействие К. П. Победоносцева (одного из 1ых прототипов Аблеухова) любым попыткам радикальных или альных реформ. 9 Департамент -- в российском государственном аппарате часть высшего государственного учреждения, иногда целое ведомство, существовавшее на правах министерства. Даваемая в романе характера департамента, равно как и Учреждения, восходит к вводному рассуждению об "одном департаменте" в повести Гоголя "Шинель" (1841). Эта связь была отмечена самим Белым; среди его черновых набросков находим следующий: "Сходство с Гог<олем>. (Департамент Ш<инель>) --Учреждение" (Белый Андрей. Наблюдения над языковым составом и стилем романа "Петербург". Черновые наброс-ИРЛИ, ф. 79, оп. 3, ед. хр. 53, л. 18 об; ср.: "Мастерство Гоголя", с. 303). 10 Имеется в виду Вячеслав Константинович Плеве (1846--1904), министр внутренних дел и шеф жандармов, проводивший политику подавления оппозиционных сил и настроений и убитый 15 июля г. эсером Е. С. Сазоновым. Убийство произвело большое впечатление на Белого: "...задумались мы, ощутив, что убийство -- рубеж" ("Эпопея", No 1, с. 273). 11 Революционные события 1905 г. вызвали к жизни огромное количество сатирических журналов. За 1905 -- 1907 гг. в одном Петербурге вышло 178 таких журналов (см.: Русская сатира первой революции 1905 -- 1906. Составили В. Боцяновский и Э. Голлербах. -- Л., 1925.-- С. 37). Однако все эти журналы стали появляться после 17 октября 1905 г.; до царского манифеста в Петербурге издавался всего один сатирический журнал с радикальным уклоном -- "Зритель" Арцыбушева. Поскольку действие романа происходит в начале октября 1905 г. (на что имеется указание в тексте), можно предположить, что Белый допустил сознательный анахронизм. Возможно, он имеет в виду и конкретный, рисунок -- карикатуру на Победоносцева за подписью В. Беранже, помещенную на обложке журнала "Паяцы" (1906, No 1). Отметим, что Победоносцев был постоянной мишенью для карикатуристов (см., например: Адская почта, 1906, No 3; Булат, 1906, No 3; Клюв, 1905, No 1, 2; Секира, 1905, No-1; Зритель, 1905, No 18, 19; 1906, No 1; Гамаюн, 1905, No 1; Гвоздь, 1906, No 3; Спрут, 1905, No 1; Перец, 1906, No 1; Бурелом, 1905, рождественский номер, и др.). В мемуарах Белый упоминает о карикатурах на Витте и на "зеленые уши Победоносцева" ("Между двух революций", с. 49). 12 Автобиографическая реминисценция: Белый вспоминал в мемуарах о своем отце, профессоре Николае Васильевиче Бугаеве, декане математического факультета Московского университета: "Не Аполлон Аполлонович дошел до мысли обозначить полочки и ящики комодов направлениями земного шара: север, юг, восток, запад, а отец, уезжающий в Одессу, Казань, Киев председательствовать, устанавливая градацию: сундук "А", сундук "Б", сундук "С"; отделение -- 1, 2, 3, 4, каждое имело направления; и, укладывая очки, он записывал у себя в реестрике: сундук А, III, СВ; "СВ" -- северо-восток..." ("На рубеже двух столетий", с. 65). 13 Указание на Шопена, которого играла Николаю Аполлоновичу его мать, имеет автобиографический подтекст. Шопен -- первое детское музыкальное переживание Белого: "Первые откровения музыки (Шопен, Бетховен)",-- так характеризовал он осень и зиму 1884 г. (Белый Андрей. Материал к биографии (интимный), предназначенный для изучения только после смерти автора (1923).-- ЦГАЛИ, ф. 53, оп. 2, ед. хр. 3, л. 1 об.). Ср.: "...Музыку воспринимал я, главным образом, вечерами; когда мать оставалась дома и у нас никого не было, она садилась играть ноктюрны Шопена и сонаты Бетховена; я, затаив дыхание, внимал из кроватки: и то, что я переживал, противопоставлялось всему, в чем я жил" ("На рубеже двух столетий", с. 182). Смысл же противопоставления Шопена Шуману также автобиографичен: к Шуману Белый пришел в зрелом возрасте. В автобиографии 1907 г. Он писал о том, что "более всего ему дорог Бетховен, Бах, Шуман и композиторы XVII века" (ИРЛИ, ф. 289, оп. 6, ед. хр. 35, л. 4). Шуман был для Белого воплощением трагической стороны жизни. "Я прошел сквозь болезнь, где упали в безумии Фридрих Ницше, великолепный Шуман и Гельдерлин",-- заключает Белый об одном из этапов своей внутренней жизни (Белый Андрей. Записки чудака.-- М., Берлин, 1922. -- Т. 2. -- С. 235-236). Тема Шумана для Белого -- "трагическая до безумия романтика реализма" (Белый Андрей. Воспоминания о Штейнере. -- ГБЛ, ф. 25, карт. 4, ед. хр. 2); ср.: "рыдающее безумие Шумана" ("Арабески", с. 495). Творчество Шумана было глубоко родственным и интимно близким Для внутреннего мироощущения Белого. Пытаясь осмыслить кончину А. Блока, Белый записал 8 августа 1921 г.: "Да,-- его бытие для меня -- было чем-то вроде: возможности слушать Шумана (Шуман -- мой любимейший); я могу года по усло