Илья Бражнин. Страна желанная ПОВЕСТЬ АРХАНГЕЛЬСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО 1954 Художник В. В. Фролов. ГЛАВА ПЕРВАЯ БОЙ У ГОРЕЛОЙ СОСНЫ Глебка осторожно раздвинул колючий куст можжевельника и убедился, что опоздал со своим обходным маневром. Враги опередили его и уже залегли возле Горелой сосны. Глебка нахмурился, досадливо почесал переносицу и стал соображать, что же теперь делать. Противник занимал очень выгодный рубеж. Горелая сосна стояла на пригорке, и торчащие вокруг нее толстые пни служили надежным укрытием для стрелков. Позиция была удобна для обороны, и в то же время с пригорка легко было атаковать. Противник явно находился в более выгодных условиях. Единственным преимуществом красных было то, что они еще не обнаружили себя, и враги, повидимому, не подозревали об их близости. Этот единственный шанс на успех командир красных и намеревался использовать. Он принял решение атаковать и атаковать немедля. Победу могли принести теперь только быстрота и внезапность нападения. Глебка вскочил на ноги, вынырнул из-за кустов, метнул гранату и ринулся к Горелок сосне, крича на весь лес: - Бей камманов! Кончай гадов! Он бежал вперед, не оглядываясь, уверенный в том, что бойцы следуют за ним по пятам. И он не ошибался. Атака развертывалась дружно и стремительно. Бойцы бежали в рост, прыгая через кочки и крича: - Ура-а-а! Бей камманов! Спустя минуту к громким крикам бойцов приметался заливистый собачий лай, и впереди атакующей цепи оказался довольно крупный густошерстный пес. Острые уши пса торчали кверху. Взлаивая на бегу, пес вскидывал вверх морду и скалил зубы, словно смеялся. Суета и воинственные крики, видимо, нравились ему. Он первым ворвался в лагерь врага и стал носиться между пней, хватая за штаны и атакующих и обороняющихся. Никто, однако, не обращал на пса никакого внимания. Все поглощены были разгорающимся боем. Впрочем, бой потух, не успев как следует разгореться. Командующий силами интервентов, которые защищали позиции у Горелой сосны, вскочил на ноги и закричал на чистейшем русском языке, даже окая по-архангельски: - Это все неправильно. Я так боле не стану. Командир отряда красных, занесший было шашку над головой врага, закричал, с досадой опуская оружие: - Как так не станешь? Чего это неправильно? - Еще бы правильно, когда вас вона семеро, а у меня того и всего, что один Минька. Хитры тоже. Говоривший повернулся к своему отряду интервентов, состоявшему из девятилетнего Миньки, и скомандовал: - Собирай, давай, гранаты. Боле не воюем. - Это как же не воюем? - вскинулся Глебка. - Выходит коли так, ты сдаешься?! - Держи карман шире. Как же, - угрюмо буркнул главарь интервентов и вытер нос рукавом латаной рубахи. - Больно мне надо сдаваться. - Значит сдрейфил окончательно? - спросил с презрением Глебка. - Сдрейфил, сдрейфил! - закричали красные бойцы, поддерживая своего командира. - Слабо, небось, стало. - Ничего не слабо, - огрызнулся командующий отрядом интервентов, - не хочу боле и все. Так играть неправильно. Глебка смущенно хмыкнул. Гнев его прошел. Он понимал, что в сущности говоря, жалобы Степанка на малочисленность отряда вполне справедливы. Конечно, у него в шесть раз меньше солдат, чем бойцов у Глебки. Но что же делать? Каждый раз, как ребята начинают играть в войну и делятся на партии, все хотят быть только красными бойцами. Никто не желает идти в камманы, как презрительно кликали на севере англо-американских интервентов. Нынче едва уломали Степанка и Миньку быть камманами, но в последнюю минуту и они вот пошли на попятный и испортили всю игру. Глебка нахмурился и почесал деревянной шашкой босую ногу. Где-то неподалеку за лесом несколько раз кряду звонко бухнула пушка. Звуки выстрелов раскатились по кочковатой низине, поросшей можжевельником и низкими кустиками голубели. Глебка обернулся на звук выстрелов и сказал уверенно: - Маклинка бьет. Ребята разом притихли. Снова ударила пушка, за ней сразу другая. "Ближе, чем вчера, бьют", - с тревогой подумал Глебка, но вслух ничего не сказал. Ребята, вытянув шеи, прислушивались к раскатистому эху выстрелов. Война, в которую они только что играли, стояла у порогов их жилищ. ГЛАВА ВТОРАЯ В ЛЕСНОЙ СТОРОЖКЕ С наступлением темноты Глебка вернулся домой в лесную сторожку. Сторожка стояла на опушке леса между станцией Приозерской и деревней Воронихой, лежащей в трех с лишним километрах от станции. Сторожка была невелика, но срублена добротно из толстых сосновых бревен. С высокого, в четыре ступеньки крыльца дверь вела в сенцы. В сенцах стоял ушат с водой, накрытый крышкой, и валялась всякая рухлядь. Другая дверь из сеней вела в единственную комнату с двумя окнами, прорубленными на юг. Небольшая квадратная комната казалась просторной оттого, что была почти пуста. Некрашеный дощатый стол, сосновая самодельная кровать в углу, табурет и лавки вдоль стен составляли все убранство сторожки. Единственно, что было в этом жилье примечательно и что сразу бросалось в глаза всякому входящему, - это две полки с книгами в красном углу, где в других домах обычно висели иконы. В сторожке икон не было. Старый лесной объездчик дед Назар, частенько заходивший к леснику Шергину, всегда бывало снимал у порога свою облезлую ушанку, которую носил и зимой и летом, и по привычке крестился на красный угол. - Это ты что же, Назар Андреич, на Карла Маркса крестишься? - смеялся Шергин, приветливо кивая старому другу. - А чего ж, - отшучивался дед Назар. - Бывает и сгодится. Деду Назару было уже далеко за шестьдесят, ростом он был невелик, сложения довольно хлипкого, но никогда ни на какие болезни не жаловался, всегда был оживлен и до сих пор оставался неутомимым и добычливым охотником. Что касается лесника Шергина, то он, в противоположность малорослому деду Назару, выглядел богатырем. Просунув широченную ладонь за пояс Глебкиных штанов, он легко поднимал сына над головой на вытянутую руку. Глебка гордился силой отца. Большеголовый, светловолосый, вихрастый, он был мальчишески угловат, худ и тонок в пояснице. И все же, несмотря на худобу, несмотря на заострившееся лицо и выпиравшие ключицы, в Глебке без труда угадывалась будущая физическая крепость. Это можно было определить по размаху плеч, по цепкой хватке рук, по устойчивости, с какой держался он на ногах во время схваток со своими сверстниками. Многие из повадок перенял Глебка от отца, которому пытался подражать решительно во всем. Заветным его желанием было стать таким же сильным, как отец. Чтобы достичь этого, он с упорством, всегда его отличавшим, начал раз по пять на дню упражняться с тяжелым камнем. Было это весной четырнадцатого года, когда Глебке только что исполнилось девять лет. Мать, постоянно болевшая и решительно во всем видевшая источник неминуемых бед, бранилась, когда заставала Глебку с его камнем-силомером. Она опасалась, что мальчишка надорвется и грозилась нажаловаться отцу. Но отец отнесся к этому совсем иначе. Увидев однажды Глебкины упражнения, он сказал, усмехнувшись в черную густую бороду: - Копи, копи силы. Слабого, брат, у нас всяк пнуть норовит, а бедняка и подавну. Он присел на крыльцо и, достав старый синий кисет с махоркой, стал свертывать самокрутку. Глебка сейчас же уселся ступенькой ниже и припал боком к отцовской ноге. От высоких болотных сапог отца приятно пахло кожей и дегтем. Отец закурил и сказал: - Вот рассказывают бывало: жил такой парень один. Он захотел стать сильным. И что же он придумал? Взял новорожденного бычка на плечи и обошел весь дом. Он положил себе, что вот этак каждый день упражняться будет, чтобы накопить силы. Ну, характер у парня был, как видно по всему, крепкий, и он действительно соблюдал слово. Каждый день он брал на плечи бычка и обходил с ним свой дом. Бычок рос и тяжелел, но от ежедневных упражнений прибывали и силы парня. Так продолжалось много дней, и, что ж ты думаешь, под конец парень обходил дом с двухгодовалым быком на плечах. Вот и разочти, что получается, если упражняться, как следует быть. Видишь, как силу развить можно. Конечно, при том терпение большое надо иметь, да и прежде силы мускулов, еще и силу в характере. Отец замолчал и выпустил густой клуб махорочного дыма. Он глядел задумчивыми глазами на зубчатую стену леса и, не торопясь, покуривал. Лес издали казался синим, и дым, застревавший хлопьями в тугих пружинистых завитках отцовской бороды, тоже был синий. Глебка, точно завороженный, глядел на этот дымок и сильней прижимался к шершавым голенищам отцовских сапог. Ноги отца стояли на ступеньках, как сосновые столбы. И весь отец был крепок, кряжист, могуч. Отец знал множество занимательных историй. Глебка любил эти рассказы, и отец не скупился на них. Нередко рассказы заменялись книжкой. Лесник рано выучил сына грамоте и приохотил к книге. Правда, книга была редкостью на Приозерской, так как ближайшая библиотека находилась в Архангельске, то есть за сто двадцать километров от станции. Стопку книг, которою располагал сельский учитель Митрофанов, Глебка давным-давно прочитал. Жил учитель в селе Заречье, в семи с лишним километрах от станции. Там же находилась и трехклассная церковно-приходская школа. Шергин сам отвел девятилетнего Глебку в школу. Для того, чтобы попасть в школу, Глебка каждый день проделывал в оба конца пятнадцать километров. Летом это бы и ничего, но как раз летом-то ученья не было, и дальний путь в Заречье приходилось проделывать то по непролазной осенней слякоти, то по трескучему морозу, то в такую метелицу, что за три шага ничего не видно. Впрочем, и без метели немного увидишь зимой на лесной дороге. Зимний день на севере краток и неярок. Для того, чтобы попасть в школу к девяти часам, приходилось выходить из дому в начале восьмого. В эти часы еще совсем темно. Возвращаться из школы часа в два-три приходилось тоже в сумерках. Страшно одному в глухом темном бору. Свистит ветер, шумят сосны. Что-то поскрипывает, потрескивает и временами ухает в лесу. А вдруг это медведь ломится сквозь чащу и сейчас вылезет на дорогу? Глебка вздрагивал и прибавлял шагу, а то и бегом пускался. Но потом страх проходил: Глебка вспоминал, что медведь в это время в лесу не ходит, а лежит в берлоге. Вообще страшно было только первое время. Позже привык Глебка и к шорохам, и к шумам лесным, и к темноте. Ежедневные походы в школу через темный глухой бор закалили не только мышцы Глебки, но и его характер. Во вторую зиму отец надоумил Глебку ходить в школу на лыжах. В ту же зиму появился черно-белый лохматый пес Буян. Путь до школы Глебка проделывал теперь минут за сорок и в веселом обществе Буяна. Пес мотался по обеим сторонам дороги, лаял на белок, случалось, вспугивал куропаток или рябчиков. Глебка покрикивал на него, посвистывал, ухал вслед перебежавшему дорогу зайцу беляку. Лес уже не пугал, не казался страшным. Он был знакомым, своим, обжитым почти, как сторожка. Вечерами отец часто давал Глебке почитать какую-нибудь книгу. Книги появлялись в сторожке Шергина таинственными и неведомыми для Глебки путями. Часть книг тотчас исчезала под половицами в запечном кутке. Но кое-что перепадало и Глебке. Тайну появления книг, кроме Шергина, знали только молодой станционный телеграфист да один из паровозных машинистов, незаметно доставлявший их из Архангельска. Из всех книг, прочитанных Глебкой в течение первых двух лет школьного учения, самой увлекательной и волнующей была толстая и до невозможности истрепанная книга, называвшаяся "Спартак". Прочитав ее почти не отрываясь до конца, Глебка перевернул и начал сызнова. Многие страницы этой книги он знал наизусть, словно они были оттиснуты не на истертых, пожелтевших страницах, а прямо в Глебкином мозгу. Все сражения, описанные в книге, - Казилинское, Аквинское, Камеринское и другие - были повторены у Горелой сосны и в окрестных лесах. Не один синяк заработал Глебка в битвах с римскими легионерами, отстаивая дело освобождения рабов из-под гнета жестоких патрициев. Но синяки, конечно, ничего не значили. Так ли сражался отважный Спартак! Да, Спартак был молодцом. Жаль, что погиб и, вообще, что так давно жил. Вот бы сейчас такого! Впрочем, сейчас ведь и освобождать некого: нет ни угнетенных рабов, ни жестоких патрициев. Немедленно по прочтении книги Глебка поделился этими своими мыслями с отцом, и отец совсем нежданно для Глебки сказал, нахмурясь, что угнетенные рабы и жестокие патриции и сейчас есть. - Как же так, есть? - спросил Глебка, удивленно уставясь на отца. - Где же они? - Везде, - коротко уронил отец. - Только называются они нынче по-другому - рабочие и капиталисты. Глебка был озадачен и после короткого раздумья сказал колеблясь: - Коли патриции там разные и рабы есть, может, и Спартак то же самое есть? - Есть у нас и покрепче Спартака, - усмехнулся отец. Глебка задумался. Все это было странно и не вполне понятно. Неужели то, что говорил отец, правда? Да, конечно же. Разве отец станет зря говорить. Но если это правда, тогда... Глебка порывисто схватил отца за руку и спросил скороговоркой, как всегда говорил, когда волновался: - Значит и восстание будет опять? - Будет, - кивнул отец и, положив большую тяжелую руку на Глебкино плечо, прибавил: - Обязательно будет. В голосе его была не только твердая уверенность, но и угроза. Похоже было, что, говоря с сыном, он говорит еще с кем-то, с кем спорит, кому угрожает этим будущим восстанием, к кому обращает глядящие поверх Глебкиной головы темные сумрачные глаза. Глебка не знал и даже не подозревал, с кем спорит и кому угрожает отец, но слова отца волновали и будоражили. Шергин долго шагал по сторожке сумрачный, насупленный, молчаливый... Шел к концу четырнадцатый год - первый год жестокой и губительной войны. Весной следующего года отца забрали в солдаты, отправили на германский фронт, и о нем не было никаких вестей. Слабосильная лесничиха, оставшись одна с двумя детьми, еле перебивалась, работая судомойкой на станции в буфете или батрача у кулака Мякишева в соседней деревне Воронихе. Жили впроголодь, все ожидая, что пройдет лихолетье и настанут добрые дни. Но время шло, а легче не становилось. Так и не дождавшись добрых дней, мать Глебки, а вслед за ней и младшая сестренка умерли в шестнадцатом году от сыпняка. Хлебнул в эти дни Глебка горького с лихвой и, может статься, вовсе сгинул бы, если б не дед Назар, приютивший осиротелого мальчонку. Он и помог Глебке дотянуть до семнадцатого года, когда вернулся отец. Отец явился на станцию как вестник и носитель больших жизненных перемен. На плечах его нескладно коробилась мятая, пропахшая махоркой солдатская шинель, за плечами тускло поблескивал вороненый ствол винтовки. Он исхудал и почернел, словно обожженный пронесшимися над его головой лихими годами. Но годы и беды не согнули его плеч и не потушили его глаз. Наоборот, в нем буйно клокотали разбуженные революцией неисчерпаемые силы. С первых же дней своего возвращения лесник Шергин оказался в центре всех политических событий не только на станции, но и в окружных деревнях. Вместе с немногочисленными еще в те дни единомышленниками-большевиками он поднимал всю волость на борьбу с кулаками, буржуазией, соглашателями и заговорщиками, угрожавшими нарастающей революции. Вокруг Шергина всегда толпился народ, кипели споры и сами собой возникали бурные митинги. Глебка в эти дни ходил за отцом по пятам, не спуская с него восторженных глаз. Отец казался ему еще более рослым, еще более могучим, чем прежде. Казалось, что он не только управляет событиями, но может даже наперед знать, что будет. Разве не говорил он вон сколько времени назад, что восстание угнетенных рабов обязательно будет... И вот восстание разразилось. Его хотели задушить, раздавить. Закипел яростный, смертельный бой. Он шел по всей России и теперь вот подкатывался уже к станции Приозерской, затерянной в снегах далекого севера. ГЛАВА ТРЕТЬЯ НОЧНОЕ ЗАРЕВО После боя у Горелой сосны и целого дня рысканья по лесу есть захотелось не на шутку. Поэтому Глебка очень обрадовался, когда, засветив огонь, увидел на столе небольшую краюшку хлеба и селедку, оставленные для него отцом. Селедка была с сильным душком, ржавая и тощая, но Глебка не стал разбираться в ее качествах. Наскоро ободрав кожу, он ухватил селедку одной рукой за хвост, другой за голову и жадно закусил хребтину крепкими белыми зубами. Селедка оказалась невыносимо солона. Подстать ей был и хлеб - прогорклый и почти наполовину состоявший из мякины. То и дело попадались в нем какие-то колючие остья, царапавшие десны и застревавшие между зубами. Впрочем, такие мелочи в восемнадцатом году почти не замечались. Что касается Глебки, то он находил в хлебе и селедке только один недостаток: и того и другого было слишком мало. К тому же часть хлеба пришлось уделить неразлучному другу Буяну. Но если съестного Глебке явно не доставало, зато студеной колодезной воды было хоть отбавляй, и Глебка выпил два полных ковша подряд. После этого ужин можно было считать законченным. Подсев к столу, Глебка подвинул к себе сальник, устроенный из черепка плошки, и стал поправлять нитяной фитиль, опущенный одним концом в мелкую лужицу какого-то жира или звериного сала, сильно отдающего ворванью. Буян чистился и скребся у порога. Покончив с этим, он свернулся калачиком, чтобы отдохнуть после утомительного и хлопотливого дня, и широко зевнул. Глядя на него, зевнул и сидящий у стола Глебка. Но тут стали бить пушки в залесье, и удары их были теперь сильней и звонче, чем утром. Это означало, что фронт за день еще более приблизился к Приозерской. В голове заворочались беспокойные мысли. Было уже поздно, а отец, уехавший с зарей не то в волостной, не то в уездный исполком, еще не возвращался. Если он уехал в уком, то верней всего воротится не раньше завтрашнего утра, а если в волисполком, то его можно ждать с часу на час. Глебка хотел было выйти на крыльцо, посмотреть, не едет ли отец, но тут навалился на него неодолимый свинцовый сон и потушил все мысли. Глебка уронил голову на стол и мгновенно уснул. Когда он проснулся, сторожку наполнял вздрагивающий красноватый свет, а на лавке возле стены сидел отец и торопливо навертывал на ногу портянку. Сам Глебка лежал врастяжку на теплой лежанке. Он снова закрыл глаза, потом потянулся и чуть приоткрыл их. Славно было лежать так на хорошо прогретой лежанке, в теплой сторожке. И откуда оно - это тепло взялось? То, верно, батя. Вернулся, поди, поздно, а все-таки очаг затопил и Глебку на лежанку перенес... - Батя, - сказал Глебка, объятый блаженным полусном. - Батя, ты чего обуваешься? - На станцию побегу, - сказал отец своим густым басовитым голосом. Глебка заворочался на лежанке. Ему не хотелось, чтобы отец снова ушел. Окончательно проснувшись, он открыл глаза и тут заметил, что за окном полыхает багровое зарево. Красноватые отсветы его волнами ходили по сторожке. Глебка сел на лежанке, спустил ноги и смотрел на разраставшееся зарево. - Чего это, батя? - На станции горит. Верно, снарядами белогады подожгли. Отец поднялся на ноги, притопнул надетым сапогом, подтянул голенище и взялся за свою солдатскую папаху. Глебку точно ветром сдуло с лежанки. - И я с тобой, батя. - Поздно. Куда ты на ночь глядя, - отозвался отец уже от порога. - Спи. Он сильно хлопнул дверью и исчез. Только ступеньки крыльца затрещали под его крепкими ногами. - Батя, - крикнул вдогонку Глебка, но ему никто не ответил. Глебка стоял посредине сторожки, насупясь и переминаясь с ноги на ногу. У порога встряхивался и пофыркивал наставивший острые уши Буян. Глебка решительно подтянул подвязанные сыромятным ремешком штаны и сказал ему: - Побегли, Буянко. Через минуту они были уже на дороге и в шесть ног мчались к станции, находившейся примерно в километре от сторожки. На станции было светло как днем. Горел пакгауз и еще две станционные постройки. Горела обшитая тесом водокачка. Верхушку ее разнесло снарядом. На земле валялся щебень и скрюченное железо. То, что водокачка вышла из строя, сильно затрудняло тушение пожара. Возле горящих зданий метались черные тени людей. Глебка присоединился к ним. Он таскал воду из колодца, вместе с другими разбирал высокие поленницы дров, потом побежал к беспорядочно сваленным перед пакгаузом тюкам и ящикам. Пакгауз пылал, нужно было оттащить в сторону груз. Глебка ухватил за край подвернувшийся под руку ящик, но он оказался слишком тяжелым для одного. Тут подскочил какой-то высокий дядя, подхватил другой конец ящика, и они подняли его вдвоем. Оказалось, однако, что и вдвоем нести ящик тяжело. Глебка закряхтел, но хотя ноги у него и подгибались, а ящик он все же не бросил. Оттащив груз на сотню шагов, Глебка почувствовал, что дальше не может сделать ни шагу и сейчас угол ящика выскользнет из его рук. Хорошо, что как раз в это мгновенье Глебкин напарник скомандовал густым голосом: - Опускай. Только не бросай, смотри. Осторожно. А то груз такой, что и нас с тобой на воздух поднять может. У Глебки хватило сил осторожно опустить ящик, но тут же он и сам сел на землю. - Тяжел, черт, - сказал напарник густым голосом, и только сейчас Глебка различил в этом голосе знакомые нотки. Он поднял голову и узнал отца. - Ничего. Не так тяжелый, - сказал он, смущенный тем, что выказал слабость, и присел на землю. - Понятно, - кивнул отец. - Такому богатырю Микуле все нипочем. Отец усмехнулся в черную пружинистую бороду, и оба побежали за новым ящиком. Потом Глебка, в сутолоке потерял отца из виду и снова увидел его только под утро, когда пожар был уже потушен. Отец говорил о чем-то со станционным телеграфистом и с каким-то красным командиром в короткой курточке, кожаном картузе и с пулеметной лентой вместо пояса. Заметив Глебку, отец подозвал его к себе, и они пошли домой. Буян, измазанный не то сажей, не то дегтем, деловито трусил впереди. Глядя на него, можно было подумать, что он принимал самое деятельное участие в тушении пожара. Отец, сосредоточенный и угрюмый, всю дорогу молчал. От него пахло гарью и дымом; сапоги были сплошь заляпаны грязью; шинель в двух местах прожжена. Не лучше выглядел и Глебка. Придя домой, отец взял жесткий голик и, сняв на крыльце шинель и сапоги, стал чиститься. Потом передал голик Глебке и скомандовал: - А ну, пожарник, тащи теперь мыло и воду. Глебка сунулся в сенцы, зачерпнул из ушата ковш воды, взял с полки обмылок и снова выскочил на двор. Отдав отцу ковш, он засучил рукава линялой рубахи. На востоке за колючей стеной леса заалела холодная предзимняя заря. Воздух был пронзительно чист. Вода лилась из ковшика прозрачной лепечущей струей прямо на Глебкины руки. Казалось, она сейчас зазвенит: такая она была серебристая и колючая эта падающая в ладони струйка. Мирно всходила утренняя заря. Мирно лепетала студеная пода. И оттого еще ненужней и резче показалась ворвавшаяся в это утро частая пулеметная дробь. Потом стала слышна и винтовочная стрельба. Начинался бой за станцию Приозерскую. Глебка видел, как дрогнул в руках отца ковшик, как вода беспокойной неровной струей упала мимо Глебкиных ладоней на землю. - Что-то больно близко сегодня с утра палят, - сказал с опаской Глебка. - Близко, - отозвался отец и обратил хмурое насупленное лицо к северу, откуда слышалась все усиливающаяся стрельба. - Близко. К станции рвутся, живоглоты проклятые. - И чего им тут нужно? Чего они лезут к нам? - Чего лезут? - переспросил отец и всердцах кинул ковшик на крыльцо. - Что им тут нужно? А то, что Советская власть им поперек горла стала. Вот и озверели они и кинулись революцию душить, чтобы опять свое жандармское царство установить. Пробовали русские буржуи сами, своими руками это сделать, да не вышло, видишь ты, кишка тонка. Пришлось на помощь заморских буржуев кликать. А те рады стараться. У американских, английских и прочих капиталистов тоже свой интерес нашу революцию задавить, чтобы ихний рабочий люд, чего доброго, с нас пример не взял. Заодно у них расчет и добром нашим поживиться, богатства русские к рукам прибрать. Вот и пришли они со своими войсками на нашу землю. Архангельск, значит, забрали, к нам по железной дороге рвутся. Теперь наша станция у них на пути. Вот и жгут ее, жгут добро наше, кровавыми мозолями нажитое. Убивают наших людей. Хотят нас в бараний рог согнуть, холуями своими сделать. Ну, плохо ж они русского человека знают, плохо пролетарскую силу вымерили... Шергин вдруг смолк. По лицу пошли красные пятна. Глаза под густыми бровями загорелись. Руки сжались в кулаки так, что на них обозначились тугие синие вены. Он посмотрел на свои сжатые кулаки, словно измеряя их силу, и закончил: - Мы Россию отвоевали у богатых для бедных, у буржуев для трудящихся и никогда во веки веков никому ее не отдадим. Понял? - Понял, - откликнулся Глебка, и голос его осекся от волнения. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ РАССТАВАЛИСЬ, УХОДИЛИ В ночь, когда горела станция, не удалось поспать ни одной минуты. Это была вторая бессонная ночь. Помывшись после тушения пожара, Шергин хотел было вздремнуть хоть часок, но прислушавшись к усиливающейся стрельбе, подумал, что, видно, и третья ночь будет не лучше двух предыдущих. Готовясь к отпору приближавшимся интервентам и белогвардейцам, укомовцы решили не медля организовать партизанский отряд. Шергин взялся достать оружие, надеясь получить его на Приозерской у одной из красноармейских частей. Обстановка осложнялась с каждой минутой все больше; дело не терпело никаких отлагательств, и о сне думать не приходилось. Шергин быстро надел только что вымытые сапоги и снова ушел на станцию. Через час он вернулся в сопровождении двух деповских рабочих и четырех красноармейцев. Каждый из них нес по нескольку винтовок. Быстро сложив винтовки в сенцах, Шергин скомандовал: - Айда за патронами! Спутники его пошли по дороге к станции. Шергин задержался на крыльце и позвал Глебку. - Вот что, - сказал он озабоченно и вынул из кармана потрепанную записную книжку. - Дело срочное. Замкни сторожку и лети в Ворониху. Найдешь Квашнина Василья, знаешь? Ну вот. Передашь ему записку мою. Он тебе справит подводу. Ты ее гони сюда. Шергин вырвал из записной книжки листок, сложил его вдвое и подал Глебке. - Вали. Одна нога здесь, другая - там. Дело первейшей важности. Понял? - Ага, - кивнул Глебка. Шергин быстро пошел к станции вслед за красноармейцами, а Глебка помчался в Ворониху. Не успел он пробежать и ста шагов, как услышал за собой громкий лай. Он обернулся. Следом за ним летел Буян. Глебка усмехнулся и припустил во всю прыть. Буян то отставал от него, то обгонял, и три километра, отделявшие сторожку от деревни, они пронеслись ветром. Глебка хорошо знал Василия Квашнина - отца Степанка - и направился прямо к его избе. Хозяйство у Василия было бедняцкое, безлошадное. Тощая земля родила плохо, и хлеба своего только-только хватало до весны. За хлеб, за лошадь, за семена приходилось идти в кабалу к местному богатею Дерябину, отрабатывая ему то на смолокурне, то на сенокосе, то извозом. Призыв в армию в четырнадцатом году вовсе подорвал Квашнинское хозяйство. Жена без него влезла в неоплатные долги, и Дерябин закабалил ее накрепко. Революция поломала эту кабалу. Вернувшись с фронта, Василий получил от Советской власти и землю и лесу на постройку. Он поставил себе крепкую избу на свежей расчистке с краю деревни, возле самого леса. Сюда и примчался Глебка, выполняя отцовское поручение. Дома, однако, ни самого Квашнина, ни жены его Ульяны не было. Только Степанок возился на неогороженном дворе. Его как старшего оставили присматривать за младшими братишками. - Где батька? - спросил Глебка деловито у Степанка. - А тебе что? - буркнул Степанок, находившийся в самом дурном расположении духа. Он терпеть не мог возиться с братишками и сейчас с завистью глядел на Глебку, у ног которого вился весело пофыркивающий Буян. Глебка не обратил внимания на дурное настроение Степанка. Он был слишком поглощен своими делами. - Ты говори, когда спрашивают, - сказал он сердито. - Где батька? Степанок по обыкновению тотчас же сробел и сказал торопливо: - В сельсовете он, в сельсовете. Потом придвинулся к Глебке и заговорил, понизив голос: - Сказывают, на станции ночью больно горело. А я, понимаешь, такое дело, спал, не слыхал. Вот ведь. Ты был на пожаре-то? - Ага, - кивнул Глебка и, отмахнувшись от дальнейших расспросов Степанка, побежал в сельсовет. Сельсовет помещался в нижнем этаже большого кулацкого дома. Хозяину дома Мякишеву пришлось потесниться и довольствоваться отныне одним вторым этажом. Василий Квашнин действительно оказался в сельсовете, и Глебка передал ему записку отца. Квашнин прочитал ее и, вздохнув, почесал затылок. С конями в деревне дело обстояло очень плохо. Коней получше взяли для армии еще в четырнадцатом году, когда началась первая империалистическая война. Брали и позже - в пятнадцатом и шестнадцатом. Совсем недавно провели реквизицию лошадей белогвардейцы. Часть скота пала из-за бескормицы. Кони сохранились по большей части у кулаков. Вот почему, прочтя записку Шергина, Квашнин долго прикидывал, как ему быть, и, наконец, решительно завернул во двор Мякишева. Мякишев - коренастый, крепкий старик с рябым от оспы лицом и злыми медвежьими глазками - как раз стоял на пороге конюшни и встретил сельсоветчика настороженным недобрым взглядом. Выслушав просьбу Квашнина о подводе, Мякишев сердито буркнул: - Нет у меня для тебя коней. Квашнин сказал хмуро: - Конь не для меня надобен. В коне срочная нужда по государственному делу. - Смотри, пожалуйста, какой государственный человек сыскался, - насмешливо скривился Мякишев. - Из-за пустого поперек идешь, Андрей Нилыч, - сказал Квашнин, стараясь сдерживаться, но Глебка видел, как покраснели его впалые щеки, как руки сжались в кулаки. - Только и всего, что в волость сгонять. - Ах, сгонять! - взорвался Мякишев, злобно брызгая слюной. - Ты пойди наживи сперва своего коня, а потом и гоняй. Больно вы охочи до чужого добра, голодранцы. То молотилку вам давай, то зерно в чужих амбарах считаете, то теперь коня. Думаете уж так и не найдется на вас управы. Постойте. Недолго уж, недолго... Мякишев красноречиво повел короткопалой рукой в сторону леса, из-за которого слышались выстрелы. - Хватит, - сказал Квашнин с злобной хрипотцой в голосе. - Хрен с тобой, кулацкая твоя душа. Задавись со своим конем. Он плюнул под ноги Мякишеву и пошел со двора. За воротами он сказал Глебке: - Вот ведь каково с ними жить, с кулачьем. - Он с шумом вздохнул и прибавил: - Ты тут подожди. Добуду я тебе коня. Душа с них вон, а добуду. Он ушел, а через четверть часа подъехал на телеге, запряженной плохоньким гнедым меринком. - На, - сказал он соскакивая с телеги. - Владай. Когда надобность минет, обратно пригони. Да гляди, шибко не езди, меринок слабосильный. - Понятно, - кивнул Глебка, стараясь говорить густым голосом, каким говорил отец. Он взобрался на телегу и стал подбирать веревочные вожжи. Квашнин следил за каждым его движением, и морщинки озабоченности, прорезавшие его лоб, понемногу разгладились. - Справный мужичок. Сколько же тебе годов? - Тринадцать, - сказал Глебка важно. - Ну, ну, - усмехнулся Квашнин, и сухая темная его рука ласково легла на Глебкино колено. - Значит, скоро на свадьбе у тебя погуляем. Валяй, валяй, расти. Большие, брат, дела нас с тобой ожидают. Он заулыбался, потом махнул рукой, и Глебка тронулся в путь, Буян бежал обочиной, изредка оглядываясь на плетущегося ленивой рысцой меринка. Когда Глебка доехал до сторожки, отец уже был дома и возился в сенцах с патронными ящиками. Увидев сквозь отпертые двери подъезжавшего Глебку, он крикнул: - Молодец, парень. Давай грузись! Вдвоем они быстро погрузили на подводу винтовки и патроны. Потом отец прикрыл их рогожками, закидал травой и, взявшись за вожжи, сказал. - Постараюсь к завтрему назад, но, впрочем, как выйдет. Может и замешкаюсь. Ты сбегай на станцию к Рузаеву Ване, телеграфисту. Он тебе мой паек выправит. Он все знает. - Батя, - сказал Глебка просительно. - Я с тобой тоже. А? Я б тебе разгрузиться подмог. - Нельзя, - сказал отец строго. - Такие дела, что никак тебе со мной нельзя. Отец потрепал Глебку по плечу и прыгнул в телегу. - Смотри не озоруй. Да не скучай. Скоро свидимся. Жди. - Ладно. Буду ждать, - отозвался Глебка, насупясь. Отец хлестнул меринка по боку веревочной вожжой, и тот, неторопливо затрусил по схваченной утренником дороге. Глебка стоял и смотрел ему вслед. На душе его было неспокойно. Буян стоял рядом с ним и, навострив уши, тоже смотрел вслед удаляющейся телеге. Вот все глуше цокот копыт и трескучий грохоток колес. Вот все меньше становится и меринок, и телега, и отец. Вот скрылась подвода за поворотом... А Глебка все стоял и смотрел на то место, где еще минуту тому назад был отец, махнувший на прощанье рукой. ГЛАВА ПЯТАЯ СТОЯТЬ НАСМЕРТЬ! Расставаясь с сыном, Шергин рассчитывал следующим утром вернуться на Приозерскую. Но события назревали с угрожающей быстротой и опрокинули все расчеты. Шергин, как и все местные коммунисты, не знал в эти дни ни минуты покоя, ни часу отдыха. Едва приехал он в волость с винтовками и патронами, как стало известно о критическом положении в районе станции Приозерской. Оставив оружие волисполкомовцам, Шергин поехал в уком, а потом с поручениями укома, членом которого состоял, помчался в объезд двух соседних волостей для организации помощи Красной Армии. В Шелексе к нему явился единственный на все село коммунист Дьяконов и рассказал, что по собственному почину решил созвать митинг молодежи, чтобы организовать партизанский отряд. Дьяконов просил Шергина, как члена уездного комитета, выступить на митинге по текущему моменту. - Ладно, - хрипло сказал Шергин, оглядывая покрасневшими воспаленными глазами избу, в которой остановился. - Только одно условие. Дай мне поспать один час. Вслед за тем, не дожидаясь ответа Дьяконова, Шергин снял свою заношенную солдатскую шинель, кинул ее на лавку, растянулся на ней и мгновенно заснул. Последние трое суток он почти не спал и был беспрерывно на ногах: казалось, что теперь ему в три дня не отоспаться, а уж в течение ближайших полусуток и пушками не поднимешь. Однако когда Дьяконов спустя час с небольшим вошел в избу и коснулся плеча спящего, Шергин мгновенно пробудился и спросил быстро и хрипло: - Ну что? Как? Народ собрал? Народ был уже в сборе. Несмотря на то, что Дьяконов созывал на митинг только молодежь, явилось все население Шелексы. Шергин шел к месту митинга, еще не будучи в силах раскрыть как следует глаза и покачиваясь от усталости. Но едва поднялся он на крыльцо избы, служившее трибуной, как сонливость и усталость мгновенно исчезли. - Товарищи, - сказал Шергин громко. - Меня просили сказать по текущему моменту. Я скажу. - Шергин оглядел собравшихся, словно прикидывая, что говорить и как говорить, потом тряхнул головой и заговорил решительно и твердо: - Товарищи! У большевиков есть такое золотое правило - всегда говорить народу правду. Легко ли, трудно ли, хорошо ли, худо ли - так все по правде и говорить, не кривя душой, не обманывая трудовых людей. Вот недавно товарищ Ленин в Москве сказал, что мы никогда не были в таком опасном положении, как теперь. Что же это, спрашивается, за опасное положение? И почему мы в него попали? Товарищ Ленин объясняет нам, в чем тут дело. Была война и было два лагеря, империалистов примерно одной силы, которые в той войне пожирали и обессиливали один другого. Теперь положение изменилось. Теперь Америка, Англия и Франция одолели и повалили Германию. Теперь, как указывает товарищ Ленин, остается одна группа победителей-капиталистов. И эти хищники-капиталисты собираются делить между собой весь мир. Наша Советская республика мешает этому разбойничьему дележу, и они ставят своей задачей во что бы то ни стало свергнуть, свалить Советскую власть и поставить у нас свою буржуйскую власть. Вот откуда ветер и дует, товарищи, на нашу сторону, вот откуда беда на нас и валит. Шергин жадно глотнул холодного воздуху и, сдернув с головы свалявшуюся солдатскую папаху, зажал ее в кулаке. - Спрашивается, чего же им надо - этим мировым акулам? Чего они хотят от нас? Догадаться об этом нетрудно, да они и сами не скрывают своих планов. Хотят они, чтобы мы на них спину гнули и им заместо рабочего скота были. Хотят они, чтобы мы в их карманы наше золото сыпали, а сами мякинный хлеб ели. Американский президент Вильсон, облизываясь на наш жирный кус, уже объявил официально, что России больше не существует. Он с английскими и французскими подпевалами и другими из их капиталистской шайки уже сговорились, чтобы Россию перефасонить на свой лад и поделить. Даже карта такая, говорят, в Америке составлена и отпечатана, на которой вся Россия на лоскутки распорота и по сторонам растащена. Прибалтику, Украину, Белоруссию, Кавказ, Сибирь, Среднюю Азию - это все они размахнулись от нас отрезать и к себе прирезать. Так, значит, распорядились господа хорошие с нашей землей исконной. Ну о другом прочем и говорить не приходится. Недра наши, уголек, нефть, железо, золото, неоглядные пашни наши, леса русские немереные - это все уже тоже рассчитано: кому что прикарманивать. Вот ихняя программа насчет Советской власти в России. Как эта программа вам сдается, товарищи крестьяне? Шергин приостановился и вопросительно оглядел стоявших, внизу крестьян. На мгновенье воцарилась мертвая тишина. Потом тонкий надтреснутый голос выкрикнул: - На-ко выкуси на такую программу! Стоявший в первом ряду высокий старик поднял над головой сложенные в кукиш пальцы и повел кукишем в воздухе. Кругом рассмеялись. Шергин усмехнулся в черную вьющуюся в кольца бороду и, подняв ладонь, сказал: - Я думаю, что тут правильный ответ людоедам заморским дан. Получат они от нас вот этот самый кукиш. Но, товарищи, только кукиши казать, этим еще дела не поправишь. Положение у нас сложное и надо на него серьезно смотреть. Мировая буржуазия на нас не с пустыми руками наступает. Первым делом сбила она в одно всю контрреволюционную шваль, какая только на нашей земле еще осталась. Подкормила, вооружила и спустила на нас всю густопсовую свору белых генералов. Рвутся они со всех концов, сжимают железным кольцом сердце наше - красную Москву. Но и это еще не вся беда. Не надеясь на белогвардейские силы, заморские грабители и сами пришли на нашу землю, чтобы топтать ее солдатскими сапогами. Американцы, англичане, французы, японцы уже орудуют в Сибири, в Поволжье, на Кавказе. Лесной север наш для них тоже лакомый кусок. Они еще с весны начали понемногу в Мурманске десанты высаживать и прибирать край к