Фламандки Старые мастера В столовой, где сквозь дым ряды окороков, Колбасы бурые, и медные селедки, И гроздья рябчиков, и гроздья индюков, И жирных каплунов чудовищные четки, Алея, с черного свисают потолка. А на столе, дымясь, лежат жаркого горы И кровь и сок текут из каждого куска, - Сгрудились, чавкая и грохоча, обжоры: Дюссар, и Бракенбург, и Тенирс, и Крассбек, И сам пьянчуга Стен сошлись крикливым клиром, Жилеты расстегнув, сияя глянцем век; Рты хохотом полны, полны желудки жиром. Подруги их, кругля свою тугую грудь Под снежной белизной холщового корсажа, Вина им тонкого спешат в стакан плеснуть, - И золотых лучей в вине змеится пряжа, На животы кастрюль огня кидая вязь. Царицы-женщины на всех пирах блистали, Где их любовники, ругнуться не боясь, Как сброд на сходбищах в былые дни, гуляли. С висками потными, с тяжелым языком, Икотой жирною сопровождая песни, Мужчины ссорились и тяжким кулаком Старались недруга ударить полновесней. А женщины, цветя румянцем на щеках, Напевы звонкие с глотками чередуя, Плясали бешено, - стекло тряслось в пазах, - Телами грузными сшибались, поцелуя Дарили влажный жар, как предвещанье ласк, И падали в поту, полны изнеможенья. Из оловянных блюд, что издавали лязг, Когда их ставили, клубились испаренья; Подливка жирная дымилась, и в соку Кусками плавало чуть розовое сало, Будя в наевшихся голодную тоску. На кухне второпях струя воды смывала Остатки пиршества с опустошенных блюд. Соль искрится. Блестят тарелки расписные. Набиты поставцы и кладовые. Ждут, - Касаясь котелков, где булькают жаркие, - Цедилки, дуршлаки, шпигалки, ендовы, Кувшины, ситечки, баклаги, сковородки. Два глиняных божка, две пьяных головы, Показывая пуп, к стаканам клонят глотки, - И всюду, на любом рельефе, здесь и там, - На петлях и крюках, на бронзовой оковке Комодов, на пестах, на кубках, по стенам, Сквозь дыры мелкие на черпаке шумовки, Везде - смягчением и суетой луча Мерцают искорки, дробятся капли света, Которым зев печи, - где, жарясь и скворча, Тройная цепь цыплят на алый вертел вздета, - Обрызгивает пир, веселый и хмельной, Кермессы царственной тяжелое убранство. Днем, ночью, от зари и до зари другой, Они, те мастера, живут во власти пьянства: И шутка жирная вполне уместна там, И пенится она, тяжка и непристойна, Корсаж распахнутый подставив всем глазам, Тряся от хохота шарами груди дойной. Вот Тенирс, как колпак, корзину нацепил, Колотит Бракенбург по крышке оловянной, Другие по котлам стучат что стало сил, А прочие кричат и пляшут неустанно Меж тех, кто спит уже с ногами на скамье. Кто старше - до еды всех молодых жаднее, Всех крепче головой и яростней в питье. Одни остатки пьют, вытягивая шеи, Носы их лоснятся, блуждая в недрах блюд; Другие с хохотом в рожки и дудки дуют, Когда порой смычки и струны устают, - И звуки хриплые по комнате бушуют. Блюют в углах. Уже гурьба грудных детей Ревет, прося еды, исходит криком жадным, И матери, блестя росою меж грудей, Их кормят, бережно прижав к соскам громадным. По горло сыты все - от малых до больших; Пес обжирается направо, кот налево... Неистовство страстей, бесстыдных и нагих, Разгул безумный тел, пир живота и зева! И здесь же мастера, пьянчуги, едоки, Насквозь правдивые и чуждые жеманства, Крепили весело фламандские станки, Творя Прекрасное от пьянства и до пьянства. Перевод Г. Шенгели Фламандское искусство I Искусство Фландрии, тебя Влекло к распутницам румяным, Упругой грудью, полным станом Ты вдохновлялось, их любя. Изображало ль ты царицу, Или наяду, что из вод Жемчужным островком встает, Или сирену-чаровницу, Или Помону, чьи черты Дышали изобильем лета, - Тобою шлюха в них воспета Как воплощенье красоты. Чтоб их создать, нагих, телесных И полнокровных, кисть твоя Цвела, под кожу их струя Огонь оттенков неизвестных. От них лучился жаркий свет, И сквозь прозрачные вуали Их груди пышные сияли, Как плотских прелестей букет. Вспотев от похоти, Сильваны Вертелись вокруг них толпой, То прячась в глубине лесной, То выбегая на поляны. Уставит этакий урод Из темной чащи взор свой пылкий, - И ну кривить в срамной ухмылке Засаленный бесстыдством рот. Им, кобелям, нужны дворняжки, А те жеманятся пока, И вздрогнув, как от холодка, Могучие сжимают ляжки. И все шальней к себе манят, Кругля роскошный зад и бедра, По белизне которых гордо Течет златых волос каскад. Зовут к потехе разудалой, Велят, смеясь, на все дерзать, Хоть первый поцелуй сорвать С их губ не так легко, пожалуй. II О мастера, вы созидать Умели с яростью багряной И беззастенчивостью рьяной Своих красавиц плоть и стать. А деве бледной и нервозной Не след у вас на полотне, Подобно призрачной луне, Мерцать в тоске своей хлорозной. Не знала ваша кисть прикрас, Уловок, хитростей, намеков И ловко спрятанных пороков, Что ценятся теперь у нас, Венер, что бродят по панели, Полузатворенных дверей, И целомудренных грудей, Корсажем скрытых еле-еле, Сплетенной кое-как канвы, Сплошных отплытий на Киферу, Измен, истерик - и не в меру Альковных сцен. - Не таковы У ваших женщин были нравы, Тех, что селились средь дубрав Или, дворцы жильем избрав, Купались в блеске древней славы. Здоровой силы перевес Был ясен в них без оговорки, Когда свой блуд они на сворке Вели с достоинством принцесс. Перевод Ю. Стефанова Воскресное утро О пробужденье на заре в янтарном свете! Веселая игра теней, и тростники, И золотых стрекоз полеты вдоль реки, И мост, и солнца блик на белом парапете! Конюшни, светлый луг, распахнутые клети, Где кормят поросят; уже несут горшки, В кормушки пойло льют. Дерутся кабанки. И руки скотницы румяный луч отметил. О пробужденье быстрое! Уже вдали Крахмальные чепцы и блузы потекли, Как овцы, в городок, где церковка белеет. А вишни шпанские и яблоки алеют Там, над оградами, сверкая поутру, И мокрое белье взлетает на ветру. Перевод Е. Полонской Нищие Их спины нищета лохмотьями одела. Они в осенний день из нор своих ушли И побрели меж сел по ниве опустелой, Где буки вдоль дорог алеют издали. В полях уже давно безмолвие царило, Готовился покрыть их одеялом снег, Лишь длился в темноте, холодной и унылой, Огромных мельничных белесых крыл разбег. Шагали нищие с сумою за плечами, Обшаривая рвы и мусор за домами, На фермы заходя и требуя еды, И дальше шли опять, ища своей звезды, По рощам и полям, как будто псы, слоняясь, Порой крестясь, порой неистово ругаясь. Перевод Е. Полонской Свиньи Стада больших свиней - и самки и самцы - Угрюмым хрюканьем переполняли поле; Толпились на дворе и бегали по воле, Тряся молочные, отвислые сосцы. И близ помойных ям, лучами озаренных, В навозной жижице барахтались, толпясь; Мочились, хвост завив, уставив ноги в грязь, И лоснился узор щетин их очервленных! Но подходил ноябрь. Их убивали. Ах, Какой был славный жир в их грузных животах! Из их больших задов само сочилось сало. И шкуру их скребли, потом палили их, И пламя тех костров, посмертных, гробовых, Всему селению веселье возвещало. Перевод В. Брюсова Выпечка хлеба Субботним вечером, в конце дневных работ, Из тонко сеянной отборнейшей крупчатки Пекут служанки хлеб. Струится градом пот В опару, до краев наполнившую кадки. Разгоряченные, окутаны дымком Тела их мощные. Колышутся корсажи. И пара кулаков молотит теста ком, Округлый, словно грудь, - в каком-то диком раже. Слегка потрескивают поды от жары. Служанки, ухватив упругие шары, Попарно в печи их сажают на лопатах. А языки огня с урчанием глухим Бросаются на них ватагой псов косматых И прыгают, стремясь в лицо вцепиться им. Перевод А. Ибрагимова Шпалеры Во всю длину шпалер тянулся веток ряд. На них зажглись плодов пунцовые уборы, Подобные шарам, что в сумерки манят На сельских ярмарках завистливые взоры. И двадцать долгих лет, хотя стегал их град, Хотя мороз кусал в предутреннюю пору, Цепляясь что есть сил за выступы оград, Они вздымались вверх, все выше, выше в гору. Теперь их пышный рост всю стену обволок. Свисают с выступов и яблоки и груши, Блестя округлостью румяных сочных щек. Пускает ствол смолу из трещинок-отдушин, А корни жадные поит внизу ручей, И листья - как гурьба веселых снегирей. Перевод Е. Полонской Корова В шестом часу утра, едва зари багровой Пятно огнистое легло в ночную твердь, Работник, вычертив кресты на лбу коровы И недоуздок вздев, повел ее на смерть. Ввыси колокола к заутрене звонили; Поля смеялися, не глядя на туман, Чьи космы мокрым льном окрестность перевили, - На иней не смотря, осевший в мох полян. Шли грузно батраки, дремотою объяты, Еще зеваючи, одолевая лень, На мощных спинах их железные лопаты Сияли, в зеркалах своих колебля день. Открылись погреба среди полей на склонах, Тугими петлями скрежеща и рыча. Перекликался скот, проснувшийся в загонах; Корова тихо шла, - разнеженно мыча. Последний поворот тропинки кособокой К деревне клонится, присевшей под горой: Там бойня вознеслась, открытая широко, Вокруг окаймлена водою и травой. Корова вздрогнула, остановясь, понуро Глядит: все красно вкруг и дымно; на полу, Ослизлом, липком, - вол; с него сдирают шкуру, И хлещет кровь его, струя парную мглу. Бараны на крюках зияют головами Разъятыми; кабан торчит пеньками ног; Телок валяется, опутанный кишками, И тускло светится в груди его клинок. А там, за этими виденьями из крови, - Края зеленые осенних нив кругом, Где с плугом движется спокойный шаг воловий, Прямою бороздой взрыв сочный чернозем. И вот, едва взошел и хлынул полным светом, До самых недр прорыв далекий кругозор, День торжествующий и золотой, приветом Бросая пламена на луговой простор, На ниву жирную от пота, обнимая И проницая вглубь язвительным лучом, И поцелуями, как женщину, сжигая, Вздувая лоно ей взбухающим зерном, - Корова видела, как синева сияла Над золотой Эско, виющей свой узор, Когда ее сразил удар; - она упала, Но полон солнца был ее последний взор. Перевод Г. Шенгели Крестьяне Работники (их Грез так приторно умел Разнежить, краскою своей воздушной тронув В опрятности одежд и в розовости тел, Что, кажется, они средь сахарных салонов Начнут сейчас шептать заученную лесть) - Вот они, грязные и грубые, как есть. Они разделены по деревням; крестьянин Соседнего села - и тот для них чужой; Он должен быть гоним, обманут, оболванен, Обобран: он им враг всегдашний, роковой. Отечество? О нет! То выдумка пустая! Оно берет у них в солдаты сыновей, Оно для них совсем не та земля родная, Что их труду дарит плод глубины своей. Отечество! Оно неведомо равнинам. Порой там думают о строгом короле, Что в золото одет, как Шарлемань, и в длинном Плаще своем сидит с короной на челе; Порой - о пышности мечей, щитов с гербами, Висящих по стенам в разубранных дворцах, Хранимых стражею, чьи сабли - с темляками... Вот все, что ведомо о власти там, в полях, Что притупленный ум крестьян постигнуть в силах. Они бы в сапогах сквозь долг, свободу, честь Шагали напролом, - но страх окостенил их, И можно мудрость их в календаре прочесть. А если города на них низвергнут пламя - Свет революции, - их проницает страх, И все останутся они средь гроз рабами, Чтобы, восстав, не быть поверженными в прах. 1 Направо, вдоль дорог, избитых колеями, С хлевами спереди и лугом позади, Присели хижины с омшенными стенами, Что зимний ветер бьет и бороздят дожди. То фермы их. А там - старинной церкви башня, Зеленой плесенью испятнанная вкруг; И дальше, где навоз впивает жадно пашня, Где яростно прошел ее разъявший плуг, - Землица их. И жизнь простерлась, безотрадна, Меж трех свидетелей их грубости тупой, Что захватили в плен и держат в луже смрадной Их напряженный труд, безвестный и немой. 2 Они безумствуют, поля обсеменяя, Под градом мартовским, что спины им сечет. И летом, средь полей, где, зыблясь, рожь густая Глядит в безоблачный и синий небосвод, - Они опять, в огне дней долгих и жестоких, Склоняются, серпом блестя средь спелых нив; Струится пот по лбам вдоль их морщин глубоких И каплет, кожу рук до мяса напоив, А полдень уголья бросает им на темя, И зной так яростен, что сохнут на полях Хлеба, а сонный скот, слепней влачащий бремя, Мычит, уставившись на солнце в небесах. Приходит ли ноябрь с протяжной агонией, Рыдая и хрипя в кустарнике густом, - Ноябрь, чей долгий вой, чьи жалобы глухие Как будто кличут смерть, - и вот они трудом Опять согбенные, готовясь к жатве новой Под небом, взбухнувшим от туч, несущих дождь, Под ветром - роются в земле полей суровой Иль просеку ведут сквозь чащу сонных рощ, - И вянут их тела, томясь и изнывая; Им, юным, полным сил, спины не разогнуть: Зима, их леденя, и лето, их сжигая, Увечат руки им и надрывают грудь. Состарившись, влача груз лет невыносимый, Со взором пепельным, с надломленной спиной, С печатью ужаса на лицах, словно дымы Они уносятся свирепою грозой. Когда же смерть им дверь свою откроет, каждый Их гроб, спускаясь в глубь размякшую земли, Скрывает, кажется, скончавшегося дважды. 3 Когда роится снег и в снеговой пыли Бьет небеса декабрь безумными крылами, В лачугах фермеров понурый ряд сидит, Считая, думая. Убогой лампы пламя Вьет струйку копоти. Какой унылый вид! Семья за ужином. Везде - лохмотьев груда. Объедки детвора глотает второпях; Худой петух долбит облизанное блюдо; Коты костистые копаются в горшках; Из прокаженных стен сочится мразь; в камине Четыре головни сомкнули худобу, И тускло светится их жар угарно-синий. И дума горькая у стариков на лбу. - Хотя они весь год трудились напряженно, Избыток лучших сил отдав земле скупой, Хотя сто лет землей владели неуклонно, - Что толку: будет год хороший иль дурной, А жизнь их, как и встарь, граничит с нищетою. И это их сердца не устает глодать, И злобу, как нарыв, они влачат с собою - Злость молчаливую, умеющую лгать. Их простодушие в себе скрывает ярость; Лучится ненависть в их ледяных зрачках; Клокочет тайный гнев, что молодость и старость, Страданья полные, скопили в их сердцах. Барыш грошовый им так люб, они так жадны; Бессильные трудом завоевать успех, Они сгибаются под скаредностью смрадной; Их ум неясен, слаб, он мелочен у всех, И не постичь ему явлений грандиозных. И мнится: никогда их омраченный взор Не подымался ввысь, к огням закатов грозных, Багряным озером пролившихся в простор. 4 Но дни лихих кермесе они встречают пиром, Все, даже скареды. Их сыновья идут Туда охотиться за самками. И жиром Пропитанный обед, приправы грузных блюд Солят гортани им, напиться призывая. Толкутся в кабачках, кричат наперебой. Дерутся, челюсти и скулы сокрушая Крестьянам ближних сел, которые порой Влепляют поцелуй иной красотке местной, Имущество других стараясь утащить. Все что прикоплено, пригоршней полновесной Швыряют, чтоб пьянчуг на славу угостить. И те, чья голова покрепче, горделиво, С осанкой королей, глотают разом жбан - Один, другой, еще! - клубящегося пива. Им в лица бьет огонь, вокруг густой туман. Глаза кровавые и рот, блестящий салом, Сверкают, словно медь, во мраке от луча. Пылает оргия. На тротуаре впалом Кипит и пенится горячая моча. Валятся пьяницы, споткнувшись вдруг о кочку; Другие вдаль бредут, стараясь не упасть. И праздничный припев горланят в одиночку, Смолкая, чтоб икнуть иль выблеваться всласть. Оравы крикунов сбиваются кружками На главной площади, и парни к девкам льнут, Облапливают их, в них тычась животами, Им шеи жирные звериной лаской жгут, И те брыкаются, свирепо отбиваясь. В домах же, где висит у низких потолков Угрюмый серый чад, где пот, распространяясь Тяжелым запахом от грязных тюфяков, Осел испариной на стеклах и кувшинах, - Там пар танцующих толчется тесный ряд Вдоль расписных столов и шатких лавок длинных, И стены, кажется, от топота трещат. Там пьянство, яростней и исступленней вдвое, Топочет, вопиет и буйствует сквозь вой Петушьих тонких флейт и хриплый стон гобоя. Подростки щуплые, пуская дым густой, Старухи в чепчиках, детины в синих блузах - Все скачут, мечутся в безумной плясовой, Икают. Каждый миг рои пьянчуг кургузых, Сейчас ввалившихся, вступают в грузный строй Кадрили, что точь-в-точь напоминает драку. И вот тогда всего отчаянней орут, И каждый каждого пинает как собаку, В готовности поднять на самых близких кнут. Безумствует оркестр, нестройный шум удвоя И воплями покрыв ревущий гомон ссор; Танцуют бешено, без лада и без строя; Там - попритихли, пьют, глуша вином задор. И тут же женщины пьянеют, горячатся, Жестокий плотский хмель им зажигает кровь, И в этой буре тел, что вьются и клубятся, Желанья пенятся, и видно вновь и вновь, Как парни с девками, сшибаясь, наступая, Обороняясь, мчат свой исступленный пляс, Кричат, беснуются, толкаясь и пылая, Мертвецки пьяные, валятся и подчас Переплетаются какой-то дикой пряжей И, с пеною у губ, упорною рукой Свирепо платья мнут и потрошат корсажи. И парни, озверев, так поддают спиной, Так бедра прыгают у девушек, что мнится: Здесь свального греха вздымаются огни. 5 Пред тем как солнца жар багряно разгорится, Спугнув туман, что встал в предутренней тени, В берлогах, в погребах уже стихает пьянство. Кермесса кончилась, опав и ослабев; Толпа домой идет и в глубине пространства Скрывается, рыча звериный свой напев. За нею старики, струей пивного пота Одежду грязную и руки омочив, Шатаясь, чуть бредут - сковала их дремота - На фермы, скрытые в широком море нив. Но в бархатистых мхах оврагов потаенных, В густой траве лугов, где блеск росы осел, Им слышен странный шум, звук вздохов приглушенных - То захлебнулась страсть на алом пире тел. Кусты как бы зверьми возящимися полны. Там случка черная мятется в мягких льнах, В пушистом клевере, клубящемся как волны; Стон страсти зыблется на зреющих полях, И хриплым звукам спазм псы хором отвечают. О жарких юных днях мечтают старики. И те же звуки их у самых ферм встречают: В хлеву, где возятся испуганно телки, Где спит коровница на пышной куче сена, Там для случайных пар уютный уголок, Там те ж объятия и тех же вздохов пена, И та же страсть, пока не заблестит восток. Лишь солнце развернет своих лучей кустарник И ядрами огня проломит кругозор - Ржет яро жеребец проснувшийся; свинарник Шатают кабаны, толкаясь о запор, Как охмеленные разгулом ночи пьяным. Помчались петушки, алея гребешком, И утро все звенит их голосом стеклянным. И стая жеребят брыкается кругом. Дерущиеся псы льнут к сукам непокорным; И грузные быки, взметая пыль хвостом, Коров преследуют свирепо и упорно. Тогда, сожженные желаньем и вином, Кровь чуя пьяную в сердцах, в висках горящих, С гортанью, сдавленной тугой рукой страстей, Нашаря в темноте стан жен своих храпящих, Они, те старики, опять плодят детей. Перевод Г. Шенгели Марины I В дни холодов сырых, пронзительных ветров На волны светлые ложился мглы покров; Меж грязной зелени, по пашням и дорогам, Влачился паводок огромным осьминогом. Тростник сухой свисал оборками. Стеснен Стенами темноты, гремел со всех сторон Иль зюйд, иль норд, всю ночь гудели глухо дали. Белесым отсветом во тьме снега мерцали. Но лишь мороз, ряды чудовищные льда Сползали, - шумные, обширные стада, - Толкаясь и давясь, как сбившиеся горы. В часы, когда в лесу и поле был покой, Они со скрежетом шли друг на друга в бой, Громовым грохотом тревожа сел просторы. Перевод С. Шервинского Фламандкам былых времен Когда стоит ячмень в полуденной дремоте, Тяжеловесную явите красоту: Ваш бронзовый загар, здоровья полноту И рвущий пояса переизбыток плоти. На сено свежее вам будет сладко лечь! Грудь плодородная, прически лоск песчаный, Колени круглые, крутая сила стана - О как неистово вас хочется привлечь! фламандки, дайте же любить вас на равнине Под небом огненным в полдневный час, когда Дрожит шафранный зной, на берегу пруда, Где царствуют дубы в недвижимой гордыне, В те дни, когда быки почувствуют прилив Тяжелой похоти, мыча в любовной муке, И в стойлах жеребцы, забыв о зимней скуке, Ржут, шеи изогнув, и жарок их призыв, Когда великая любовь возжаждет воли, Когда дыханием страстей сердца полны, Как ветром паруса, любовники волны, Стремящие свой бег на синее раздолье. Блеск ваших крупных тел всегда нас волновал; Мерцает золото в глазах, не угасая, Маняще дышет грудь... Вы - цвет родного края! Фламандки, вы для нас - телесный идеал! Перевод Ю. Денисова Монахи Монахи Я призываю вас, подвижники-монахи, Хоругви божий, кадила, звездный хор, Свет католичества затеплившие в прахе И в ослеплении воздвигшие собор; Пустынножители на скалах раскаленных, Навеки в мраморе веленье, гнев и зов, Над покаяньем толп коленопреклоненных Каскад молитвенный тяжелых рукавов; Живые витражи в сиянии восхода, Неистощимые сосуды чистоты, Благие зеркала, в которых вся природа, Как в тихом озере прибрежные цветы; Провидцы, чья душа задолго до кончины В сверхчеловеческом таинственно жила, Утесы посреди языческой пучины, Над Римом дикие горящие тела; Мосты, взлетевшие изгибами в пространство, Тяжеловесные устои в серебре, Со стороны зари - потоки христианства По направленью к нам, к другой своей заре; Фанфары звучные пришествия Христова, Громоподобные набаты в тишине; От солнца вечного, от пламени святого Распятий ваших свет в небесной вышине. Перевод В. Микушевича Монах эпический Он как будто пришел из дремотных пустынь, Где глотают во сне раскаленную синь Одинокие львы, чья свирепая сила На горячих горах величаво почила. Был он ростом велик, этот дикий монах, Сотворен, чтобы жить в беспрестанных трудах; Сил хватило бы в нем хоть на целую вечность. До глазниц - борода, из глазниц - бесконечность. С пешеходом таким не сравнится никто. Нес монах на плечах лет без малого сто. Каменела спина от усталости этой. Был он весь - как утес, власяницей одетый. Повергая во прах за кумиром кумир, На ходу попирал он поверженный мир; Как железный, возник он по воле господней, Чтобы мог раздавить он змею преисподней. Лишь такой человек из эпохи мечей Жизнь бросает свою прямо в стих эпопей. И зачем бы пришел он, апостол ужасный, В этот суетный век, век больной и несчастный? Ни один монастырь бы теперь не вместил Изобилье таких необузданных сил, И себя потонуть бы монах не заставил В современной грязи предписаний и правил. * Нет, подобной душе лишь пустыня под стать. На горах бы ему, пламенея, сгорать. Испытав на жаре всевозможные казни, Изнывая весь век в сатанинском соблазне, Чтобы губы ему обжигал сатана Красной плотью блудниц, чтобы ночи без сна, Чтобы в жадных глазах вожделенное тело, Как в озерах закат, исступленно алело. * Представляешь его одиноким всегда. Остается душа в искушеньях тверда. Он, как мраморный, бел перед всякою скверной. Он один со своей чистотой беспримерной. Мимо гулких морей, мимо топких болот, По лесам и полям он упрямо идет. В каждом жесте восторг и безумье провидца. Это Риму таким он дерзает явиться, Безоружный монах под защитой креста. Императорам крах возвещают уста, В неподвижных очах темнота грозовая; Варвар в нимбе, грядет он, богов убивая. Перевод В. Микушевича Монах простодушный Серой рясой прикрыт от соблазна мирского, Сердцем он походил на Франциска Святого. Преисполнен любви, доброты, чистоты, В монастырском саду поливал он цветы. Словно пламя, в перстах лепестки трепетали, Наяву и во сне ароматом питали Эту кроткую жизнь, и любил он за них Царство красок дневных и видений ночных И прохладную тьму в предрассветных туманах С теплым золотом звезд на небесных лианах. Весь в слезах, как дитя, слушал он допоздна, Сколько лилий в былом затоптал сатана И какие тогда были синие дали, Если там, в синеве, серафимы летали И процессии дев по просторам земли Зелень свежую пальм, как молитву, несли, Чтобы смерть небеса, наконец, даровала Тем, кто золото чувств отдавал ей, бывало. Майским утром, когда день-младенец во сне В крупных брызгах росы улыбался весне И когда вдалеке, в светлых нимбах мелькая, Трепетали крыла на окраинах рая, Был он, кажется, всех на земле веселей, Украшая алтарь в честь любимой своей Пресвятой госпожи, богородицы-девы, Ей вверяя себя, и сады, и посевы. Ей хотел он отдать все, чем был он богат, Чтоб могла вознестись в богородицын сад Белой розой душа, непорочной и чистой, Лишь восход пережив, благодатно лучистый. И когда ввечеру, не жалея ничуть, Отлетала душа в свой таинственный путь, Не оставив клочка обездоленной жизни На колючих кустах в этой тусклой отчизне, Вечный запах цветов, нежный тот фимиам С давних пор хорошо был знаком небесам. Перевод В. Микушевича Возвращение монахов 1 Разбрызган мрачный блеск по зеркалам болот. Нахмурился пейзаж. Кругом ложатся тени. Пересчитав свои вечерние ступени, Прощальный свой привет равнинам солнце шлет. Как бы невидимой лампады отраженье, Прозрачная звезда из глубины ночной, Омытая речной медлительной волной, Среди проточных вод подвижна без движенья. Дождем исхлестанный, в ухабах, что ни шаг, Еловые леса и зелень полевую Прорезав полосой, в седую мостовую На перекрестке вдруг врезается большак. Лишь вдалеке окно зияет слуховое На крыше глоданной, и в черную дыру Луч погружается последний ввечеру, Как будто естество зондируя живое. Мистический привет повсюду, словно вздох, И в металлическом своем ночном покое Вселенная хранит безмолвие такое, Что чувствуется в ней, как в базилике, - бог. 2 В монастыри свои тогда спешат монахи, Утешив засветло убогих горожан, Усталых пахарей, примерных прихожан, Рвань христианскую, тех, кто в предсмертном страхе Один среди равнин, весь грязный, весь во вшах, И тех, кого чужой на свалке зарывает, И тех, которым глаз никто не закрывает, Тех, кто, заброшенный, на улице зачах; Тех, кто искусан весь голодной нищетою, Кто с животом пустым, тащась на костылях, С пути сбивается, измученный, в полях И топится в прудах, покрытых темнотою. Монахи белые среди ночных полей Напоминают нам библейских исполинов, Которые бредут, густую тень раздвинув Просторною льняной одеждою своей. 3 И колокол тогда молчанье нарушает. Скончается и вновь родится мерный звон, И звуком явственным уже со всех сторон Молитвенный призыв окрестность оглашает, Монахам возвестив благочестивый миг: Пора в монастырях пропеть молитвы хором, Чтобы тоскующим и покаянным взором В глубины совести своей монах проник. Здесь все они, все те, кто, встав зарею ранней, Пахал и боронил, терпением богат; Толковники, чей дух раскрылся, как закат, Над каждою строкой апостольских посланий; Аскеты, чья душа, сгорев сама, собой, В уединении томительном прозрела; Святые постники, чье скрюченное тело Взывает к небесам кровавой худобой. 4 И наступает ночь, и молятся монахи, Утешив засветло убогих горожан, Усталых пахарей, примерных прихожан, Рвань христианскую, всех, кто в предсмертном страхе; Монахи молятся, и шепчут их уста, Что в пустошах глухих на вересковом ложе, Быть может, при смерти какой-нибудь прохожий И следует о тех теперь молить Христа, Кто съеден заживо голодной нищетою, Кто с животом пустым, тащась на костылях, С пути сбивается, измученный, в полях И топится в прудах, покрытых темнотою. И литаниями тогда наполнен храм. Всех в мире мертвецов монахи отпевают, И мертвецам глаза безмолвно закрывают Господни ангелы, летая здесь и там. Перевод В. Микушевича Дикий монах Бывают и теперь монахи, что - порой Нам кажется - пришли из древней тьмы лесной. Как будто в сумрачных изваяны гранитах, Они всегда живут в монастырях забытых. Полночный ужас чащ смолистых и густых Таинственно гудит в их душах грозовых, По ветру треплются их бороды, как серый Ольшаник, а глаза - что ключ на дне пещеры, И в складках длинных ряс, как будто в складках мглы, Похожи их тела на выступы скалы. Они одни хранят в мельканьях жизни