идеть. * * * 9 декабря 1943 Павлуша, милый! Что же ты молчишь? Какой же ты, наш мальчик, терпеливый! А мы внимаем всякой ночью тишь, Глаз не смыкая в муке боязливой, Не спим, все думаем -- как ты гостишь, Как можешь там, где ты гостишь. Счастливый! Пиши. Мы ждем. Мы ждем. И будем ждать. Сестра Ирина. И старушка мать. * * * 12 декабря 1943 Тоска! Тоска в душе! Кругом нас горе. Жизнь серая. Ни в чем просвета нет. Ужели Ника не придет -- ни вскоре, Ни вкоротке. Ни через сколько лет. Не будет никогда. На зимнем море, На Севере, в лесу -- в шинель одет -- Лежит. Над ним насыпана могила. В ней все, чем я жила, что я любила. Никто его очей не закрывал, Не целовал последним целованьем Его уста. Вдали от всех! Он знал! Проклятие мое впивал сознаньем. Я говорила: Ты, что растоптал Мне счастие, окончишь жизнь изгнаньем. Попросишь помощи -- но не спасут, И будешь звать в тоске -- и не придут. И не пришли и не спасли. Зарыли. Где Саша? Где Павлуша? Умерли. Их разнесло на части. Разве были? Нет. Не были. Не жили. Не могли. Страдали, да. И зло переносили. А жизни не было. Теперь в земли. Там осознали истину простую. Я не желаю знать! Я протестую! Хочу, чтоб были живы! Я хочу, Чтобы они вернулись! Чтоб их лица Я видела веселыми. Кричу: Ужели я одна из них жилица! Ужели из Жидковых повлачу Одна существованье! Нет! Не длиться Ему! Не теплиться! Не снесть все зло -- Моих родных на части разнесло. Мы не живем -- мы только длим сознанье, На ящик смотрим с жалобой мольбы, В нем -- пустота, без грамма основанья. Не верим ей! Мы, жалкие рабы Привычки, спорим, мы ведем дознанье, О пустоту раскалываем лбы! Нет писем! Нет родных. Ушли. Без срока. Без просьб. Без жалобы. Одни. Жестоко. Кому исплачу сердце я свое, Кто мне вернет утраченное с ними. Сгибло, потеряно счастье мое -- Мы пели с ним когда-то молодыми, Счастливыми. И счастье все мое В нем было. Я его любила. С ним и Ушла за реки в дальние края Любовь моя и молодость моя. * * * 16 декабря 1943 Лежу больная гриппом. В доме хаос, И так же вывернуто все в душе. Мое письмо два месяца шаталось, Вернулось с записью в карандаше -- Взглянула -- и сейчас же сердце сжалось. Ну так и есть -- знакомое клише, И почерк, точно детский, кругл и честен -- "Адресат выбыл. Адрес не известен". Куда мог выбыть человек в бою? Все ясно, если он еще, к тому же, Два месяца не пишет. Узнаю Мою судьбу! Как по убитом муже! Но кто-то жив остался там в строю Чтоб написать родным возможно уже, Как именно он выбыл. Странный полк! Нет человека нас навесть на толк. Павлуша! Бедный брат мой! Где, Жидкове! "Врут все гадания ворожеих" -- Тебя мне никогда не видеть внове, Я чувствую -- тебя уж нет в живых. Одна, одна. Без близких мне по крови. Мой муж убит. И братьев нет моих. А рядом мать с душою полной веры И гордости -- ведь "дети-инженеры"! * * * 17 декабря 1943 Какой тяжелый год переживать Приходится семье. Семья? Но где же. Семьи осталось только я да мать. Павлуша в октябре погиб. В Днепре же, На части разлетелся. Труп лежать Остался. На войне -- как на войне же. Любовь, страданья, знания, тоска -- Всосались в одурь белого песка. Уехал, выбыл. "Адрес неизвестен". Да нет, известен. Вечность и земля. Убили. То есть миг настал. Торжестен Для убиваемого, лестен для Начальства и родных. Весьма уместен, Необходим. Для тех, кто румпеля Пасет и кто, как "дети-инженеры", Сидит на веслах по бортам галеры. "Ирина, не хочу я умирать". Но умереть велят. Отдай игрушку. И нет суда виновных покарать. Да их и не к чему вязать на пушку, Раз человека не переиграть. Списался с корабля. Ушел в усушку. И словно так сложилося само -- Назад приходит за письмом письмо. И Родина моя -- большая лодка, Плывущая от раннего толчка В зыбях и снах морского околотка С гребцами, выдохшимись с волочка, Идет не валко и не споро -- ходко. Гребцы гребут, вздымаемы с ничка Тяжелым дышлом весел, сон их цепок, Как чистое позвякиванье цепок. Их сон певуч. Во сне они поют О жизни сытой. О любви победной. Но тоны их соврать им не дают. И радостные всхлипы песни бедной Смокают, отмолкают, отстают, Слиясь в воде с луною захребетной, Якшаясь с ней под перебор лопат, Уключин скрип и дыхов перепад. ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Фуга сонетная корона fuga, f 1) Бегство, побег, darsi alla -- бежать, обратиться в бегство, 2) течь, утечка, просачивание, 3) di stanze -- анфилада комнат, 4) муз. фуга. -- словарь Герье Мать сердцем некогда воссокрушася, И духом бысть восхищена она, И сызнове земли возвращена, И много мучася и возглашася. И дщери и родителей лишася, Престаша быть и мужняя жена, Ослабля зреньем, в мыслех не верна, Почти вполне с ума она свишася. Была веселой -- ей не помогло, И, грусти велией в себе стыжася, Она укрыла голову в крыло. И мало с принятым соображася, И духом перепадаше зело, И царство Божие ей близлежася. Мать сердцем некогда воссокрушася, -- А был июнь, шел год сороковой, -- Отцу сказала: Паша, Бог с тобой, Ты мало носишь, шибко отрешася. -- А он, улыбкою вооружася, Терпливый, словно Иисус живой, Ответствовал ей: Оля, не в разбой -- Сколь мало ни ношу, все йму тружася. Конешно, не совру -- йму ни рожна В сравненье с теми, хто ворует паки, Но в воры не хочу итить, жена! -- Она ж, сердясь, ворчала: Эки враки! Ин в ворех воры числятся не всяки! -- Но духом бысть зело восхищена. И духом бысть восхищена она, Болезни вследствие, -- и корью юже Зовут и страстятся и млеют дюже, -- Посереде небесного гумна, И муж -- не тот, когоежде жена, -- Предстал ей в ризах убеляе стужи И рек, знакомство с нею обнаружа, Рыкая словеса, что громена: Послушай, непутевая жена! Колико будешь потыкать на татьбы! -- -- Какие татьбы? -- рекла смущена. -- Обнаковенные! Вот то хоть взять бы, Что ты ему тростишь от самой свадьбы, Что у него зряплата немочна! -- -- Так у него она и немочна! -- Ответствовала женщина упрямо. -- Но мы живем на ту зряплату прямо, Но очень плохо тянется она! У Павла же семья отягщена И в обстоятельствах: сестра да мама, Да сын, да я, бездельная, -- ну, камо Же выбраться с ращепого бревна! А тут еще слегла я, простужася. (Была, не ведая, что скорбь есть корь.) Почто ты мне послал такую хворь? Как мне ходить, поноской нагружася? Нет, эта жизь нам вовсе невоборь! -- И стала перед мужем тем стыжася. Но не умолкла вовсе, застыжася, Но борзо продолжала, вспыхнув лишь: Когда ты воровать мне не велишь, Ну, а просить не стану, возмужася, За Павла, да, в зарплате отражася, Его ты большей властью наделишь, -- То наш ломоть ты солоно солишь, И ноги вытянем, как ни тужася! -- Стояла так, очми лишь понижася, С умильной кротостию зря в порох, Всем видом как бы молвля: Аз рекох! -- Условьям статью всей соображася, -- Вся скорбь и порох, прорех и горох, -- И царство Божие ей близлежася. И царство Божие ей близлежася -- По-старславянски, русски ж -- коммунизм, Когда, откинув жизни прозаизм, Оно приближится, не торможася. И слышит глас она: Аминь мужайся, Жено! Тебя спасе твой пессимизм. Преодолен бездушный формализм: Пророка родила ты, разрешася. -- -- Мой сын-пророк! -- воскликнула она. -- За что же, муже, эти свет и мука! Но даждь мне знаменье! -- Чрез год война, Глад, пагуба, всех близких смерть, разлука С любимым мужем... Молвила: Вот штука! -- Ослабля зреньем, в мыслех не верна. Ослабля зреньем, в мыслех не верна, Она молила: Отпусти нам грехи! Дай повод позаделывать прорехи, И Ты увидишь, что за времена! -- Он отвечал: Не в этом суть, жена -- Не мне вам перлицовывать доспехи. Удачи всем вам -- пуще ж в неуспехе! -- И тут в подушки выпала бледна. Едва лишь выкарабкавшись из гроба, Она писать в райкомы письмена: Мол так и так, война, смотрите в оба! -- Слезьми размыты буквиц семена. Но дню довлеет лишь дневная злоба, И как в пустыне вопиет она! В пустыне не одна вопит она: Тут поступают разные сигналы -- Войну почуяли и криминалы, Чья чувственность тюрьмой обострена, И сумасшедшие, чья мысль чудна И небрежет все схемы да пеналы, Равно и все те, кто не чтит анналы Добротного газетного сукна, А больше полагается, решася, На голос совести, кого сей Пакт Не убедил на волос, кто страшася За судьбы родины, презрели такт И о кровавой бойне, всем не в такт, Премного мучася и возглашася. Премного мучася и возглашася И Ольга и вельми себе во вред: Ее тревоги почитали в бред, Так что вполне с ума она свишася. Она ж рекла: Родителей лишася, Как буду? Что мне сын-анахорет -- Пускай Живаго Бога он полпред -- Как жить с ним женщине живой, якшася? -- Отец, увидев, как ей тяжело, Сказал: Не надобно быть скорбна, Оле, Смири в себе порыв безмерной боли, Коль хочешь, чтоб не сделалось на зло... -- Она сказала: Мысли знаешь что ли? -- И голову укрыла под крыло. И голову укрыла под крыло, Как курица, -- и сном ума забылась, В очах ее вся жизнь остановилась, И, кажется, что взор заволокло Молочное тяжелое стекло, В ней даже сердце медленнее билось -- Действительность в душе у ней дробилась, Но это было ей не тяжело. Антон страдал, Антон болел колитом, Антона в гроб едва не свел понос. 0тец рыдал над сыном, вздоры нес. В июне ржавчина пошла пиитом: Антон запхал двенадцать кнопок в нос. В то лето Ольга ела с аппетитом. В то лето Ольга ела с аппетитом, А Павел без. Она ему: Война! -- А он задумчиво: Отстань, жена, Читай все то, что набрано петитом. В конце концов, ты над своим корытом Состарилась, не видеши рожна. Властям твоя побудка не нужна, И в ад, и в рай продуманы пути там. Там знают, како ходеши на двор И како можеши нутром несытым. Воочию там видят, что есть сор, А что есть счастье. Нивы полны житом, А реки стерлядью. Возможен мор, Но только маловерам и изжитым. Себя он маловером и изжитым, Понятно, не считал и не хотел. Он в юность тяжело переболел Костеломой-остеомиелитом И чудом выздоровел. Был открытым И жизнерадостным. Он не пил. Пел. От глупости чужой он торопел, Вельми смеялся пошлякам маститым. Своей работе хохотал зело -- Работе каторжной горнодобытчей, О ней же говорил: Мне повезло! -- Отцовский юмор был в округе притчей. Но на Руси есть давешний обычай: Веселых бьют. Но мало помогло. Веселых бьют -- ему ж не помогло! Ну а ведь как жестоко изгилялись! Однажды в луже утопить пытались: На лодочке гонялись и презло -- И опускали на башку весло -- Он же уплы! Напрасно постарались -- Ему двунадесять тогда сполнялись -- А выплыл -- ноги судоргой свело. Бия же, возвещаша: Будь сердитым! -- Он же не ста. Отправили в огонь -- Из сотни одного -- прямым транзитом. Он им смеяся! Собирал в ладонь Цветочки-лютики под их бегонь. Зле веселися во поле открытом. Ему стреляху во поле открытом -- И кто -- свои же горемыки -- кто ж! Ну, он тут возмь -- стрелявшего уложь -- А тот начальником бе в землю врытым! Его к стене -- указом нарочитым. Он им смеяся! Что тут делать все ж -- Помиловали -- что с него возмешь -- Убьют -- ведь фронт! -- А он все не убит им! И все смеяся! Лыбяся незло! Его в машину -- и в разведку к немцу -- И так и сдали в лапы иноземцу. А он и им смеяся! Разбрало! Его в один из лагерей-подземцу Немецкое начальство упекло. А наше следственно перепекло Через Москву в теплушке под забралом Глубокой ночью с шухером немалым В какое-то далекое село, Где зло хилячество уран брало Для бонбы с взрывпотенциалом шалым. Он радовася! Улыбася впалым Беззубым ртом! Дразнися: Повезло! Его терзали, он же им смеяся! -- Я, -- говорит, -- не потону в воде, Ни пулей не умру -- сгорю нигде! Землицею согнусь -- так потешася! -- Сбылось пророчество, когоежде Мать сердцем некогда воссокрушася. * * * Мать, сердцем же вельми воссокрушася, Не знала, как ей быть: за горизонт Махнуть что ли, где пламенеет фронт, Где стены рушатся, в труху крошася. Где, клектом резвой техники глашася, Бегут, принявши внутрь опрокидонт, И, словно векселя, идут в дисконт Творцы викторий, пылью порошася. Да, решено, что б мать там ни ждало, Что б там ей ни грозило, ей и сыну, -- Она поедет -- ветер будет в спину. Не воспретит все мировое зло Найти его головушку повинну -- И должен выжить... как бы ни пекло. Да, здесь ее, конечно, припекло. Поедет и найдет живым иль мершим, Лицо сожженное в окоп упершим, И душу, распростершую крило, Заземит -- если в небо понесло. Вернет и покалеченным, мизершим. Егда пленили -- будет не в удерж им, Составит вновь, егда разорвало. Надумала и собралась авралом, На продлавчонку бросила замок. С узлом в вагон полезла под шумок. Пространства кинулись в лицо обвалом, И мать и сына потащил дымок Через Москву в теплушке под забралом. Через Москву в теплушке под забралом Мучительно и сладко проезжать -- Вагоны принимаются визжать В разбеге по протянутым металлам. Вверху гнездятся, как орлы по скалам, Мешочники, летящие сближать Деревню с городом, Москву снабжать Продуктом дорогим и запоздалым. Мать едет. О Москва, ты за холмом! Уносятся вокзалы за вокзалом, Они кончаются Кременчугом. А дальше -- по понтонам, как по шпалам, Она идет над веющим Днепром Глубокой ночью с ужасом немалым. Глубокой ночью с ужасом немалым Их ошибает гусеничный лязг, Неверного настила встряс и хряск И духота бензина черным валом. По блиндажам, окопам и подвалам Напрасно хощет отыскать меж каск Объекта невостребованных ласк, Но он как бы восхищен неким шквалом. Она о нем и вскользь, и наголо: Мол не знавал ли кто -- и обрисовку. Был да убыл на рекогносцировку, -- О нем рекомендуют ей тепло. -- Куда же?-- В Каменку, али в Сосновку, В какое-то далекое село. В какое-то далекое село, Иде же нынче гитлерье, по слухам. Она ж как выпалит единым духом: Так он, должно, попал уж к ним в сило? С терпеньем объясняют: Не могло -- Он при гранате. -- А она и ухом На это не ведет и как обухом: Давно ли? -- Дней пятнадцать уж прошло! И в сердце ей сомнение вошло, И дух ее смутился, стал не ясен. И ей сказали, что он был прекрасен, Что все переживают тяжело Его потерю, что он тут всечасен, -- Меж них он всюду, где ура брало. Он с ними всюду, где ура брало, Он был герой без страха и упрека. Ну что с того, что умер одиноко -- Что ж, жизнишка -- ветошка, барахло. А у него высокое чело И мысль, сводящая все в нем жестоко, И сердце, полное живого тока Кристальной доброты, оно светло. Глаза полны сиянием усталым. Герой он, а вернее -- он святой. Мысль со ужасом, а сердце -- с добротой. Ну, не совсем сдружился с принципалом, А обладал чудесной теплотой -- Что бонба с взрывпотенциалом шалым. Что бонба с взрывпотенциалом шалым, Ее сознанье взорвалось о нем. И вот уже равниной под дождем Она бредет бесчувственная с малым. Сечет лицо ветрище ей кинжалом, Россия, ты осталась за холмом, Россия -- сколько в имени самом Дождя и ветра -- все за перевалом. Здесь не неметчина -- наоборот, Но Русь как-будто та же: каша с салом, И тот же ветр по звуку и по баллам, -- Но русский, в черной впадине ворот Повешенный, осклабил черный рот И радуется, улыбаясь впалым. Он потешается, осклабясь впалым Беззубым ртом, и, кажется, что рад. Его хозяйка полчаса назад Сдала живого двум повязкам алым. -- А вот и живодеры! -- он сказал им И на хозяйку вскинул строгий взгляд. Ей Ольга замечает: Кто там... над? Ваш родственник? -- И та с полуоскалом Ей говорит: Кацапа принесло! -- И повела брезгливо черной бровью. -- Пусть повисит жидовское мурло, -- От ваших белых ручек пахнет кровью. -- Читай морали мужу со свекровью; -- Мой муж... в твоих воротах! -- Повезло! -- -- Он улыбается там: повезло! -- -- Ты за жидом? -- Что? Нет, я за Жидковым; -- Войди же в дом. -- Тоска под этим кровом. -- Но женщина смеется ей светло: Напротив, здесь красно да весело! А твой сынишка -- с видом нездоровым. Пойдем, детенок, к свинкам и коровам! -- И скалит зубы ясно да бело! -- Незажурысь! Ось свинка! Хася! Хася! Ось пятаки! Ось хрюкала -- яки? Мои хохлатки, гуски, боровки! -- -- Вы правы, вашей живностью кичася -- Но что вам сделали... -- Московики? Собачьи дети! -- говорит, смеяся. -- Веревка плачет! -- говорит, смеяся. -- В Московии какое вам житье -- Ничто не ваше, здесь же все мое! Как звать тебя, кутеныш, Петя? Вася? -- -- Антоша! -- Тоша! Тонюшка! -- лучася, Поет она. -- Пойдем скорей в жилье, Там мамка постирает все твое, Сметанки поснедаем в одночасье! -- -- Мам, я пойду с ней! -- было быть беде. Беда густела тучей в непогоду. Мать говорит: Мы ели кое-где, -- И, словно прыгнув в ледяную воду, -- Не надо... от иудиного роду! -- И, прочь пойдя, захлюпала в воде. Час или два потом брели в воде, И, с удивленьем обозрев сугорок, Мать видит виселицы вдоль задворок И праздничное гульбище везде. -- Да шо они посвыхались все зде! -- Шептала мать, вверяясь в этот морок. Бродили псы, кровь слизывая с корок, И были, кажется, одни в нужде. Все осталькое пело и плясало, Прошел старик, и в старчей бороде Белело крошками свиное сало. Навстречу шла с попом, при тамаде Селянска свадебка, гармонь чесала -- Такого мать не видела нигде! Мать не видала до сих пор нигде, Чтоб Божье каинство и окаянство Гуляло так без ложного жеманства, Утративши понятье о стыде. -- Граждане, що за радость в слободе? -- Спросила мать. -- 3а що ликуе паньство? -- -- А паньство це справляе ж похованьство, Поминки по последнему жиде! Це жид був! С коммунистами якшася! -- -- Дороден був? -- Куды! Един кожух! Та хил що палец, в чим держався дух! В петле, як пивень, шеей извивася -- Жартуе все: с воды да выйду сух, Петлей не подавлюсь -- так потешася. -- -- Так он и не один так "потешася"? -- -- Куды как не один! Вся вшивота! -- И мать вдруг осенила простота: Ой, лишеньки! -- вскричала, рассмешася, -- Так значит вы, нисколько не страшася, Зарезали нужду! Ну, красота! Исчезла вся болестъ, вся босота! Кому теперь вам потыкать, гнушася? Мученью вашему конец приде! Нет Лазарей, на гноище вопящих, В порфиру облаченные везде! Вот царствие счастливцев настоящих, Во утешенье всех вокругвисящих! -- Сбылось пророчество когоежде... Сбылось пророчество, когоежде Мать опасалася. И бысть забрита Для нужд Германии и крепко бита, И шед в босой "лазоревой" среде. Как, ниотколи не возмись нигде, К ней кинуласъ, метнувшись от корыта, Крича "она заразна!" нарочито, Украинка, ушла когоежде. Так бысть отпущена с худого полка И в хату за руку приведена, И зарыдали посередь гумна Две русские -- кацапка да хохолка... И мать одумася и отрешася... И отходяща прочь, воссокрушася. * * * Мать отошла, воссокрушась душой, Заметив, что средь злобы выжить трудно. Она о муже мучилась: подспудно, Но знала -- выживет, ведь сам большой. У Тетушки ж иное за душой, У ней на сердце вечно многолюдно, Там хлебосолоно, громопосудно. Имеется и сад, но не большой Не маленький -- земли в нем задощалось Подошвок пятьдесят по долготе, А в широту же -- самая что малость, Гулялось ей лишь там -- еще ж нигде, Когоежде в писаньи обещалось, Сбылось пророчество когоежде. Сбылось пророчество, когоежде Она землицы -- чернозем, суглинок -- Приволокла поболе двух корзинок, Но трех никак не будет -- по труде. Там при вечерней-утренней звезде То клевер прорастает, то барвинок, А к осени такой клубок тропинок, Что не исколесишь и на дрозде. Лен на поле, при речке же ракита, Лазоревые горы, с дальних гор Спускаются коренья мандрагор. На тыне глингоршки, решета, сита, Салат на грядках, а с недавних пор Кусты подстрижены, трава побрита. -- Кусты подстрижены, трава побрита, -- Чуть окает она, давя на "р", Зане пророки всех земель и эр Не управлялись с эр -- иной открыто, Антон исподтишка -- т' ава побита! -- Ирина, раж, Дзержинский, СССР! -- Кричит она. -- Раб! Карамель! Эклер! -- И эр прорезалось -- от аппетита. Идет к буфету -- дать ему пирог. -- Ой, слава Богу! -- крестится пророк. -- А Бога нет! -- она ему сердито. И слышится ей дальний тенорок, Как бы укор за навранный урок: Забудь, Ирина! Эта карта бита! -- -- Нет, эта карта далеко не бита! -- -- Уж бита, бита! -- и тяжелый вздох. -- Вы скажете, что вы и есть тот Бог? -- -- Со мной на Ты, не цензор я Главлита! -- -- Вас нет! -- Бог Иова и Гераклита, Кто Марксу "Капитал" его рекох! -- -- Пускай вы -- Ты! Но мир ваш плоск и плох! В нем дети умирают от колита. Любовь, привязанность -- равны беде. Мужья ложатся спать с первопрохожей, Томятся, мрут! Где оба брата, где? Почто Антон прижиться невозможий? За что ж то тот, то этот сын Твой Божий Идет босой в лазоревой среде? -- Пойдешь босой в лазоревой среде -- Пройдут минуты -- ты сама, Ирина, Замолвила за Ольгиного сына -- Покинет он тебя в твоей нужде. Наедине с собой в твоей беде, Сомлеешь ты замедленно, заминно, И не найдет тебя твоя кончина Как только у мучений во следе. -- Антон меня покинет? -- Ты сказала! -- -- Мой бедный мальчик, видано ли где, Чтоб до отхода уходить с вокзала? Ты говоришь, что скоро быть страде? Но я распоряжений не писала... Так ниотколи не возьмись нигде! Так, ниотколи не возьмись нигде, -- Сомлею смертью? Карцинома что ли? Ты говоришь, сойду на нет от боли? Бог справедливый, милостивый де? -- Ирина, Бог бессильный в простоте, Не разрешающий ни уз неволи, Ни створов мрака в самой малой доле, Лишь сотворивый оные и те. -- -- Но что же можешь ты? -- Мне все открыто! Я разрешенье уз и вечный свет! -- -- Теперь вот так... не понимаю... нет! -- Не понимала, но к нему средь быта -- Насмешливое -- где ты, Вечный Свет? -- Нет-нет и кинет, стоя у корыта. И не было -- чтоб, стоя у корыта, Не доходил из горних мест ответ, Не требуя ни справок, ни анкет, Но нелицеприятно и открыто. Не ведает, откуда и дары-то: Вдруг разверзался в потолке просвет И в небесах столбился парапет ("А сверху, видимо, теперь дворы-то!"), И без вопросов говорила суть -- Спасибо мол! И был ответ: До сыта! -- Она: Все мучаюсь! -- И слышит: Жуть! Терпи, пока все чаша не испита, Превозмоги, Ирина, как-нибудь. Не вглядывайся, что ли, нарочито. -- Бывало же и так, что нарочито Учнет рассказывать и будит смех У горняя всея, и слышит тех, И насмеется в них сама досыта. Смеется, а печаль в ней неизжита -- Не за себя, лишенную утех -- За тех, кто кутается в рыбий мех -- У той -- клешня, а у того -- копыто, Конечность же -- в какой-нибудь скирде, А что осталось -- стало на колеса. И если углядит, хотя б искоса, -- Не может вспомнить о билиберде. Что есть, то есть -- на нет же нету спроса, Затребывай войну когоежде! Ей не забыть войны, когоежде У ней в очах настало просветленье. Узнала страсти белое каленье И научилась приходить в нужде, Была свидетель радостной ходе Сугубо тылового поколенья На Запад на предмет обогащенья И возвращенья при хурде-мурде. Шептала только: Так тебе, Николка! Счастливый! Ну а этим... каково... Им -- медленная смерть... без своего... -- И было ей одной смешно и колко, Одной -- в любые времена, везде -- Отпущеница бысть худого полка. Отпущеница бысть худого полка И, отпускаясь, молвила Ему: Не стану в тягость глазу ничьему, Не буду праздного добычей толка, -- Но раствори меня как долю щелка, Особенно Антону моему Моих агоний видеть ни к чему -- Но распусти меня, как глади шелка; И сверху слышит: Принято сполна! -- И как пришла пора с землей расстаться, Ее позвали: Ира! -- И она Просила как-нибудь еще остаться, Дабы еще во всем поразбираться (Тетрадь в порядок не приведена!). Тетрадь в порядок не приведена, И ей отселе отойти не можно. -- Ну, Ира! -- и она Ему: Мне сложно... Тут, знаешь, изменились времена -- Амнистии задвигалась волна -- Так задышалось... легочно и кожно! -- -- Ну, это, Ира, ты все врешь безбожно -- Ты мальчиком своим приручена. Брось мальчика! Небось! И то -- подымут! -- -- Могу ли я? -- Ты что -- пристыжена? Но вспомни: мертвые сраму не имут... Восхищена же -- как восхищена, Давай иди скорей, а то не примут -- Так и останешься середь гумна. -- И говорит уж посередь гумна: Прощай! -- Нет, не прощайте, до свиданья! -- Ну, хорошо. Тебе я дам заданье: Проклюнь там, на окошке, семена! Да, погоди... тебе сказать должна, Что Бога нет... Есть это... мирозданье -- (Позвали: "Ира!" -- словно на свиданье!) Она же ни гу-гу -- стоит ясна, Глаза сияют, золотится челка -- И, словно не наследственный завет, А поручается кому прополка: -- Не забывай Отца -- Он вечный свет! -- В смущенье бормочу: Зачем же... нет... -- Что ж окает-то так -- ведь не хохолка. И Тетушка уходит тихомолко -- Проходит комнату и в мир окна Встревает, туфелька едва слышна, Еще в луче -- стрекозка или пчелка -- Сверкнула шпилька или же заколка, И у него в уме: его ль вина -- Еще немного и уйдет она, И стану плакать жутким воем волка. -- Вот руку подняла над черемшой, Вот, улыбнувшись, руку опустила -- И снова подняла -- перекрестила! Что вздумалось -- ведь он уже большой. Подумал: Тетушка меня простила За то, что часто зарастал паршой. Не буду больше зарастать паршой -- Мне ни к чему: здоровья заждались мы, И вот уж не зачухаемся в жизь мы, -- Да всякой суетой, да томошой. Пойду к отцу -- он у меня старшой. Сначала перечту отцовы письма, А там дойду до сути афоризма, Что в небольшом дому большой покой. Но денусь-то куда с моей нуждой По Тетушке -- с неловкою любовью Моею к ней, с тоской по ней -- большой И столь миниатюрной -- с яркой кровью, Что кинула меня, не дрогнув бровью, Прочь отошла, не сокрушась душой. * * * Не сокрушайтесь же и вы душой, Колико отойду от вас -- и скоро! Мой нищий дух -- да будет вам подпора В удушливой среде -- для вас чужой. Да не заплеснеет металл ваш ржой, Да не прилепится к подошвам сора Ни роскоши, ни славы, ни позора -- Ни праздной мысли, ни тщеты чужой, Когда же мы поделимся межой, Да не восплещет вам тоска отравы -- Идите дале пахотной обжой. Не стройте Церкви у моей канавы -- И, облаченный перстию и в травы, Не буду больше зарастать паршой. Мои друзья, вам -- свет, а мне -- покой. Но знати хощь, дружище Феофиле, Как Слово проросло в житейском иле, Понанесенном Времени рекой. Суть Времени есть Свет -- течет рекой, Подобной рукавам в Небесном Ниле, И ткани проницает без усилий, В них обрете же временный покой, Неуловляемый течет сквозь призмы И, только внидя в ядра твердых тел, Происторгает в мире катаклизмы, Практически ж неуловим -- бестел, Сущ и не сущ, все сущее одел -- Не явится, хотя б и заждались мы. Но то, чего, и вправду, заждались мы Рожденные от света, -- света в нас. Поток, не омывающий наш глаз, Вдруг порождает странные психизмы: Гиксосы... флагелланты... шовинизмы... И к нам грядет тогда факир на час, Когда б в него вглядеться -- косоглаз, Когда бы вслушаться -- плетет трюизмы. Но иногда -- о Духа пароксизмы! -- Не палача, не беса мелких бурь Выкидывает на песок лазурь -- Но Деву и Младенца -- алогизмы! -- И испаряется людская дурь. Тогда, тогда-то постигаем жизнь мы. И понимаем подлинную жизнь мы, И вспыхивает небосвод огнем, И мы купаемся, как дети, в нем -- И в нем сгорают варварские "измы". Легко восходим вверх, нисходим вниз мы, К воздушным струям голой кожей льнем, Фиалки воздуха руками жнем И по воде идем стезей харизмы. Забудем щей горшок и сам-большой! Душа -- не боле ль платья, тело ль пищи? Не много ль мене праведных -- жилище? А если камушек под головой, То роскошь станет нам смеяться нище Со всякой суетой да томошой. Бог с ними, с суетой да томошой, Друг Светолюб! Покой не дружен с властью, Со всею пагубой, да и напастью -- Бог с ними -- лучше воспарим душой. Из дома ль выгонят -- он был чужой, Не отдадут зарплату -- к счастью, к счастью! Далеко ли сошлют -- конец злочастью! А в тесной храмине покой большой. Лишенные ль ума сочтут безумным, Жена ль возляжет с другом иль ханжой, Ругаться ль будут в их кагале шумном, -- Ах, лучше сифилома за душой, Чем жены их, чем дружба их, их ум нам! Пойду к отцу -- он у меня старшой. Пойду к отцу -- он у меня старшой -- И в лоне праведном его возлягу, Провидя журавлиную к нам тягу, И с кротостью скажу: Устал душой! -- И мне ответит: Отдохни душой! -- И буду пить земных рассветов влагу Губами глаз и буду слушать сагу Лучей лазурных в храмине большой. Скажу ему: На этой коже письма Чудовищной китайщины земной -- Кровоподтеки ран, гуммозный гной. -- И он сотрет ладонью нежной письма: Возляг, мой сын возлюбленный со мной! -- Перечитайте хоть отцовы письма. Тебе, друг Феофиле, скажут письма, Как проницает нас дыханье звезд -- Поток нейтринный дальних горних мест Проходит горы, женские ложисьма, Прямой, пусть тайный, повод тектонизма, Источник темных Вед и Зенд-Авест, -- И, как ему прозрачен Эверест, Ему ничто бетон и сталь софизма. В эпоху древнего примитивизма, Когда господствовал Палеолит, Был точно так же этот свет разлит, Как в пору позднего сталелитизма, Когда вершит в газетах Массолит -- В струе булгаковского афоризма. И постигаешь правду афоризма, Что человек -- Божественный глагол, Струна, из коей световой Эол Извлек печаль чудесного мелизма. Кровавый дым и морок историзма, Восторг и муки, коим имя пол, Порывы доброты, собранье зол -- Души и тела жалостная схизма. -- Свет, вечность омывающий рекой -- Мы лишь деянья и страданья света, Но встали рано и умрем до света. Но ног твоих касались мы щекой -- Не ты ль источник мира и совета -- Что в небольшом дому -- большой покой? Пусть будет малым дом, большим -- покой, Трава в окне -- весь мир, весь Универсум. Беседа днем с Индусом или Персом, Чтоб ночью к Истине припасть щекой. Вся жизнь -- строка, лишь смерть -- и смерть строкой, И никакой уступки словоерсам, Отказ всем диспутам, всем контроверсам -- Быть может, боль и снимет как рукой. А что -- когда не снимет? Нет же -- снимет! Сойдет нервозность полою водой -- Вот тут большой покой вас и обнимет. Трава... а над травою -- козодой... И вас с нуждою разлучит, разнимет... Но денусь-то куда с моей нуждой. Куда ж я денусь-то с моей нуждой -- Почти физической -- в Прекрасной Даме? Пойду ль к Мамедову -- судите сами -- Мамедов здесь советчик мне худой. А за порогом месяц молодой, И подступает свет его волнами. Пойти лучом бы к Тетушке -- как к маме -- С моей бедой, с моей хурдой-мурдой! Стучать: впусти к лазорью-бирюзовью. Нет, не ответит -- за дверьми поет. И вдруг прознает, что я здесь -- введет, Постель постелит, сядет к изголовью... Задумаюсь -- и голова гудет По Тетушке -- с моею к ней любовью. Да, видно, Слово проросло любовью, Друг Феофиле, не мое -- ея. Сначала хилая, любовь моя Сегодня отдает нутром и кровью -- Однако это тяга не к дымовью, И Тетушка явись -- бежал бы я, Скрывая отвращенье, из жилья, Бежал бы вовсе не по нездоровью -- Явись она вот именно такой, В своем земном обыденном обличье, Пусть, чтобы снять все боли как рукой, -- Бежал бы вовсе даже без величья, По-подлому совсем, со всей душой Моею к ней -- тоской по ней большой. Со всей моей тоской по ней большой, Страх встречи здесь мне портит обаянье. Как мало помогает тут сознанье, Что милый труп, должно быть, стал землей, Что ни своей молитвой, ни чужой -- Земного не вернет себе дыханья -- И все ж -- не воздуха ли колыханье -- На полках звякнуло -- я сам не свой! Войдет! Войдет она, чуть вскинув бровью, Хмыкнет: Как домовничаешь, сынок? -- Сажусь, чтобы не выдать дрожи ног. -- Вы, вы... посмели?!! -- В грохот предгрозовью В ней как бы мчится, завывая, ток, В ней, столь миниатюрной -- с яркой кровью. К ней подойду, как Моисей к костровью, Опасливо -- и с храбростию всей, Ну, верно, как библейский Моисей У купины с ватагою коровью, Стражом, ответчиком рогоголовью Дрожащий в строгости: Что значит сей Визит желанный? -- допрошу у ней С глазами, говорящими I love you. Вольно же вам следить по Подмосковью Теперь, когда я пережил всю боль -- Зачем? Чтобы на раны сыпать соль. Пришастали, чтобы помочь здоровью Больного? Страждете не оттого ль, Что кинули меня, не дрогнув бровью? Что ж кинули тогда, не дрогнув бровью -- А ныне... ныне ходите? Чему Обязан я визитом -- смерть уму! А сердце, видя вас, исходит кровью. Раз то для вас хреновина с морковью -- Что ж раньше-то не шли вы -- не пойму. Ах, свет ублагостил -- забыли тьму, Пути зашибло к прежнему зимовью. От встреч таких прибыток небольшой. Дождитесь -- я не долго здесь побуду. Когда позволите -- взойду душой К Вам, самой той, кого ищу повсюду -- Кто встречь сиянью, зуммерному гуду Прочь отошла, не сокрушась душой. * * * Что было ранее с моей душой -- От ней я до сих пор не допытался, Но некий блеск сознанью передался, Как отсвет дальней правды мировой. Вот первый крик сознанья: я -- изгой! Я жил не здесь (я здесь перемогался) И перемогся, и затем боялся Лазурного пространства надо мной, Душа, как пламя, дыбилась к костровью Далеких звезд, но мозжечок двух лет Дрожал от ужаса, взглянув к звездовью. Рука искала твердь (любой предмет), Чтоб из гнезда не выпасть... в вечный свет, В пучину ввергнувший, не дрогнув бровью. Должно быть, мой отец, не дрогнув бровью, Смотрел на эти муки червяка. Потом я жрал, а он смотрел, пока Я насыщал желудок чьей-то кровью. Потом он вел меня по Подмосковью Блестящему и свежему. Рука Тянулась сжать в ладошке паука, Сломать цветок, душить звезду ежовью. Бех мелкий гад и варвар на дому, Мать обожал, но нежностью порочной. Любовь к отцу была вообще непрочной... Сгори огнем он и схвати чуму. Вот сколотил мне ящичек песочный, Но близится зима -- и ни к чему. Отец мне лишним был. Был ни к чему. Ушел. Годам к восьми об нем хватились. Любил. Подробно. Но себя. Смутились? Доверились подсказу моему? Я не любил его. Сказать кому -- Так все вокруг тотчас бы возмутились, И я солгал, украсив правду, или-с Рех правду, но по позднему уму. В Саратове же взору моему Он некоей абстракцией являлся. -- Ты помнишь папу? -- мозг мой напрягался, Лица ж не различал, но только тьму, Тьму лиц! Но не лицо того, кому Обязан здесь визитом -- смерть уму! Согласно детскому еще уму, Сравниму с абсолютно черным телом, Хватающему, что придет к пределам, Но излучающему только тьму, -- Мой мозг не прилеплялся ни к чему, Но только к тут же связанному с телом, И было интереса за пределом Что нужно духу, телу ж ни к чему. Далекий отче мой с его любовью -- Я обрете его поздней, поздней, Пришедши умозрительно к ятовью, Где нерестится тень среди теней -- Ах, письма отчие, вы все ясней -- Хоть сердце, видя вас, исходит кровью. И сердце, видя вас, исходит кровью -- Но только щас, нисколько не тогда, Когда замрела волжская вода С баржами, тянущимися с низовью. Буксир кричал, как зверь, исшедший кровью, И "Ливер, мор!" к нам долетал сюда, И тяжкой баржи грузная хода Вдруг прядала кобылой с суголовью. Ужасный, холодящий ум простор! Не удержать всю эту воду льдовью, Затягивающую внутрь мой взор. И брови поднимаются к надбровью, Когда в постели слышу "ливер-мор" Барж, уходящих в темноту, к зимовью. А утром мать отходит прочь с зимовью. "Не бойся", -- в двери щелкает замок, И стягиваюсь в ужасе в комок -- Безмолвье в уши колоколит кровью, И веет тленом смерти с изголовью, Куда взглянуть, собрав всех сил, не смог -- И без того хребет уже замок, Душонка еле лепится к становью. Обстало недоступное уму -- Нет, не чудовища, гораздо хуже -- Там, сзади -- черный лаз, все уже, уже... Вот я сползаю в лаз, во мрак, в дрему... Вдруг вспыхнул свет -- то мать пришла со стужи. Ах, свет ублагостил, забыли тьму. Бывало свет ублагостит, и тьму Забуду. В очереди с ней стояли. Я вышел. Звезды и луна сияли. Труба белела жалко на дому. Явился ж некто взгляду моему, Чьи пальцы вдруг железом зазвучали -- И видел я в смущенье и печали, Как он, ключей нащупав бахрому, Защелкнул мать бессмысленно и злобно И прочь пошел -- глядел я вслед ему, И слезы покатились бесподобно Из глаз моих, и слуху моему Спустя, быть может, миг -- высокопробно Слетело вниз: Ты плачешь? Не пойму! -- -- Откуда вновь со мною? Не пойму. Ты? Ты? Дай я твою поглажу руку. Ах, на какую обрекла ты муку! Как ты покинула твою тюрьму? -- -- Смешной! Час магазину твоему -- Вот с ним он и проделал эту штуку, Я вышла сквозь служебную самбуку -- Отчаиваться было ни к чему! -- И снова смерть мне шепчет с изголовью, Вновь яма за спиной -- еще страшней, А мать ушла, чтоб до скончанья дней Не возвращаться к прежнему гнездовью -- Война и голод на уме у ней, И всякая хреновина с морковью. Со всякою хреновиной с морковью Она, должно быть, больше не придет Ни через два часа, ни через год -- Я ею кинут, вопреки условью. И всякий раз с мучительною новью Не совладает сердце и замрет,