буду тот взгляд глубочайшего обожания, которым солдат отметил это ?мы с ним?... ========= - ?Товарищ, товарищ?... А вот меня на улице никто не зовет товарищ, и почти никогда - гражданка, всегда - гражданочка - и сразу всякое такое в рифму. Гражданочка-смугляночка (хотя я вовсе не смуглая, это меня только румянец темнит) - или там: миляночка, а один даже целый стих сочинил: Гражданочка, гражданочка, Присядь ко мне на лавочку, Поешь со мной бараночку! - а я ему: - ?А где бараночка? Обещал - так давай!? - ?А я это только так, гражданочка, для складу, и никакой, к сожалению, бараночки у меня нету, потому что Колчак, сволочь, оголодил, а ежели бы время другое - не только бараночку, а целое стадо бы барано`в вам пригнал - для ради ваших прекрасных глазок. Потому что глазки у вас, гражданочка...? И всё эти глаза, эти глаза. Разве они уж правда - такие особенные? И почему я только солдатам нравлюсь, и вообще швейцарам, и еще старикам, и никогда, никогда - интеллигентам? ========= Я много раз давала ее протяжное ?Марина... (О, Мари-ина... Ах, Мари-ина!)? Но было у нее другое Марина, отрывистое, каким-то вздрагиванием верхней губы, и неизбежно предшествующее чему-нибудь смешному: ?M'p'н'a (вроде французского Marne) - а вы заметили, как он, когда вы сказали...? Мое имя, бывшее уже дрожанием смеха, уже входившее в смех, так сказать открывавшее руладу, с буквами - пузырящимися под губой. Моим именем она пела, жаловалась, каялась, томилась, им же - смеялась. ========= Накануне отъезда она принесла Але свой подарок: ?Детство и отрочество? в красном переплете, свое, детское с синими глазами Сережи Ивина и разбитой коленкой его, и целой страницей ласкательных имен. - О, Марина! Как я хотела подарить вам мою ?Неточку Незванову?, но у меня ее украли: взяли и не вернули. Марина! Если когда-нибудь увидите - купите себе ее от меня на память, в ней все мое к вам, потому что это повесть о нас с вами, и повесть тоже не окончена - как наша... ========= Потом был последний вечер, последний граммофон, последнее втроем, последний уход - в последний рассвет. ========= Пустынная площадь - перед каким вокзалом? Мнится мне - перед Богом-забытым, не знаю - Брянским? наверное - деревянным. Мужики, мешки. Бабы, мешки. Солдаты, мешки. А все же - пусто. Отвесное солнце, лазурь - синее того платья. Стоим - Сонечка, тот солдат, я. - А это, Марина, моя ученица! На нас - заглатывая ногами по дюжине булыжников зараз - женский колосс, девический колосс, с русой косой в кулак, в синей юбке до колен, от которых до земли еще добрых пол-сажени, со щеками красного лаку, такого красного и такого лаку, что Сонечкины кажутся бледными. И Сонечка, в ответ на мой изумленный взгляд: - Да, и нам всего шестнадцать лет. И мы первый год как из деревни. На сцену хотим. Вот какие у нас на Руси бывают чудеса! И, приподнявшись на цыпочки, с любовью поглаживает. Ученица, вопреки всякому правдоподобию еще покраснев, могучим басом: - Софья Евгеньевна, я вам продовольствия принесла на дорогу. (Вздымая могучий мешок.) Цельный месяц - сыты будете. Перрон. Сонечка уже внутри. Плачет - из вагона прямо на перрон. - Марина! Марина! Марина! Марина! Я, уж не зная чем утешить: - Сонечка! Река будет! Орехи будут! - Да что вы меня, Марина, за бездушную белку принимаете? (Плача.) - Без вас, Марина, мне и орех не в орех! ...Алечку - поцелуйте! ...Мой граммофон - поцелуйте! ...Володечку - поцелуйте! MMMMM ========= 1 Бесценная моя Марина! Все же не могла - и плакала, идя по такой светлой Поварской в сегодняшнее утро, - будет, будет, и увижу вас не раз и буду плакать не раз, - но так - никогда, никогда - Бесконечно благодарю вас за каждую минуту, что я была с вами, и жалею за те, что отдавала другим - сериозно, очень прошу прощения за то, что я раз сказала Володе - что он самый дорогой. Самая дорогая - вы, моя Марина. Если я не умру и захочу снова - осени, сезона, театра, - это только вашей любовью, и без нее умру - вернее без вас. Потому что знать, что вы - есть, знать, что Смерти - нет. А Володя своими сильными руками сможет вырвать меня у Смерти? Целую тысячу раз ваши руки, которые должны быть только целуемы - а они двигают шкафы и подымают тяжести - как безмерно люблю их за это. Я не знаю, что сказать еще - у меня тысяча слов - надо уходить. Прощайте, Марина, - помните меня - я знаю, что мне придется все лето терзать себя воспоминаниями о вас, - Марина, Марина, дорогое имя, - кому его скажу? Ваша в вечном и бесконечном Пути - ваша Соня Гол-лидэй (люблю свою фамилию - из-за Ирины, девочки моей ). 2 Вещи уложены. - Жизнь моя, прощайте! - Сколько утр встречала я на зеленом кресле - одна с мыслями о вас. Люблю все здесь - потому что вы здесь были. Ухожу с болью - потому же. - Марина - моя милая, прекрасная - я писать не умею и я так глупо плачу. Сердце мое - прощайте. Ваша Соня. 3 (Але) Целую Тебя, маленькие тоненькие ручки, которые обнимали меня - целую, - до свидания, моя Аля - ведь увидимся? Наколдуй счастие и Большую Любовь - мне, маленькой и не очень счастливой. Твоя Соня. ========= 4 20-го июня (7-го старого стиля) 1919 г. Моя дорогая Марина - сердце мое - я живу в безмерной суматохе - все свистят, поют, визжат, хихикают - я не могу собраться с мыслями - но сердцем знаю о своей любви к вам, с которой я хожу мои дни и ночи. Мне худо сейчас, Марина, я не радуюсь чудесному воздуху, лесу и жаворонкам, - Марина, я тогда все это знаю, чувствую, понимаю, когда со мной - вы, Володя, мой Юрочка - даже граммофон - я не говорю о Шопене и ?Двенадцатой рапсодии?, - когда со мной Тот, которого я не знаю еще - и которого никогда не встречу. Я могу жить с биением пульса 150 даже после мимолетной встречи глазами (им нельзя запретить улыбнуться!) - а тут я одна - меня обожают деревенские девчонки - но я же одинока, как телеграфные столбы на линии железной дороги. Я вчера долго шла одна по направлению к Москве и думала: как они тоскуют, одинокие, - ведь даже телеграммы не ходят! - Марина, напишу вам пустой случай, но вы посмеетесь и поймете - почему я сегодня в тоске. Вчера сижу у Евгения Багратионовича и веду шутя следующий диалог с бабой: Баба: - Красавица, кому папиросы набиваешь? Муженьку? Соня: - Да. Баба: - Тот, что в белых брюках? Соня: - Да. Баба: - А что же ты с ним не в одной избе живешь? Соня: - Да он меня прогнал. Говорит, больно подурнела, - а вот папиросы набивать велит - за тем и хожу только, а он другую взял. ========= Вечер того же дня. Баба ловит Вахтангова и говорит: - Что ж ты жену бросил, на кого променял? Ведь жена-то красавица, - а кого взял? - Не совестно? - Живи с женой! Ночь того же дня. Я мою лицо в сенях. Входит Вахтангов: - Софья Евгеньевна, что вы - ребенок или авантюристка? - и рассказ - бабы. Убегаю от Вахтангова и безумно жалею, что не с ним. Это пустое все. - Марина, пишите, радость моя - пишите. С завтрашнего дня я въезжаю в отдельную комнату и буду писать дневник для вас, моя дорогая. - Пишите, умоляю, я не понимаю, как живу без вас... Письма к Г-ру - и пусть Володя тоже. - Что он? Марина, увозят вещи - надо отнести письмо - не забывайте меня. Прошу, умоляю - пишите. О, как я плакала, читая ваше последнее письмо, как я люблю вас. - Целую ваши бесценные руки, ваши длинные строгие глаза и - если б можно было поцеловать - ваш обворожительно-легкий голос. Я живу ожиданием ваших писем. Алечку и Ирину целую. - Мой граммофон, - где все это? Ваша С. ========= 5 (Последнее) 1-го июля (20-го июня старого стиля) 1919 г. Заштатный город Шишкеев. - Марина, - вы чувствуете по названию - где я?! - Заштатный город Шишкеев - убогие дома, избы, бедно и грязно, а лес где-то так безбожно-далёко, что я за две недели ни разу не дошла до него. - Грустно, а по вечерам душа разрывается от тоски, и мне всегда кажется, что до утра я не доживу. По ночам я писала дневник, но теперь у меня кончилась свеча, и я подолгу сижу в темноте и думаю о вас, моя дорогая Марина. - Такая нежданная радость - ваше письмо. - Боже мой, я плакала и целовала его и целую ваши дорогие руки, написавшие его. - Марина, когда я умру, на моем кресте напишите эти ваши стихи: ...И кончалось все припевом: Моя маленькая! - Такое изумительное стихотворение. - - Марина, сердце мое, я так несвязно пишу. Сейчас день самый синий и жаркий, - так все шумит, что я не могу думать. - Я пишу, безумно торопясь, так как Вахтанг Леванович едет в Москву - и мне сроку полчаса. - Марина, умоляю вас, мое сердце, моя Жизнь - Марина! - не уезжайте в Крым пока, до 1-го августа. Я к 1-му приеду, я умру, если не увижу вас, - мне будет нечем жить, если я еще не увижу вас. - Марина, моя любимая, моя золотая, не уезжайте - я не знаю, что еще сказать. Люблю вас больше всех и всего и - что бы я ни говорила - через все это. - Марина, милая, нежная, дорогая, целую вас, ваши глаза, руки, целую Алечку и ее ручки за письмо, - презираю отца, сына и его бездарную любовь к ?некоей замужней княгине?, - огорчена, что Володя не пишет, по-настоящему огорчена. - Сердце мое, Марина, не забывайте меня. Ваша Соня. Дневник пишу для Вас. По дороге в Рузаевку я дала на одной из станций телеграмму Володе: Целую вас - через сотни Разъединяющих верст! Даю телеграфисту, а он не берет срочно подобную телеграмму, - говорит, это не дело. Еле умолила. Целую. Молюсь за вас. Р. S. - Против моего дома церковь, я хожу к утрене и плачу. Соня. ========= После Сонечкиного отъезда я малодушно пошла собирать ее по следам. Мне вдруг показалось - я вдруг приказала себе поверить, что - ничего особенного, что в ее окружении - все такие. Но, к своему удивлению, я вскоре обнаружила, что Сонечки все-таки - как будто - нет, совершенно так же, как за неимением папиросы машинально суешь себе в рот - что попало длинного: карандаш - или зубную щетку - и некоторое время успокаиваешься, а потом, по прежнему недомоганию, замечаешь, что - не то взял. Студийцы меня принимали, по следу Сонечкиной любви, отлично, сердечно, одна студийка даже предложила мне, когда Ирина вернется из деревни, взять ее с собой - в какую-то другую деревню...мы несколько раз с ней встретились - но - она была русая и голубоглазая - и вскоре обнаружилось, что Сонечка совсем ни при чем. Это была - моя знакомая. Моя чужая новая знакомая. Как в книге - ?продолжение следует?, здесь продолжения - не следовало. ========= Продолжение следовало - с Володей, наше продолжение, продолжение прежних нас, до-Сонечкиных, не разъединенных и не сближенных ею. Казалось бы - естественно: после исчезновения между нами ее крохотного физического присутствия, нам это крохотное физическое отсутствие, чуть подавшись друг другу, восполнить, восполнить - собою, то есть просто сесть рядом, оказаться рядом. Но нет - как по уговору - без уговору - мы с ее исчезновением между нами - отсели, он - в свой далекий угол, я - на свой далекий край, на целую добрую полуторную Сонечкину длину друг от друга. Исчезнувшая между нами маленькая черная головка наших голов не сблизила. Как если бы то, с Сонечкой, нам только снилось и возможно было только с ней: только во сне. Но тут должно прозвучать имя: Мартин Иден. - Это - больше, чем можно сказать: и вещь, и герой, и автор. Больше, чем мне можно сказать... Когда-нибудь, когда расстанемся... - Марина Ивановна, прочтите Мартина Идена, и когда дойдете до места, где белокурый всадник на белом коне - вспомните и поймите - меня. Девятнадцать лет спустя, девятнадцать с половиной лет спустя, в ноябре 1937 г., иду в дождь, в Париже, по незнакомой уличке, с русским спутником Колей - чуть постарше тогдашнего Володи. - Марина Ивановна! А вот книжки старые - под дождем - может быть хотите посмотреть? Приоткрываю брезент: на меня глазами глядит Мартин Иден. Теперь - пояснение. Дико было бы подумать обо мне, живущей только мечтой и памятью, что я то Володино завещание - забыла. Но - так просто войти в лавку и спросить Мартина Идена? Как Володя когда-то вошел в мою жизнь - сам, как все большое в моей жизни приходило само - или вовсе не приходило, так и Мартин Иден должен был придти сам. Так и пришел - ныне, под дождем, по случайному слову спутника. Так и предстал. Мне оставалось - только протянуть руку: ему, утопающему под дождем и погибающему от равнодушия прохожих. (Вспомним конец Мартина Идена и самого Джека Лондона!) В благополучной лавке - нового неразрезанного Мартина Идена, любого Мартина Идена, очередной экземпляр Мартина Идена - было бы предательством самого Володи, тройным предательством: Джека Лондона, Мартина Идена и Володи. Торжеством той la Chose Etablie16, биясь об которую они все трое жизнь отдали. А тбк - под дождем - из-под брезента - в последнюю минуту перед закрытием - из рук равнодушной торговки - так это просто было спасением: Мартина Идена и памяти самого Володи. Здесь Мартин Иден во мне нуждался, здесь я ему протягивала руку помощи, здесь я его, действительно, рукой - выручила. И вот, в конце этой бессмертной книги - о, я того белокурого всадника тоже не искала, и даже не ждала, зная, что предстанет - в свой срок на своей строке! - в конце этого гимна одинокому труду и росту, этого гимна одиночеству в уже двенадцатый его час в мире... - видение белого, но не всадника: гребца, пловца, тихоокеанского белолицего дикаря стойком на щепке, в котором я того белокурого всадника (никогда не бывшего, бывшего только в моей памяти) - узнала. Девятнадцать лет спустя Мартин Иден мне Володю - подтвердил. ========= Однажды я читала ему из своей записной книжки - 3<авад>ского, Павлика, Сонечку, себя, разговоры в очередях, мысли, прочее - и он, с некоторой шутливой горечью: - Марина Ивановна, а мне все-таки обидно - почему обо мне ничего нет? о - нас? о - нашем? ...Вы понимаете, я в мире внешнем, в жизни, вас ни к чему не ревную, но в мире мысли и - как бы еще сказать? Я сам никогда ничего не записываю - у меня и почерк детский - я знаю, что все - вечно, во мне - вечно, что все останется и в нужный час - встанет, все, каждое наше с вами слово. У меня даже чувство, что я, записывая, что-то - оскорбил бы, умалил бы... Но вы - другое, вы - писательница... - А вы это когда-нибудь, хоть раз за всю нашу дружбу, заметили, Володя? Он, усмехнувшись: - Другие - говорили... - Стойте, Володя! А у меня есть про вас - две строки, конец стихов, никогда не написанных: Если бы царем вас Бог поставил, Дали б вам прозвание - Тишайший. Глазами вижу, как спускает стих себе в грудь и там его слушает. И, с началом усмешки: - Марина Ивановна. Это я только с вами - такой - тихий. ========= Я еще нигде не сказала об его улыбке: редкой, короткой, смущенной, себя - стыдящейся, из-под неизменно опущенных глаз - тех - снисходительных и даже снисходящих, которыми он смотрел, верней не смотрел на меня, когда я заводила о 3<авад>ском. Улыбка с почти насильственным сведением расходящихся губ, приведением их на прежнее место - несмеха. Странно, но верно, и прошу проверить: такая улыбка бывает у двухгодовалых, еще мало говорящих детей, с неизменным отводом, а иногда и зажатием - глаз. Да, у Володи была детская улыбка, если отказаться от всех общих мест, которые с детским связаны. И еще - такая улыбка (скрытого торжества и явного смущения) бывает на лицах очень молодых отцов - над первенцем: непременно - сыном. Если в с трудом сводимых губах было смущение, то в глазах было - превосходство. Володя, Володя, когда я где-нибудь, на чьем-нибудь лице - двухгодовалого ребенка ли в сквере, сорокалетнего ли английского капитана в фильме - вижу начало этой улыбки - ни сквера, ни фильма, ни ребенка, ни капитана - то кончается эта улыбка - вашей. И все - как тогда. ========= Мы с ним никогда не говорили про Сонечку. Я знала, что он ее по-другому любит, чем я, и она его по-другому, чем меня, что мы с ним на ней не споемся, что для него она - меньше, чем есть, потому что была с ним - меньше, чем есть, потому что всем, что есть - была со мною, а сразу с двумя порознь нельзя быть всем, можно только с двумя вместе, то есть втроем, как оно в нашем втроем и было, а оно - кончилось. Я даже не знаю, писал ли он ей. Наша беседа о ней непременно была бы спором, я чувствовала, что у него к ней - нет ключа, - и чтобы все сказать: он для нее был слишком молод, слишком молод для ее ребячества, под которым он в свои двадцать лет не мог прочувствовать всей беды и судьбы. Для него любить было - молиться, как молиться - такому маленькому, которого, и встав на колени, неизбежно окажешься - и выше, и старше? Смолк и наш граммофон, оказавшийся только Сонечкиным голосом, тем вторым одновременным голосом, на отсутствие которого у себя в груди она так часто и горячо жаловалась. Сонечка, с граммофоном, с зеленым креслом, с рыжими непроданными башмаками, с ее Юрой, с ее Володей, и даже с ее мною, со всем своим и всей собой, вся переселялась в мою грудь, а я - с нею в груди - вся переселилась в будущее, в День нашей встречи с ней, в которой я твердо верила. Все эти дни без нее - я точно простояла, точно застясь рукой от солнца, как баба в поле - не идет ли? Или проспала, как девочка, которой обещали новую куклу - и вот, она все спит, спит, спит, и встает - спит, и ложится - спит, - лишь бы только время прошло! Или - как арестант, ежедневно зачеркивающий на стене еще одну палочку. Как на встречу идут - так я жила ей навстречу, шла ей навстречу - каждым шагом ноги и каждым мигом дня и помыслом лба - совсем как она, тогда, по шпалам, по направлению к Москве, то есть - ко мне. О, я совсем по ней не скучала - для этого я слишком ей радовалась! Вот ее отзвуки - в моей записной книжке тех дней: ?Сейчас предо мной Алины колени и длинные ноги. Она лежит на крыше, спустив ноги на подоконник. - Марина! Вот облако плывет, - может быть это душа вашей матери? - Марина, может быть сейчас к нашему дому подходит Русалочка, - та, которой было триста лет? (И крестится, заслышав с улицы музыку.) - Марина! Марина! Марина! Как дым летит. Боже мой! Ведь этот дым летит всюду, всюду! Марина, может быть это дым от поезда, в котором едет Сонечка? - Марина, может быть это дым от костра Иоанны? А сколько душ в этой вышине, правда?? ========= ...?О женщинах не скажу, потому что всех вспоминаю с благодарностью, но люблю только Сонечку Голлидэй?. ========= ?Когда я думаю о приезде Сонечки Голлидэй, я не верю: такого счастья не бывает. Думаю о ней - опускаю главное - как о новом кольце, как о розовом платье, - пусть это смешно звучит: с вожделением. Потому что это не Сонечка приедет - а вся Любовь?. ========= ?Мечтаю о Сонечке Голлидэй, как о куске сахара: верная - сладость?. ========= (Пусть вся моя повесть - как кусок сахара, мне по крайней мере сладко было ее писать!) ========= - Марина Ивановна! Сегодня наш последний вечер. Я завтра уезжаю на юг. - Последний... завтра... Но почему же вы, как вы могли мне раньше... - Марина Ивановна! - голос настолько серьезный, что даже - остерегающий, - не заставляйте меня говорить того что не нужно: мне - говорить, вам - слышать. Но будьте уверены, что у меня на то были - серьезные причины. - Скрыть от меня - конец? Ходить как ни в чем не бывало, а самому - знать? одному знать? - Нну, если вы уж решительно хотите... - Ни решительно, ни нерешительно, я просто - ничего не хочу, Бог с вами совсем! Мне просто - все это - приснилось, ну - лишний раз - все приснилось! - Марина Ивановна! Вы все-таки человек, и я - человек, а человеком быть - это чувствовать боль. Зачем же мне, которому вы дали столько радости, только радость, было причинять вам эту боль - до сроку? Достаточно было - моей. - Володя, вы твердо решили? - Уже чемодан уложен. - Вы один едете? - Нет, нас несколько. Несколько - студийцев. Потом я от них отделюсь. - Я вас правильно понимаю? - Да. - А - родители? - Они думают - играть. Все думают - играть. Только - вы. Марина Ивановна, мне здесь больше делать нечего. Здесь - не жизнь. Мне здесь - не жизнь. Я не могу играть жизнь, когда другие - живут. Играть, когда другие - умирают. Я не актер. - Я это - всегда знала. - А теперь забудем и будем проводить вечер как всегда. И вечер прошел - как всегда, и прошел - как всегда, всякий. ========= В какую-то его минуту, я - как завеса с глаз! - А Ангел-то были - вы, Володечка! - Что? (и, поняв, смущенно) - Ах, вы об этом... (И уже - твердо) - Нет, Марина Ивановна, я - не ангел: моя самая большая мечта когда-нибудь стать человеком. Потом, тем самым, не своим: Сонечкиным, сонным, спящим, самому себе, не мне - голосом: - Я может быть был слишком честным... И, еще спустя: - Карл Великий - а может быть и не Карл Великий - сказал: - ?С Богом надо говорить по-латыни, с врагом - по-немецки, с женщиной - по-французски...? (Молчание) - И вот - мне иногда кажется - что я с женщинами говорю по-латыни... ========= - (Если я его тогда не обняла... но он не этого хотел от меня - и не этого от себя со мною...) ========= Перед самым его уходом, но еще в комнате - уже почти светлой: - Марина Ивановна, вам всегда нравился мой перстень. Возьмите его! Я с первой минуты хотел вам его подарить, и с тех пор - чуть ли не каждую нашу встречу, но все - чего-то - ждал. Теперь оно настало. Это не подарок, Марина Ивановна, это - дань. - Володя! Это, кажется, первое кольцо, которое мне дарят, всегда - я, и (сняла и держу) если я до сих пор вам не подарила - этого, то только потому, что уже дарила и Ю. 3., и Павлику, а скольким - до них! Я не хотела, я не могла, чтобы вы этим - как-то - стали в ряд. - А как я им завидовал! Теперь могу сказать. И Павлику, и 3<авад>скому - что с вашей руки - и такие прочные! Прямо (смеясь) - сгорал от зависти! Нет, Марина Ивановна, вы мне его непременно дадите, и я этим - не стану в ряд, в Студии - стал бы в ряд, но там, куда я еду... А если бы даже - в том ряду стоять не обидно. Любуясь: - И щиток - пустой. Для имени. Я так привык его видеть на вашей руке, что теперь моя собственная мне будет казаться вашей. (Держа на отлете.) - А у 3<авад>ского - меньше. У 3<авад>ского - с китаянки, а у меня - с китайца, с китайского мудреца. - Самого простого кули, Володечка. - А если он еще вдобавок и кули... весь социальный вопрос разрешен! Шутим, шутим, а тоска все растет, растет... - Володя, знаете для чего существуют поэты? Для того, чтобы не стыдно было говорить - самые большие вещи: И сохранят всегда мои дороги - Твою печать. Стоим под моими тополями, когда-то еле-зелеными, сейчас - серебряными, и до того серебряными, что ни веток ни ствола не видно. - Нет, нет, Марина Ивановна, вы не думайте, это еще не последний раз, я еще завтра, то есть - уже сегодня, я еще раз сегодня приду - за карточками детей - и совсем проститься. ========= Когда он ?на следующий день? пришел, и я, впервые после той нашей, уже век назад, первой и единственной дневной прогулки, увидела его при свете и даже - на солнце, я просто обмерла: - Володя! Да что же это такое? Да вы же совсем не черный? Вы же - русый! - И даже светло-русый, Марина Ивановна. - Господи, а я-то целые полтора года продружила с черным! - Вы, может быть, еще скажете, что у меня глаза - черные? - он, с немножким грусти. - Нет, сине-серые, это я всегда знала, и с серыми - дружила... Но эти волосы - сон какой-то! - Марина Ивановна, боюсь, - в голосе под слоем шутки явная горечь, - что вы и все остальное мое видели по-своему! Всего меня, а не только (презрительный жест к волосам) - это! - А если - разве плохо видела? - Нет, Марина Ивановна, хорошо, даже слишком хорошо, потому и боюсь с вами - дневного света. Вот я уже оказался - русым, а завтра бы оказался - скучным. Может быть - хорошо, что я еду? - Володя! Не выводите меня из себя, из моего последнего с вами терпения, из нашего последнего с вами терпения! Потому что сами не обрадуетесь - и еще, может быть, не уедете! У меня полон рот, понимаете, полон рот - и я сейчас всем этим - задохнусь! - Не надо, Марина Ивановна. ========= Сидим теперь в той чердачной комнате, откуда Аля лезла мне навстречу на крышу. - Алечка! У меня к тебе просьба: почитай мне мамины стихи! - Сейчас, Володечка! Прибегает с малиновой книжкой, которая у нее в кухне под подушкой. Серый ослик твой ступает прямо, Не страшны ему ни бездна, ни река. Милая Рождественская Дама, Увези меня с собою в облака! Я для ослика достану хлеба... Голосок журчит... ========= - Марина Ивановна, я вам подарок принес! Мою любимую книгу - про Жанну д'Арк - вы не знаете? Марка Твена - замечательную. Раскрываю: надпись. Не читая - закрываю. - Марина Ивановна, я всегда хвастался - что у меня свой оружейный склад - свой музей - и своя библиотека - и никому не показывал, потому что у меня были ровным счетом: гишпанская пиштоль, перстень и две книги: Мартин Идеи - и эта. Теперь у вас - весь мой арсенал - весь мой музей - и вся моя библиотека. Я - чист. - Марина! (Алин голос.) А мне можно подарить Володе мой ?Волшебный фонарь?? Чтобы он читал в вагоне, если уж очень будут ругаться солдаты. Чтобы он им читал, потому что они тогда от удивления усмирятся, а потом заснут. Потому что деревенские, от стихов, всегда засыпают. Я когда Наде читала стихи, она всегда спала. Володя, целуя ручку и в ней книжку: - Я не с солдатами еду, Алечка, а с сумасшедшими, говорят - тихими, но сейчас тихих нет, сейчас - все буйные. - Ну, они уж от Марининых стихов - не заснут! ========= - Володя, а мы с Мариной вам письма написали на дорогу, как когда-то писали папе, чтобы читал в вагоне. Это - наши прощальные голоса. ========= - Когда ваш поезд? - Скоро. Мне уже идти нужно. - А проводить?.. - Нет, Марина Ивановна, я хочу с вами проститься здесь. ========= - Теперь посидим перед дорогой. Садимся в ряд, на узкий диван красного дерева. Аля вслух молится: - Дай, Господи, Володе счастливо доехать и найти на Юге то, что ищет. И потом вернуться в Москву - на белом коне. И чтобы мы еще были живы, и чтобы наш дом еще стоял. Аминь. Крестимся, встаем, сходим по узкой мезонинной лестнице в вечную тьму коридора. На мое извечное движение - идти с ним дальше: - Не провожайте дальше. Трудно будет идти. Последняя минута. Скажу или нет? Скажет или - Просто, как если бы всю жизнь только это и делал, обнимает меня за голову, прижимает к груди, целует в голову, целует в лоб, целует в губы. Потом трижды крещу, творю над его лбом, плечами, грудью тот основной ? крест его лица. Отступил: уже за порогом. И через порог, уже без руки: - Прощайте, Марина (и гору глотнув) - Ивановна. ========= Милый Володя! Желаю, чтобы в вагоне не было душно, чтобы вас там кормили, хорошо обращались, никто к вам не приставал бы, дали бы вам открытое окно. Хочу, чтобы вся дорога была так хороша и восторженна, как раньше. Вы уезжаете, наш последний настоящий друг. Володя! Я сейчас подняла голову и была готова заплакать. Я очень грущу. Вы последний по-настоящему любили нас, были так нежны с нами, так хорошо слушали стихи. У Вас есть Маринина детская книга. Вы ее будете читать и вспоминать, как читала Вам - я. Скоро опять кто-нибудь поедет в Киев и мы опять Вам напишем письма. Володя. Мне кажется неправдой, что скоро Вас не будет. О, Господи! Эти вагоны не подожгут, потому что все пассажиры невинные. Постарайтесь быть незаметным и придумайте себе хорошую болезнь. Может случиться ужасно... Эти напутственные Алины ужасы - не уцелели, потому что тут же послышался Володин прощальный стук, и письма ее себе в тетрадку я допереписать не успела. Думаю, что следовало описание водворения Володи на киевском вокзале из сумасшедшего вагона - в фургон, как самого опасного из сумасшедших. ========= На книге о Жанне д' Арк было надписано: ?Мы с вами любим - одно?. ========= Потом было письмо, одно-единственное, в несколько строк. Письмо кончалось: - Твердо надеюсь, что мы с вами еще встретимся. Этой верой буду жить. Потом началось - молчание. ========= Стук в дверь. Открываю - Сонечка. Радость? Нет. Удар - такой силы, что еле устаиваю на ногах. А в ушах - родной поток: - Марина... и что-то еще, и еще, и еще, и опять: - Мар-рина... и только постепенно встают из потока слова: - только час, только час, только час. - У меня только час... У меня с вами только час. Я только что приехала и сейчас опять уезжаю... У нас с вами только час! Я только для вас приехала. Только час! На лестнице сталкиваемся с квартирантами, спускающимися. Сонечка: - Я Софья Евгеньевна Голлидэй, мне вам нужно сказать два слова. Отец и сын покорно сворачивают обратно вверх. Стоим все на лестничной площадке. - Гадкие люди! Как вы можете так эксплуатировать женщину, одну, без мужа, с двумя маленькими детьми?! - Да мы... да мы... - Вы вламываетесь в кухню, когда она спит, чтобы мыться (фыркая, как три кошки)... под струёй! Точно вы от этого чище! Вы продаете ее часы и не даете ей денег! Вы в ее комнате, где ее книги и тетради, развешиваете свое поганое грязное белье! - Но - позвольте... Софья Евгеньевна? - молодой, обидчиво - мы только мокрое чистое развешиваем! - Ну, чистое - все равно поганое. Потому что есть чердак, с балками, но вам лень туда лезть. - Но там пол проваливается, балки на голову падают... - И чудесно, если проваливается... и чудесно, если падают... - И, в конце концов, Марина Ивановна нам эту комнату - сдала. - Но вы ей ни разу не заплатили. - Это потому, что у нас сейчас нет денег: мы не отказываемся... - Словом, это - бездарно, все ваше поведение с Мариной, без-дарно. И даже преступно. Вы, когда весь двор был полон солдатами - не разбудили ее среди ночи? Не просунули ей в щель какие-то идиотские мемуары и портреты - и целую мальтийскую шпагу? - Но Марина Ивановна сама говорила, что если в случае... - Я знаю, что - сама. А вы - пользуетесь. А если бы ее - расстреляли? (Отец молчит и тяжело сопит, внутренне со всем согласный.) - Словом, помните: я сейчас уезжаю. Но я вернусь. И если я узнаю, что вы - вы меня поняли? я наведу на вас беду - болезнь - и тиф, и чесотку, и что угодно - я вас просто прокляну. (Нужно сказать, что после этого поляки присмирели, а впрочем, с первыми холодами - съехали. Прибавлю, что они были неплохие люди, а я - большая дура.) ========= Сидим наверху, на диване Володиного прощания. Комната вся в косых лучах - слез. - Марина, я очень странно себя чувствую - точно я уже умерла и посещаю места... - Марина, а граммофон - еще играет? - С тех пор не заводила, Сонечка. - И Володечки нет. Не то, что нет - его ведь часто не было - а вот то, что не войдет... Только неделя как уехал? Жаль... ...Если бы я знала, что все так будет ужасно, я бы может быть не пришла к вам в первый раз? Это сюда кот к вам лазил, в дыру в окне? Каждую ночь - в котором часу? Марина, может быть это моя смерть была - он ведь валерьянкой пах? - когда умирают, ведь тоже пахнет эфиром... Потому что зачем ему было лазить, раз нечего было есть? Он за мной приходил, Марина, за нашей смертью, за концом этого всего... Такой светло-светло-серый, почти совсем невидный - как рассвет? И весь в слюнях? О, какая гадость, Марина, какая гадость! Ну, конечно, это был не-кот, Марина - уже по вашей покорности... А я в эти часы не спала и плакала, ужасно плакала, Марина, по вас, по мне... ...Марина, если вы когда-нибудь узнаете, что у меня есть подруги, подруга, - не верьте: все тот же мой вечный страх одиночества, моя страшная слабость, которую вы никогда не хотели во мне признать. И - мужчина - не верьте. Потому что это всегда туман - или жалость - вообще самозабвение. Вас же я любила в здравом уме и твердой памяти и все-таки любила - безумно. Это, Марина, мое завещание. ========= ...Завещаю вам Юру, он не такой ничтожный, какой даже нам кажется, не такой бездушный... Я не знаю, в городе ли он сейчас, у меня был только час, и этот час - ваш - и я не смею просить вас... Марина! Я не смею вас просить, но я буду вас умолять: не оставьте Юру! Вы иногда о нем с добротой - хоть думайте... А если зимой встретите (я, конечно, осенью вернусь), скажите ему, но только не прямо - он этого не любит - ну, вы - сумеете! - что если я даже выйду замуж, он из ангелов все-таки мой любимый... А Володю бы я всю жизнь любила, всю жизнь любила, но он не мог меня любить - только целовать - да и то (чуть рассмеявшись) - как-то нехотя, с надсадом. Оттого и целовал так крепко. У вас чувство - он когда-нибудь вернется? ========= ...И Алечки моей нет... Передайте ей, когда вернется из своего Крылатского (какое название чудесное!), что я бы такую дочку хотела, такую дочку - хотя я знаю, что у меня их никогда не будет. Почему, Марина, мне все ваше пришлось полюбить, все до последней паутины в доме, до последней трещины на доме? Чтобы все - потерять? ...Который час? Ах, это у вас - в ?Приключении? - она все спрашивает: который час? И потом опять: который час? И никогда не слышит ответа, потому что это не ?который час?, а: когда - смерть? Марина, нельзя все вернуть назад, взять и повернуть - руками - как реку? Пустить - обратно? Чтобы опять была зима - и та сцена - и вы читаете ?Метель?. Чтобы был не последний раз, а - первый раз? О, если бы мне тогда сказали, что все это так кончится! Я бы не только не пришла к вам в первый раз, я бы на свет придти - отказалась... Но все-таки - который час, Марина? Это уже я - сериозно. Потому что меня к вам - не хотели пускать, я еле умолила, дала честное слово, что ровно в четыре буду на вокзале... Марина, зачем я еду? Ведь я никого не убью - если не поеду? ведь - никто не умрет? Марина, можете ли вы меня понять? Я сейчас уезжаю от вас, которая для меня - все - потому что дала слово в четыре быть на вокзале. А на вокзале - для чего? Кто это все сделал? - Нет, Марина, не стуит рассказывать и времени уже нет. (Который час, Марина?) Было - как везде и всегда было и будет без вас: - не было, я не была, ничего не было. Я сейчас (навзрыд плачет) в первый раз за весь этот месяц - живу, последний час перед смертью - живу, и сколько бы мне еще ни осталось жить, Марина - это был мой последний час. Встали, идем. Останавливаемся на пороге кухни: - И моей Ирины нет. Я знала, что ее нет, но как-то не ждала пустой кроватки... (Сама себе, потерянно:) - Гал-ли-да`, Галли-да`... - Марина, я хочу пройти к вам - с фонарем проститься, с граммофоном... Ах, я забыла - там теперь поляки и ?мокрое чистое? белье... - Марина! Не провожайте меня! Даже на лестницу! Пусть будет так, как в первый раз, когда я к вам пришла: я - по ту сторону порога, вы - по эту, и ваше любимое лицо - во тьме коридора. Я ведь еду с ?второй партией? (смеясь сквозь слезы) - как каторжанка! Сонька-каторжанка и есть. Я не могу после вас - остаться с ними! Я их убью или сама из окна выброшусь! (Тихо, почти шепотом): От лихой любовной думки Как поеду по чугунке, Распыхтится паровоз, И под гул его угрюмый Буду думать, буду думать, Что сам Черт меня унес... Марина! Как ужасно сбывается! Потому что это сам Черт меня уносит от Вас... Последние ее слова в моих ушах: - Марина! Я осенью вернусь! Я осенью вернусь! ========= - Ну что, видели вашу Сонечку? - Сонечку? Когда? - То есть как - когда? Вчера, конечно, раз она вчера же уехала. Неужели она к вам не зашла? Так вот она какая неверная. ?Не знаю отчего, мне вдруг представилось, что комната моя постарела... Стены и полы облиняли, все потускнело; паутины развелось еще больше. Не знаю отчего, когда я взглянул в окно, мне показалось, что дом, стоящий напротив, тоже одряхлел и потускнел в свою очередь, что штукатурка на колоннах облупилась и осыпалась, что карнизы почернели и растрескались и стены их темно-желтого цвета стали пегие. Или луч солнца, внезапно выглянув из-за тучи, опять спрятался под дождевое облако, и все опять потускнело в глазах моих, или, может быть, передо мною мелькнула так неприветно и грустно вся перспектива моего будущего, и я увидел себя таким, какой я теперь, ровно через пятнадцать лет, постаревшим, в той же комнате, так же одиноким...? ========= После первого удара, на который я ответила камнем всей подставленной груди, смертным холодом сердца, бессмертным холодом лба - цезаревым (смеяться нечего!) - и ты, Брут? - в котором я слышу не укор, а - сожаление, а - снисхождение: точно Брут - лежит, а Цезарь над ним - клонится... Но сократим и скажем просто: я не поняла, но приняла - именно как принимают удар: потому что ты - тело, и это тело было по дороге. До моего отъезда из России - в апреле 1922 года, то есть целых три года, я не сделала ни одной попытки разыскать Сонечку, три года сосуществования с нею в одной стране я думала о ней, как об умершей: минувшей. И это - с первой минуты вести, с последнего слога фразы: - ?Была и уехала?. ?Но, чтобы я помнил обиду мою, Настенька?? Обиды не было. Я знала, что ее неприход - видимость, отсутствие - мнимость, может ли не придти тот, кто тебе сопутствует, как кровь в жилах, отсутствовать - тот, кто не раньше увидит свет, чем твоя сердечная кровь? И если я вначале как бы сердилась и негодовала, то только на поверхности - на поверхность поступка, надеясь этим своим негодованием обратить все в обычное: отвратить - роковое. (Если я на Сонечку рассержусь и обижусь - то значит она - есть.) Но ни секунды я в глубине своей души не поверила, что она - почему-нибудь не пришла, так - не пришла, не пришла. И чем больше мне люди - сочувствовали: ?неблагодарность, легкомыслие, непостоянство? - тем одиноче и глубже я - знала. Я знала, что мы должны расстаться. Если бы я была мужчиной - это была бы самая счастливая любовь - а так - мы неизбежно должны были расстаться, ибо любовь ко мне неизбежно помешала бы ей - и уже мешала - любить другого, всегда бывшего бы тенью, которую она всегда бы со мною предавала, как неизбежно предавала и Юру и Володю. Ей неизбежно было от меня оторваться - с мясом души, ее и моей. ========= Сонечка от меня ушла - в свою женскую судьбу. Ее неприход ко мне был только ее послушанием своему женскому назначению: любить мужчину - в конце концов все равно какого - и любить его одного до смерти. Ни в одну из заповедей - я, моя к ней любовь, ее ко мне любовь, наша с ней любовь - не входила. О нас с ней в церкви не пели и в Евангелии не писали. Ее уход от меня был простым и честным исполнением слова Апостола: ?И оставит человек отца своего и мать свою...? Я для нее была больше отца и матери и, без сомнения, больше любимого, но она была обязана его, неведомого, предпочесть. Потому что так, творя мир, положил Бог. Мы же обе шли только против ?людей?: никогда против Бога и никогда против человека. ========= Но как же согласовать то чувство радостной собственности, Сонечкиной, для меня, вещественности и неотъемлемости, то чувство кольца на пальце - с этими отпущенными, отпустившими, опустившимися руками? А - вот: так владев - можно было только так потерять. Читатель, помнишь? - ?или уж вместе с пальцем...? Сонечку у меня оторвали - вместе с сердцем. ========= Умный зверь, когда наступает смерть, сразу знает: то самое! - и не лечится травками. Так и я, умный зверь, сразу свою смерть - узнала, и брезгуя всеми травками и поправками, ее приняла. Не: Сонечка для меня умерла, и не любовь умерла, - Сонечка из моей жизни умерла, то есть вся ушла внутрь, в ту гору, в ту пещеру, в которой она так провидчески боялась - пропасть. Ведь все мое чудо с нею было - что она была снаружи меня, а не внутри, не проекцией моей мечты и тоски, а самостоятельной вещью, вне моего вымысла, вне моего домысла, что я ее не намечтала, не напела, что она не в моем сердце, а в моей комнате - была. Что раз в жизни я не только ничего не добавила, а - еле совладала, то есть получила в п