ушай-ка, Джек, - говорит он, - а разве тебе не дают денег, посылая с поручениями? - Мне дают есть, - ответил я, - а это куда лучше. - А как же ты обходишься с одеждой? - спрашивает он. - Иногда мне дарят старые вещи, когда лишние, - говорю я. - У тебя и рубашки-то никогда небось не было, а? - говорит он. - Рубашки? Нет, как умерла моя кормилица, не было. - А когда она умерла? - спрашивает он. - Весной будет шесть зим, - ответил я. - Сколько же тебе лет? - спрашивает он. - Не знаю, - говорю я. - Ну ладно, - говорит чиновник, - а теперь, когда у тебя завелись деньги, купишь ты себе одежонку, потратишься на рубашку? - Конечно, - говорю я, - я и собираюсь купить себе какую-нибудь одежку. - А что сделаешь с остальными деньгами? - Не знаю, - сказал я и заплакал. - Отчего же ты плачешь, Джек? - говорит он. - Я боюсь, - говорю я, продолжая плакать. - Чего боишься? - А если они узнают, что у меня есть деньги... - Ну и что тогда? - Тогда мне больше нельзя будет спать в теплой золе на стекольном заводе, не то они у меня их отнимут. - А зачем же тебе теперь спать там? И тут господа заговорили между собой о том, что волнение и заботы чаще всего посещают тех, у кого есть деньги, и это вполне естественно. - Уверяю вас, - сказал таможенный чиновник, - пока у этого бедного мальчика не было денег, он проводил ночи на стекольном заводе и спал на соломе или на теплой золе самым крепким и сладким сном; а теперь, когда у него завелись деньги, забота о том, как бы их сохранить, вызывает слезы на его глазах и вселяет страх в сердце. Они задали мне еще очень много вопросов, на которые я отвечал по-детски, как умел, но в то же время стараясь угодить им; наконец, я ушел от них с тяжело набитым карманом, но, даю вам слово, совсем не с легким сердцем, потому как меня пугало мое богатство, я просто-таки не знал, куда с ним деваться. Однако я ушел и бродил какое-то время, не ведая, что же мне теперь делать; проблуждав так часа два или около того, я вернулся и сел у дверей дома господина чиновника; я сидел там, и слезы лились из моих глаз ручьями, пока не иссякли, но я не решался постучать в дверь. Правда, сидел я там, кажется, не очень долго, потому что кто-то из домочадцев заметил меня; вышла служанка, она заговорила со мной, но я ничего не мог ей ответить, а продолжал плакать; наконец, мой плач донесся до ушей чиновника (купец к тому времени уже ушел), он позвал меня в дом и спросил, почему я все еще здесь. Я объяснил ему, что я не все время был здесь, я долго бродил и снова вернулся. - Отчего же, - говорит он, - ты вернулся? - Не знаю, - говорю я. - А из-за чего ты так плачешь, - говорит он, - надеюсь, ты не потерял свои деньги? - Нет, - сказал я, - я еще не потерял их, но боюсь, что скоро потеряю. - Из-за этого ты и плачешь? - спрашивает он. Я ответил, что да, потому что знаю, что не сумею сберечь их, они их у меня все равно выманят, а то и убьют, чтобы завладеть ими. - Кто это они? - спрашивает он. - С какой шайкой ты связан? Я сказал, что все это мальчишки, но мальчишки испорченные, воры и карманники, такие, сказал я, как тот, что украл бумажник с векселями, отчаянная банда, с которой я не хочу водиться. - Да-а, Джек, - говорит он, - так чем же тебе помочь? Может, ты доверишь деньги мне, хочешь, я сберегу их для тебя? - Да, - сказал я с радостью, - если только можно. - Ну что же, - говорит он, - давай их мне и, пока они у меня, ты можешь быть спокоен, а когда захочешь, я верну их по-честному, с процентами. Я дам тебе на них расписку, если ты ее и потеряешь, - добавил он, - или кто-нибудь ее у тебя отнимет, неважно, никто, кроме тебя, не получит из них ни гроша. Я тут же вытащил все деньги и отдал их ему, оставив себе примерно пятнадцать шиллингов, чтобы купить что-нибудь из одежды; этим завершилась наша первая встреча. Надежно схоронив мои денежки, я, к моему величайшему удовольствию, совершенно развязал себе руки, да и тревожные мысли, дотоле не дававшие мне покою, стали постепенно выветриваться. Да, теперь вы видите, как рождаются в нашей жизни треволнения и беспокойства, как они возрастают от вечной погони за деньгами и вечных забот, где бы их сберечь, когда ты их заполучил. Я, который не имел ничего и даже не знал, что такое деньги, не ведал и забот, где их взять и как сберечь; пока у меня не было ничего, я ни в чем и не нуждался; живя без забот, я никогда не ломал себе голову, где раздобыть пропитание или ночлег, я знать не знал, что такое деньги и что можно на них сделать, и, пока они не завелись у меня, не ведал, что такое бессонница или страх их потерять. Без сомнения, на этот раз мне представлялся счастливый случай, если бы я не оказался глупцом и таким, в сущности, еще ребенком: да, мне представлялась счастливая возможность получить работу или хотя бы обеспечить себе внимание и помощь этих благородных людей, поскольку они проявили такое горячее желание принять участие в моей судьбе, изумившись простодушию моих речей и бедственности (как они полагали) моего положения. Но я повел себя, как дитя, и, оставив, как я уже говорил, чиновнику все мои деньги, не являлся за ними потом несколько лет; моя дальнейшая судьба и приключения, выпавшие мне на долю, столь пестры и поучительны, что следует остановиться на них поподробнее. Итак, первую счастливую возможность, предоставленную мне судьбой, я пропустил; обзавелся деньгами, но не знал им ни цены, ни пользы; та жизнь, какую я вел, казалась мне столь естественной, что я не намерен был ее менять, даже и к лучшему; не горел я желанием и приобретать себе одежду, хотя бы просто рубашку, а еще менее искать новое жилье, - стекольный завод был мне по душе, - или бросить привычное занятие - шататься по улицам. Я не знал добра и не умел отличить его от зла, то есть я хочу сказать, что жизнь, какую я вел, не казалась мне такой уж дурной. Так, в наивности своей, я вернулся к моей нищей жизни, несчастной и убогой, хотя сам я этого не сознавал, ибо не знал иной, а стало быть, не мог о ней и судить. Мой друг, который вернул те векселя и, если бы не моя настойчивость, никогда сам не подумал бы возвратить их владельцу, ни разу даже не спросил меня, что я за них получил, он только сказал мне, что, если они и дали за них что-либо, это все принадлежит мне, поскольку, как он сказал, он сам никогда не рискнул бы вернуть их, боясь показаться с ними хоть кому-нибудь на глаза, так что любая награда за них принадлежит мне; он даже не полюбопытствовал узнать, сколько я получил и получил ли вообще что-нибудь; таким образом, я обрел полное право владеть моими деньгами. Как и прежде, я слонялся, где вздумается, но теперь у меня в кармане завелись деньги, правда, я никому об этом и слова не сказал; как и прежде, я охотно бегал по чужим поручениям и получал свое заработанное с искренней благодарностью; однако теперь, когда я бывал голоден, а никто не нуждался в моих услугах и не давал чего-нибудь поесть, я не обивал пороги и не попрошайничал, а шел в харчевню, где, как уже говорил вам, побывал однажды, и брал похлебку и кусок хлеба, всего на полпенни, в редких случаях немножко мяса, а если хотел себя побаловать, то еще на полпенни сыра, тратя на все про все не больше двух-трех пенсов в неделю. В отличие от всей нашей компании, я был малый на редкость бережливый и даже не притронулся к своим гинеям; правда, как я и сказал тому господину в таможне, я понятия не имел, сколько же это гинея и что на нее можно купить. Так в безделье прошел целый месяц, но однажды утром ко мне пришел мой друг, как я называл его, и говорит: "Полковник Джек, когда мы с тобой опять выйдем на прогулку?" - "Когда захочешь", - ответил я. "У тебя нет сейчас дела?" - говорит он. Я отвечаю "нет", и так, слово за слово он признался, что раз однажды мне дьявольски повезло, то повезет и в другой раз. "Только теперь, Полковник, - говорит он мне, - условия будут другими. Потому как, - говорит он, - новичку у нас принято давать равную долю, чтоб поощрить его, но потом уж все будет зависеть от моего благородства, разве что ты примешь в деле равное со мной участие и разделишь весь риск. Но мы джентльмены, - говорит он, - и всегда честно поступаем друг с другом. Так что, ежели ты надумаешь довериться мне и предоставишь все решать самому, я не поскуплюсь, можешь на меня положиться". Я ему признался, что делать ничего не умею и совсем в этом не смыслю, а потому и не рассчитываю что-либо заработать, однако буду исполнять все, что он мне велит; итак, мы отправились вместе. В таможню мы больше не заглядывали, это было бы слишком рискованно, к тому же я вовсе не хотел показываться там снова, особенно в его обществе; поэтому мы направились прямо к Бирже и рыскали по Касл-Элли, Суизен-Элли и перед входом в кофейню. День выдался на редкость неудачным, ибо вся добыча наша свелась к двум-трем носовым платкам, с которыми мы и вернулись домой в нашу родную ночлежку на стекольном заводе; весь день я не пил, не ел ничего, если не считать куска хлеба, которым он поделился со мной, да глотка воды из крана у входа в здание Биржи, поэтому, когда он расстался со мной, так как ночевал он не на стекольном заводе, был не чета мне, я тут же пошел в мою милую харчевню, где уже привык кормиться, и подкрепился там, а на другой день опять встретился с ним, как условились. Утро было раннее, и он направился прямо к Билленгсгейту, где с самого рассвета, а в это время года даже задолго до рассвета, толпится народ: во-первых, агенты по продаже угля и владельцы судов для перевозки угля, или как их еще называют, угольщики, а во-вторых, рыбники - продавцы и скупщики рыбы. За первыми-то он и охотился; мне он дал задание: "Заходи, - сказал он, - подряд во все пивные и прислушивайся, не говорит ли кто там о деньгах, а если говорит, выйдешь и скажешь мне". Итак, мы стали обходить пивные, он оставался у дверей, а я заходил внутрь. Угольщики, как правило, заключают свои сделки "у ворот", а денежные расчеты производят в пивных, поэтому ждать от меня первых весточек ему пришлось недолго; он тут же вошел в пивную, чтобы оглядеться, однако ничего интересного для себя не заметил. Наконец я сообщил ему, что в одном из таких заведении сидит человек, который только что получил от кого-то уйму денег, наверное, сразу от нескольких людей, и все они лежат грудой прямо на столе, он их подсчитывает и рассовывает по разным кошелькам. "Ишь ты, - говорит он, - что ж, бьюсь об заклад, придется ему со мной поделиться", - и заходит в пивную, обходит ее всю, общий зал и кабинеты, прислушиваясь, не назовет ли кто этого человека по имени, слышит, как кто-то окликает его "Калем" или что-то в этом роде, тогда он выбирает подходящий момент, направляется прямо к нему и плетет длинную историю, будто бы два господина из Охотничьей таверны послали его к нему и хотят, мол, с ним переговорить. Деньги этого угольщика, как я говорил, лежали прямо перед ним на столе; два или три небольших черных от грязи кошелька, тоже с деньгами, он отложил в сторону. Еще только начинало светать, и мой друг прекрасно справился со своей задачей: разговаривая с угольщиком, он незаметно накрыл рукой один кошелек и спрятал его, не вызвав ни малейшего подозрения. Исполнив дело, он тут же выскочил ко мне, - я стоял у самых дверей, - и, потянув меня за рукав, сказал: "Ну, теперь, Джек, давай бог ноги!" И бросился наутек, а я за ним, без передышки и без оглядки до самой Фенчерч-стрит, через Лайм-стрит до Лиденхолл-стрит, оттуда по Сент-Мэри-Экс до Лондонской Стены, через Бишопсгейт вниз к Старому Бедламу в Мурфилдс. К тому времени мы оба уже выдохлись и не могли бежать слишком быстро, да нам и нужды не было забираться в такую даль, во всяком случае, я что-то не заметил, чтобы кто-нибудь погнался за нами. Когда мы очутились уже в Мурфилдсе и чуть отдышались, я спросил, что его так напугало. "Напугало? Вот дурак, да я же свистнул толстенный кошелек с деньгами!" - "Кошелек?" - переспросил я. "А то! - говорит он. - Только давай-ка уберемся куда подальше, чтобы никто нас не видел, я тебе тогда покажу его". И он повел меня через Лонг-Элли, потом мы пересекли Хог-Лейн и по Холуэй-Лейн попали в самый центр местечка, которое потом стало называться Харчевня-на-Лугу. Здесь мы могли наконец передохнуть, но кругом было топкое болото, и нам пришлось идти дальше, пересечь дорогу на Эннисид-Клир и выйти опять к Мурфилдсу в том месте, где теперь стоит огромное здание больницы; отыскав укромное местечко, мы сели, и он вытащил кошелек с деньгами. "Счастливчик ты, Джек, - говорит, - если по справедливости, тут и твоя хорошая доля, поскольку добрые вести ты принес, разве нет?" - И он высыпает все содержимое ко мне в шапку; я ведь говорил вам, что тогда у меня уже появилась и шапка. Как исхитрился он стянуть столько денег прямо из-под носа у человека, который не дремал и находился в здравом уме, я понять не могу; в кошельке было и денег полно, да еще лежал пакет, тоже с деньгами. Пакет вывалился из кошелька, и он воскликнул: "Смотри-ка, да это золото!" - и ну орать и вопить как безумный, но тут же заткнулся, так как в свертке оказались старые монеты по полпенни, всего на тринадцать пенсов; девять пенсов по половинке и четвертушке и еще четыре пенса по полпенни, все монеты старые, погнутые, по большей части шотландские и ирландские, так что он сильно приуныл. Худо, бедно ли, но всего в сумке оказалось около семнадцати или восемнадцати фунтов, как он сказал мне, сам-то я деньги считать не умел. И вот он разделил все деньги на три части, так сказать, на три доли, две взял себе, одну дал мне и спрашивает, доволен ли я. Я сказал ему "да", у меня были все основания чувствовать себя довольным; а если еще прибавить эти деньги к тем, что оставались у меня от предыдущей нашей вылазки, то выходило так много, что я просто не знал, куда девать их, и самого себя в придачу. Ох и тонкий мастер он был, этот жулик: стоило ему на что положить глаз, и дело можно было считать сделанным; я просто не знаю случая, чтобы он промахнулся либо попался на месте преступления. Это был выдающийся щипач и настоящий виртуоз по женским золотым часам, однако любил замахиваться на большее и откалывал отчаянные номера, вроде тех, что я описал, однако всегда выходил сухим из воды, умея сорвать хорошенький куш; и в этой безнравственной воровской профессии я стал его верным учеником. Поскольку мы теперь разбогатели, он не пустил меня больше ночевать на стекольный завод и не велел ходить таким обтрепанным, как я привык; он заставил меня купить две рубашки, жилет и пальто - в нашей работе пальто было особенно необходимо. Словом, по его наущению, я оделся, и мы на пару сняли мансарду, как раз подходящую для нашего брата. Вскоре мы опять вышли на прогулку и на этот раз вторично попытали счастья в районе Биржи. Мы разделились и начали действовать самостоятельно, я пошел один, и первое же дельце обделал очень чисто, что потребовало известной ловкости от такого новичка, как я, поскольку никогда прежде мне не случалось наблюдать подобной работы. Я увидел двух оживленно беседующих джентльменов, один из которых раза два или три вытаскивал из кармана сюртука бумажник и снова совал его в карман, потом опять вытаскивал, вынимал из него одни бумаги, засовывал туда другие, после этого опять отправлял бумажник в карман - и так несколько раз, не переставая вести оживленную беседу со вторым господином, а еще двое-трое стояли совсем рядом с ними. Когда он в последний раз засунул или, лучше сказать, метнул бумажник к себе в карман, тот застрял по дороге, упершись в другой бумажник, или еще во что-то, что лежало в кармане, так что погрузился в карман не целиком, а остался торчать. Мужчинам вообще свойственно небрежно засовывать в карман бумажник и прочее; поэтому мальчишкам, уже поднаторевшим в своем ремесле, ничего не стоит запустить туда руку, - что ж их за это бранить? Мужчины вечно спешат, их мысли и внимание всецело поглощены разговором, что делает их совершенно беззащитными перед такими глазастыми пронырами, как мы; им следовало бы или вовсе никогда не класть бумажников в карман, или если уж класть, то аккуратнее, а лучше вообще не хранить в бумажниках ничего ценного. Я остановился как раз напротив того господина в переулке, который называют Суизен-Элли, а вернее - в проулке между Суизен-Элли и Биржей, как раз у прохода, который ведет от Элли прямо к Бирже. Само собой, когда я, как уже сказал, увидел, как злополучный бумажник путешествует из кармана и обратно, мне в голову пришла идея, что, прояви я известную ловкость, и бумажник будет мой; Уилл, на моем месте, наверняка бы вытащил его, если бы увидел, как тот снует туда-сюда. Когда же я заметил его кончик, торчащий из кармана, я сказал себе: "Не зевать!" Я пересек проход, протиснулся поближе к этому господину и потянул за торчащий кончик - рукой я при этом не двигал; бумажник оказался у меня, а господин даже не успел ничего заметить, остальные тоже. Я тут же прошмыгнул вперед и вышел на площадь с северной стороны, то есть к Бирже, оттуда по Бартоломью-Лейн прямо к Токенхаус-ярд и переулком, ведущим к Лондонской Стене, дальше через Ворота-у-Болота и во втором, считая от центра, квартале Мурфилдса уселся прямо на траву; это было условленным местом нашей с Уиллом встречи, если один из нас подцепит добычу. Когда я добрался туда, Уилла еще не было, он появился примерно через полчаса. Увидев Уилла, я тут же осведомился, ухватил он что-нибудь или нет; он был бледен и казался испуганным. Однако ответил мне: "У меня-то пусто, ровным счетом ничего, а вот что у тебя, - говорит он, - сукин ты сын, счастливчик! Удалось-таки выудить у благородного господина на Суизен-Элли бумажник, а?" - "Удалось, - ответил я и засмеялся. - Только как ты узнал об этом?" - "Хм, узнал! Да этот господин, - говорит он, - рвет и мечет, он почти обезумел от горя, кричит, топает ногами, раздирает на себе одежду, он говорит, что пропал и разорен совершенно, а люди толкуют, будто в бумажнике было незнамо сколько тысяч фунтов. Давай-ка посмотрим, что там на самом деле", - говорит мне Уилл. И вот улеглись мы с ним рядышком на траве у всех на виду, чтобы не возбуждать подозрений, и наконец открыли бумажник; в нем оказалось полно всяких бумаг и долговых расписок, некоторые из них от ювелиров, другие от страхового общества и так далее. Однако самое ценное, по-видимому, ценнее всего остального, хранилось в особом отделении бумажника. Это был маленький ларчик тоже с несколькими отделениями, и в одном из них завернутые в бумагу лежали неоправленные бриллианты. Как мы потом сообразили, тот человек был евреем, который занимался торговлей драгоценностями и которому, безусловно, следовало бы с большим тщанием беречь их. Да, такое богатство показалось огромным даже Уиллу, неизвестно, что и делать с таким; и хотя к тому времени я уже начинал получше разбираться в подобных делах, не то что раньше, когда я вовсе не знал цены деньгам, все же Уилл тут был намного опытнее меня. Однако он был не менее меня озадачен. С нами получилось то же, что с петушком из басни, и виной всему - бумаги; среди них был вексель от сэра Генри Фернеса на тысячу двести фунтов, да еще бриллианты на сумму, как говорили, примерно в сто пятьдесят фунтов, и все это, сами понимаете, не имело для нас проку; небольшой кошелек с золотыми монетами пригодился бы нам куда больше. "Погоди, - говорит Уилл, - давай поглядим, может, среди них есть какой-нибудь скромный вексель". Мы просмотрели все бумаги и обнаружили среди них чью-то долговую расписку на тридцать два фунта. "Это сойдет, - говорит Уилл, - пошли узнаем, где он живет". И мы снова отправились в город; Уилл зашел на почту и выяснил там, что этот человек живет у Темпл-Бара. "Ладно, - говорит Уилл, - рискну, пойду и получу деньги, может, туда еще не поспело предупреждение, чтобы задержать выплату". Но потом у него мелькнула новая мысль. "Стой, - говорит Уилл, - вернусь-ка я сначала на Суизен-Элли, может, что проведаю, уверен, паника там еще не утихла, а того человека, который остался без бумажника, кажется, увели в таверну "Королевская Голова", что в самом конце улицы, там у входа собралась тогда целая толпа". И Уилл уходит; он приглядывается ко всем, выжидает, наконец видит несколько людей, из тех, что не успели разбрестись и сбились все в кучку, и спрашивает у одного из них, что произошло; они ему рассказывают длинную историю, как один господин потерял бумажник, в котором был целый сверток с бриллиантами и векселя на много тысяч фунтов и всякое прочее; а еще, мол, только что объявили, что тому, кто найдет и вернет их, будет награда в сто фунтов. "Если б мне только знать, - говорит Уилл одному из тех, с кем вел разговор, - у кого бумажник, я бы наверняка сумел помочь бедному господину, и он получил бы его назад. Не помнит ли он, не болтался тут кто-нибудь поблизости, мальчишка или парень? Если бы только он мог описать его, это бы много помогло". Кто-то из слушателей, принимавший особенно горячее участие в бедном господине, пошел и сообщил ему, что говорит у входа в таверну какой-то молодой человек, то есть Уилл; тогда другой господин выходит к нему, отводит Уилла в сторонку и просит повторить, что он только что говорил по поводу этого дела. Уилл выглядел вполне внушающим доверие молодым человеком, и хотя был он в своем деле уже мастером, однако по внешности этого никак нельзя было сказать. Он отвечал, что случайно осведомлен об одной истории, в которой замешана целая шайка карманных воришек, так что, если бы ему дали хотя бы примерное описание подозреваемой личности, он ручается, что найдет вора и сумеет вернуть награбленное. На это господин предложил ему пойти вместе с ним к пострадавшему, что они тут же и сделали. Уилл потом рассказывал, что тот сидел, откинувшись на спинку стула, бледный как полотно, совершенно безутешный, словно приговоренный к казни, по описанию Уилла. Когда они пришли к нему и спросили, не шатался ли поблизости от того места, где он стоял, какой-нибудь мальчишка или оборванец постарше, не терся ли около него, он ответил "нет", таких там не было, он даже не помнит, чтобы к нему вообще кто-нибудь там подходил. "Да-а, - сказал Уилл, - тогда трудновато будет найти воров, если вообще это возможно. Однако, - сказал Уилл, - если вы считаете, что игра стоит свеч, я могу поближе сойтись с этими мошенниками, хотя не хотелось бы, чтобы меня с ними видели, однако я проникну к ним, и если это проделал кто-нибудь из их шайки, десять против одного, я что-нибудь да разузнаю". Тогда Уилла спросили, знает ли он, какую награду предложил господин тому, кто вернет ему бумажник; Уилл ответил "нет" (хотя у входа и слышал об этом), тогда они сказали, что он обещал за это сто фунтов. "Это слишком много, - возразил Уилл, - и если вы доверяете это дело мне, я или раздобуду бумажник за меньшее вознаграждение, или если не сумею, то вовсе ничего не возьму". Тут господин, у которого украли бумажник, сказал другому: "Передай ему, что, ежели он сумеет раздобыть его за меньшее вознаграждение, разницу получит он". На что Уильям, как они его называли, сказал, что будет рад оказать господину такую услугу и получить за то награду. "Так вот, молодой человек, - говорит один из присутствующих, - что бы вы ни назначили этому юному виртуозу, совершившему кражу, ибо, клянусь, такое проделать мог только виртуоз, он получит свое в пределах ста фунтов, а вам господин желает вручить, помимо всего, пятьдесят фунтов за ваши старания". "Поверьте, сэр, - говорит Уилл с самым серьезным видом, - все получилось совершенно случайно: я проходил мимо дверей в таверну и, увидев толпу, спросил, что произошло, однако, если благодаря моим усилиям несчастный господин получит назад свой бумажник со всем его содержимым, я буду очень рад; и, признаюсь, сэр, не так я богат, чтобы отказываться от пятидесяти фунтов, они мне весьма пригодятся". Вслед за этим он условился, куда должен прийти и кому сообщить, если он что-либо выяснит, и так далее. Уилл задержался там так надолго, что я, как мы с ним решили, пошел домой; он не возвращался до самой ночи; мы еще раньше догадались, что не стоит идти от них прямо ко мне, на случай если они захотят последовать за ним и сцапать меня. Уговор был такой: если встреча окажется безуспешной, он вернется через полчаса, если задержится, то мы встречаемся в обычном месте наших вечерних свиданий на Розмэри-Лейн. Вернувшись, он передал мне весь разговор, особенно напирая на то, в каком отчаянии находится господин, у которого пропал бумажник, и выразил полную уверенность, что если мы вернем его, то получим за это кругленькую сумму. Весь вечер мы совещались и составили такой план: назавтра он у них не появится, а придет лишь послезавтра, но ничего им существенного не сообщит, а скажет лишь, что напал на след и надеется достичь успеха, словом, изобразит все дело как можно сложней и создаст видимость всяческих препятствий. Когда на третий день он встретился с пострадавшим господином, тот уже начал волноваться, почему Уилл долго не появляется, и сказал, что Уилл, верно, водит его за нос и напрасно, дескать, они были столь легковерны тогда, что отпустили его, даже толком не расспросив. Уилл принял оскорбленный вид и сказал, что, если его принимали не за того, кто он есть, только потому, что он взял на себя смелость предложить им свои услуги, они могли бы уже понять, что ошиблись на его счет, поскольку он ведь сам добровольно вернулся к ним. Но если они полагают, что следовало бы допросить его, что ж, пожалуйста, пусть допрашивают хоть сейчас, а сообщить он хотел только то, что ему известно, где обитает кое-кто из молодых мошенников, прославившихся как раз подобными проделками, и, поговорив с ними, а затем предложив им деньги и всякое такое, он уверен, что заставит их выложить друг о друге все, что нужно, и таким образом соберет все сведения, которые, если это будет необходимо, он готов повторить хоть перед самим мировым судьей; и, наконец, последнее: он потерял день, а то и два, стремясь услужить им, а за все свои старания не заработал ничего, кроме подозрений, и это-то после всего, что он для них сделал, так что пусть теперь они ищут свое добро сами, как хотят. Тогда они пошли на попятный и спросили его, есть ли хоть малейшая надежда вернуть пропажу, на что он ответил им, что, не для хвастовства будь сказано, он кое-чего добился, и благодаря ему бумажник, векселя и прочее не сожгли; однако он не станет им ничего рассказывать, пока они не будут любезны ответить на один-два его вопроса. Они сказали, что готовы, если сумеют ответить, и попросили сказать, что его интересует. - Послушайте, сэр, - сказал он, - как можете вы рассчитывать, что хоть один жулик, обчистивший вас на такую порядочную сумму, явится, чтобы отдать себя в ваши руки, признается, что все ваше богатство у него и вот он его вам возвращает, если вы не гарантируете ему выплату обещанного вознаграждения и не дадите заверение, что его не задержат, не станут задавать ему вопросов и не призовут к ответу перед судом? В ответ ему пообещали дать все возможные гарантии. - Не знаю, - сказал он, - не знаю, что за гарантии! Когда бедный малый окажется в ваших когтях и выложит вам ваше богатство, вы имеете все основания тут же схватить его, как вора. Да он и есть вор. Вы заберете свое богатство, а его отправите в тюрьму, и чем же тогда можно будет исправить положение? Такой поворот дела поставил их в тупик, и они попросили его, не может ли он постараться заполучить все в свои руки, и тогда они выплатят обещанные деньги ему еще до того, как он выпустит из рук добычу, а когда он уйдет от них, они обещают еще полчаса не покидать комнаты. - Нет, господа, - сказал он, - так не пойдет. Если бы вы раньше так говорили, вместо того чтоб ни за что ни про что грозиться арестовать меня, я бы вам поверил, но теперь ясно, что у вас на уме, и ни я, ни кто другой не может быть уверен в своей безопасности. Чего только они не предлагали, но все было напрасно; наконец кто-то из присутствующих измыслил способ обеспечить ему безопасность, посулив под залог долгового обязательства на тысячу фунтов, что не тронут его, чего бы ни случилось. Но Уилл отговорился тем, что это их все равно ни к чему не обяжет, да и обязательство это никакой цены не имеет, ибо стоит только показать им добычу, и они ее схватят, а подумаешь, дело, сказал он, отправить какого-то жалкого воришку под суд? В виде награждения, так сказать. На это они не знали, что и возразить, сказали только, чтобы он сам взял у того мальчишки, если это мальчишка, украденное, а они тогда выплатят все обещанные деньги ему. Но он лишь рассмеялся и сказал: "О нет, господа, я ведь не вор! И совершенно не желают брать на себя такую роль в расчете на вашу милость". Тогда они сказали, что просто не знают, что делать и как это ужасно, что он не хочет им довериться, а он заметил, что, напротив, он очень хотел бы им довериться и услужить, если бы не думал, как это ужасно навлечь на себя обвинение в воровстве и погубить себя из-за одного только желания помочь им. Наконец они предложили выдать ему расписку, что ни в чем его не подозревают, что никогда не предъявят никаких обвинений в связи с этим делом, а также подтверждают, что он производил розыски ценных бумаг по их просьбе, и если он их представит им, они обязуются выплатить ему такую-то сумму при вручении или даже до вручения этих бумаг, не требуя от него назвать или представить то лицо, которое отдаст ему эти бумаги. Получив такое свидетельство, подписанное тремя из присутствующих господ и среди них самим господином, у которого украли бумаги, Уилл заявил, что пойдет и сделает все возможное, чтобы раздобыть бумажник со всем его содержимым. Но сначала он попросил составить подробный список всего, что находилось в бумажнике, чтобы никто не мог сказать потом, когда он предъявит бумажник, что в нем чего-то не хватает, и этот список запечатать, а он, в свою очередь, заставит наложить печать на бумажник, когда получит его. Они с этим согласились, и тут же господин составил подробный перечень векселей, какие, как он помнит, сказал он, были в бумажнике, а также всех бриллиантов. Один вексель за подписью сэра Генри Фернесса на 1200 ф. Один вексель за подписью сэра Чарлза Данкома на 800 ф. с вычетом 250 ф. 550 ф. Один вексель за подписью Ф.Тассела, ювелира 165 ф. Один счет на имя сэра Фрэнсиса Чайлда 39 ф. Счет на имя некоего Стюарта, который содержит контору по закладным и страховке 350 ф. Сверток с 37 неоправленными бриллиантами, стоимостью примерно в 250 фунтов. Маленький пакетик с тремя большими необработанными бриллиантами и с одним, тоже большим, отшлифованным и граненым, стоимостью в 185 фунтов. И за все эти богатства они обещали ему столько, на сколько он сторгуется с самим жуликом, однако не более пятидесяти фунтов и еще пятьдесят фунтов ему за то, что он доставит им все это. Теперь он знал, за какую ниточку ему ухватиться, и пришел прямо ко мне и честно выложил все, как есть; я тут же вручил ему бумажник, и он сказал, что, по его мнению, будет вполне справедливо взять всю обещанную сумму, поскольку дело выглядит так, будто он оказывает им услугу, облегчая тем самым их положение; я с этим согласился, и на другой день он отправился на условленное место, где господа уже ожидали его. Он сразу же сообщил им, что выполнил их поручение, чем, он надеется, они будут довольны; он признался им, что, если бы не бриллианты, он бы вручил все назад за десять фунтов, однако бриллианты так играли и сияли в мальчишеском воображении, что воришка уже поговаривал о бегстве во Францию или Голландию, чтобы прожить там свою жизнь благородным джентльменом, на каковые слова господа только рассмеялись. "Однако же, - сказал он, - вот бумажник!" И с этими словами он вытащил бумажник, завернутый в грязный цветной лоскут, такой грязный, словно во всех лужах выкупался, и запечатанный каким-то никудышным сургучом с изображением фартинга вместо печати. Они распечатали опись всех ценностей, а он одновременно развязал грязный лоскут и показал господину его бумажник, от чего тот пришел в неописуемую радость, но хотя предварительные переговоры и подготовили его к этой радости, он все-таки был вынужден попросить бокал вина или коньяку, чтобы не лишиться чувств. Открыли бумажник и первым делом достали оттуда сверток с бриллиантами, все они оказались на месте, все до одного, лишь маленький пакетик лежал отдельно, но и в нем, как засвидетельствовал владелец, все было в полном порядке, только необработанные бриллианты смешались с остальными. Затем зачитали подряд все векселя и обнаружили один лишний на восемьдесят фунтов, который не был упомянут в описи, да еще некоторые бумаги, не ценные, но очень важные для господина; и он признал, что все возвращено по-честному. "А теперь, молодой человек, - сказали они, - вы убедитесь, что и мы честно сдержим свое слово по отношению к вам". И первым делом они выдали ему лично пятьдесят фунтов, а затем отсчитали пятьдесят для меня. Он взял свои пятьдесят фунтов и спрятал их в карман, но так как они были в золотых, он сначала завернул их в бумагу. Затем он стал отсчитывать следующие пятьдесят фунтов, но, отсчитав тридцать, сказал: "Так вот, господа, поскольку я вел честную игру, пусть у вас не будет оснований считать, что я был честен не до конца. Я беру у вас только тридцать фунтов, поскольку на эту сумму я уговорился с юным вором, так что вот вам назад двадцать фунтов". Они смотрели друг на друга, изумленные такой честностью. Потому как до этой минуты в глубине души у них все-таки таилось подозрение, что Уилл и есть вор, однако подобная хитрость совершенно обелила его в их глазах. Господин, обретший снова свои бумаги, заметил тихо одному из присутствующих: "Отдайте ему все". Но другой возразил (тоже тихо): "Нет, не стоит, раз уж он сам назвал цену и удовлетворен своими пятьюдесятью фунтами, которые вы ему дали". - "Ну хорошо, пусть будет по-вашему". Однако не так уж тихо они говорили, и Уилл, услышав их, заметил: "Нет, нет, не надо, я совершенно удовлетворен, я очень рад, что мне удалось оказать вам услугу", - и на этом они стали прощаться. Но до того, как все разошлись, один из господ-свидетелей сказал ему: "Послушайте, молодой человек, вот вы сейчас убедились в нашей справедливости, мы поступили с вами так же честно, как вы с нами, и не просим вас открыть нам, кто этот ловкач, схвативший награду, но, поскольку уж вам довелось говорить с ним, не могли бы вы удовлетворить наше любопытство и рассказать, как он это проделал, чтобы впредь нам остерегаться таких виртуозов". "Сэр, - сказал Уилл, - когда я передам вам, что мне сказали и как обстояло дело, господин будет винить во всем себя больше, чем кого-либо другого. Юный воришка, которому удалось схватить эту награду, был на охоте вместе со своим товарищем, самым ловким и опытным лондонским карманником, однако в тот решающий момент учитель находился далеко от ученика, и этот мальчуган, в жизни своей еще не обчистивший ни одного кармана, стоял, как он сказал, напротив входа в здание Биржи с восточной его стороны, а господин находился у самого входа и был совершенно поглощен разговором с другими господами, при этом он часто доставал свой бумажник, открывал его, вынимал оттуда одни бумаги, прятал другие и снова засовывал бумажник в карман сюртука, так что в один прекрасный момент бумажник то ли застрял по дороге, то ли наткнулся на что-то, что лежало в кармане, и остался так торчать. Мальчуган, который уже давно наблюдал за ним, заметил это, прошелся совсем рядом с господином и незаметно подхватил бумажник, так что господин даже ничего не почувствовал". Продолжая разговор, Уилл сказал: "Ну не чудно ли, что господа, у которых в бумажнике такие ценности, суют его так небрежно прямо в карман". - "Совершенно верно", - согласился беседовавший с ним господин. Поговорив еще о всяких пустяках, Уилл вернулся ко мне. Мы теперь сделались так богаты, что не знали толком, куда девать деньги, я во всяком случае, поскольку у меня не было ни родных, ни друга, и спрятать деньги было негде, разве что в собственном кармане; что же касается Уилла, у него была мать, бедная женщина, правда, грешница и под стать Уиллу нечиста на руку, но он ее озолотил, и она вместе с ним порадовалась его успеху. Добычу мы поделили поровну, несмотря на то что досталась она мне, однако, если бы не он, нам бы не удалось ею воспользоваться: это же его стараниями мы получили деньги, а друг без друга мы ничего не смогли бы добиться; что до векселей, то не приходилось сомневаться, а отнеси мы их немедленно к ювелиру, чтобы получить по ним деньги, их хозяин мог опередить нас с требованием приостановить выплату или пришел бы как раз, когда один из нас получал деньги, и схватил бы его на месте; а что до бриллиантов, такие бедняки, как мы, все равно никому не могли бы предложить их, кроме известных нам скупщиков краденого, но те заплатили бы нам за них всего ничего, по сравнению с тем, что они стоят на самом деле, ибо, как я уяснил себе позже, те, кто промышляют краденым, умеют так ловко обмануть на весе, что бедняга, совершивший кражу, теряет, по крайней мере, один к трем, если считать в унциях. Так или иначе, мы, рассмотрев все возможности, воспользовались наилучшей; в ту пору у меня еще оставалась своеобразная врожденная совестливость: хотя я ничуть не угрызался, обделывая подобные делишки, в то же время я никогда не допускал, чтобы зря погибали векселя и бумаги, поскольку для других это был огромный ущерб, а для меня - все равно без пользы, и каждый раз я мучился из-за этого и не имел покою ни днем, ни ночью, пока не возвращал назад бумаги. Итак, теперь я был богат, так богат, что не знал, что делать и с собой и с деньгами. Я жил настолько скудно и бережливо, что, хотя мне и случалось, как я уже говорил, выложить два-три пенса, чтобы утолить голод, все равно находилось так много людей, посылавших меня с поручениями и дававших за это еду, а иногда и одежду, что за целый год я не израсходовал даже пятнадцати шиллингов из тех, что хранились у господина из таможни, да еще у меня имелись в кармане четыре гинеи от самой первой добычи, я имею в виду деньги, которые когда-то провалились в дупло дерева. Но аппетиты мои разгорелись; мы еще не раз выходили с Уиллом на охоту, но уже из-за такой мелочи, как платки и прочее, не пачкались, избегая рисковать по пустякам. Вот как-то в одну из пятниц прогуливались мы возле Уэст-Смитфилда и набрели на одного старика, приехавшего из деревни продавать на рынке здоровенных волов, по всему судя из Сассекса, так как мы слышали, как он похвалялся, что во всем сассекском графстве не сыщешь лучших волов; его милость - так к нему все обращались - получил деньги за своих волов в таверне, название которой сейчас уж не припомню, засунул их все в кошель и нес этот кошель в руке, как вдруг на него напал приступ кашля, так что пришлось ему оста