мне, пусть всяк туда бежит, Куда бежит он, не щадя усилий. Рассмотрим приложение усилий У тех, чей ум был безусловно здрав, Кто не искал параграфов и граф, Куда вогнать собаку Баскервиллей. Живой регистр существовавших килей, Где Черепков? В каких он спорах прав? Где резвый Макашов, сминатель трав, Соцветие ума и сухожилий? Где Жуков -- маг форшлагов и нахшпилей? Где Мусинов, геометр наизусть? Где Саломатин -- логика и грусть, И глубина эпох и разность стилей? О, вы со мною, в этом сердце, пусть Один, один я в белизне воскрылий. Я в белизне запятнанных воскрылий -- Один из вас, а вы, вы в белизне Непогрешимой там, в голубизне, Куда взлететь недостает усилий. Бегу к вам анфиладой перистилей И по циркумференций кривизне, По лестницам, застывшим в крутизне, Забросанным огрызками кандилей. Туда, где смех, где пистолетный бой, Бегу, распахивая зал за залом, И мне навстречу голуби гурьбой. Взяв саквояж, я прохожу вокзалом, Чтоб -- как прилично старым и усталым -- Бежать в иные дни, бежать душой. * * * "Смятенной, восхищенною душой, О Тетушка, я все еще, Вы правы, В лугах, где золотистые купавы Обрызганы сладчайшею росой, Где вечерами дождичек косой Вас нудит кинуть луг и сень дубравы Для горенки меж лип и в ней забавы Над пяльцами с цветною томошой. О там-то, там, среди своих зимбилей, Шарообразных, с ярким мулине, Таинственным, как музыка Массне, Вы грезите, а в лепестках жонкилей Спит мотылек Толстого иль Мане, Колебля снег запятнанных воскрылий. Что Ваша муза в белизне воскрылий -- По-летнему ль она все так щедра? Все так же ль снизу льют, как из ведра, К Вам грязь и дрязги словомутных силей? Ах да, насчет все тех же инезилий -- Н.Н. все так печальна и мудра? Что говорит по поводу одра, Терзавшего ее в тени шармилей? Привет ей, если помнит обо мне, А если вдруг к тому ж и не серчает -- Тогда... ну что ж, тогда привет вполне. Скажите ей -- племянник Ваш скучает Без общества и двойки получает Иссиня-черные на белизне..." "Иссиня-черному на белизне Воронежской племяннику Антоше, О тете вспомнившему по пороше И слава Богу, что не по весне. Что делать? Видно, музыка Массне Способна вызвать в памяти апроши, Иль потянуло с хлеба на бриоши -- А вспомнил тетушкино мулине -- Но пусть причины ясны невполне, Бог с поводом, что б им тут ни явилось, Важнее будет, что письмо явилось Венцом размыслия наедине -- Досуг был, и желание явилось Излить себя в чернил голубизне. Ну вот он, мой ответ, в голубизне Уже других чернил -- без проволочки. Не вышиваю ныне, шью кусочки Цветной лузги в закрай на полотне. Соседи крайне надоели мне, И я от них бегу в поля да в строчки. Н.Н. к нам часто меряет шажочки, Она тобою занята вполне. Придя, садится средь моих зимбилей, Но разговор у нас не о тебе -- А все вокруг нарциссов и форшпилей. При ней хромой Д.Т., да он ни бе, Ни ме в цветах и в музыке, ничто себе, А вот взлететь недостает усилий". "...Так, Тетушка, я не щадил усилий, Чтоб быть с ним ближе, он ведь уникум, Хорошие слова и каракум -- Подчас в основе дружеских идиллий. Всему виной мой норов крокодилий, Я потерял с ним дружбу, а ведь ум! Что поразительно -- он однодум Средь этих всех теперешних мобилей. И то -- знаток и имитатор стилей Он преотменный, и его-то стих Совсем не то, что фейерверк шутих. Он плавен, точен, без обычных свилей В манерничанье ритмом, с ним постиг Я стих как анфиладу перистилей. Стих -- родствен анфиладе перистилей -- Что удивительно! Во всем расчет! Его строфа архитектурный свод: Гейсон и фриз, но прежде -- эпистилий. Не только что гренад, но и кастилий Всех нынешних он полный антипод, Не знаю, как, но рифмам придает Он тяжестость отливок из кокилей. И жаль -- неоценен мной в новизне, Заметен, но нисколько не занятен, Увы -- снежком расстрелян Саломатин, А что бы стоило сдержаться мне, Зрачки ему продрать от снежных патин Тогда в циркумференций кривизне!" "...Неудивительна при кривизне Твоих понятий этакая крайность -- Я далека, чтоб усмотреть случайность В такой, казалось бы, простой возне. Напротив, все сильней сдается мне -- И для тебя пускай не будет тайность -- Что есть чрезмерность, да и чрезвычайность В твоих "снежках" -- и по твоей вине. Варнак ты этакий, ответь-ка мне, Где ты такое обращенье видел? Тебя так кто когда-нибудь обидел? Итак, ты виноват пред ним, зане Он сирота, он ласки и не видел На лестницах, застывших в крутизне. -- По лестницам, застывшим в крутизне, -- Он пишет мне в открытке остроумной, -- Антон Ваш бегает, как полоумной, Шныряя в двор без шапки и кашне. -- А вот в другой разок, уж по весне: -- Антон Ваш что-то стал благоразумной, Не носится, как прежде, многошумной -- Теперь лежит, бедняк, в карантине. -- Вот телеграф из ваших "перистилей" (Пришлось побеспокоить докторов): "Жидков прекрасен и вполне здоров Диагноз растяженье сухожилий Отличник в четверти майор Петров" А все огрызки, как их там? -- кандилей!" "Ах, Тетушка, да что же нам с кандилей, Когда б не травмы, да не телеграф! Так что майор Петров, пожалуй, прав Хоть в том, что и в кандилях -- без идиллий, Да я уж на ногах -- хоть для кадрилей, И годика четыре так вот здрав, Вам подтвердит и Саломатин -- брав, И если не берилл -- как раз бериллий. Покамест на поверку нас гобой Не позовет пред зеркало под лампы, Летаю взлягушки, как зверь из пампы. Потом поверка -- "Новиков! -- Прибой!" "Жидков! -- На баке!" "Бондарчук! -- У рампы!" А как проверят нас -- тотчас отбой. А по отбое же гитарный бой И фантастические переборы Про авантюры или про приборы -- Иные за забор -- что им отбой. Пишу и слышу Ваше "но побой- ся Бога, друг мой! В этакие поры!" Вы правы, как всегда, оставим споры, Забор -- как праздник, что всегда с тобой. Ах, Тетушка, все дело лишь за малым -- И я лечу на оперу Гретри, Сманив двух граций -- жаль, но их не три! Валерия с ее сестрой Патри- цией, а я билеты обещал им, Чтоб не скучать неделю по танцзалам". "...Бежишь, распахивая зал за залом, Глотая вдруг там ливер, здесь клавир, Неутомимый, как Гвадалквивир, Не понимая сам, к чему весь слалом! Вот отчего себя сравнил ты с лалом? -- Все это -- ну не боле как завир, Бахвал ты, я скажу тебе, бравир, Не в зуб ногой ты, не в колокола лом! За что люблю тебя -- Господь с тобой? За что ночей моих недосыпаю? За что такое счастье шалопаю? А если рынок обхожу -- любой -- То в зелени и мыслях утопаю -- И мне навстречу голуби гурьбой". "И мне навстречу голуби гурьбой -- Что за оказия! Вот совпаденье! Но, Тетушка, то было привиденье Спросонья через час спустя отбой. Явились двое, чтобы вперебой Меня подвигнуть на грехопаденье, И мне, дабы отбить их нападенье, Пришлось сказать, что не курю прибой, Тут из кустов вдруг вылез с самопалом -- Ну кто б Вы думали? -- дед Снеговик. -- Жидков, вы спите? Ну, без выкавык -- Я разбудил вас? -- рассмеялся впалым, Как яма, ртом. -- Я, знаете ль, отвык Бродить по поэтическим вокзалам. Не обижайтесь, что в одно с вокзалом Я ваш роман облыжно увязал -- Вся жизнь у нас -- не правда ли -- вокзал, Вот только мы сидим по разным залам. Вас, видимо, сочтут оригиналом, И, чтоб ваш стиль тихохонько линял, Сошлют, куда Макар их не гонял Своих телят, -- известным вам каналом. Потомки их вас о бок с Ювеналом Должны поставить -- и на этот счет Не ошибутся -- ваша боль не в счет. Теперь вы выглядите непристалым Судьей их мелких дрязг, но это в счет Того, что зрелость вас нашла усталым. Но стих ваш я не назову усталым, Отнюдь, -- в нем некий нерв, хоть не везде, И ваша птичка все еще в гнезде, Но полетит, и дело здесь за малым. Что до героев ваших, я б сказал, им Недостает движения нигде. Ах, только ваш язык один -- вот где Вы подлинно один за перевалом! -- А Лейцина мне: "Sie sind nicht so scheu -- Wie ich mir fruher vorgestellet habe: Es geht hier um die Weltsicht, um die Gabe. С ней проболтали в паузе большой. Довольно мне, на первый раз хотя бы. О, эта немка -- женщина с душой! * * * Скажите мне, быть может, за душой Моей уже давно пора послать им -- Тем существам, кому оброк мы платим, Когда -- не ясно, но всегда душой. Все говорят, был жар и пребольшой, И, что, лишь только потянулось затемь, Я от него стал бегать по кроватям И пойман был по беготне большой. Меня ловили, говорят, кагалом, Но так как в беге я пока силен, То взяли лишь забросив одеялом. -- Ну, батенька, вы скачете, как слон! -- Сказал добрейший Понт. -- Он утомлен, Хоть стих его не назовешь усталым. Нет, стих ваш я не назову усталым... -- Он помолчал. -- При чем же здесь и стих! -- Сказал я злобно, но тотчас же стих, Подломленный температурным валом. Я на него косился буцефалом: Уж Вам давно известно, что за псих Племянничек, когда находит стих Ему казаться пчелкою и с жалом. -- Ну, стих как стих, -- Понт выкупал в воде Клешни с такой значительной любовью, Как будто были вымазаны кровью. Шекспировский момент по остроте. Он шел со стетоскопом к изголовью, Ворча: "В нем некий нерв, хоть не везде! Да, да, в нем некий нерв, хоть не везде!" -- Я возразил, что все про нерв я слышал, В душе взмолясь, чтоб он скорее вышел Иль замолчал, иначе быть беде. Приятно холодя меня везде, Он продолжал, как Святослав на вы шел, Что, кажется, отец мой плохо вышел, Что он не воин, хоть и при звезде. Застряв, как на шеллачной борозде, И сыпя мне латынь и по-немецки В то время, как сидел я по-турецки, Томил меня он очень, к меледе Примешивая мысли по-простецки О пулеметном, кажется, гнезде. Известно ль мне о таковом гнезде? Я говорил, что все, что мне известно О таковом, мне мало интересно, Что прочее узнать я не в нужде. -- Где только он воспитывался? Где Ворчал сердито Понт. -- Что за ложесна Его нам подарили! Ха, прелестно -- Лишь по нужде желаю знаний де! А без нужды хочу гулять по каллам И нюхать розы и смотреть экран! А прочие -- пускай их мрут от ран -- Как мухи, хлопонутые над калом! Вот отношение к борцам всех стран! Он -- ретроград! Иль дело здесь за малым! -- -- Оставьте, дело вовсе не за малым! -- Я отбивался от него, как мог, Он таял у меня в глазах, но смог, Довольно едкий, снова наплывал им. -- Он бы в глаза, -- ворчал он, -- наплевал им В их честные, когда б он только смог, Проткнул бы кожух, утопил замок -- Им, этим угнетенным и отсталым! -- Болтая, он не выглядел усталым, Я молча дулся: он был невпробой, Когда ворчливый бес овладевал им. Милейший Понт, он говорил с собой В подобный миг, скорее, чем с тобой... -- Героям этим вашим, я б сказал им! Что до героев ваших -- я б сказал им... -- Он бы открыл им, что они -- пустяк, Ведут себя невсчет и кое-как: На тройку с минусом -- когда по баллам. Мол им бы полежать под одеялом, Они же не вылазят из атак -- Да кто ж их гонит в шею, так-растак! -- Наверное, тоска по идеалам? Мол немцев пулемет держал в узде, А что у наших -- так себе, зенитец, Хоть семьи и в тылу, не кое-где. Что? Сделал очень больно? Извините-с! Ну, это пустячок -- перитонитец... Недостает движения нигде. Недостает движения нигде -- Ни в немцах, ни у нас, когда на риге Книг больше не гноят, не сносят в жиги, Не присуждают к штрафам на суде. -- Так, Тетушка, на мысленной уде, Представьте, он держал меня в те миги, Когда болезни жалкие интриги Меня пытались утопить в воде. Он, кажется, готов был на дуде Играть, чтоб выманить меня, как мышку, Оттуда, где я попадал под крышку. Порой частушкой, словно в коляде, Сознанья кратковременную вспышку Он вызывал, чтоб исчезать в нигде, Ах, только Ваш язык один, вот где Я мог бы длиться вечно, существуя В минуты те, когда по существу я Скорее, нежли тут, был на звезде. Держите меня в милой слободе Речений Ваших, тусклый слух дивуя, Сознанью слабому вспомоществуя -- В их чистой кашке, дреме, лебеде! В них я побуду коротко привалом, Глядясь в их серебристые ручьи, А то омою в них глаза свои. А то глядишь, потянет душным шквалом, И ноженьки несут меня мои Скитаться по колючим перевалам. Ну что ж, и побреду по перевалам Я с Вашей речью -- вот уж не один, Уж не такой я и простолюдин С ее веселым сладостным кимвалом. Ну, только б не неметчина с шандалом, Да с жутким бормотаньем их ундин, Ведь так нехватит никаких сурдин, Как забытье нахлынет черным валом: Shidkov, bin heute ich nun wahrheitstreu, So ist es noetig, dass ich konstatiere Euch unseren Verdruss und tiefste Reu, -- Darum doch nicht, weil unsere Quartiere Jetzt Wald und Sumpf, wie die der wilden Tiere, Denn, wie ich glaube, sind wir nicht so scheu. Nein, mein Shidkow, wir sind gar nicht so scheu, Um uns dem Pessimismus schlechter Sorte Zu unterziehn, wir, ewige Kohorte Der Sturmsoldaten ohne jede Scheu. Lasst uns gedenken, wie des Duerers Leu Und wenn auch Hoffnungslos, mit der Eskorte Von Tod und Teufel ritt, -- nach welchen Orte? -- Ziel ist nicht wichtig, immer wieder neu. Die Zukunftsaussicht -- keine sichre Habe, Und denen, deren Basis einmal schmolz, Schenkt Glauben jetzt, ich meine, auch kein Knabe Sind nicht die Russen aus dem selben Holz, Wie jener duestre Knecht? -- gesund und stolz, -- Den ich euch eben vorgestellet habe... Wie ich mir einmal vorgestellet habe, Wir sind auch Feinde, weil derselben Brut, Wo einer fuellt, geht's ja dem andern gut: Ein weisser Rabe -- Tauber nicht -- ein Rabe. Es widerstrebe deutscher Geist dem Grabe Und unsere Einheit falle nicht in Schutt, -- Wenn euer Herz auch alles anders tut, Der Sinn es greift, denn "Elbe" sei auch "Labe". Und neigt wohl bald zu groesserem Masstabe Und wenn an euch jetzt etwas nоch mankiert, -- Das ist die Traene, die den Henker ziert. Die Mitleidstraene stoeret nicht im Trabe: Der Fuehrer, der nicht zu verrueckt regiert, Hat immer Vorzugsrecht und schoenste Gabe. Es geht hier um die Weltsicht, um die Gabe Die Neues schaffend, es beim Alten laesst: Ein starkes Feuer braucht genug Asbest Um zu verhindern jede Hitz-Abgabe. -- Bewahrt das Feuer, eure einzge Habe, Doch gebt mir acht auf Feder und auf Nest: Wir tauchen auf, dann kommt, dann kommt der Rest: Was Faust fuern Graben haelt, gleicht mehr dem Grabe. -- Не правда ль, скажете: кошмар какой! -- И то, подчас такое нас окатит, Что даже бреду можно крикнуть -- хватит! -- Но бред не минет, ибо не такой Субстанции, что ж он напрасно тратит Украденную власть, власть над душой? И много, если в паузе большой Он подарит одну секунду воли -- Верней, беспамятства, зато без боли -- И это отдых для меня большой. Но грудь мне давит. То мой враг большой -- Дух Тяжести, я с ним доел пуд соли, Не перый пуд, не третий, а поболе, Я на него имею зуб большой. Он толст и очень нагл, как все набабы, Идеоложно выдержан, еще б -- Пьет коньяки и ест люля-кебабы, И хочет, чтоб я с ним стрелялся, чтоб Вернее закатать мне пулю в лоб, Довольно мол, на первый раз хотя бы. Довольно мне, на первый раз хотя бы Той пули, что теперь еще живот Дерет мой, впрочем, может, заживет? Кто знает -- переварим эти крабы? Или продуэлировать с ним, дабы Все потекло иначе, чем течет? Орел иль решка, нечет либо чет -- (Уж если не евреи, то арабы). Взамен привычной тяжести земной, Прошу я лишь немного легкой плоти -- Тут Блок и Ницше были бы в комплоте. Быть взятым вдруг небесной глубиной, Но не в летальном все-таки полете, Парить собой -- не токмо что душой! * * * Но если тело разлучит с душой Дух Тяжести, по смыслу поединка, -- Не станет Ваша и моя разминка Бессрочной? -- вот ведь ужас-то какой. Картель, по крайней мере, был такой, Чтобы встречаться нам меж скейтинг-ринка И тира, где ленивая тропинка Подложена подземною рекой. Там что не выбоины -- то ухабы, И вот дождя крутого кипяток На забранный решеткой водосток Валит и брызжет, раздевая грабы, А вой реки так темен и жесток, Что устрашит Вас, в первый раз хотя бы. Вам воя не перекричать, хотя бы Терзало Вас сто демонов в тот миг, Пусть до небес и досягнет Ваш крик, К нему пребудут глухи наши шкрабы. Боюсь, что Вам тотчас надует жабы: Angina pectoris и в воротник, К тому ж, там аллергический сенник: Сплошные курослепы да кульбабы. Но если дней веселый хоровод Вас повлечет на Миллерову дачу, Молю Вас побродить тут наудачу. Помыслите тогда: у этих вод, Платя по чекам без надежд на сдачу, Я ставил в позитуру мой живот. Плевать им, Тетушка, на мой живот, А у меня один, другого нету: Нарочно спросите мою планету -- Взойдет она еще раз? -- ну так вот. Но и остаться жить среди зевот, Настраивать в безлюдье кастаньету Назло врагам, на ужас кабинету -- Мне надоело, кажется, до рвот. И если все-таки меня не рвет, То оттого, что рвать меня ведь нечем, Зато в висках новогородским вечем Стучит, ну а в глазах... в глазах плывет -- Вот так мы их успехом обеспечим: Дерет, а впрочем -- может, заживет. Но, Тетушка, когда вдруг заживет -- А я, ну что ж, а я того хотел бы -- Ах, как тотчас бы соколом взлетел бы, Вы знаете, жизнь все-таки зовет. Пускай опять ломают нам хребет, А я, как встарь, над рифмами потел бы И сталкивал бы в светлой пустоте лбы, И к ижицам прикладывал бы лед. На тишь да гладь я бы навел им штрабы: Пускай кряхтят, да сносят, как хотят -- Люблю щелчками поощрять генштабы. Как думаете -- ведь они кряхтят? Уж как-нибудь, должно быть, отомстят, Да только я плевал на ихи крабы. Все Духи Тяжести, известно, -- крабы, А у Н.Н. ее Д.Т. -- злодей, Он краб от мира, так сказать, идей, Но в нем есть также что-то и от бабы. Он слушает кифары и ребабы И в ямбе тут же выделит спондей, Но, сколько ты в молитве ни радей, -- Не увлажнишь пустое око жабы. И нет томленью моему ослабы, Поскольку алиби ведь нет руке, Пойду к подземной, все-таки, реке. Прощайте, бузины и баобабы, И, Тетушка, Вы в чудном далеке О днях моих не сокрушались абы... Я шел продуэлировать с ним, дабы Сквитаться с ненавистным мне Д.Т., Нам секунданты дали по ТТ И, разведя нас, отвалили слябы. Какое чудо все-таки прорабы: Как бы предвидя наше экарте, Они корректно развели в портэ Одиннадцати метров водоснабы. Кому из нас скорее припечет, Или сжидится мозжечок немного -- Туда ему, понятно, и дорога. И безопасность секунданта в счет: У нас за поединки судят строго, И оттого все правильно течет. Повремени, мгновенье! Но -- течет... От секундантов слышится сквозь грохот: "Тэтэшников не хватятся?" -- и хохот, "Патруль бы не засек!" -- "Не засечет!" "Кто у барьера?" -- "Справа звездочет, А слева видный собиратель блох от Идеологии", -- и снова хохот, -- "Ты привязал тэтэшники? Дай счет!" "Пятнадцать". Кажется, уже и время Вам описать противника, но бремя В том непосильное меня гнетет: Он без лица, лишь изо рта растет Ужасный клык, он колдуново семя. "Двенадцать... десять..." -- нечет либо чет. Орел иль решка, нечет либо чет. "Семь, шесть" -- он зол, как веник, -- "пять,четыре, Три, два, пошел!" -- Нацелясь, словно в тире, Сошлись мы, каждый взят был на учет. Я, разумеется, имел расчет Пасть не вперед, захлебываясь в вире, Но с локтя, словно римлянин на пире, За первый выстрел с ним вести расчет. Но я не мог принять в расчет масштабы Чудовищно горячего костра, Вдруг вспыхнувшего поперек нутра. Я как-то понял вдруг, что ноги слабы -- Какое счастье: я не ел с утра, Но если не евреи, то арабы. Уж если не евреи, то арабы, И, не поев с утра, бываешь слаб, И, зараженья избежав хотя б, Все ж штирбанешься, как Вам скажут швабы. И где-то, в Средней Азии, мирабы Тебя изловят и снесут в михраб, Но ты-то отстрадался, Божий раб -- Тебе давно все куры стали рябы. Я понял, что, взлетев над быстриной, Над яминой тихонько каруселю, А пистолет витает надо мной. Но я совсем недолго так викжелю И, вдруг поворотясь лицом к тоннелю, Иду в объятья тяжести земной. Взамен привычной тяжести земной, Меня снедает как бы увлеченье Исследовать, не быстро ли теченье, Вдруг вертикальной вставшее стеной. Река теперь сияет предо мной Кромешной тьмой холодного верченья, Исполнена зловещего значенья С ее неизмеримой глубиной. Как если сну откажут в позолоте Иль ты поймешь, что дикий сон есть явь, Что исплывешь его лишь камнем вплавь, Когда на гимнастерочном камлоте Встает вдруг дыбом шерсть, почуя навь, Из бездны рвущуюся к легкой плоти, -- Так я просил немного легкой плоти, Но не у той, кто дважды бытия Мне не подарит, -- я забыл ея В тот миг равно, как о воздухофлоте, Но самый воздух в судоржном заглоте Спел Ваше имя, Тетушка моя, Чтоб Ваших юбок легкие края Подделали маршрут в автопилоте. Так, рея, словно утка на болоте, Лбом наперед -- цилиндром метров двух В диаметре, я улькал, что есть дух, Зерном, освобожденным в обмолоте, Отчаявшись, что снова выйду сух: Тут Блок и Ницше были бы в комплоте. Но Блок и Ницше не были в комплоте Со мной тогда, да и теперь едва ль, В тот час бы самое Владимир Даль Не подал мне обложки в позолоте. Молитесь, Тетушка, о полиглоте! -- Вот все, что я успел подумать вдаль, -- И Вам меня внезапно стало жаль, И Вы... Вы вспомнили о санкюлоте. И как причиной объяснить иной, Что у стены плывущего оникса Я медлил, как испуганная никса. И дрогнул и пошел, пошел в иной Конец, прочь от разгневанного Стикса, Чтоб взятым быть небесной глубиной. Быть взятым вдруг небесной глубиной, Когда я было счел себя умершим! Подобно птицам, крылья распростершим, Из хладной смерти возвратиться в зной! -- Что, Тетушка, Вы сделали со мной, Каким чадолюбивым министершам, Каким силкам любви и лести вершам Мне быть обязанну моей спиной? Ах, все напротив, и не Вы мне вьете Веревку легкости, гнездо, где луч Блестит соломкой, нежен и колюч! Не Вы, не Вы, хоть нет жемчужней тети! А дело в том, что Тяжкий Друг мой, злюч, Застрелен мной совсем уж на излете -- И не в летальном, все-таки, полете Я покидаю адскую трубу, Благословляя Вас, мою судьбу, И оставляя секундантов в поте. Они ж, красны, как ягоды в компоте, Уже видавшие меня в гробу, С отчаяньем глядят, как я гребу, Подобно стройной, легкокрылой йоте, Как в океан вжимаюсь голубой, Сияющий глубинно и пространно, Где свет лениво плещет, как прибой. Я кинул все, что тяжко, что туманно, Чтоб в вышине -- то Вам не будет странно -- Парить собой, не токмо что душой. * * * Не передать Вам, как я рад душой, Что травы изменяют цвет шпинатный В ярко-зеленый, иссиня-салатный, Лазурно-серый, льдисто-голубой, И в них цветковый пурпурный подбой Вдруг пробегает змейкой многократной, Вплетая в знойный воздух запах мятный, -- Когда слегка касаюсь их стопой. И траурница в черном шевиоте, Чтоб не осыпать тонкую пыльцу, Отнюдь не думает менять грязцу На гуд крыла на очень низкой ноте, Когда роса ей хлещет по лицу В моем земном, но все-таки полете. В простой ходьбе, но все-таки -- в полете Я кинул пойменную часть реки, Где звонкая вода и островки Купаются в сиятельном азоте, Где дали в перспективном развороте Как бы непроизвольно велики, А ближние домки и хуторки У щиколки и в дымном креозоте. Вы помните строжайшее табу, Наложенное Проторенессансом На радиальных линий городьбу -- Каким неуследимым диссонансом, Насмешкой рафаэлевским пасьянсам -- В меня вдувало дали, как в трубу. Да, да, я слышал адскую трубу Неодомашенного! Боже правый, Какой был вклин томительно-журавый В разноголосых близей голосьбу! Педальный, он стоял, как марабу, Над комариным, рядом -- величавый, Звучащий ниже не одной октавой, Способный мертвых радовать в гробу. Но тут уже я взялся за скобу И проведен был комнатой передней В покой большой и светлый, и соседний С чудесным садом, где, подстать столбу, Теперь стою, как олух распоследний, Благословляя Вас, мою судьбу. Благословляю я мою судьбу И всех богов Эллады, что средь гилей Чудовищных Вы были мой Вергилий С живыми лаврами на белом лбу, Что, запретив гульбу, да и пальбу До времени для звуков всех игилей, Раскрыли прелесть для меня вигилий -- Над вымыслом выпячивать губу, Что в легком пеплосе или в капоте, А то и просто в палевых цветах -- Харита, нимфа, женщина в летах -- Вы были рядом, вопреки тупоте, Чтоб рядом быть, бежали в чеботах... Вы оставляли даже море в Поти. Душа моя в поту, как море в Поти, Но не от зноя или страха -- нет, Но, словно замолчавшийся кларнет, Срывается на самой верхней ноте. И рад я каждой счастливой длинноте И мигу не надкусывать ранет, Но, бесконечно для и для сонет, Чертить страницу новую в блокноте. Но как теперь скажу Вам о заботе -- Пленительной -- быть обществом для тех, Кто мне дарит нередко час утех А иногда и два часа -- в субботе, Да и в воскресном дне, а то и в тех, Что алы, словно ягоды в компоте. И я сижу в мечтах и при компоте, Задумавшись над шахматной доской, Нахмуря лоб в манере шутовской И чуть прикрыв глаза в полудремоте. И чистый лоб, почти в глазной ломоте, Оливковой прозрачной белизной Мне говорит, сияя предо мной, Не о ранете, но о бергамоте. "Души болезням в ней обрел цельбу", -- Диагноз чуткого к любви Вильгельма, Неверный, как огни Святого Эльма. Как в "Интернасьонале"? Там -- "Debout" Я здесь "debout" -- пусть трут покрепче бельма, Давно видавшие меня в гробу. Шампанское в бутылочном гробу Тихонько зреет подо льдом побитым, Меж тем как Лера пешечным гамбитом Решает целой партии судьбу, А Рика поверяет ей журьбу На тему: Я потею тут, а вы там... -- И повод мне не кажется избитым, Хотя б Христос тут был и ел щербу, -- Я наблюдаю тонкую резьбу Изящной кисти, вафельной салфеткой Укутывающей стакан в абу... Закрыв глаза, я вижу сумрак редкий, И пара глаз под черной вуалеткой С отчаяньем глядят, как я гребу. Плеск волн в борта, я больше не гребу, Я вышел на мостки, помог сойти им, Театр еще не отдан был витиям, Ничто не предвещало в нем стрельбу. Толпа мусолила смерть Коцебу, Подверженная всем перипетиям Грибковости, эпидермофитиям С наклоном то в мятежность, то в мольбу. Играли в фараон. -- Князь, вы сдаете. -- Кто на хорах? -- Арам или Арно... -- Но тут в глазах от фрачных пар черно, И вы совсем от фраков устаете, Но вот привлечь вас девушке дано, Подобной стройной легкокрылой йоте. Подобно стройной легкокрылой йоте, Она летит на бал, она бледна И лихорадочно возбуждена, Вы в ней знакомую не узнаете. Чтоб уступить ей место, вы встаете, Но пролетает мимо вас она, И ароматов легкая волна Еще секунду веет по полете. И снова вы одни, само собой, Что с вами ваша грусть или улыбка. Вот, кажется, опять шаги... ошибка! Часы хрипят, вот раздается бой, Вот взвизгнула и тут же смолкла скрипка -- И снова тихий сумрак голубой. Где нет свечей -- там сумрак голубой, Но что это -- шаги на антресолях, А кто -- не видно, свечи на консолях Как будто ярче, где-то над тобой, -- Спугнув ночную мглу, заржал гобой, Но, потерявшись, захлебнулся в солях, Две-три секвенции на парасолях Спустились, изрыгнутые трубой. Вот флейты прочирикало сопрано, И, чтобы не менялся больше галс, Виолончельный продундел казальс. Потом молчок -- и музыки ни грана. Тут скрипки зазвенели легкий вальс, Сияющий глубинно и пространно. Их тон сиял глубинно и пространно... Но что ж танцоры? -- Как велит типаж, Там раньше под гобой прошелся паж, По стишьи -- в двери выскользнув нежданно, Потом как бы наметилась павана, В которой коломбину вел апаш, Но так неясно, словно метранпаж Еще втирал селянку и пейзана. В скрипичный вальс зато само собой Вплелся прелестных дев роскошный танец, Витавших в воздухе наперебой. И в партитуру мимолетных странниц Второю строчкой ввел паркетный глянец Веселый симметрический прибой. Свет плещется повсюду, как прибой, И часто щиколка или ключица Является, блеснув, как приключится, А виноват кларнет или гобой. Но скрипки правят подлинный разбой, И оттого-то кринолин лучится И смокингов приличная горчица Вполне довольна и дурна собой. И что здесь ни реально -- все обманно, Особенно две юные сестры, Чьи очи томны, каблучки ж -- быстры, Чьи мысли... даль свободного романа... Их не прочесть глазам, сколь ни остры -- Ну, словом, все прозрачно, все туманно. Но вот из зазеркального тумана: -- Он, словно Ленский, пешкой взял ладью, -- -- И что, свою? -- Нет, кажется, мою... -- -- Мы, верно, все тут опились дурмана! Бурля, как переполненная ванна, Он вплескивает нам свою струю, И с ним душевный наш покой адью, -- Ведь это происходит постоянно! -- -- Конечно, милая, тебе желанно, Чтоб гость наш, по возможности, был здесь, Когда он тут... частично и не весь... -- -- Ты скажешь, что к нему я не гуманна? -- Вступаю в разговор, откинув спесь: Взгляните вверх, не будет ли вам странно? Там, в вышине -- пусть вам не будет странно, -- Над нами нет лепного потолка, Но ферма, и кругла, и далека, В пролетах держит купол невозбранно. И свет ее мерцает непрестанно На столике, как лампа ночника, -- У Рики есть прелестная рука, У Леры -- лоб, лучистый окаянно. И если в пальцах тех стакан пустой Блестит алмазом осиянных граней, Протертых тряпкой, чистой, но простой, -- И если светлый лоб тот средь гераней Задумчиво взойдет над пустотой, -- Впиваю звездный свет тогда душой. * * * Дитя и муж с младенческой душой Проходят вдоль чугунного плетенья По снегу, убелившему растенья, У ног и за оградою резной. Они невнятны, и тому виной Отсутствие в лице их средостенья Меж светом и несветом и смятенья Блестящих трав под белою шугой. Их речь расплывчата, как текст Корана, -- Должно быть, потому, что чуть слышна, Хотя пространство ей и невозбранно. То незвучна, то смысла лишена, То неуверена в себе, она Близ них, и в лунном свете ей не странно. Там, в вышине, пусть вам не будет странно, -- Стоит, застыв, готический покой, Построенный властительной рукой, И основанье храма восьмигранно. Еще скорее поздно, нежли рано, И мгла неодолимою рекой Течет по дну унылой мастерской, Сводя обломки вниз стрелой тарана. Вот крикнуто из тени ямщика, Вот подано фиакр, вот внутрь впрыгнуто, Вот ванькой почесато с облучка. Вот смолкнуто, вот лошадь смыкануто, Вот тронуто и вскоре утонуто Во мгле, как бы натекшей с потолка. -- Все данные взяты не с потолка -- В них кровь и пот промышленных рабочих, Пора отбросить мысль о нуждах прочих И действовать, бунтуя мужика. Пора за дело браться нам, пока Российский царь на Гатчине иль в Сочах, В ЦК колеблются, пойдем опрочь их, В столицах нехватает костерка. -- -- Отец, мы действуем наверняка? -- Воскликнул сын во власти пароксизма. -- За нами нет ни одного полка! Есть множество сторонников марксизма, Но в духе пролетарского расизма, Царь близко, а Женева далека! -- Тут мысль их стала снова далека Момента нуждам: это их свиданье Судьбы холодной было состраданье, Улыбкой каторжного далека. -- Смотри, отец, ты постарел слегка, В Сибирь отправленный на созиданье, А я здесь обречен был на страданье -- Двенадцать долгих лет! Века! Века! -- -- Я плохо сохранился? Там охрана... Питание, бумага, ну, кайло... -- -- Да ведь моя душа сплошная рана. В моих глазах все мировое зло В себе сосредоточил, кто светло В пролетах держит купол невозбранно. -- -- Такая мысль, пожалуй, невозбранна Всем независимым, как ты да я, Кем презрена любая колея, Кто видит даже в гении тирана. Но в нашем Господе того ни грана, Что хочет в нем заметить мысль твоя, -- Он плюнул на российские края, Отгородившись белизной экрана. И кровь что льется в мире неустанно, И детский плач, и вопли матерей, -- Выкушивает ваш протоерей. А с вашею хулой он нерасстанно И спит, и в баню ходит, -- так острей: Она, что перл, лучится непрестанно. -- -- Отец, так значит, битва непрестанна? Положим, через пять, ну, шесть веков Придешь ты к власти... -- Слушай, я -- Жидков, Нам не к лицу порфира и сутана. Земного и небесного Вотана, Взирающего мир из-за штыков, Мы борем, а для прочих пустяков Армейского довольно капитана. -- Но мысль их стала снова далека Моментам Вечности, и глаз зерцала У сына отуманились слегка. И юноши прозрачная рука Перед отцом бесчувственным мерцала На столике, как лампа ночника. У столика, где лампа ночника Вполне усугубляет тьму лучами, Привык он думать долгими ночами О мыслях и движеньях старика. Воображалась Колыма-река С ее сатрапами и палачами, Отец, не дороживший калачами И ненавидящий наверняка. Он, не боящийся ни сыпняка, Ни пули, ни всесущего доноса, Умеющий посеять цепняка. Такой уйдет от стражи, кровь из носа, Его духовной мощи нет износа, И все ж... какая хрупкая рука. -- Отец, ответь мне, милый, чья рука, Имеющая силу приговора, Казнила вдруг сиятельного вора Иль обнаглевшего временщика? -- -- Но, мальчик, жизнь ужасно коротка, А будущее светлое нескоро Похерит все достойное укора, Тут нужен глаз... приличного стрелка. Однако поклянись, что, постоянно Обдумывая странный ход вещей, Ты пальцами не сдавишь сталь нагана. В конце концов, есть множество вещей, Способных вызвать поворот вещей, А суета -- будь это окаянно! -- -- Отец, трудясь надменно, окаянно, Расчетливый холодный утопист, Скажи, кто ты: группостровец-марксист, Народоволец иль от Либер-Дана? -- -- Сынок, мне, понимаешь, даже странно, Что ты меня заносишь с ними в лист, Я попросту Жидков, отпавший лист, Зачем мне в кучу к ним? -- там бесталанно. Но поклянись с душевной простотой, Что, как бы чернь глаза нам ни колола, Ты не пойдешь стезею произвола, Не станешь светской властию и той, Нам данною от Божьего престола, Не поступишься для тщеты пустой. Иначе будет как стакан пустой Тебе дарованная власть, и жажды Не утолишь ты ею, и однажды Лишишься этой, как лишился той. Но пусть язык твой чудной немотой Скорее расцветет, да не подашь ты Себя носителям нечистой жажды, Испив, да не попрут тебя пятой. Ты и друзья твои пусть бегом ланей Летят от сборищ их к себе, в себя -- Лишь о единой истине скорбя, Ревнуя лишь о ней у Иорданей, Ее лишь ненавидя и любя, Блестящую алмазом чистых граней. Блестит алмазом осиянных граней Она, принадлежащая тебе, Все прочее, прекрасно по себе, Годилось бы для русских глухоманей... -- -- Отец, ужли для Тул и для Рязаней Не порадеем? -- Только на дыбе. Ты знаешь, я и в лубяной избе Подчас бежал застолий и компаний. В Рязани, как на войсковой постой, Глядят на толкотню идеологий: Смущает жителей их быт убогий. Полно посуды, но живот пустой, Хотя вполне по мне вид горниц строгий, Протертых тряпкой чистой, но простой. -- -- Отец, ведь русский человек -- простой, А ты непрост, ты вежливо критичен, Быть может, даже космополитичен, Тебе, конечно, труден наш застой. Но где не встретишься ты с маятой, С презрительным цинизмом зуботычин, Где б солдафонства глас не так был зычен, И где б народом управлял святой. -- -- Сынок, живем мы в мире стертых граней Межгосударственных, пожалуй, здесь И перепад: то -- город, а то -- весь. И родина теряет смысл свой ранний: Что нам отечество -- не мир ли весь, Везде, где есть окно горшку гераней! -- -- Отец, весь ужас в том, что вид гераней И европейство мудрого скопца Нам не способны заменить отца Холодным блеском чистых филиграней. В лесах каких Колумбий и Кампаний Смогу пройти, не потеряв лица, Где встречу я не честные сердца, А сердце, свернутое в рог бараний? Поэтому пред выбором не стой: Что ненависть твоя -- с моей любовью! -- Тебя могу заклясть я только кровью. Но, если хочешь, заклинаю той, Поскольку рядом, с вечной обиновью, И вечность заклинает -- пустотой. -- Задумчиво взойдя над пустотой, Луна глядит на тихую равнину, Лаская то подростка, то мужчину Улыбкой света, грешной и святой. Пусть смысл речей их, вовсе не простой, Невнятен был бы даже и раввину, Приятен он отцу и важен сыну, Их взгляды полны нежной добротой. Еще скорее поздно, нежли рано, И потому и старший, и меньшой Идти и мыслить могут невозбранно -- Порвав на время с нужной томашой, Беседуя любовно и пространно, Как муж и муж с младенческой душой. ЧАСТЬ ПЯТАЯ Пятнадцать сократических диалогов на тему иудейского псалма сонетная корона При реках Вавилона -- там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе. На вербах посреди его повесили мы наши арфы... *** Чужим рекам мы наши слезы лили О родине давно забывшей нас Презрев звезду надежды в этот час Мы наши арфы вербам поручили Могли ль мы петь осилившей нас силе Цветы темниц смочив их влагой глаз Простые наши песни без прикрас Мы как и судьбы обрекли могиле Но пусть прилипнет к горлу мой язык Когда тебя я вспоминать не буду Тебя веселья моего родник Пусть почернеет день когда забуду Я моего врага веселый лик И ненависть стенаньем не избуду I. Антигона Я ненависть стенаньем не избуду К богам, мой Полиник, мой Этеокл, Пусть клекот мой, как волглый мякиш, клекл И хрипл, как бы не