И он бы мог по ним взойти на небеса. Лучи прозрачные под сводами скользили, Смыкая линии в волнах искристой пыли. Вверх Анджело взбежал по зыбким ступеням, Минуя по три в раз, насторожен и прям. Из-под ресниц его взвивался новый пламень; Он щупал пальцами и нежно гладил камень, Что красотой одеть и славою теперь Он должен был. Потом спустился снова И наложил тяжелых два засова На дверь. И там он заперся на месяцы, на годы, Свирепо жаждая замкнуть От глаз людских своей работы путь; С зарею он входил под роковые своды, Ногою твердою переступив порог; Он, как поденщик, выполнял урок; Безмолвный, яростный, с лицом оцепенелым, Весь день он занят был своим бессмертным делом. Уже Двенадцать парусов он ликами покрыл: Семь прорицателей и пять сивилл Вникали в тексты книг, где, как на рубеже, Пред ними будущее встало, Как бы литое из металла. Вдоль острого карниза вихри тел Стремились и летели за предел; Их золотые спины гибкой лентой Опутали антаблементы; Нагие дети ввысь приподняли фронтон; Гирлянды здесь и там вились вокруг колонн; Клубился медный змий в своей пещере серной; Юдифь алела вся от крови Олоферна; Скалою Голиаф простер безглавый стан, И в пытке корчился Аман. Уверенно, без исправлений, Без отдыха, и день за днем, Смыкался полный круг властительных свершений. На своде голубом Сверкнуло Бытие. Там бог воинственный вонзал свое копье В хаос, клубившийся над миром; Диск солнца, диск луны, одетые эфиром, Свои места в просторе голубом Двойным отметили клеймом; Егова реял над текучей бездной, Носимый ветром, блеск вдыхая звездный; Твердь, море, горы - все казалось там живым И силой, строгою и мерной, налитым; Перед создателем восторженная Ева- Стояла, руки вздев, колена преклонив, И змий, став женщиной, вдоль рокового древа Вился, лукавствуя и грудь полуприкрыв; И чувствовал Адам большую руку божью, Персты его наполнившую дрожью, Влекущую его к возвышенным делам; И Каин с Авелем сжигали жертвы там; И в винограднике под гроздью золотою Валился наземь Ной, упившийся вином; И траурный потоп простерся над землею Огромным водяным крылом. Гигантский этот труд, что он один свершил, Его пыланием Еговы пепелил; Его могучий ум свершений вынес бремя; Он бросил на плафон невиданное племя Существ, бушующих и мощных, как пожар. Как молния, блистал его жестокий дар; Он Данта братом стал или Савонаролы. Уста, что создал он, льют не его глаголы; Зрят не его судьбу глаза, что он зажег; Но в каждом теле там, в огне любого лика - И гром и отзвуки его души великой. Он создал целый мир, такой, какой он смог, И те, кто чтит душой благоговейно, строго Великолепие латинских гордых дел, - В капелле царственной, едва войдя в предел, Его могучий жест увидят в жесте бога. Был свежий день: лишь осень началась, Когда художник понял ясно, Что кончен труд его, великий и прекрасный, И что работа удалась. Хвалы вокруг него раскинулись приливом, Великолепным и бурливым. Но папа все свой суд произнести не мог; Его молчанье было как ожог, И мастер вновь в себя замкнулся, В свое мучение старинное вернулся, И гнев и гордость с их тоской И подозрений диких рой Помчали в бешеном полете Циклон трагический в душе Буонарроти. Перевод Г. Шенгели Молитва Когда моя душа, почуяв близость битвы, В грядущее стремит полет - Во мне растет, Как в детстве, пламенный, давно забытый пыл, С каким я некогда твердил Слова молитвы. Иные, повзрослев, я бормочу слова, Но прежняя мелодия жива И сердце мне волнует неизменно И в такт его биения поет, Когда во мне восторга молот бьет И я себя люблю самозабвенно. О, искра, что блестит из глубины времен, Молитва новая иной святыне! Грядущее! Тобой я вдохновлен, Не бог, а ты владычествуешь ныне. Ты будешь в людях жить, веселых и простых, Ты станешь мыслями, глазами, плотью их. Далекие! Пусть вы в мечтах не таковы, Какими будете, планеты заселяя, Не все ль равно мне, если вы Мой пробудили дух, величьем окрыляя? Как близки мне ваш трепет, ваш восторг, О люди дней грядущих, Потомки тех, чей труд еще не все исторг Из недр, так долго ждущих! Я посвящаю вам, хозяева земли, Весь жар моей любви, безмерно одинокой. Пытались погасить его, но не могли Дни вереницею жестокой. Я не из тех, кто в прошлое влюблен, Кто тишиной его дремотной усыплен. Борьба, опасности, что требуют усилья, Влекут меня... Хочу лететь в зенит, И не могу себе подрезать крылья, И неподвижность мертвых мне претит. Люблю я наших дней глухое беспокойство, Волнующее веянье идей, Труды и подвиги, стремления, геройство Бесстрашных тех людей, Что пролагают путь, дерзая и творя, Хотя еще не занялась заря. В чем радость? Воспарять душою окрыленной В великие часы, когда гремит прибой Проклятий и угроз, когда самим собой Становишься, забыв о вере обыденной. В чем радость? Отогнать весь рой сомнений прочь. И в бой не опоздать, и страх свой превозмочь, Быть храбрым, и любить стремительность порыва, И молодости слать привет вольнолюбивый. В чем радость? Подарить властительный свой стих Народу: он поймет всю горечь строф твоих, Всю пылкость их поймет и, может быть, прославит. В чем радость? Смысл вложить в ту цепь страстей людских, Которая так душит нас и давит, Затем соединить могучей цепью той Век нынешний и век грядущий золотой. В чем радость? Отступать лишь для того в борьбе, Чтоб силы накопить для схватки новой, И, зная, что потомкам, не тебе Достанется венок лавровый И что не вовремя отважный подвиг твой, - Все ж ратоборствовать с рутиной и с судьбой, Грядущего во всем провидеть очертанья. И, пронеся сквозь страх, отчаянье и тьму, Хранить, наперекор всему, Огонь заветный упованья, И чувствовать в закатный час, Что у тебя в душе светильник не погас, И в ней трепещут вновь молитвы, И новой веры в ней рождается порыв, Все чаянья веков в закон объединив, Чтоб мир и человек вздохнули после битвы. Перевод Вал. Дмитриева Вся Фландрия Шаги В зимний вечер, когда запирались С пронзительным визгом ставни И зажигались В низенькой кухне лампы, Тогда звенели шаги, звенели шаги, Вдоль стены, на темной панели - шаги, шаги. Уже дети в постелях закутались, Их игры спутались; И деревня сгустила тени крыш Под колокольней; Колокол бросил в мир дольний из ниши Часы - один - и один - и два. И страхи, страхи без числа; Сердца стуки - вечерние звуки. Воля моя покидала меня: К ставне прильнув, я слушал томительно, Как те же шаги, все те же шаги Уходят вдаль повелительно, Во мглу и печаль, где не видно ни зги. Я различал шаги старушки, Фонарщиков, дельцов И мелкие шажки калечной побирушки С корзиной мертвых барсуков; Разносчика газет и продавщицы, И Питер-Хоста, шедшего с отцом, Воздвигшего вблизи распятья дом, Где золотой орел блестит на легком шпице. Я знал их все: одним звучала в лад клюка Часовщика; другим - костыль убогий Монашенки, в молитвах слишком строгой; Шаги пономаря, что пьет исподтишка, - Я различал их все, но остальные чьи же? Они звенели, шли - бог весть, откуда шли? Однообразные, как "Отче наш", они звучали ближе, Или пугливые - то сумасшедшие брели вдали, - Иль тяжкие шаги, - казалось, Томленьем всех времен и всех пространств обременялась Подошва башмака. И был их стук печален и угрюм Под праздник Всех Святых, когда протяжен шум, - То ветер в мертвый рог трубит издалека. Из Франции влачили ноги, Встречались на большой дороге, - Когда сошлись, куда опять ушли? И, углубясь опять, бредут в тени бессменной В тот мертвый час, когда тревожные шмели По четырем углам вселенной Звенели, как шаги. О, дум их, их забот бесцельные круги! О, сколько их прошло, мной все не позабытых! Кто перескажет мне язык их странствий скрытых, Когда я их стерег, зимой, исподтишка, Когда их шарканий ждала моя тоска, За ставней запертой, на дне деревни старой? - Раз вечером, в телеге парой, Железо, громыхая, провезли И у реки извозчика убитого нашли; Он рыжий парень был, из Фландрии брел к дому. Убийцу не нашли с тех пор, Но я... о! чувство мне знакомо, Когда вдоль стен моих царапался топор. А вот еще: свой труд дневной кончая, Наш пекарь, весь в муке, ларек свой запирал И даму странную однажды увидал, - Колдунья здесь она, а там - святая, - Соломой золотой одета, за углом Исчезла - и вошла на кладбище потом; А я, в тот самый миг, в припадке, Услышал, как плаща свернулись складки: Так землю иногда скребут скребком. И сердце так стучало, Что после долго - из глубин Души - мне смерть кивала. А тем, - что делать им среди равнин, Другим шагам, несметным и бесплодным, Подслушанным на Рождестве холодном, Влекущимся от Шельды, сквозь леса? - Сиянье красное кусало небеса. Одних и тех же мест алкая, Изд_а_вна, издали, в болотах, меж травы, Они брели, как бродит сила злая. И вопль их возлетал, как хрип совы. Могильщик шел с лопатой следом И хоронил под ярким снегом Громаду сложенных ветвей И окровавленных зверей. Душа еще дрожит, и ясно помнит разум Могильщика с лопатой на снегу, И призраки сквозь ночь мигают мертвым глазом, Взметенные в пылающем усталостью мозгу, - Шаги, услышанные в детстве, Мучительно пронзившие меня В сторожкие часы, во сне, в бреду мучений, Когда душа больна и стиснуты колени, Они бегут, в крови ритмически звеня. Из т_е_ней дальних, далей синих Угрюмо-грузные, в упорной и тяжелой тишине. Земля пьяна от них. Сочти их! Сочти листы, колосья, снег в небесной вышине! Они, как вести грозной мести, - С раскатным шорохом, вдали, В ночной тени, верста к версте, они Протянут тусклые ремни, И от одной страны, и от одной петли Замкнется обруч их вдоль всей земли. О! как впились и плоть прожгли Шаги, шаги декабрьской тьмы, И светлые пути зимы, - Со всех концов земли - сквозь комнату прошли! Перевод А. Блока Кровля вдали О, дом, затерянный в глуши седой зимы, Среди морских ветров, и фландрских дюн, и тьмы! Едва горит, чадя, светильня лампы медной, И холод ноября, и ночь в лачуге бедной. Глухими ставнями закрыт провал окна, И тенью от сетей расчерчена стена. И пахнет травами морскими, пахнет йодом В убогом очаге, под закоптелым сводом. Отец, два дня в волнах скитаясь, изнемог. Вернулся он и спит. И сон его глубок. Ребенка кормит мать. И лампа тень густую Кладет, едва светя, на грудь ее нагую. Присев на сломанный треногий табурет, Кисет и трубку взял угрюмый старый дед, И слышно в тишине лишь тяжкое дыханье Да трубки сиплое, глухое клокотанье. А там, во мгле, Там вихри бешеной ордой Несутся, завывая, над землей. Из-за крутых валов они летят и рыщут, Бог весть какой в ночи зловещей жертвы ищут. Безумной скачкой их исхлестан небосклон. Песок с прибрежных дюн стеной до туч взметен... Они в порыве озлобленья Так роют и терзают прах, Что, кажется, и мертвым нет спасенья В гробах. О, как печальна жизнь средь нищеты и горя Под небом сумрачным, близ яростного моря! Мать и дитя, старик в углу возле стола - Обломок прошлого, он жив, но жизнь прошла. И все-таки ему, хоть велика усталость, Привычный груз труда влачить еще осталось. О, как жестока жизнь в глуши седой зимы, Когда валы ревут и вторят им холмы! И мать у очага, где угасает пламя, Ребенка обняла дрожащими руками. Вой ветра слушает, молчит она и ждет, Неведомой беды предчувствуя приход, И плачет и скорбит. И дом рыбачий старый, Как в кулаке гнездо, ноябрь сжимает ярый. Перевод А. Корсуна Гильом де Жюлье Ведя ряды солдат, блудниц веселых круг, Ведя священников и ворожей с собою, Смелее Гектора, героя древней Трои, Гильом Жюлье, архидиакон, вдруг Пришел защитником страны, что под ударом Склонилась, - в час, когда колокола Звонили и тоска их медная текла Над Брюгге старым. Он был горяч, и юн, и жаркой волей пьян; Владычествовал он над городом старинным Невольно, ибо дар ему чудесный дан: Везде, где б ни был он, - Быть господином. В нем было все: и похоть и закон; Свое желание считал он высшим правом, И даже смерть беспечно видел он Лишь празднеством в саду кровавом. Леса стальных мечей и золотых знамен Зарей сверкающей закрыли небосклон; На высотах, над Кортрейком безмолвным, Недвижной яростью застыл Французов мстительных неукротимый пыл. "Во Фландрии быть властелином полным Хочу", - сказал король. Его полки, Как море буйное, прекрасны и легки, Собрались там, чтоб рвать на части Тяжелую упрямую страну, Чтоб окунуть ее в волну Свирепой власти. О, миги те, что под землею Прожили мертвые, когда Их сыновья, готовясь к бою, С могилами прощались навсегда, И вдруг щепоть священной почвы брали, С которою отцов смешался прах, И эту горсть песка съедали, Чтоб смелость укрепить в сердцах! Гильом был здесь. Они катились мимо, Грубы и тяжелы, как легионы Рима, - И он уверовал в грядущий ряд побед. Велел он камыши обманным покрывалом Валить на гладь болот, по ямам и провалам, Которые вода глодала сотни лет. Казалась твердою земля, - была же бездной. И брюггские ткачи сомкнули строй железный, По тайникам глухим схоронены. Ничто не двигалось. Фламандцы твердо ждали Врагов, что хлынут к ним из озаренной дали, - Утесы храбрости и глыбы тишины. Легки, сверкая и кипя, как пена, Что убелила удила коней, Французы двигались. Измена Вилась вкруг шлемов их и вкруг мечей, - Они ж текли беспечным роем, Шли безрассудно вольным строем, - И вдруг: треск, лязг, паденья, всплески вод, Крик, бешенство. И смерть среди болот. "Да, густо падают: как яблоки под бурей", - Сказал Гильом, а там - Все новые ряды Текли к предательски прикрытой амбразуре, На трупы свежие валясь среди воды; А там - Все новые полки, сливая с блеском дали, С лучом зари - сиянье грозной стали, Все новые полки вставали, И мнилось: им глаза закрыв, В горнило смерти их безумный влек порыв. Поникла Франция, и Фландрия спаслась! Когда ж, натужившись, растягивая жилы, Пылая яростью, сгорая буйной силой, Бароны выбрались на боевых конях По гатям мертвых тел из страшного разреза, - Их взлет, их взмах Разбился о фламандское железо. То алый, дикий был, то был чудесный миг. Гильом пьянел от жертв, носясь по полю боя; Кровь рдела у ноздрей, в зубах восторга крик Скрипел, и смех его носился над резнею; И тем, кто перед ним забрало подымал, Прося о милости, - его кулак громадный Расплющивал чело; свирепый, плотоядный, Он вместе с гибелью им о стыде кричал Быть побежденными мужицкою рукою. Его безумный гнев рос бешеной волною: Он жаждал вгрызться в них и лишь потом убить. Чесальщики, ткачи и мясники толпою Носились вслед за ним, не уставая лить Кровь, как вино на пире исступленном Убийств и ярости, и стадом опьяненным Они топтали все. Смеясь, Могучи, как дубы, и полны силы страстной, Загнали рыцарей они, как скот безвластный, Обратно в грязь. Они топтали их, безжизненно простертых, На раны ставя каблуки в упор, И начался грабеж оружья, и с ботфортов Слетали золотые звезды шпор. Колокола, как люди, пьяны, Весь день звонили сквозь туманы, Вещая о победе городам, И герцогские шпоры Корзинами несли бойцы в соборы В дар алтарям. Валяльщики, ткачи и сукновалы Под звон колоколов свой длили пляс усталый; Там шлем напялил шерстобит; Там строй солдат, блудницами влекомый, На весь окутанный цветным штандартом щит Вознес Гильома; Уже давно Струился сидр, и пенилось вино, И брагу из бокалов тяжких пили; И улыбался вождь, склоняясь головой, Своим гадальщикам, чьих тайных знаний строй У мира на глазах цвет королевских лилий Ему позволил смять тяжелою рукой. Перевод Г. Шенгели Эско (Шельда) Тот полноводный ток - то ал, то бел - несет В руках из мощных волн шар солнца или лед; Тот - в темных берегах сад некий образует, Где спорят свет и мрак, где лунный свет колдует; Тот - режет без конца пустынные пески, Чтоб в море броситься с лобзанием тоски; Тот, - чьи сверкания проходят сквозь туманы, Внезапным светом осиянный, Валгаллой кажется из злата и стекла, Где гномы стерегут богатства без числа; Тот - словно славы плащ простерт в Турени старой... Их имена? Урал, Нил, Одер, Рейн, Луара. Дела богов, слова героев, путь царей - Вы освятили их всей пышностью своей, И вашей гордостью их побережья славны; Там взносит к облакам свой шпиль дворец державный; Там все воинственно: жестокие венцы Отражены в воде, - высоких стен зубцы, Подобных савану; там башни, цитадели... Но есть еще одна река: Хотя кровавые века Над ней, как над другими, тяготели, - Она иным горда, Вобрав в могучие извивы, О Фландрия, твои большие города, Тот край, где собран твой народ трудолюбивый. То мирно-нежная, то возбуждая страх, Эско, ты бледный вал в зеленых берегах, Дорога солнца ты и ветра, цирк суровый, Где вихрей жеребцы встать на дыбы готовы, Где белая зима спит на недвижных льдах, Где лето золотом сверкает в зеркалах, Что нервною рукой ты разбиваешь вечно! Как я тебя любил в дни юности беспечной! Особенно, когда так запрещали мне С веслом иль парусом носиться по волне Иль меж баржей бродить, недвижных и безгласных! О, сколько помыслов прекрасных Тогда сжигало детский ум, - Не ты ль внушала мне восторги этих дум? Глубокий горизонт, восторг вольнолюбивый, И время, и его часов размерный ход (Твои приливы и отливы) - Все это я познал в величье строгих вод. Мой взор мог собирать в роскошные букеты Особо розовые светы На пышности твоих полей; Был рыжий твой туман, твои глухие тени Убежищем моих мучений, - Тех, к славе будущей готовивших, скорбей! Ты телу мощь дала, душе дала горенье, Движенье волн твоих - размер моим стихам; Твои огни, валы, и ветры, и теченья Проникли в кровь, прошли по жилам и костям. Я закален тобой, как сталь - могучим горном; Я - это ты, назвав тебя, Дрожу в волненье страстном я, И грудь моя полна восторгом непритворным. Эско, Эско! Прекрасная и дикая Эско! Ты юности моей неистовой пожары Смирила властной чарой, И в день, Когда и надо мной наляжет смерти тень, В твоей земле, на этих берегах Уснет мой прах, Чтоб все же чувствовать тебя и в смертных снах! Сурово ясную твою я знаю славу: Во дни, когда Волчица римская свои клыки по праву Вонзала в мир, надменна и горда, - Она, придя к тебе в поляны, Нашла лишь дождь да снег, лишь ветер да туманы; Здесь вольный, искренний народ Ее, на лодках стоя, встретил И знаком доблести отметил, В ее бедре оставив гибкий дрот. Но долго был твой рок скрыт в некой дымке серой: Гент, Брюгге, Ипр царили до Анвера, Но вот твой город встал, и моряков твоих Он славу разгласил до крайних стран земных! О мощная река! На набережных стройных Банкирские дома, дворцов торговых ряд, И флаги всех земель, повторены, дрожат, С гербами пышными, в твоих зыбях спокойных. Какой чудесный бой твои колокола Там, в воздухе, ведут с высокой колокольни, Своей Марии песнь поют над жизнью дольней, - Стройна, как мачта, песнь и, как свеча, светла! Наполнены пшеном и золотистым хлебом, Как закрома богатств, тяжелые суда; Из устья твоего, под солнцем и под небом, Они плывут кормить чужие города. Твой нежно-синий лен, зеленый конопляник Превращены в твоих селеньях в паруса; И льнет на всех морях к ним ветер, верный данник. На всех морях им нипочем гроза! Ты учишь мужеству; твои сыны, быть может, Неспешны, но сильны, угрюмы, но верны; Матрос иль земледел, но каждый - сын волны, И затруднение в них только силы множит. Растет, растет твой труд! Он золото в чану Гигантском месит, где оно вседневно бродит; Венеция сдалась, и целый мир возводит Глаза к твоим весам, взнесенным в вышину! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Эско, Эско! Ты светлый жест, Что родиной моей свершен В великом споре, Чтоб к бесконечности пробиться через море! Со всех сторон, Из дальних и из ближних мест, Все реки Фландрии и все ее каналы Бегут к тебе, как к сердцу кровь течет. Тобою силен твой настойчивый народ, Упорный, яростный, вовеки не усталый, Что на пиру мирском быть жаждет в свой черед! Твой тихий, мощный ход, твой берег, в злак одетый, - Его упорности живучий образ! Ты В безмолвных заводях его таишь мечты, Его печали, замыслы, обеты! В твоих чертах свои мы узнаем черты! В днях грозных, в ярких днях, в днях беспредельных теней В Эско зимой, в Эско весной, в Эско осенней Все изменения свои мы признаем; В дни бедствий нас крепишь, хранишь нас в дни победы Мы веруем, как веровали деды, Что должно лишь тебя любить, Чтоб каждый раз, несчастья побеждая, Страна разбитая, стенящая, больная Могла опять восстать с желаньем жить и жить! Перевод В. Брюсова Курильщики Сегодня день, когда должны В таверне "Солнца и Луны" Отпраздновать большое торжество: Избрание главы и старшины Всех истинных курильщиков страны, - Так назовут того, Кто пред лицом испытанных судей Огонь поддержит в трубочке своей Всех доле. Итак, да будет пиво Бурливо И дым послушен воле! Для любопытных скамьи есть. Курильщики к столам успели сесть. Кому же - Фландрии или Брабанту честь? Пуская дыма выкрутасы, Уже все курят больше часа Свой крепкий рубленый табак, Набитый в трубки до отказа, Умятый пальцем по два раза - С любовью, а не кое-как. Все курят и молчат упорно. Их много в комнате просторной. Никто не хочет торопиться, И каждый на других косится. Они хозяйственно дымят: Неведом им азарта пламень: Лишь слышно, как часы стучат, Чей маятник - вперед, назад! - Все тот же повторяет лад, Да изредка плевки летят И грузно падают на камень. И так дымили бы они Еще часы, быть может дни, Когда бы новички в куренье Не вывели из наблюдений, Что их постигнул крах И что огонь в их трепетных руках Зачах. Но ветеранам неизвестен страх! Пускай извивы дыма Неведомым пером Их победителя простое имя Выводят, может быть, под потолком, - Они туда и не глядят. Их взгляд На трубку устремлен, где светит ясно Им огонечек красный. И он один у них в мечтах, И он всецело в их руках: Они его томят и нежат, Затяжки их все деликатней, реже, И губы, как тиски, Сжимают чубуки, И каждый про себя хитрит, И каждый свой секрет хранит... А сколько надобно оглядки, Чтоб не поблек До времени веселый огонек, Зажатый в их ладони хваткой! Их было десять, стало пять. Осталось трое. Спасовать Решает третий, - с поля брани Уходит он - и вслед несутся залпы брани. Остались двое: судовщик, Брабантец, - он уже старик, - И шорник с рыжей бородою - Надежда Фландрии, всегда готовый к бою. Тут начался великий спор. Народ вскочил, и вся таверна На мастаков глядит в упор, А те сидят высокомерно, Дымя безмолвно, до тех пор, ока фламандец вдруг уныло В головку трубки пальцем ткнул - И побледнел: зола остыла! Другой же все еще тянул, Попыхивал едва приметно, Пуская голубую тень дымка, И продолжал игру, пока, Всех оглянувши свысока, Не вытряхнул три красных уголька На ноготь свой, широкий и бесцветный. И судьи все, восхищены, В таверне "Солнца и Луны" За пивом сидя, присудили: Тому, кто дрался за Брабант И, проявив уменье и талант, Фламандца рыжего осилил, Дать приз. И трубкой наградили Из пенки с янтарем. А к ней цветы и бант. Перевод Е. Полонской Часы Ранние часы x x x Когда меня подстерегала злоба И ночь была черна, Явилась ты, как огонек радушный, Чей луч ложится из окна На стылый наст сугроба. Твоя душа во тьме бездушной Меня коснулась - так легка, Как теплая, спокойная рука. Потом пришли и пониманье, И прямота, и нежность, и слиянье Доверчиво протянутых ладоней В часы, когда звезда встает на небосклоне. Давно настал конец снегам и мгле, Давно и в нас, и на земле Горячий летний день пылает И наши помыслы огнями устилает, И, рождена желаньем, Любовь, как в давние года, Сильна и молода, Не тронутая умираньем, - Но все мне помнится тот кроткий огонек, Что вспыхнул встарь во тьме моих дорог. Перевод Э. Линецкой x x x Чтобы любовь жила в глазах у нас, Отмоем их от тех недобрых глаз, Чьи взгляды мы так много раз встречали В дни рабства и печали. Рассвет румяный, и росистый, И дымкою волнистой Подернут, И кажется, что веера Из нитей солнечных и серебра, Туманы разорвав, в саду скользят по дерну. Как чаши синей искристой воды, Блестят пруды, В листве мелькает изумруд крыла, И стряхивает день, нетороплив и точен, С дорог, с оград, с обочин Чуть влажный пепел, где таится мгла. Перевод Э. Линецкой x x x У нас, в саду любви, не увядает лето: Павлин, весь в золото одетый, Идет, колебля зелень трав; К синеющим прудам цветы купав, Как поцелуи белые, прильнули; Кусты смородины стоят на карауле; Щекочет сердце флокса яркий жук; Слепя, искрится многоцветный луг И пчелы - пузырьки мохнатые - роятся, Жужжа над лозами, где гроздья серебрятся. Похож горячий воздух на муар: В полдневный раскаленный жар Он вихрит и кружит алмазы света; Меж тем дороги по земле нагретой, Как руки, тянутся медлительно вперед, Туда, где на небе, пылая, солнце ждет. Но даже лето не могло бы скромный сад Облечь в столь чистого сияния наряд: То нашей радости немеркнущее пламя В нем отражается бессчетными огнями. Перевод Э. Линецкой Послеполуденные часы x x x Прозрачна тень, и радужна заря. С деревьев, где проснулись птицы, Роса струится, Цветы и травы серебря. Так мягко день возник, Так чист и хрупок воздух ранний, Как будто в нем мерцают сотни граней. Я слышу шелест крыл; я слушаю родник. О как твои глаза прекрасны, как блестящи, Когда рассвета луч скользящий Горит в серебряных прудах! Как бьются жилки на твоих висках! И сила бытия неистово благая В тебя вливается, как запахи полей, И, переполнена до края, Скрывая дрожь, Ты отступаешь перед ней И за руку меня берешь, Чтобы умерить сердца своего Смятение и торжество. Перевод Э. Линецкой x x x Я радость бытия принес тебе в подарок! Как золотистый шелк, был день сегодня ярок, И ветер весело кружил над головою. Блестят мои ступни, омытые травою, Ладони бархатны - к ним ластились цветы, Глаза блестят от слез душевной полноты, - Я их сдержать не мог, ликующий, влюбленный В огромный сад земли, весною обновленный. Сверкающей рукой простор мне подал знак, И я пошел к нему, все убыстряя шаг, Я устремился вдаль - куда, не знаю сам, И эхо робкое звенело в такт шагам. Я в дар тебе принес равнин очарованье: Не медли, залпом пей, наполни им дыханье! Я гладил бережно тимьян, и у меня Струится в жилах блеск и терпкий запах дня. Перевод Э. Линецкой x x x Окно распахнуто. В смятенье Дрожат зеленых листьев тени, Скользит горячий блик Среди бумаг и книг, И дом задумчив и беззвучен, - Приучен К спокойному насилию труда. Цветы доверчиво алеют,