Мигель Эрнандес. Стихотворения ---------------------------------------------------------------------------- Библиотека всемирной литературы Испанские поэты XX века Хуан Рамон Хименес, Антонио Мачадо, Федерико Гарсиа Лорка, Рафаэль Альберти, Мигель Эрнандес М., "Художественная литература", 1977 OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru ---------------------------------------------------------------------------- СОДЕРЖАНИЕ ИЗ ЮНОШЕСКИХ СТИХОВ Перевод П. Грушко Лимон Бык Запахи Венера Сельские часы Из книги "ЗНАТОК ЛУНЫ" (1933) Перевод В. Резниченко "Вращенье бликов, зыбь и переливы..." "Твой счет, луна, не выправишь никак..." "Наперекор соломенной воде..." "Восславить ночь немолкнущим хоралом..." ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ 1933-1934 гг. Ода - чтобы раздразнить шахтера. Перевод П. Грушко Большая коррида. Перевод П. Грушко Моей Хосефине. Перевод Юнны Мориц Посвист о сладкой боли. Перевод П. Грушко Посвист о путах. Перевод П. Грушко Отпечаток твоего следа (1934) "Глаза мои без глаз твоих пустынны..." Перевод П. Грушко Раненый посвист (1934) Перевод В. Резниченко "Рад я, но радость замкнута во мне..." "Видя тебя весной в саду ветвистом..." "Вздумала ты лимон в меня метнуть..." "Сердце твое застыло до поры..." "Денно и нощно..." "Петь научить способна лишь беда..." Из книги НЕУГАСИМЫЙ ЛУЧ" (1934-1935) "Наваха, зарница смерти..." Перевод А. Гелескула "Когда угаснет луч, который длит..." Перевод В. Дубина "Я прах, я глина, хоть зовусь Мигелем..." Перевод М. Ярмуша "И слух и зренье - мука для печали..." Перевод Б. Дубина ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ 1935-1936 гг. Перевод П. Грушко Раулю Гонсалесу Туньону Как много сердца! Улыбнитесь! Из книги "ВЕТЕР НАРОДА" (1937) Элегия первая. Перевод О. Савича Ветер народа. Перевод А. Гелескула Мальчик-пахарь. Перевод К. Азадовского Наша молодость не умирает. Перевод Юнны Мориц Интербригадовцу, павшему в Испании. Перевод А. Гелескула Руки. Перевод М. Ярмуша Пот. Перевод Юнны Мориц Пожар. Перевод П. Грушко Песня женатого солдата. Перевод П. Грушко Пасионария. Перевод Б. Резниченко Из книги "ЧЕЛОВЕК В ЗАСАДЕ" (1937-1939) Песнь первая. Перевод О. Савича Взываю к быку Испании. Перевод П. Грушко Раненый. Перевод Юнны Мориц Письмо. Перевод О. Савича Тюрьмы. Перевод Д. Самойлова Народ. Перевод Д. Самойлова Санитарный поезд. Перевод Д. Самойлова 18 июля 1936-18 июля 1938. Перевод О. Савича Последняя песня. Перевод О. Савича Из книги "КАНСЬОНЕРО И РОМАНСЕРО РАЗЛУК" (1939-1941) "Чернота в зеницах..." Перевод Юнны Мориц "Поцелуй был такой глубины и силы..." Перевод Юнны Мориц "Так же, как моряки..." Перевод В. Резниченко "Три раны его - три искры..." Перевод В. Андреева "Я написал на песке..." Перевод В. Андреева "Любить, любить, любить..." Перевод В. Андреева "Разлуку во всем я вижу..." Перевод В. Васильева "Человеческий мусор..." Перевод П. Грушко "Древняя кровь..." Перевод Юнны Мориц "Не надо заглядывать..." Перевод Юнны Мориц "Возьмите, возьмите..." Перевод Юнны Мориц "От чего..." Перевод В. Андреева "Ты в черном, и я - в белом..." Перевод В. Андреева "Светлячок полюбивший..." Перевод П. Грушко "Не соберусь с силой..." Перевод В. Резниченко "Агония прощаний..." Перевод А. Гелескула "Близки друг другу, и все-таки..." Перевод В. Андреева "Глаза-ищейки..." Перевод П. Грушко "Свобода - нечто такое..." Перевод П. Грушко "Они мои, они мои..." Перевод П. Грушко "Немыслимая радость, великая - такой..." Перевод Юнны Мориц "Когда-то над этим полем..." Перевод П. Грушко "Рядом с нашим домом кладбище..." Перевод В. Резниченко "Ты, как юная смоковница..." Перевод В. Резниченко "Ты все дальше, все дальше..." Перевод Б. Дубина "Пусть скажет мне морская гладь..." Перевод В. Резниченко "Солнце, роза и мальчик..." Перевод В. Резниченко "У моря с тобою хочу быть один..." Перевод П. Грушко "Говорю после смерти, на тризне..." Перевод Юнны Мориц "Сражающиеся с ненавистью..." Перевод В. Резниченко Война. Перевод Д. Самойлова Прежде ненависти. Перевод Юнны Мориц ИЗ ПОСЛЕДНИХ СТИХОТВОРЕНИЙ Гнетет поля предчувствие дождя. Перевод А. Гелескула Касыда жаждущего. Перевод Юнны Мориц Луковая колыбельная. Перевод Инны Тыняновой Песнь. Перевод П. Грушко Все кругом голубело. Перевод Б. Дубина Улыбаться с веселой печалью оливы. Перевод Д. Самойлова Полет. Перевод Юнны Мориц Могила воображения. Перевод Д. Самойлова Вальс влюбленных, неразлучных навеки. Перевод Г. Кружкова Вечная тьма. Перевод М. Самаева ИЗ ЮНОШЕСКИХ СТИХОВ ЛИМОН Желтый лимон - отчизна моей лихорадки. Если в воздух тебя я подкину, желтый лимон, ты в ответ мне подаришь молнию. Если держать тебя на кончике пальца, желтый лимон, ты становишься китайчонком с косичкой, даже целым Китаем, каким его видят ангелы. Если же вонзить в тебя зубы, о друг мой с горчинкой, - ты подаришь мне морское мгновенье! БЫК Свирепый остров, золоченный избытком темноты. Стрела на луке рога, нацеленная на мишень арены - на гулкое, звенящее от попаданий блюдце. Ярмо рогов на шеях лошадей. Тореадоров ты возносишь к славе и вместе с ними воскрешаешь миф, где оживают Юпитер и Европа. ЗАПАХИ Чтобы запах гвоздики услышать, мальчик встает на колени. _Вспышки кармина. А запах прядет свои красные тени_. Чтоб дышать апельсинным цветом, мальчик встает на ходули. _Пенятся ветви. А запах - белее белого тюля_. Чтоб учуять, как пахнут корни, мальчик на землю ложится. _Когти земли. А запах - синее синего ситца_. ВЕНЕРА На вялом закате, в унынье шагами сумерки меря, ищу я в тускнеющей сини отшельницу предвечерья. (На призмах закатной дымки лучи семицветные ожили. Округу сверчки-невидимки кашлем сухим растревожили.) Ищу я звезду... И глазами скольжу по дальним пределам... (Туча под небесами сдобным играет телом.) Ищу... (На откосе стадо: бубенчиков разноголосье.) Ищу... И нежданная радость - Венера в синем хаосе! СЕЛЬСКИЕ ЧАСЫ Крестьянину и мне взамен часов - ущелья между гор, вонзенных в небеса: одно ущелье - час, другое - два часа, три и четыре - дальние ущелья, а стрелка - тень ползущая утеса, который гордо в небо поднялся. Здесь циферблат - все горы, "тик-тик" - цикад охрипших голоса, пружина - свет... Вот чудеса! Да жаль: часы мои идут лишь в пору, когда не застит туча небеса! Из книги "ЗНАТОК ЛУНЫ" (1933) x x x Вращенье бликов, зыбь и переливы, мерцающие, как колокола... Плывут по небу луны горделиво, когда в пути меня застигнет мгла. Но лунный взгляд, баюкающий ивы, вдруг вспыхнет, чтобы в грудь из-за угла вонзить клинок, отточенный и гибкий, - холодное оружие улыбки. x x x Твой счет, луна, не выправишь никак, но дробь безукоризненная эта, где свет - числитель, знаменатель - мрак, когда один рассвет и два рассвета прибавятся к шести, изменит знак, и вычитаньем будешь ты раздета по пояс, а затем, сквозь черный тюль, блеснет нагое тело, круглый нуль. x x x Наперекор соломенной воде лимонных рощ встает луна, пылая, но, отражаясь в палевой слюде, скользит, как сабля, песнь ее немая. Пусть эта рябь, танцовщица нагая, тебе, луна, сопутствует везде: она в тебя, как в бубен, бьет, но с нею ты скована, подобно Прометею. x x x Восславить ночь немолкнущим хоралом и лунные рассыпать семена, чтоб завтра снова ясная луна цвела, сияя солнечным кораллом, - как цеппелин, чьим призрачным овалом клокочущая тьма обведена: пусть гордеца тореро зависть гложет, что он на нем верхом скакать не может. ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ 1933-1934 гг. ОДА - ЧТОБЫ РАЗДРАЗНИТЬ ШАХТЕРА Шахтер, ты под моими каблуками. Тебя, как виноград, в давильне штрека мнут земля и камни. Так возмутись же, брат, - раб, заточенный в черный каземат. Подчеловек! Неужто час не пробил, чтоб, яростью горя, забрезжить из подземных Эфиопии, как черная заря, убить в себе раба и дикаря? Под толщей трав, колен не разгибая, ты в сердце прячешь боль. Где мужество, где суть твоя мужская? Граненых штолен соль, взмой птицей, прокляни свою юдоль. Возьми у поля, у лугов зеленых упругость корешков, могильный страж, сожитель погребенных, батрак из батраков. Молчишь. Ну что ж, молчи, коль ты таков. Я луч послал с подземной почтой в недра: быть может, озарит сиянье дня твое смиренье негра, чтоб ты, как троглодит, в пещерах не жил, миром позабыт. Слепым орудьем, узником безглазым живешь ты, человек. Неужто муравьем и землелазом ты проживешь свой век, забившись в змеевидный, смрадный штрек? Ты слышишь, ждет любви твоя подруга: кровать ее пуста, она, как пашня, жаждущая плуга, томленьем налита, зовет тебя, безвольного крота. Как ящерка, она вползти мечтает во мглу, в земную глубь, но обушок бездушный охлаждает, бесчувствен, слеп и груб, тепло ее объятий, пламя губ. Что за судьба! В земле растратить силу, быть червяком, кротом! Ну что ж, могильщик, рой свою могилу, чтоб сделаться потом в чертогах смерти каменным пластом. БОЛЬШАЯ КОРРИДА ПЛАКАТ Как Гавриил печатного станка, - плакат, обвившая все стены лента, улыбки благовестит президента, явление тореро и быка. Он - солнце на рекламном небосклоне: он обещает зрелищу успех в таком-то месте и тогда-то. Бычок - герой плаката - вдовейший и свирепейший из тех, что были у художников в загоне, глядит с плаката, как беда, грозя ликующим прохожим отточенным двурожьем, которым не ударит никогда. АРЕНА Песчаный круг: поверх него горизонтальной мельницы вращенье, стремительное кровообращенье, кружащейся спирали торжество. А в ложах шали, словно ливни марта, струятся по чарующим телам. На нижнем ярусе бедлам: как змеи, содрогаясь от азарта, свистят ступени, вращаются в змеином нетерпенье, игра теней и света вдоль рядов, пчелиный улей к зрелищу готов, все ждут быков, томящихся в загоне, хотят, чтобы тореро был бедов и чтобы козырными были кони! БЫК Будет пикам работа и неистовству пища! Пенье труб над ареной - появленье рогов. Вот он - час обмолота на огромном точище с нескончаемой сменой карминных снопов! БЫК И ЛОШАДИ Венчают гребни водопад мантилий, мантильи дамам, как венцы, даны, а сами дамы - бандерильи! - в сердца мужские вонзены. Бык черен, точно траурный лоскут, могильный холм, где шпаге быть крестом. Слепые кони смерти ждут, и пикадоры наготове - с голубоватым острием, почуявшим знакомый шелест крови. БЫК И БАНДЕРИЛЬЕРО Бумажных лент избыток, при котором еще заметней хрупкость острой стали, - дорогу открывая пикадорам, зеленые и желтые спирали расскажут им о многом. Бандерильеро перед рогом, открытая мужская стать - без устали привык он нападать: перегибаясь, в мастерском усилье уйдя от смертоносного броска, хаосом бандерилий, чьи ленточки друг дружку перевили, он оперил быка! БЫК И ПЕОН Спасаясь от карающей громады, без страха показать испуг, пеон бежит по кругу, прыгает в загон, вминаясь в доски выгнутой ограды. А бык, тряхнувши головой, взметнув свое оружье, рассеянное чертит полукружье, стремительный и огневой... ТОРЕРО И БЫК В его шагах - отвага и дерзанье, движенья грациозны и точны. Одежда - свет. Улыбка - полыханье слепящей белизны. При взгляде на него и солнце меркнет. За этим блеском бык мерцает - смертник и раб его плаща, искусных рук. Блистательных событий круг проходит за единое мгновенье бесстрашья, повергающего в страх куадрилью на арене, - цена ее участия в боях. В порыве дерзостном встав на колени, он тронул свитый раковиной рог, которым бык рассек бы в упоенье его расшитый бок. Мгновенность фотоснимка в повороте враждебных тел. И может быть, вы риск за вздор почтете. Но есть ли труд опасней, чем этот смертью меченный удел (о робкое сиянье, не погасни!) - исполнить то, что сердцем захотел?! Поистине подобное искусство достойно музыки - народ ее истребовал тысячеусто, и знак балкон судейский подает. Бык жаждет крови: злобная отвага стекает в наклоненный рог упрямого самца... Уже он шеей чувствует, как шпага отыскивает нежный бугорок за грозными рогами гордеца. Он божество. Но драма в барабан арены бьет! И, верный бычьей участи, он ждет, когда убьют его. Тореро в пурпур погружает отточенную сталь. Удар! Клинок неотразимо жалит. И бык, поняв, что к жизни нет возврата, свой хвост смиренно отдал в дар. Бык мертв, и колокольчики куда-то уже ведут с арены алый след. Свершилось все, что обещал с плаката художник: этот свет - был солнца свет! МОЕЙ ХОСЕФИНЕ Как ярки твои письма - вино мое, мой хлеб, единственная пища, протянутая в склеп. Просвечивают стены, и видится, как сон, твое морское тело, горчащее, как соль. Я снова пастушонок, я жив, я не скорблю, толпящиеся письма я сердцем накормлю. И даже если буду в земле встречать рассвет, пиши мне, чтоб оттуда хоть раз пришел ответ. ПОСВИСТ О СЛАДКОЙ БОЛИ Отвори, ты слышишь, любовь, двери в сладкую боль. Отвори, любовь, поскорей крови алую дверь. Отвори - пусть вылетит прочь черных помыслов рой. Отвори - пусть вырвется вихрь смутных желаний моих. Чтобы стали вены мои чистыми, как ручьи. Чтобы с пальцев упали шипы, чтобы - солнце в глазах слепых. Отвори - чтоб слова твои ветер донес... Отвори! Отвори - и войди в мою кровь. Ай! Ты вошла в меня... Двери закрой! ПОСВИСТ О ПУТАХ Когда ты сбросишь, кобылка, удила свои под копыта? Когда ты, щегленок пестрый, клювом в прутья вопьешься, сочтешься с тесною клеткой и с приманкою клейкой - с тем, что тебя лишает неба, полетов шалых, нежной трели любовной в тенистой кроне дубовой? Когда ты займешь, комета, звезды немеркнущей место, порвешь, утверждаясь в зените, притяженья чужого нити? Доколе, олива в поле, ты будешь стоять на приколе, сносить, точно вол покорный, людей, погоду и корни, от прихотей их зависеть, а не от посвиста высей? Доколе же будет это тянуться, кобылка, комета, щегленок, олива в поле?! Ай, доколе, доколе?! Пока мое тело, как птица, - ай! - с ветром не породнится. ОТПЕЧАТОК ТВОЕГО СЛЕДА (1934) x x x Глаза мои без глаз твоих пустынны: они - два муравейника разъятых, а руки-ветви без твоих, крылатых, мертвы, как две сухие хворостины. Пригубив робко губ твоих рубины, я благовещу в сладостных набатах, а нет тебя - в желаниях распятых я терн ращу там, где росли жасмины. Я глохну, если ты хранишь молчанье, и путь мой без твоей звезды не сладок, я без тебя безмолвен, как мертвец. Повсюду я ловлю твое дыханье, твоих следов забытый отпечаток - в тебе его начало и конец. РАНЕНЫЙ ПОСВИСТ (1934) x x x Рад я, но радость замкнута во мне, горестен я, но горе слезы прячет: если немногословна радость, значит, горе должно быть сдержанным вдвойне. Полдень у счастья светится в окне, в окнах печали черный мрак маячит; если бы плакать, как колодец плачет, - в землю зарывшись, боль укрыв на дне! Буду идти, глотая слезы, снова - к новым слезам, сквозь слезы и улыбки, горя не выдавая своего. Ясен мой взгляд, а под его покровом, видишь, лучится в недрах светом зыбким скорбь, обратившаяся в торжество. x x x Видя тебя весной в саду ветвистом, где лепестки глядят в речную гладь, хочется мне свистеть и щебетать по-соловьиному, легко и чисто, по-соловьиному, легко и чисто, всю мою страсть тебе пересказать, прежде чем ласки сладкая печать ляжет на губы песням голосистым. Рядом с тобой я чересчур высок: с ветки тебе я плод сорву громадный - рядом с тобой он чересчур велик. Ты ускользнешь из пальцев, как цветок, стоит мне тронуть венчик ароматный - о, как я мал и робок в этот миг! x x x Вздумала ты лимон в меня метнуть - горький лимон! - рукою непорочной не повредив его утробы сочной, но обнажив мучительную суть. Чтобы ударом желтым всколыхнуть чуткую кровь, разрушив сон непрочный, он к моей коже прикоснулся, точно остроконечная тугая грудь. Но в тот же миг, когда ты улыбнулась, смысла своей игры не сознавая и вожделенью моему чужда, снова уснула кровь, и обернулась грудь обжигающая, золотая, мертвенным блеском горького плода. x x x Сердце твое застыло до поры - смерзшийся апельсин смолисто-сладкий, в недрах своих сокрывший мрак загадки под золотым свеченьем кожуры. Сердце мое сгорает от жары - знойный гранат, дрожащий в лихорадке; пурпур, пронзивший восковые складки, россыпи бус - любви моей дары. О, как жестоко стиснуто снегами сердце твое, объятое ненастьем! - мне не пройти сквозь ледяной поток. Чтобы напиться горькими слезами, кружит, как ворон, над моим несчастьем жаждой томимый высохший платок. x x x Денно и нощно, от тоски устав, нощно и денно, свет кляну я белый, рот мой увял, иссохший, омертвелый, губ твоих сладкой влаги не впитав. Кровь от разлуки долгой горше трав, выросших на земле окаменелой. Твой поцелуй, птенец слепой, несмелый, скоро ли он вспорхнет защебетав? Стала любовь обуглившейся, черной, высветив боль и горести свои, яркие, как огонь во мраке кузни. В клетке твоих объятий золоченой пели бы поцелуи-соловьи, - был бы я в этой клетке вечный узник. x x x Петь научить способна лишь беда, если любовь - как рана ножевая, если она свербит, не заживая, если разлука холоднее льда. Сдержит ли грустный соловей, когда душу ему измучит страсть живая, раненый свист, подругу ожидая в пламенном одиночестве гнезда? Сможет ли не оплакать участь вдовью гордая горлица, томима горем, в мрачном безмолвье, в нежной тишине? Движимому немеркнущей любовью, наперекор глухонемым нагорьям петь суждено, как скорбной птице, мне. Из книги "НЕУГАСИМЫЙ ЛУЧ" (1934-1935) x x x Наваха, зарница смерти, как птица, нежна и зла, круги надо мною чертит косой полосой крыла. Ночной метеор безлюдья, вершит она свой полет и где-то под левой грудью угрюмые гнезда вьет. Зрачки мои - окна в поле, где бродит забытый смех; висок мой чернее смоли, а сердце - как белый снег. И я в ворота июня, гонимый крыльями зла, вхожу, как серп новолунья во тьму глухого села. Печалей цвет паутинный, ресницы слез солоней и край дороги пустынной - и нож, как птица, над ней. Куда от него забиться, стучать у каких дверей?.. Судьба моя - морем биться о берег судьбы твоей. Любовью, бедой ли, шквалом завещана эта связь? Не знаю, но вал за валом встает и встает, дробясь. И только смерть не обманет, царя над ложью земной. Пусть яростней птица ранит - последний удар за мной! Лети же, над сердцем рея, и падай! Придет черед - и след мой желтое время на старом снимке сотрет. x x x Когда угаснет луч, который длит мучительство и щерится клыками, и ярыми вздувает языками огонь, что и металл испепелит? Когда устанет лютый сталактит точить и множить каменное пламя, - как над быком, гранеными клинками вися над сердцем, стонущим навзрыд? Но не иссякнет пламя в этом горне, началом уходящее в меня и жгущее все злей и неизбывней. И камень, что вонзает в сердце корни, вовеки не отступится, казня лучами сокрушительного ливня. x x x Я прах, я глина, хоть зовусь Мигелем. Грязь - ремесло мое, и нет судьбы печальней. Она чернить меня своей считает целью. Я не ходок, а инструмент дороги дальней, язык, что нежно оскорбляет ноги и рабски лижет след их на дороге. Я, словно вал огромный, океанский, зеленый вал с холодным влажным блеском, под твой башмак, что унижает ласку, стремлюсь, целуя, в жажде быть любимым, ковром в узорах пены с жадным плеском стелюсь, но все напрасно - мимо, мимо... Идешь ты надо мной, над глиной жидкой, как будто по доске ступаешь шаткой, хоть я под каблуком твоим, под пыткой тянусь к тебе, опережаю шаг твой, чтоб растоптала ты с жестокостью бесцельной любовь, что порождает прах скудельный. Когда туман волнуется на кровлях, на стеклах пишет стужа иероглиф, и влажный облик плача так неявствен, я падаю к стопам твоим, как ястреб с землистым клювом, окропленным кровью. Надломленною веткою зеленой, истекшей соком, падаю влюбленно к твоим ногам и водорослью сердца плыву к тебе - ищу твое соседство! Я - прах, напрасно рвусь к тебе и тщетно тяну ладони, наряжаясь в маки, грызу подошвы я твои зубами щебня, и в красной глине сердце, в жгучем мраке таятся жабы ревности и мщенья. Своей ногой, ногою серны дикой меня ты топчешь, месишь, словно слякоть. Как виноградная двойная мякоть, рот разрывается от сдавленного крика, и каждой клеткой молит плоть моя, что надо ее в давильню бросить гроздью винограда! Вскипает стона розовая пена, и плач проходит лабиринтом мозга. Ты появляешься и таешь постепенно огнем свечи, предзимним тусклым воском. Но будет плохо, если ты забудешь, что, становясь под колесом покорны, рождают прах и глина злобных чудищ, меняющих уродливые формы. Так берегись, чтобы земля однажды не запятнала бы твои одежды, не хлынула потопом страстно и ревниво, жасминные твои ступни не очернила, - земля, где не отыщешь ты опоры, сольется нежно с клеточкою каждой, вольется в кровь твою, насытит поры, тебя облепит с первобытной жаждой! К тростинкам ног прильнет она влюбленно, затянет их в свое смесительное лоно и тиною тебя накроет с головою - сольется навсегда она с тобою! x x x И слух и зренье - мука для печали, что ищет забытья, а не просвета, и морем в полдень с отмели прогретой спешит в глухие, сумрачные дали. Но все, чем год за годом ни пытали, - ничто перед последней пыткой этой: тесниной между шпагой и мулетой шагать, чтобы обвиснуть на кинжале. Сейчас затихну я, - еще минута! - уйду, чтоб ты не видела отныне, чтоб мне дозваться не хватило силы. Иду, иду, иду, все туже путы - но я иду, стою, тону в пустыне. Прощай, любовь. Прощай же. До могилы. ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ 1935-1936 РАУЛЮ ГОНСАЛЕСУ ТУНЬОНУ Рауль, когда б созвездьями раулей зажег пять небосклонов небосклон - тогда б среди бунтующих знамен пять новых стягов синью полыхнули. Развороши людской притихший улей и спящих пробуди, взорви их сон. Ты словно луч. Лучи со всех сторон в лицо лучу, волнуясь, заглянули. Ты занесен, как молот, ты грохочешь, ты, как протест, бушуешь над толпою, ты, как земля, трепещешь день за днем и выкованных, как чугун, рабочих ведешь на штурм умов, объятых мглою, чтоб разбудить их - озарить огнем! КАК МНОГО СЕРДЦА! Сегодня я в смятенье, я сам не знаю - отчего все это, сегодня только боли я открыт, сегодня дружбы я лишен, и я хотел бы с корнем вырвать сердце и под ноги швырнуть его прохожим. Опять зазеленел засохший шип. Сегодня день тоски в моей державе, сегодня грусть мне прострелила грудь свинцом печали. Что делать? И вот я смерть ищу в чужих руках: оглядываю ласково ножи, приходит мне на память друг-топор, я думаю о колокольнях стройных и о прыжке спокойном в пустоту. Но почему?! Я этого не знаю... А если б знал, то сердцем написал бы последнее из писем, я сделал бы чернильницу из сердца, источник слов, прощаний и подарков. "Ты остаешься..." - я сказал бы миру. Родился я в одну из скверных лун, и больно мне от боли, которая весомей всех веселий. Мне руки обескровила любовь - я простирать их больше не могу. Мой рот в усмешке горькой искривлен. Вы видите, как взгляд мой непокорен?! Чем больше думаю - тем больше я страдаю: каким ножом отсечь мне эту боль?! Мне кажется: вчера, сегодня, завтра, страдая от всего на свете, сердце похоже на аквариум печальный, на склеп, где умирают соловьи. Как много сердца! Хочу я сердце вырвать из груди: я - наделенный сердцем-исполином и оттого - страдающий за всех. И сам не знаю, почему и как я, что ни день, себе дарую жизнь... УЛЫБНИТЕСЬ! Шагаю, довольный: я спасся от змеи с ее многоглавыми куполами, от змеи с чешуею из риз и церковных кубков. С ее хвоста на уста мои горечь стекала, а петли палаческие оплетали и сдавливали мое сердце, преграждая дорогу крови. Шагаю, удушенный адом и чадом безумных кадил, всем этим глупым церковным великолепием, - улыбнитесь же мне! Улыбнитесь - я иду туда, где извечно находитесь вы, наполняющие снопами и гроздьями пасти тех, кто вас презирает. Вы трудитесь рядом со мной на пашнях, на стройках, у мартенов и в кузницах, - люди, увенчанные коронами пота. Я от храмов освободился (улыбнитесь же мне!), где питался печалью лампад, заточенный в чаду алтарей, и в горы вернулся, откуда я родом, к виноградникам, чья братская кровь сливается с моей кровью, к вашим сходам - я слеплен из той же глины. Свой голод, и горе, и шрамы свои (недаром же я дружил с топорами и скалами) я сплетаю с голодом вашим и горем, с вашей клейменой плотью. Ибо для того, чтоб осилить наше отчаянье, отчаянье иссеченных плетью быков, мы слиться должны в океан! Грозные тучи наших орудий для неба карающих рук нужны нам. Уже поблескивают топоры, и серпы из упругого металла, уже погромыхивают кувалды и молоты над головами тех, кто сделал нас вьючными мулами и волами в ярме. Капиталист выпрыгивает из своей свинской роскоши, из-под распутной митры убегает архиепископ, нотариусы и регистраторы собственностей падают, придавленные бунтующими бумагами, священники вспоминают о плоти, а в распахнутой клетке золото-лев превращается в жалкого нищего. Сноп лучей хочу я увидеть в ваших руках, хочу, чтобы злоба блеснула из-под ваших бровей, это злоба сердце мое заволакивает, когда ощущаю, как голод таранит мои внутренности, когда вижу сестру, зябнущую над корытом, когда вижу мать с ее бесконечным постом, когда вижу ваши несчастья, способные взбунтовать не только людей, а и смиренных ягнят. Поглядеть бы на землю, удобренную подлою кровью, поглядеть бы на свирепый профиль серпа, когда он примеривается к загривкам! Вот бы на наше место всю эту знать, пусть бы вкусила хотя бы частицу того, что вкушаем мы, голодая, что толкает наши невинные руки к спасительному грабежу, к этому спасительному преступленью! Из книги "ВЕТЕР НАРОДА" (1937) ЭЛЕГИЯ ПЕРВАЯ Федерико Гарсиа Лорке, поэту С заржавленным копьем,