й голосок в реплике русалочки (внучки старого мельника): Тот самый, что тебя Покинул и на женщине женился? - и в другой ее наивной и спокойной реплике: А что такое деньги, я не знаю... Так служит поэту гибкий, послушный, работающий стих. После Пушкина и Лермонтова только у Некрасова он вновь обретает силу, жизненность, предельную выразительность, то есть те свойства стиха, которые позволяют поэту брать на себя разнообразные и ответственные задачи наравне с великими мастерами прозы. Некрасов уловил множество различных человеческих голосов, сохранив для нас не только интонации, но даже и тембр голоса "десятипудового генерала", молодого коробейника, коммерческого воротилы Зацепы, который говорит в "Современниках" по поводу одного весьма щекотливого прожекта: Ново... странно... до дерзости смело... Преждевременно, смею сказать! К. И. Чуковский был прав, когда, полемизируя с хулителями Некрасова, писал о могучей песенной стихии, преображающей в поэзию то, что ранее считалось прозаическим [5]. Но песня Некрасова - не кольцовская песня. Она сложная, многоголосая. В ней звучит то хор, то отдельные голоса. Широкая мелодия сменяется речитативом и наконец совсем преодолевается характерным говором или повествованием. Ритм не убаюкивает поэта. В самых напевных его стихах то и дело встречаются строчки, полные суровой жизненной прозы, глубокого драматизма. Вот однообразные бабьи причитания. Потерявшая сына старуха изливает свое горе перед соседкой: Ветер шатает избенку убогую, Весь развалился овин... Словно шальная пошла я дорогою: Не попадется ли сын? Взял бы топорик - беда поправимая - Мать бы утешил свою... Умер, Касьяновна, умер, родимая, - Надо ль? Топор продаю [6]. Этот тихий, вырывающийся из напева вопрос сильнее и страшнее всех слезных материнских жалоб и причитаний. И дальше: Кто, как доносится теплая шубушка, Зайчиков новых набьет? Умер, Касьяновна, умер, голубушка, - Даром ружье пропадет! Правдиво и человечно переплетаются здесь и спорит между собой материнская печаль с неизбежными житейскими заботами - "топор продаю", "даром ружье пропадет"... Это и есть проза, питающая подлинную поэзию и отличающая ее от поддельной. У нас еще встречаются люди, которые из любви к оригинальности в сотый раз повторяют банальнейшую фразу о том, что некрасовская поэзия прозаична, полна уныло-крестьянского однообразия, неуклюжа, тяжела. Об этой мнимой "тяжести и неуклюжести" некрасовского стиха с исчерпывающей полнотой сказал Чернышевский: "Тяжестью часто кажется энергия" [7]. Некрасов писал много и в самых различных жанрах в ту пору, когда тонкие ценители поэзии предпочитали небольшие томики тщательно отобранных, накопленных за многие годы стихов. Об одном из таких сборников говорит Фет: Но муза, правду соблюдая, Глядит, - а на весах у ней Вот эта книжка небольшая Томов премногих тяжелей [8]. И в самом деле, томик Тютчева, о котором идет здесь речь, мал да дорог. Многие сборники лирических стихов его современников, вместе взятые, не перевесят одного его стихотворения. Однако из книг лучших портов того времени - Тютчева, Фета, Полонского, Алексея Толстого, Майкова, тоже вместе взятых, - мы меньше узнаем о чувствах и событиях эпохи, о жизни русского народа, города, деревни, чем из деятельной, щедрой и отзывчивой поэзии Некрасова. На дороге, которую он сам прокладывал, у него бывали срывы, неудачи. Это видели самые горячие его почитатели. Как верно и сердечно говорит о его случайных неудачах тот же Чернышевский, критик строгий и требовательный, но такой осторожный и чуткий в обращении с поэзией и с поэтами. Он пишет Некрасову: "Есть ли у Вас слабые стихотворения? Ну, разумеется, есть. Почему и не указать их, если бы пришлось говорить о Вас печатно? Но, собственно, для Вас это не может иметь интереса, потому что они у Вас - не более, как случайности - иногда напишется лучше, иногда хуже, - как Виардо иногда поет лучше, иногда хуже - из этого ровно ничего не следует, и она ровно ничего не выиграет, если ей скажут, что 21 сентября она была хороша в "Норме", а 23 сентября в той же "Норме" была не так хороша - она просто скажет: значит, 23 сент. я была не в голосе, а 21 сент. была в голосе..." [9] Некрасову не всегда удается согреть и расплавить жаром своей поэзии великое множество событий и явлений, с которыми он имеет дело, но если оглядеть все его наследство, то окажется, что прозаичен он только в самом лучшем и благородном смысле этого слова. Не теряя достоинства, серьезности и толковости устной речи, стих его поет и не нуждается в музыке, чтобы стать песней. Как хороший певец, Некрасов так искусно владеет дыханием, что может в любой строфе развернуть весь диапазон человеческого голоса от ею верхов до самых низов, от высокого, заливистого тенора до густого, низкого баса: Меж высоких хлебов затерялося Небогатое наше село. Горе горькое по свету шлялося. И на нас невзначай набрело. Ой, беда приключилася страшная! Мы такой не знавали вовек: Как у нас - голова бесшабашная - Застрелился чужой человек! ...И пришлось нам нежданно-негаданно Хоронить молодого стрелка, Без церковного пенья, без ладана, Без всего, чем могила крепка... [10] Это - как будто бы скромный и точный рассказ о деревенском событии, а какая полнозвучная соловьиная трель слышится в просторных строчках: ...Как у нас - голова бесшабашная - Застрелился чужой человек! Некрасов много писал о деревне. Но разве можно считать его только деревенским, крестьянским поэтом? Ведь он, в сущности, первый певец города - большого, неуютного промышленного города, который мы знали до революции: Люди бегут, суетятся, Мертвых везут на погост... Еду кой с ком повидаться Чрез Николаевский мост... " Или: ...Огни зажигались вечерние, Выл ветер и дождик мочил. Когда из Полтавской губернии Я в город столичный входил... [12] Это не тот Петербург, который мы видели с Невского проспекта, с набережных. Ко временам Некрасова Питер повернулся другой своей стороной - Разъезжей, Ямской улицей, Сенной площадью, городскими предместьями, не барскими особняками, а доходными домами и трущобами. И так различен ритм в деревенских и городских стихах Некрасова. Как же можно говорить об однообразии его стихов? Даже в пределах одного и того же стихотворного размера вы найдете у него множество далеких друг от друга оттенков. Вспомните "Кому на Руси жить хорошо". Птичка защищает свое гнездо с птенцами: Так быстро, быстро кружится, Что крылышки свистят!.. И тем же размером написаны прозвучавшие на всю Россию строки: Порвалась цепь великая, Порвалась - расскочилася: Одним концом по барину, Другим по мужику!.. Поэт такого масштаба и разнообразия имеет право на свою школу, которая может и должна существовать и развиваться в течение многих столетий. А ведь в 1958 году исполнилось всего лишь восемьдесят лет со дня смерти этого большого русского порта! Напрасно пели, да и сейчас еще поют, ему отходную люди, полагающие, что литературные стили меняются так же быстро, как фасоны дамских шляп и платьев. Вспомните "Графа Нулина": "Как тальи носят?" - "Очень низко, Почти до... вот по этих пор. Позвольте видеть ваш убор... Так: рюши, банты... здесь узор... Все это к моде очень близко". У Некрасова есть чему поучиться многим поколениям поэтов. Он умеет создавать образ человека, своего современника, ровно ничего о нем не рассказывая, а характеризуя его только его же собственными речами. И тут обнаруживается, какие богатейшие драматургические возможности таятся в стихе - в размере, в ритме, в голосовой шкале строфы. Редкий драматург достигает той выразительности, какой достиг Некрасов. Несколько коротеньких реплик создают у него не только характер, но даже и внешний облик действующего лица. Припомните разговор двух петербуржцев: - Государь мой! куда вы бежите? - "В канцелярию; что за вопрос?"... [13] По этим отрывистым, неизвестно кому принадлежащим фразам мы легко можем представить себе обоих участников диалога. Оба они - чиновники не слишком высокого класса (иначе бы они не ходили пешком), но и не слишком низкого (об этом свидетельствуют их степенные обороты речи). Один из них - тот, который заблаговременно "принял меры" против мороза, - ведет себя несколько более развязно; другой держится солиднее, официальнее. Крещенский мороз не позволяет им долго застаиваться на месте, отчего весь разговор ведется в бодром и быстром темпе и сопровождается притопываньем. Мало того, мы можем точно определить по стилю и характеру разговора и эпоху, и место действия. А между тем автор даже не назвал своих действующих лип, не обмолвился ни единым словом ни о них самих, ни об окружающей обстановке, если не считать последней ремарки, воссоздающей перед нашими глазами пронизанную холодом петербургскую улицу: Усмехнувшись, они разошлись, И за каждым извозчик помчался. Бедный Ванька! надеждой не льстись, Чтоб сегодня седок отыскался... За автора красноречиво и убедительно говорит его стих - размер, ритм, словесный отбор и строй речи, определяющие интонацию, высоту и тембр голосов всех действующих лиц. Но не только в разговорах, где два голоса оттеняют друг друга, но и в монологах некрасовских персонажей вы с первых же слов ощущаете, что за человек перед вами, каков его возраст, сословие, какую жизнь он прожил. Разве не ясна до мельчайших подробностей фигура рассказчика в отрывке из "Кому на Руси жить хорошо": Адмирал-вдовец по морям ходил, Но морям ходил, корабли водил, Под Ачаковым бился с туркою, Наносил ему поражение, И дала ему государыня Восемь тысяч душ в награждение... Тут есть и характерный стариковский говор, и голос, и жест. А ведь я привел только шесть строк из этого безупречного по мастерству рассказа в стихах. Надо быть замечательным трагическим актером, чтобы донести до публики знаменитое стихотворение "Филантроп". В течение многих десятилетий декламаторы патетически читали этот монолог, лишая рассказчика всякого характера. Они изображали честного, благородного, обиженного людьми и судьбой человека, который гневно обличает лицемерного благотворителя, лжелиберального штатского генерала. Декламаторам и в голову не приходило, что следует обратить внимание на словарь, ритм, обороты речи в этом привычном для них стихотворном тексте. Иначе бы они прежде всего заметили, что человек, от имени которого они произносят монолог, излагает трагические обстоятельства своей жизни крючковатым канцелярским слогом: Частию по глупой честности, Частию по простоте... Они заметили бы, сколько в его словах самоунижения ("пропадаю в неизвестности, пресмыкаюсь в нищете"), как много хмельного шутовства и ерничества в самых горьких его признаниях. Уж одни причудливые, чуть ли не озорные рифмы так убедительно говорят об этом: Тер и лоб, и переносицу, В потолок косил глаза, Бормотал лишь околесицу, А о деле - ни аза!.. Сложный трагический образ возникает перед глазами читателя, который чутко прислушивается к языку, ритму, рифмам некрасовского стихотворения. Некрасов стоит в ряду таких бытописателей-гуманистов, как Гоголь, Достоевский. Он умеет заставить говорить самого бессловесного человека. Сколько рядовых, но незаурядных людей проходит по страницам его эпопеи "Кому на Руси жить хорошо", по его своеобразным стихотворным очеркам - таким, как стихи "О погоде" или "Современники". В стихах Некрасова нет той гармонии, тех стройных архитектурных пропорций, которыми отмечена поэзия Пушкина. Но ведь и времена были другие. В сущности, не такой уж значительный период отделяет "Евгения Онегина" и "Повести Белкина" от стихов Некрасова, романов Достоевского и Толстого, а какая пропасть разверзается между этими годами' Все ломалось, перестраивалось тогда в России - и в деревне и в городе; одни общественные слои отживали, другие приходили им на смену, третьи пробивались к жизни, четвертые давали знать о своем существовании глухими подземными толчками. Все менялось, менялась и литература. Поэзия Некрасова похожа на половодье, на разлив большой могучей реки. Он ли не любил природу с ее покоем и тишиной, он ли не знал ее! Но, верный сын народа, он стал в эту трудную пору поэтом суровой правды, поэтом борьбы, и главная его тема - не камышовые заросли, не лес, не рассветы и закаты, не вальдшнепы и тетерева, а народ, человек, множество человеков. Есть у него, как и у Фета, стихи о дожде. Не те стихи о холодном питерском дожде, в которых говорится: На солдатах едва ли что сухо, С лиц бегут дождевые струн, Артиллерия тяжко и глухо Подвигает орудья свои. Нет, о теплом, благодатном дожде на проселочной дороге. Начинается стихотворение со строчек мирных и свежих, как и сам летний дождик: Вот и Качалов лесок, Вот и пригорок последний. Как то шумлив и легок Дождь начинается летний. И по дороге моей Светлые, словно из стали, Тысячи мелких гвоздей Шляпками вниз поскакали [14] Редко у кого вы найдете такое чистое, верное и смелое изображение природы. Стихи эти - спокойные, сосредоточенные - будто взяты из лирического дневника, будто написаны поэтом для себя, а не для других (и потому-то так дороги всем другим - многому множеству читателей). Вряд ли автор заботился об аллитерациях, но как светятся капли дождя в строчке: Светлые, словно из стали... Однако Некрасов чужд фетовской идиллии. В этом же стихотворении он говорит не только о невинном летнем дожде, но и о весьма трагических событиях на той же самой земле, по которой поскакали "тысячи мелких гвоздей". В Ботове валится скот, А у солдатки Аксиньи Девочку - было ей с год - Съели проклятые свиньи, В Шахове свекру сноха Вилами бок просадила - Было за что. Пастуха Громом во стаде убило. Ну, уж и буря была! Как еще мы уцелели! Колокола то, колокола - Словно о пасхе гудели! Изумительный по своей мощи стих "Колокола то, колокола" выбивается из стихотворного размера. Но ведь и события, о которых идет речь, тоже "выходят из ряда вон"!. Большие - не эгоистические, не субъективные - чувства и мысли дали Некрасову то счастье, которое не так то часто выпадает на долю поэта. Стихи его льются потоком, а не падают редкими, хотя и полными каплями, как это было в современной ему лирике у лучших из поэтов, ибо худшие готовы были писать много и плохо. Вольным потоком лилась поэзия Пушкина, Лермонтова, а после них наступило время прекрасных, но небольших по размерам лирических стихотворений и довольно слабых поэм. Поэты как бы переходили от смелой тактики маневренной войны, в которой армия пользуется наступательным порывом для захвата возможно большего пространства, к приемам позиционной, окопной войны. В их работе над стихами уже не чувствуешь большого разбега, нет строчек и строф, высланных далеко вперед и оторвавшихся от предшествующих, еще не вполне законченных, наскоро набросанных строф, как это было в черновиках, в первоначальных вариантах пушкинских поэм. А наших дней изнеженный поэт Чуть смыслит свой уравнивать куплет Те же поэты, которые, подобно Майкову, пытались писать большие поэмы, писали их чаще всего вяло, холодно, безжизненно, книжно. Говорят, когда ювелир Бенвенуто Челлини, который был мастером миниатюры, создал статую крупных размеров, его современники - скульпторы - отзывались о ней с тонкой иронией: - Какая большая статуэтка! То же получалось у поэтов-эпигонов, которые незаконно считали себя продолжателями пушкинской традиции. Длинное стихотворение не есть поэма, длинный рассказ - не повесть и не роман. Эпигоны пытались жить в просторной пушкинской квартире, но заполнить, обставить и обогреть ее было им нечем. И жили они в этом великолепном особняке, перегородив его дощатыми стенами и обогревая времянками. А Некрасов в своей поэзии - у себя дома. Стих его послушен ему и не кажется одеждой с чужого плеча. Вы не можете представить себе "Филантропа" или "Власа", написанного другим размером. В армяке с открытым воротом, С обнаженной головой, Медленно проходит городом Дядя Влас - старик седой. Некрасовский стих то едок и язвителен, то нежен, и плавен, то шероховат, но вы его всегда узнаете. Он вольно дышит и заливается трелью в песенных размерах, а как выразительно передает он шаткую поступь старика. Кто-то говорит типографскому рассыльному Минаю: "Да, пора бы тебе на покой". А Минай отвечает строго, с хрипловатой одышкой: "То-то нет! говорили мне многие, Даже доктор (в тридцатом году Я носил к нему Курс Патологии): _"Жить тебе, пока ты на ходу!"_ И ведь точно: сильней нездоровится, Коли в праздник ходьба остановится: Ноет спинушка, жилы ведет! Я хожу уж полвека без малого, Человека такого усталого Не держи - пусть идет!.." [15] После этих слов явно слышишь стремительные и неустойчивые шаги, короткое, тяжелое старческое дыхание. В последних строчках монолог старика Миная достигает необыкновенной силы. Характерная бытовая речь приобретает вес мудрой и горькой народной пословицы. Перед вами уже не рассыльный Минай, а человек в самом большом смысле этого слова. Такие стихи оправдывают существование стихов. Они являются лучшим ответом на столь часто возникающий у вполне здравомыслящих людей вопрос: "Зачем, собственно, пишут стихами? Ведь никто же на свете стихами не говорит". "Писать стихи - это все равно, что пахать и за сохой танцевать. Это прямо неуважение к слову" [16], - сказал как-то Лев Толстой по поводу полученного письма со стихами. Суровые, гневные слова великого мастера прозы несомненно справедливы, если отнести их к стихам безжизненным, бессодержательным, к так называемой "рубленой прозе". Но ведь ценил же Толстой поэзию Пушкина. А Горький, вспоминая свое первое юношеское впечатление от пушкинских стихов, говорит: "Пушкин до того удивил меня простотой и музыкой стиха, что долгое время проза казалась мне неестественной и читать ее было неловко" ("В людях"). В сущности, замечания Толстого и Горького, при всей их видимой противоположности, одинаково убедительны. Но первое относится к плохим стихам, второе - к хорошим. Вероятно, хорошие стихи научили многих прозаиков писать хорошую прозу. Другое дело - стихи, в которых рифма и размер, а заодно и поэтические образы служат только внешними украшениями, а то и просто паспортом, подтверждающим принадлежность этих стихов к поэзии. Но это паспорт фальшивый. Условная, размеренная, рифмованная речь кажется весьма странным и даже нелепым способом выражения мыслей, если стих перестает работать, если он ничего не дает слову - ни выразительности, ни энергии, ни темперамента. А у Некрасова даже такой прозаизм, как упомянутый Минаем "Курс Патологии", не превращает стихов в прозу, не лишает их огромной силы поэтического воздействия. Кстати, не будь Некрасова, вряд ли бы этот "Курс Патологии" нашел себе место в поэзии, как не могла поместиться в писарском письме корова, которую Василисе пришлось продать из-за нужды. Если стих живет не праздной жизнью, а работает, он выдерживает огромный груз прозаического житейского материала, ничуть не теряя своей поэтичности и музыкальности. Разве потеряло бы письмо Василисы к дочке материнскую теплоту и нежность, если бы писарь допустил в него и злополучную корову, и длинные зимы, и длинные ночи? В противоположность своему герою писарю автор рассказа не тратит ни одной лишней капли чернил на красивый росчерк, на каллиграфию, на музыкальность и поэтичность. А получается и правдиво и музыкально. "...Мы живы и здоровы, чего и вам желаем от господа... царя небесного... - ...царя небесного, - повторила она и заплакала". Проза такой чистоты ничуть не менее поэтична, чем хорошие стихи. С другой стороны, мы знаем в литературе много случаев, когда и рассказы, и повести, и стихи впадают в ту прозу, которая стоит за пределами искусства, то есть в прозу протокольную, лишенную чувства и воображения, не- организованную, не подчиненную никакому ритму, не знающую словесного отбора. В этой статье я чаще всего обращаюсь за примерами к Некрасову, так как его стихи, взявшие на себя труднейшую задачу - претворить новый, прозаический, жизненный материал в песню, в балладу, в поэму, - дают нам возможность представить себе, до чего широки границы смелой и живой поэзии, до чего велик ее диапазон. Поэзия Некрасова, освобожденная от рутины, от привычных канонов, нашла для себя не стесняющую, не ограничивающую ее форму. Поэзия эта позволяет себе быть простой и вразумительной, емкой и содержательной, как лучшая проза, да к тому же еще обладает и своими особыми преимуществами. Стихи умеют быть лаконичными, как пословица, и, подобно пословице, глубоко врезаться в память. Они способны передавать самые разнообразные интонации и темпы. Согласованные с дыханием, они могут подниматься до самых верхов человеческого голоса и спускаться до шепота. Сквозь прозрачную их форму ясно проступает рисунок мысли со всем, что в ней последовательно или противоречиво, едино или многообразно. В стихах есть размеренная поступь; поэтому-то стихотворная стопа так хорошо передает движение. Вспомните строчку из "Полтавы": ...Волнуясь, конница летит... И тем же четырехстопным ямбом изображен балетный танец в "Евгении Онегине": То стан совьет, то разовьет, И быстрой ножкой ножку бьет. Какая проза так явственно изобразит попятный ход Невы во время наводнения: Но силой ветров от залива Перегражденная Нева Обратно шла, гневна, бурлива, И затопляла острова... [17] Подлинная, проникнутая жизнью поэзия не ищет дешевых эффектов, не занимается трюками. Ей недосуг этим заниматься, ей не до того. Она пользуется всеми бесконечными возможностями, заложенными в самом простом четверостишии или двустишии, для решения своей задачи, для работы. Это целиком относится к пушкинским стихам. То же можно сказать и о стихах некрасовских. Стихотворная фраза у Некрасова строится так живо и естественно, все паузы, все знаки препинания настолько четко обозначены в ней, что любой школьник напишет его стихи под диктовку, не слишком ошибаясь в расстановке точек и запятых. Однажды, в студеную зимнюю пору, Я из лесу вышел; был сильный мороз. Гляжу, поднимается медленно в гору Лошадка, везущая хворосту воз. [18] После "был сильный мороз" - точка. После "гляжу" и "лошадка" - запятые. Это определено ритмом. А как ясно чувствуется неверная ритмическая запятая в известных стихах Плещеева: И смеясь, рукою дряхлой гладит он... [19] Цезура после слова "рукою" здесь гораздо сильнее запятой. Вот и получается: "Смеясь рукою". Некрасов - не только мастер песни, но и мастер устного рассказа, вольного, почти беллетристического повествования. Казалось бы, правильный, классический стихотворный размер Некрасова меньше всего соответствует, а скорей даже противоречит естественному, живому рассказу. Недаром многие известные актеры, в стремлении к естественности, всячески пытались сгладить, скрасть рифму и ритм при чтении стихов. Однако же таким поистине народным поэтам, как Иван Андреевич Крылов, удается найти тот верный, соответствующий дыханию лад, при котором стихи, отнюдь не превращаясь в прозу, умеют рассказывать, повествовать, с первых же строчек привлекая внимание слушателя, обещая ему любопытнейшую историю. У мельника вода плотину прососала... [20] - так неторопливо, с настоящим аппетитом опытного рассказчика начинает Крылов свою знаменитую басню. Проказница Мартышка, Осел, Козел Да косолапый Мишка Затеяли сыграть квартет .. - с такой неожиданной и небывалой ситуации начинает он другую свою басню. Только потому, что мы бесконечно привыкли к ней, она не поражает нас. Однако мы до сих: пор слышим в ней живой голос доброго и лукавого мудреца, исподволь начинающего свое повествование. Но у Крылова стихотворный размер - свободный, басенный, разговорный. А Некрасов пользуется самым строгим, правильным размером и все же достигает необыкновенной живости рассказа. И шествуя важно, в спокойствии чинном, Лошадку ведет под уздцы мужичок В больших сапогах, в полушубке овчинном, В больших рукавицах... а сам с ноготок. Как много места отведено в двух строчках большим сапогам, овчинному полушубку, большим рукавицам - и как мало места занимает в них сам "мужичок с ноготок". Потому-то он и кажется нам таким маленьким - с ноготок. Только в устном рассказе, сопровождаемом жестами, возможна такая выразительность. Явственно и четко звучат на морозе два голоса. Но вот в разговор врывается гулкий стук топора. И вместе с ним в нашем воображении возникает зимний лес. В лесу раздавался топор дровосека... Мы чувствуем звонкий морозный воздух и в раскатистом окрике, которым "мужичок с ноготок" подбадривает свою лошаденку: "Ну, мертвая!.." - крикнул малюточка басом... Эти слова и в самом деле сказаны басом. Они занимают такое место в четверостишии, на котором голос естественно опускается до низких нот. Ведь им предшествуют две длинные строки, почти исчерпывающие дыхание чтеца. Впрочем, еще до того как поэт поясняет, что "мужичок с ноготок" говорит басом, мы знаем, что он разговаривает или, по крайней мере, пытается разговаривать низким, мужским голосом, так как все его ответные реплики неизменно даются в конце строк - на естественном падении голоса: - Здорово, парнище! - _"Ступай себе мимо!"_ Или: - Откуда дровишки? - _"Из лесу, вестимо"._ Или: - Так вон оно что! А как звать тебя? - _"Власом"._ - А кой тебе годик? - _"Шестой миновал"._ Однако дело не в отдельных эффектах. Весь этот замечательный рассказ полон такой любовью к русской природе, таким очарованием зимнего дня, что мы запоминаем на всю жизнь И снег, до окошек деревни лежащий, И зимнего солнца холодный огонь... Вместе с автором мы любуемся - с легкой и ласковой усмешкой, но очень уважительно - маленьким, степенным рабочим человеком, мерно шагающим по лесной тропе. Противники Некрасова не раз - и при жизни поэта, и после его смерти - упрекали его в демагогии, в неискренности. Но если мы даже оставим в стороне утверждения самого Некрасова и будем искать косвенных улик за нею или против него в самых звуках его стихов, в их ритмах, интонациях, оборотах речи, - все это еще красноречивее скажет нам о любви поэта к родной земле, к народу, к людям труда, чем его собственные показания. Но для того, чтобы услышать подлинный голос Некрасова, надо очень бережно, с пристальным вниманием вслушиваться в его строчки. Внешняя простота, доступность его стихов позволяют иной раз верхоглядам утверждать, что они читали, знают, изучили некрасовскую поэзию досконально. А лучшие чувства Некрасова - его неистощимая нежность к человеку, к природе - лежат не на поверхности. Это - суровый, мужественный поэт, и добраться до глубины его души не так уж легко. Есть много людей, противопоставляющих "чистую" поэзию Пушкина "тенденциозной" некрасовской. А между тем Некрасов не так уж далек от Пушкина. Они граничат между собой не только косвенно - через Лермонтова. У них есть и непосредственная граница. Не Пушкин противостоит Некрасову, а обоим им противостоят поэты-эпигоны. И Пушкин и Некрасов враждебно и презрительно относились к какому бы то ни было салонному жаргону. И Пушкин и Некрасов писали на подлинном народном языке. А поэты-эпигоны разных периодов литературы то и дело впадали в кастовый жаргон, соответствующий вкусам узких литературных кругов. Поэзия, оторвавшаяся от жизненной прозы и потерявшая связь с общенародным языком, перестает быть поэзией. На полях черновой рукописи одного из очень поэтичных и в то же время очень прозаичных стихотворений Некрасова ("Уныние") есть запись, сделанная рукой поэта: "Сравнение - поэзия, картина - поэзия, событие может быть поэтично, природа - поэзия, чувство - поэзия, а мысль - всегда проза, как плод анализа, изучения, холодного размышления, - но следует ли из этого, что поэзия должна обходиться без мысли? Дело в том, что эта мысль - проза в то же время - сила, жизнь, без которых собственно и нет истинной поэзии. И вот из гармонического сочетания этой мысли-прозы с поэзией - и выходит настоящая поэзия, способная удовлетворить взрослого человека - ив этом задача поэта" [21]. Некрасов написал эти слова на полях черновика, очевидно, только для себя - беглым, торопливым почерком. Но их следует помнить. Без драгоценной прозы-мысли, дающей стихам "силу, жизнь", не может быть истинной поэзии. И только при наличии такой прозы поэзия может занять принадлежащее ей по праву место в жизни и в литературе. Это доказано примером Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Некрасова, Блока, Маяковского, Твардовского. 1950  ^TО ТАЛАНТЛИВОМ ЧИТАТЕЛЕ^U Поговорим о читателе. О нем говорят редко и мало. А между тем читатель - лицо незаменимое. Без него не только наши книги, но и все произведения Гомера, Данте, Шекспира, Гете, Пушкина - всего лишь немая и мертвая груда бумаги. Отдельные читатели могут иной раз ошибочно судить о книгах, но за Читателем в большом, собирательном значении этого слова - и притом на протяжении более или менее продолжительного периода времени - всегда остается последнее слово в оценке литературного произведения. Правда, опенка книги, утвердившаяся на известный срок, очень часто меняется. Какая-нибудь будка, расположенная вблизи, может заслонить башню, стоящую вдали. Но рано или поздно мы осознаем этот обман зрения и начинаем представлять себе литературные величины в более правильных масштабах. Время идет, одно поколение сменяет другое, и каждое из них по-своему оценивает дошедшее до него литературное наследство. И если прозаик или поэт сохраняют свое значение и вес в течение веков, то это объясняется не тем, что они были однажды зачислены в ряды гениев и классиков или увековечены воздвигнутыми в их честь монументами, а тем, что и новые поколения признают их ценными и нужными для жизни. А бывают случаи, когда книга, мирно лежащая у нас на полке, постепенно и незаметно теряет свое обаяние. Она как бы уничтожается, сливаясь с другими, ей подобными. Решает судьбу книги живой человек, читатель. Все струны, которыми владеет автор, находятся в сердцах у читателей. Иных струн у автора нет. И в зависимости от качества игры на этих струнах они отзываются в душах людей то глухо, то звонко, то громко, то тихо. Об этом не надо забывать, когда мы говорим о языке, о словаре поэта. Вспомните, как приблизил Лермонтов к сердцу русского читателя стихи Гейне, переведя немецкие слова такими русскими: И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим Одета, как ризой, она [1]. Тютчевский перевод того же стихотворения Гейне, очень близкий к подлиннику, не вызвал у нас, однако, столь же глубокого отклика и потому не вошел в русскую поэзию наравне с оригинальными стихами [2]. Слова и сочетания слов связаны в нашем сознании со многим множеством самых сложных ассоциаций и способны поднять со дна нашей души целый мир воспоминаний, чувств, образов, представлений. А это зависит от того, что у самого автора на душе и за душой и насколько он владеет той мощной словесной клавиатурой, которая приводит в движение струны читательских сердец. И дело тут не только в тонком и основательном знании языка, какое бывает у языковедов. В поисках наиболее выразительного, единственного, незаменимого слова поэт или прозаик обращается не к одной лишь памяти, как врач, припоминающий латинские названия лекарств. Слова расположены в нашем сознании не так, как в словарях, не порознь, не по алфавиту и не по грамматическим категориям. Они тесно связаны с многообразными нашими чувствами и ощущениями. Нам не придет на память гневное, острое, меткое словцо, пока мы по-настоящему не разгневаемся. Мы не найдем горячих, нежных, ласковых слов, пока не проникнемся подлинной нежностью. Вот почему Маяковский говорит о добыче драгоценного слова "из артезианских людских глубин" [3]. Это отнюдь не значит, что поэту нужны для выражения чувств какие-то необычные, изысканные, вычурные слова. Найти самое простое и в то же время самое меткое слово подчас гораздо труднее. Вспомните описание зимнего вечера в чеховском рассказе "Припадок". "Недавно шел первый снег, и все в природе находилось под властью этого молодого снега. В воздухе пахло снегов, под ногами мягко хрустел снег, земля, крыши, деревья, скамьи на бульварах - все было мягко, бело, молодо, и от этого дома выглядывали иначе, чем вчера, фонари горели ярче, воздух был прозрачней, экипажи стучали глуше, и в душу вместе со свежим, легким морозным воздухом просилось чувство, похожее на белый, молодой, пушистый снег..." Вот какими обычными, всем и каждому известными словами дает нам ощущение первого снега Чехов. Где же тут словесные "артезианские глубины", о которых говорилось выше? В лирической сосредоточенности, в скупом и строгом отборе тончайших подробностей, в том ритме, который переносит нас в обстановку зимнего вечернего города. В сущности, самые простые слова обладают наибольшей силой, если читатель воспринимает их с той свежей непосредственностью, какая свойственна поэтам и детям. Чехов полушутя противопоставлял всем вычурным описаниям моря простейшее его определение: Море было большое [4]. А в народном эпосе "Калевала" заяц, который приносит весть о гибели Айно, говорит ее родным, что девушка В мокрое упала море. "Большое море", "мокрое море" - так мог бы выразиться любой ребенок, воспринимающий мир впервые - крупно, сильно и просто. Взрослый человек может найти более сложные эпитеты для характеристики моря. Но счастлив тот, кому удается сочетать зрелый опыт с таким свежим инепосредственным виденьем мира. В народном эпосе, в древнегреческой поэзии, в латинской прозе, в надписях на древних памятниках простые глаголы полны движения и силы: Пришел, увидел, победил. А какая сила и вес в строчке лермонтовского стихотворения "Два великана" - в глаголе "упал", поставленном в конце стиха, словно над крутым обрывом: Ахнул дерзкий - и упал! Поэт как бы возвращает словам первоначальную свежесть, энергию, полнозвучность - достоинства, которыми они не обладали, покоясь в бездействии на страницах словарей. В глаголе "хохотать" звучат раскаты громкого смеха - "хо-хо-тать". Мы давно привыкли к этому смеющемуся слову и, произнося скороговоркой, комкаем его, скрадываем безударные гласные. А как явственно и сильно зазвучал каждый его слог в пушкинских стихах: Все ходит, ходит он кругом, Толкует громко сам с собою - И вдруг, ударив в лоб рукою, Захохотал... [5] Кажется, впервые этому слову предоставлен простор, необходимый для полного его звучания. Стихотворный размер заставляет нас ясно и четко произносить все гласные. Неизбежная после предыдущего стиха пауза создает ту тишину, после которой громом прокатывается заключенный в слове хохот - "захохотал". Наша торопливая, подчас небрежная разговорная речь, которою мы пользуемся в быту для утилитарных целей, часто обесцвечивает и "обеззвучивает" слова, превращая их в служебные термины, в какой-то условный код. Писатель пользуется теми же общепринятыми словами (хотя