.. Як добре налякать, то и до Луны допрыгне... Симпатии зрителей явно изменились. Потерпевшего уже не жалели, над ним смеялись. А у него испуг перешел в бешенство. - Ты чей? - заорал он и грязно выругался. - Думаешь, я тебя не найду? Я тебя под землей найду! И твою сволочь застрелю, и тебе ребра переломаю... Всех перестреляю!.. Напрягая все силы, Антон оттаскивал Боя, но тот отбивался лапами, злобно бухал и рвался к плетню. Юка, вцепившись в густую шерсть, тоже тащила его прочь. И тут внезапно появилось подкрепление. Сверху, крича и причитая, бежала молодая женщина с коромыслом в руках. - Ратуйте, люди добрые! Что же это такое, люди добрые?! Где тот бандит проклятый? Я его своими руками задушу... Человек за плетнем, размазывая кровь по лицу, остолбенело смотрел на бегущую. - Вот ты где, подлюка? Ах ты бандюга, ах ты фашист проклятый!.. - Да ты чо? - растерянно отпрянул человек, но опоздал - коромысло гулко ударило его по голове. - Ты чо... сказилась? А то сейчас как дам... - Ты еще гарчишь, бандит проклятущий! Да я тебе башку проломлю, я тебе за своего Хомку все кости переломаю... Бейте его, люди добрые! Он же, бандит, в детей начал стрелять... Он моего Хомку застрелил, боже ж мой, боже мой... Будь ты проклят, бандюга! - Она снова взмахнула коромыслом; люди бросились к ней. Антон вцепился в загривок Боя и потащил его вниз по улице, прочь от села, подальше от всего, что случилось и еще могло случиться. Они бежали, пока Юка не взмолилась: - Ой, больше не могу! Чуточку передохнем... Села уже не было видно за деревьями, но Антон все время оглядывался и прислушивался. - Думаешь, он гонится? Ему теперь не до вас... Ой, неужто он и в самом деле Хомку застрелил? Вот ужас-то!.. Ты его видел? Смешной такой ребятенок: пухлый и всегда ужасно серьезный... Знаешь, ты подожди тут, а я сбегаю узнаю? Антон покачал головой: - Ты беги, а я пойду. - Боишься? - Я-то не боюсь. Вот... Бой внимательно смотрел на Антона и слегка вильнул хвостом, когда тот показал на него. - А что теперь этот Митька сделает? Его, наверное, уже арестовали... Это было бы, конечно, самое лучшее, но в том, что так и произошло, Антон не был уверен. - Ты узнай и приходи к реке. А я пошел. Тропка через лес, длинная по пути в село, показалась теперь необыкновенно короткой. Антон перебрался через Сокол и спрятался в тени дуплистой старой вербы, окруженной молодой порослью. Отсюда видны были все спуски к реке на противоположном берегу, а самого Антона и Боя надежно прикрывала завеса листвы. Ожидание тянулось бесконечно, как паутина, которую выпускал из себя маленький крестовик, занятый ремонтом своих тенет. Он сновал вверх и вниз, ветер срывал его, он повисал на еле различимой нити, долго раскачивался, потом цеплялся за полуразрушенную сеть и опять тянул бесконечную паутину, строя в воздухе свой геометрический чертеж. А Юки все не было, не показывались и деревенские ребята. Только когда в отдалении появилось стадо, а за ним уныло бредущий Семен-Верста, Антон понял, что перевалило за полдень. Антон позвал Семена. Тот прогнал стадо стороной, подошел и сел рядом. - Загоряешь? - Да нет, так... Слушай, ты в селе всех знаешь? - А кто ж его знает? Мабуть, всех. - Есть у вас такой Митька? Казенный, что ли, его называют. - Та есть. - Он кто? - Бандит. - Как это? - А так. Бандит, и все. Самый настоящий. В тюрьме сидел чи в лагере. - За что? - Чи убил кого, чи хотел убить, кто его знает. - Ну? - Шо ну? Посидел, посидел трохи, и выпустили... - Анто-он! - раскатилось над рекой, и эхо гулко подхватило: "...он... он..." На противоположном берегу появились Юка, Сашко и маленький Хома. - Сюда, я здесь! - закричал Антон и, вскочив, помахал Юке рукой. - Значит, он его не застрелил... - Кто? - Семен с некоторым оживлением поднял на Антона свои всегда как бы полусонные глаза. - Митька этот самый... - Кого? - Маленького Хому. - Ого! - оживился Семен еще больше. - Перевязанный и хромает... Раненый, чи шо? Полусонные глаза Семена видели далеко и хорошо. Хома хромал, левая нога у него была перевязана. Антон присмотрелся и засмеялся. - Не смертельно... Хома припадал на левую ногу, иногда сбивался и начинал припадать на правую, но тут лее исправлял ошибку и еще старательнее хромал на левую. Ребята перешли вброд реку. - Ну, живой? - спросил Антон Хому. - Это мама его с перепугу кричала, - сказала Юка. - Хому чуть-чуть задело... - А рана? - обиделся Хома. - Хочешь, покажу? - И он с готовностью размотал повязку. Судя по тому, что она была грязной, проделывал он это уже не в первый раз. - Ось! На икре посреди большого коричневого пятна от йода виднелась маленькая присохшая ранка. - Больно? - спросил Антон. - Пекло дуже, - сказал Хома, - когда этим мазали... - Это папа мой. Он надавил чуть-чуть, дробинка и вывалилась. Она, говорит, была на излете. А может, рикошетом. - То не дробинка, то пуля! - упорно отстаивал Хома свое положение тяжко пострадавшего. - Ось! Он разжал кулак, в котором зажимал спичечный коробок. В коробке перекатывалась дробинка. - А зачем он в тебя стрелял? - Он не в меня, он в Серка - нашу собаку. - Какая там собака, - засмеялась Юка. - Щенок. Смешной и толстый. Как сам Хома... - Он на Серка целился, а я хотел сховать... Я как побегу, а он ка-ак бахнет... И совсем не в Серка, а в меня! А я Серка ухватил и в хату. И двери закрыл. А маты как побачили кровь, как закричали, за коромысло та за ним... - Это я видел, - сказал Антон. - Она его по голове - как по барабану... А почему он в собак стрелял? - Чтобы бешеных не было, - сказал Сашко. - Разве они бешеные? - Не. У нас сроду не было. Не то что я, тато не помнят, чтобы хоть одна взбесилась и кого покусала. А все одно каждый год стреляют. Если не на цепи, так и застрелят. - И хозяева молчат? - А что хозяева? Кто успеет - спрячет, а нет - амба! - Зверство! - сверкая глазами, сказала Юка. - Прямо какой-то фашизм! Собака же людям служит, доверяет, она же человека не боится, идет к нему, а он ее расстреливает... - Ну, наши не дуже доверяют - ученые, - сказал Сашко. - Как выстрел услышат, так все до леса тикают. И сегодня поутекали. Теперь аж дня через три домой приползут... - А собаки же работают! - сказал Антон. - Еще как работают! - подхватила Юка. - И на границе, и сторожевые. А ищейки? Вот Бой, вообще ньюфаундленды, они тонущих вытаскивают, а сенбернары разыскивают, кто в горах заблудится... А на севере на собаках ездят! А охотничьи? А санитарные? Да ведь собак же обучали - они во время войны с гранатами под танки бросались... И все забыли? Какие-то бессовестные, бесчувственные люди! Я сама в "Огоньке" читала, а потом это даже по телевизору показывали. В Италии одной собаке дали особую медаль за верность. Понимаете, у одного человека там была собака. Он ее спас, когда она тонула, и вырастил. И она каждый день провожала его на работу до автобусной остановки и встречала, когда он приезжал с работы. Человека этого забрали на войну, и он погиб. Ну, а собака же этого не знает. Она думает, что он уехал на работу и вот-вот вернется. И она каждый день приходит на автобусную остановку и ждет. И так шестнадцать лет!.. - Ото собака! - сказал Семен. - Мне бы такую! - Как же! - сказал Сашко. - То она у такого хозяина была, вот и любила. А ты ж бы ее, наверно, и не кормил. За что ей тебя любить? - По-моему, - сказала Юка, - собакам не только медали - памятники ставить надо! - Ребята засмеялись. - И нечего смеяться. Ставят! Я сама видела: снимок был такой - сенбернар Бари. Он пятьдесят пять человек в горах спас. И ему памятник поставили... - То капиталисты выдумывают, - сказал Семен. - Буржуазия. Денег девать некуда, вот и суют куда ни попало. - Ну и дурак же ты какой! - удивилась Юка. - А Павлов, академик, он, по-твоему, тоже был капиталист? Он сколько лет делал всякие опыты и поставил в Колтушах под Ленинградом памятник собаке. Потому что собака служит науке. И потому что у него было сердце, а не жадный и глупый мешок, как у тебя... Или Лайка! Если разобраться, кто первый в космос взлетел? Она! - Ей тоже памятник поставили? - Нет. И стыдно! - А, - махнул рукой Семен. - Может, памятник и поставят, а все одно собак стрелять будут... Ты гляди, - сказал он Антону, - подвернется твоя, и твою гахнут... - Не посмеют: это ученая собака. И очень редкая. - А кто спрашивать будет? Гахнул, а потом рассказывай, яка она ученая... - Ой, Антон! - Глаза Юки округлились. - Самое же главное: мы же всю дорогу бежали, чтобы предупредить. Тебе надо скорей уезжать. Прямо сегодня. Сейчас. - А что? - Да Митька этот... - сказал Сашко. - Он тебя подстерегет. Аж трясется... Над ним же люди смеются. Говорят, маленьких собачушек стрелял, а когда большая за них заступилась, так он на карачках пополз. И ружье поломалось. А оно совсем не его, а председателя Ивана Опанасовича. Ну и мать Хомы коромыслом ему приварила... Все к одному, понимаешь? Он теперь пополам перервется, а собаку твою застрелит да и тебя покалечить может... - То верно, - сказал Семен. - Самый вредный человек на селе. Я ж тебе говорил - бандит. Шо, ему твою собаку жалко? Да ему никого не жалко. Все посмотрели на Боя: тот безмятежно дремал, развалясь в тени. У Антона что-то поползло по спине. Он передернул плечами, но ползанье не прекратилось, и кончики пальцев начало покалывать, будто они налились газированной водой. - Ничего этот Митька не сделает, - неуверенно сказал Антон. - Я пойду и заявлю в милицию. - Где ты ее, милицию, найдешь? У нас один участковый на три села и лесничество. - Тикай, хлопче, и поскорей, - сказал Семен. - Никуда я не поеду! - сказал Антон. - Дело хозяйское, - сказал Семен и поднялся. - Мы тебя предупредили. А тут ховайся не ховайся - он тебя разыщет. Тогда поздно будет... 6 Семен-Верста погнал стадо в село. Сашко с маленьким Хомкой тоже ушли. Бой, приподняв голову, проводил их взглядом и снова растянулся в полусне. Антон и Юка молчали. Конечно, наилучший выход - уехать. Однако уехать Антон не хотел и не мог. Да и как уехать? Увезти Боя, не предупредив дядю Федю? А сумеет ли Антон договориться с шоферами, чтобы их брали в машины? И как договариваться, если деньги у дяди Феди, а у Антона нет ни копейки? И справится ли он в случае чего с Боем в дороге? Теперь Антону было очевидно, что справляется он с Боем только тогда, когда Бой сам этого хочет. А если не захочет? Не только Антона - здоровенного мужика, как щенка, брякнул об землю... И что паниковать? Завтра приедет дядя Федя, а уж он-то наверняка совладает с Митькой. Надо просто переждать, не уходить из лесничества, и все. Пока Митька Казенный узнает, где они живут, разыщет, дядя Федя будет уже здесь. - Я домой, - сказал Антон. - Боя пора кормить. Юка пошла проводить их, но, дойдя до шоссе, повернула обратно. - Если что узнаешь, предупреди, - сказал Антон. - Ага! - кивнула Юка. - Или я, или Сашко. Он рядом живет. - А я вон в той хатке, сбоку... Он пришел к обеду вовремя, но все-таки получил от тетки Катри нагоняй за то, что бродит черт те где, не пивши и не евши. Антон попытался напомнить, что утром он изрядно поел, но за это ему попало еще больше. - Ты, братец, лучше помалкивай, - потихоньку сказал Харлампий. - Глотка у ей луженая, тренированная, тебе, хочь перервись, не перекричать... Антон уже безропотно прикончил нехитрый обед. Бой со своим управился раньше и уже повиливал хвостом, приглашая снова идти гулять. - Э, малый, - вспомнил дед, - тут тебе шофер писулю передал, когда вернулся. В горнице на столе лежит... В записке Федор Михайлович сообщал, что нужного человека в Чугунове не оказалось, уехал в область. Им придется задержаться дня на два. Он надеется, что Антон, как парень вполне разумный, не натворит никаких глупостей. Антон растерялся. Как теперь быть, где спрятать Боя от Митьки Казенного? Рассказать все деду Харлампию и тетке Катре? Допустим, они станут на его сторону, но что они могут сделать с Митькой? Обругать? Страшно Митька испугается их ругани. Обратиться в лесничество? Там все заняты своей работой, никто не будет сторожить чужую собаку. И разве его усторожишь? В комнате запереть нельзя - нужно выгуливать. А долго ли подстеречь и бахнуть из-за кустов?.. Он отчетливо, будто в кино, увидел, как Бой, добродушный, ласковый, ничего не подозревающий Бой, выбегает во двор, из кустов сирени гремит выстрел и... Антона даже передернуло от ужаса. Ну, сегодня он из дому больше не выйдет, гулять Боя выведет только ночью... А потом? За окном раздался свист. Антон осторожно выглянул. Из-за кустов махали ему руками, делали страшные лица Юка и Сашко. Антон высунулся из окна. Юка подбежала ближе. Платье ее было до половины мокрое, видно, она бежала вброд, не раздеваясь. - Прячься скорей, беги! Он сюда идет... - Митька? - Ага. Сашко увидел, сразу догадался и побежал сюда. Мы по дороге встретились... Чего ж ты стоишь? Беги скорей! - Подождите, я сейчас... Антон схватил свой рюкзак и выбежал в кухню. Тетки Катри не было. Дед Харлампий, сосредоточенно скручивавший цигарку, поднял на Антона взгляд. - Далече собрался? - В Чугуново. Дядя Федя пишет, чтобы я приехал к нему... - выпалил Антон и покраснел: а что, если дед прочитал записку?.. Лицо деда даже не дрогнуло. - Он пишет, чтобы я взял Боя и приехал. Срочно. Сегодня же. Так я побегу на шоссе, может, попутная машина будет и прихватит нас... - Ну-ну, валяй прогуляйся. Поглядишь столицу районного масштабу. - До свиданья, дедушка Харлампий... Вы только тете Катре обязательно скажите, куда я уехал, а то она будет беспокоиться... - Скажу, скажу... Запыхавшихся Юльку и Сашка трясло от нетерпения и страха. - Туда побежим, в грабовник... - сказал Сашко. Бой радостно присоединился к игре в догонялки, размашистым галопом понесся вперед. - Стой! - сказал вдруг Сашко. - Вы бегите, а я останусь... - Зачем? - Посмотрю, что тут будет... - Он же тебя узнает! - сказала Юка. - Ну и что ж? Что он, меня шукает? Да он и не увидит, я сховаюсь... - Вы сейчас бегите до грабовника, сделайте круг, потом к порогу на реке. Там гущина, и никто не ходит. Да ты ж знаешь, - сказал он Юке, - я тебя туда водил. Сховайтесь там, а я посмотрю, что будет, и прибегу... Антон и Юка побежали дальше. Не углубляясь в грабовый лес, где человека можно увидеть за полкилометра, они в молодой поросли сосны повернули к шоссе. До лесничества было уже далеко. Антон остановился. - К реке не надо. Я подожду попутную машину и поеду в Чугуново, к дяде Феде... - Вот это хорошо! Вот это правильно. Просто, я считаю, гениальная мысль!.. Тогда давай так. Ты сиди в кустах, а я выйду на шоссе и буду голосовать... - Отставить, - внезапно сказал Антон и покраснел. - Никакая она не гениальная, а просто глупая... Пошли к порогу. - Но почему же? Антон зло отмахнулся. Внезапное решение, осенившее его дома, оказалось не решением, а просто чепухой. Дикой чепухой. Во-первых, нет денег, а даром никто не повезет. Но если б и повезли - куда? Он не знает, где остановился дядя Федя, даже к кому поехал. Дядя Федя не объяснил, а Антона тогда это нисколько не интересовало. Конечно, Чугуново - не столица, но все-таки город. Нельзя же бродить по городу и спрашивать о никому там не известном дяде Феде. Можно проходить неделю и не найти - не живет же он посреди главной улицы. И скоро вечер, потом ночь. Куда деваться, что делать с Боем? А если там собак так же стреляют, как и в Ганешах? Здесь хоть лес, спрятаться можно, а там?.. - Откуда он узнал, что я в лесничестве? - спросил Антон. - Все знают, - пожала плечами Юка. - Ребята рассказывали, и я... - Просили тебя болтать!.. - Никто же не знал, что так получится... И все равно узнали бы. В селе все знают про все и про всех. О Митьке Казенном знали не все и потому опасались его больше, чем он заслуживал. В сущности, знали только, что последние десять лет он лишь изредка появлялся в селе, на три года исчез вовсе, как потом стало известно, - сидел. В тюрьме или лагере. Чем он занимался десять лет, где жил, за что сидел, толком не знали, а сам Митька говорил об этом многозначительно, но крайне глухо. Люди постарше помнили, что он с детства был хулиганом и первостатейным лодырем. Отец его погиб в начале войны. Мать постоянно прихварывала, с трудом тянула четверых ребятишек и все надежды возлагала на подрастающего кормильца. Ему подсовывались лучшие куски, ему справлялось все в первую очередь, его старались оградить от излишней работы, чтобы прежде времени не надорвался. Митька и не думал надрываться. Он принимал все как должное, потом стал требовать и покрикивать. Школу кончать он не захотел - что от нее толку? - ни в колхозе, ни в восстановленном уже тогда лесничестве не прижился. Там нужно было работать, то есть, по его мнению, надрываться, а к этому у него выработалось устойчивое отвращение, и он искал не работы, а заработка или хотя бы легкого хлеба. Целыми днями он торчал на Соколе - глушил рыбу, если удавалось достать взрывчатку, или с такими же, как он, байбаками ловил бреднем. Потом, дознавшись у матери, где отец, уходя на войну, закопал свой дробовик, добыл его, кое-как очистил от ржавчины и начал промышлять добычливее. Бил он все, что было крупнее воробья, не делая разбора и не признавая никаких сроков. В доме нет-нет да и появлялась свежатинка. Мать радовалась: надежды ее начинали сбываться, сын становился кормильцем. Сам Митька утверждался в убеждении, что у работы и дураков любовь взаимная, а умные могут обеспечить себе вполне сносную жизнь и не надрываясь. Он очень рано научился уклоняться от работы и потому считал себя умным. Привольная жизнь продолжалась недолго. Лесной объездчик поймал Митьку на горячем - тот подстрелил куропатку с выводком. Объездчик вздул его и едва не изломал дробовик. Митька дробовик отмолил, божась, что больше в жизни не стрельнет... Стрелять он продолжал, только стал осторожнее и злее. Ни посты, ни мясоеды в селе давно не соблюдались, однако и при полной неразберихе в пищевом календаре всем скоро стало известно, что у Чеботарихи что-то уж слишком часто появляется убоина. В селе действительно все слухи очень скоро становятся общим достоянием, и председатель сельсовета вызвал Митьку к себе. Вместо Митьки пошла мать. Председатель не стал слушать вранье о курочках и уточках, которые вдруг с чего-то "зачали сипеть" и пришлось их прирезать, чтобы не подохли и добро не пропало. Он предупредил Чеботариху, что, если безобразие не прекратится, потом пускай не жалуется. Браконьерство, незаконное хранение огнестрельного оружия - не шутки, и в случае чего не посмотрят, что ее лодырь несовершеннолетний, - схлопочет на всю катушку... Митька снова попался. Погубили злость и жадность. Объездчик, вздувший Митьку, жил недалеко от реки и держал уток. За лето они дичали, уплывали бог весть куда и даже ночью не всегда возвращались домой. Крупной хищной рыбы в Соколе не водилось, мелкие щурята взрослой утке не опасны, а ни лиса, ни волк спящей на воде утки не достигнут. Жена объездчика, дабы люди добрые не ошибались, выпуская уток на волю, красила им шеи чернилами. Фиолетовые ожерелья на белоснежных шеях держались прочно и видны были издалека. Митька эту метку отлично знал, и не раз его подмывало пальнуть в такую разукрашенную красавицу: свойская, домашняя утка не в пример жирнее дикой и объездчику была бы отместка... Случай долго не представлялся, но однажды, когда утки уплыли далеко, к границе участка, Митька не удержался - пальнул, но не убил, а только подранил. На беду, это был последний патрон, добить палками, сколько их ни швырял Митька, не удалось. Дико орущая стая бросилась по реке к дому, подранок за ней, а Митька - в село. В бога он не верил, но всю дорогу приговаривал: "Господи, только бы не видели, господи..." То ли бог не обратил внимания на мольбу неверующего, то ли Митьке следовало договориться с богом заранее, а он запоздал и бог уже ничего не мог поделать, Митькино преступление видели, и возмездие появилось довольно быстро в трех лицах: объездчика, участкового и председателя сельсовета. Митька через огород бросился за клуню, потом к лесу. Пришедшие составили протокол, ружье конфисковали, наложили штраф, а Митьке оставили повестку: в двадцать четыре часа явиться в район. Иначе, как пообещал участковый, "будет хуже"... В том, что так или иначе будет хуже, чем сейчас, Митька не сомневался. Дождавшись ночи, он вернулся домой, забрал все наличные деньги, одежду получше и двинул в город, предоставив матери самой выпутываться из неприятностей. Райцентр он промахнул с ходу - там его могли узнать, увидеть знакомые, в областном затеряться было легче. Он и затерялся, переходя с места на место, ища работенку полегче и поденежнее. Городская жизнь ему нравилась. Если не быть дураком, всегда найдется живая копейка, а ей легко протереть глазки: в городе хватает забегаловок и даже есть два ресторана. Митька дураком не был. Ни за какими квалификациями он не гнался - при любой квалификации надо "вкалывать" по-настоящему, а он старался пристроиться на должности скромные, но "перспективные" - весовщика, экспедитора, кладовщика: здесь можно было погреть руки. Он и грел, уделяя, конечно, надлежащую долю тепла нужным людям. Жизнь шла легкая, приятная и веселая. После работы он переодевался по тогдашней моде франтов районного масштаба: крохотная кепочка, кургузый пиджак и штаны, выпущенные напуском на сапожки с короткими голенищами. В компании таких же франтов Митька шлялся по главной улице, по городскому саду, торчал возле кино или танцплощадки. Непохожие, они были удивительно подобны друг другу. У всех на лицах блуждала пьяненькая ухмылочка, которая мгновенно могла превратиться в злобный оскал, у всех был неисчерпаемый запас похабной ругани и готовность броситься в драку, если не грозило серьезное сопротивление. Эту сладкую жизнь оборвала армия. В армии Митька держался болван болваном. Поэтому о сверхсрочной или учебе с ним даже не заговаривали. Теперь, как демобилизованный воин и, стало быть, человек, заслуживающий доверия, Митька устроился кладовщиком на большое строительство. Он стал солиднее, воровал больше, увереннее и жил лучше. Матери денег он не посылал: "около земли и так прокормится". Митька благоденствовал, пока вместе с прорабом и одним из шоферов не "махнул налево" трехтонку кровельного железа. Беседовать с сотрудниками угрозыска оказалось куда страшнее, чем задирать и обливать руганью прохожих. Митька сразу стал кротким, как овца, и разговорчивым, как радиоприемник в доме отдыха. По ниточке размотался весь клубочек, и Митька получил пять лет. В тюрьме, а потом в лагере Митька столкнулся с закоренелыми уголовниками, рецидивистами и окончательно присмирел. Здесь не шутили. Некоронованных бандитских королей почитали безропотно и повиновались им безоглядно. Митька со страхом, но с некоторой долей восхищения, даже зависти присматривался к тому, как они держались, разговаривали и расправлялись с неугодными. В ту пору только начинали брать правонарушителей на поруки. Нашлись на стройке, где воровали прораб и Митька, такие люди, которые готовы были закрыть глаза на все, только бы спасти от справедливого возмездия даже отъявленных прохвостов. Их ходатайства, просьбы и обращения возымели действие. Через два года Митьку, учитывая его примерное поведение, выпустили. О прежней жизни на воле нечего было и думать. Пришлось начать "вкалывать", чтобы оправдать и заслужить... Усердия Митькиного хватило на полгода. Потом, наврав о болезни матери, о том, как "припухают" малые ребятишки, он уволился и вернулся в Ганеши. Не для того чтобы осесть окончательно, а просто переждать, пока позабудут о нем и его деле, чтобы потом поехать в город и попытаться вынырнуть снова. Вот здесь-то и пригодились ему все словечки и ухватки, которых он понабрался от уголовников в тюрьме и лагере. Он ходил фертом, держался вызывающе, смотрел на всех вприщурку, обыкновенные слова цедил сквозь зубы, зато непечатные, которых в его лексиконе было во сто крат больше, орал громко, во всю глотку. Слава и прежде о нем была дурная, теперь стала еще хуже. Ему такая слава прибавляла веса в собственных глазах, и он говорил о своем прошлом загадочно и невнятно: непонятное всегда кажется более страшным. После нескольких лет унижений и панического страха перед беспощадными блатными Митьке нестерпимо хотелось, чтобы теперь боялись его. И его боялись. Старались не задевать, сторонились, уклонялись от споров. Председатель предложил Митьке заняться делом, стать на работу либо в колхоз, либо куда еще. В ответ Митька выругался. Тогда председатель напомнил о законе, по которому тунеядцы и бездельники могут быть выселены. - Шо ты меня на бога берешь? Шо ты меня пугаешь? Я уже пуганый. И сделать ты ничего не имеешь права, я человек казенный, с меня еще судимость не сняли... Меня рабочий класс на поруки взял, а ты травить хочешь? Да я знаешь шо могу сделать?.. Председатель махнул рукой и отступился. С тех пор к Митьке прилипла кличка "Казенный", которая почему-то льстила его нелепому самолюбию. Целыми днями он слонялся по селу, с презрительной гримасой слушал пересуды, сопровождая их непечатными комментариями, и не упускал случая поесть и выпить на дармовщину. Охотно он брался только за одну работу - резать кабанов, что сулило и выпивку и обильную жратву. Делать этого он тоже не умел, не раз случалось, что кабан с ножом в левом боку вырывался, дико визжа, заливая все кровью, метался по двору. Митька, ухмыляясь, раскуривал папиросу и приговаривал: - Дойдешь, дойдешь... Митька не забывал о своих похождениях с отцовским дробовиком, руки у него чесались, но о том, чтобы завести ружье, не могло быть и речи. Разрешения ему не дали бы, да он и не смел об этом заикнуться. После краткого знакомства с угрозыском Митька был нагл со всеми, кроме работников милиции. И единственным человеком в селе, перед которым с него слетали весь форс и фанаберия, был участковый уполномоченный. Он не стращал, ничем не угрожал, но видел Митьку насквозь, знал, за что тот сидел, и пустить ему пыль в глаза было невозможно. И вдруг к Митьке Казенному попало ружье. Он его не украл, не купил. Ему вложили его в руки, и не кто-нибудь, а сам председатель сельсовета. 7 Произошло это потому, что председатель получил из района предписание. В длинном вступлении перечислялись всевозможные эпидемии, эпизоотии, инфекционные болезни и прочие кошмары, в коротенькой деловой части предписывалось, "привлекая к этому мероприятию охотников и широкую общественность", поголовно истребить бродячих собак как главных будто бы виновников санитарных напастей. Далее перечислялись кары и наказания, которые последуют "в случае невыполнения"... Деревенская собака - существо особенное, не очень похожее на своих городских собратьев. С момента, когда мать перестает кормить ее своим молоком, она никогда не бывает сытой: среди хозяев широко распространено удобное для них и вполне дикарское убеждение, что досыта кормить собаку не следует, тогда она будто бы злее и лучше сторожит. Дополнительных источников пищи вроде свалок, мусорных куч и ям, которые бывают в городах, в селах не существует. В отличие от горожан сельский житель, ни старый, ни малый, не выбросит куска хлеба, даже корки, да и вообще ничего съедобного. Все съедают или сами люди, или скот. Некоторым из собак, немногим, перепадает пищи больше, но за это они платят свободой: всю жизнь такие собаки сидят на цепи. Большинство ведет жизнь полуголодную, но привольную и независимую. Жидкое хлебово, вернее, помои, которые дают собаке раз или два в сутки, могут уморить кого угодно, но собака живет. Не знающая о существовании намордников и поводков, она не упустит случая стянуть все съедобное или даже полусъедобное, если оно плохо лежит. Но такое счастье выпадает редко, и почти всегда за него приходится расплачиваться боками. Ее ничему не учили, о ней никто не заботится ни в зной, ни в лютую стужу, ни в ливень, ни в метель. Недаром человек крайнюю степень своих бед называет собачьей жизнью. Она всему учится сама, сама лечится, если болеет, в одиночку переносит все невзгоды и превратности своего воистину собачьего существования. Может быть, постоянный голод и всевозможные беды сделали ее озлобленным, угрюмым зверем, ненавидящим такую жизнь и виновного в ней своего хозяина? Нисколько. Она всегда жизнерадостна и неизменно преданна хозяевам. Собака знает только тот узкий мирок, в котором живет, не думает о других и не стремится к ним. И, уж конечно, свою голодную, жестокую, но свободную жизнь она не променяет на сытое арестантское прозябание городских соплеменниц. И не думайте, что любой прохожий может завоевать ее расположение и даже любовь куском хлеба или мяса. Брошенный кусок она сглотнет мгновенно, но столь же мгновенно вцепится в ногу бросившего, если он переступит дозволенный предел. Деревенскую собаку никак нельзя назвать бродячей. Она твердо знает место своей неоформленной прописки и - о, благородное, бескорыстное собачье сердце! - любит своих хозяев, даже если они жмоты. И охраняет их, не щадя живота своего. Ночью она всегда на посту - ближе к хате - и отпугивает опасности добросовестным брехом. Спит собака только урывками и то вполглаза, чутье же и слух бодрствуют даже во сне. Днем она неизменно на страже всего своего участка. Пределы этих участков строго ограничены усадьбой, прилегающим отрезком улицы и, по неписаной собачьей конвенции, никогда не нарушаются. Нарушителю конвенции грозит расправа короткая, но жестокая. Кому случалось проезжать по селам, тот всегда наблюдал одну и ту же картину. Как только подвода или машина пересекают границу усадьбы, собака, до этого спокойно лежавшая в тени, бросается на нее со свирепым лаем, и преследует до следующей границы. Там чужаков встречает хозяйка следующего участка, а первая мгновенно умолкает, трусит обратно и, покрутившись вокруг хвоста, укладывается на прежнее место. А эстафета бдительности передается все дальше и дальше, пока не угаснет на выезде из села. Иван Опанасович знал, что бродячих собак в селе нет, у всех есть хозяева, и собаки живут на хозяйских усадьбах. Но бумага предписывала всех не посаженных на цепь считать бродячими и истребить. Предписать легко, а как это сделать? Предложить хозяевам? Никто не станет ни за что ни про что убивать верного сторожа. Иван Опанасович попытался привлечь общественность и заговорил об этом деле с секретарем комсомольской организации. Но тот даже обиделся... - Та шо вы смеетесь, чи шо, Иван Опанасович? Мы ж комсомольцы. Наше дело - воспитательная работа. А какая же это воспитательная работа - бегать по селу и собак бить?! С нас же люди смеяться будут... Заставить своей властью Иван Опанасович никого не мог - власти такой у него не было. Служебный аппарат? Он весь состоял из Ивана Опанасовича, секретарши Оксаны - вчерашней десятиклассницы, и тетки Палажки, которая раз в неделю убирала помещение сельсовета. Никаких охотников в селе не было. Охота, если она не промысел, требует много свободного времени и немало денег. Избытка ни того ни другого у колхозников не было, и на охоту они смотрели как на баловство. На все село ружье было только у самого Ивана Опанасовича, да и то лежало без употребления. Охотиться в лесничестве нельзя, добираться же до других угодий далеко, хлопотно и недосуг. Охотился он четыре года назад, когда работал в другом районе. Ружье ружьем... но не браться же за это дело ему самому, председателю сельсовета! Хорош он будет, если под свист и улюлюканье мальчишек, ругань хозяев, потея, тряся животом и задыхаясь, будет бегать по селу и палить в собак. Народ здесь, как и всюду, языкатый, за словом в карман не лазит, того и гляди, приклеят какую-нибудь обидную кличку. Иван Опанасович так отчетливо представил себе это, что, хотя сидел один, покраснел как бурак и выругался. Попробовал Иван Опанасович поговорить с участковым. С Васей Кологойдой, молодым лейтенантом, отношения у него были дружелюбные, и если не приятельские, то только по причине изрядной разницы в летах. Вася прочитал бумагу и поморщился. - Пишут мудрецы. - То ж для пользы дела, - неуверенно возразил Иван Опанасович. - Для их удобства. Легкую жизнь себе обеспечивают. Их послушать, так все надо истребить. Коровы и ящуром болеют и сибирской язвой, кони - сапом, свиньи - трихиной, утки брюшной тиф передают. Так что, всех перестрелять или отравить? - Так-то оно так, - вздохнул Иван Опанасович. - А все-таки что делать? Ты не поможешь? - Это как же? - Ты при оружии... - Ну нет, Иван Опанасович! В этом деле я тебе не помощник. Я милиционер, а не живодер. И оружие мне дали не для того, чтобы собачьи расстрелы устраивать. - Такой ты, понимаешь, нежный... - Что, милиционеру по должности не полагается? Считай, что я плохой милиционер... Вот так и случилось, что Иван Опанасович вынужден был в конце концов вызвать к себе Митьку. Доверять ему оружие он не хотел, и даже опасался, но выхода другого не нашел. Митька обрадовался, однако радость свою скрыл за обычной наглой ухмылкой. Возможная ругань хозяев его не пугала - он каждому мог ответить еще хлеще. Хозяева не станут возиться с собачьими шкурами, а они могут ему, Митьке, принести живую копейку. А самое главное - в руки ему попадало ружье, и ничто не помешает пострелять из него не только в собак... Патроны у Ивана Опанасовича были заряжены дробью, жаканов не нашлось. Митька сказал, что жаканы он наделает сам, а пока обойдется - для маленьких собачонок хватит и дроби. И вот в первый же день, когда он не израсходовал еще и десятка патронов, его вдруг сбила с ног огромная собака. Митьку корчило от злости. Не потому, что набросилась дура-баба с коромыслом, и не потому, что сломалась ложа. Это было даже на руку: под предлогом ремонта ружье можно подержать подольше. Самое главное - он испугался, все видели, что он испугался, и смеялись. Ничего не боящийся, таинственный и опасный Митька Казенный струсил, как сопливый пацан, побежал и от собаки, и от бабы с коромыслом. Он стал смешным и, значит, никому не страшным. Спасти свой "авторитет", вернуть страх, который он внушал односельчанам, можно только быстрой и жестокой расправой: собаку застрелить, мальчишку, который натравил, избить до полусмерти. Где их искать, он узнал сразу: все село гудело от рассказов о черной и большой, как медведь, собаке, которая набросилась на Митьку и едва не загрызла, а от ребят было известно, что мальчишка с этой собакой живет в лесничестве. Прикрутив проволокой отломившийся кусок ложи и загнав в оба ствола патроны с наспех сделанными жаканами, Митька пошел в лесничество. Теперь он не боялся. Жакан - это не дробь для уток и даже не пуля. Увесистый кусок свинца с надрезами на передней части, встречая на своем пути какое-нибудь тело, развертывается по надрезам и наносит страшные раны. Выходное отверстие получается величиной с блюдце. Такая штука и медведя бьет наповал, если попадет в убойное место. В том, что он не промахнется, Митька не сомневался. На подворье лесничества было пусто - люди еще не вернулись с работ по участкам. В контору Митька не пошел, чтобы не начали приставать, почему да зачем он ходит с ружьем, если охота запрещена. Харлампий, опасливо поглядывая за спину, вышел из-за кустов, окружающих хату. Под рукой он нес что-то завернутое в мешковину. - Здоров, дед, - сказал Митька. Дед вздрогнул и обернулся. - Здоров, внучек, - сказал он и вприщурку оглядел Митьку. - Это какая же умная голова тебя ружьем-то наградила? - Значит, надо, если дали... - Снова, выходит, за старое принимаешься? Валяй, валяй, тюрьма по тебе горько плачет. Митька едва сдержался, чтобы не выругаться. - Я тебя на кладбище не посылаю, так ты меня в тюрьму не посылай. - А зачем посылать? Ты и сам угодишь. Тропка у тебя утоптанная, не заблудишься. - Ты, дед, заткнись, а то как... - Палить будешь? Вали, бей враз из двух стволов, доказывай свое геройство... Дед Харлампий знал Митьку еще со времен его незадачливой охоты, нисколько не боялся и явно издевался над ним. И что с ним делать, не бить же его, старого черта? - Слышь, дед, в селе говорят, тут человек какой-то приехал... с собакой. - Приехал. - Не знаешь, где живет? - У меня живет. А тебе зачем? - Собаку поглядеть. Может, продаст? Я б купил... - Это ты-то? Да ты курице корку не бросишь... - Да брось трепаться, дед, я делом спрашиваю. - Уехал тот человек в Чугуново. Вчера еще. А сегодня и мальчонка с собакой уехали. Так что ты в помещики погоди, другим разом выйдешь... Оскалив в насмешливой улыбке уцелевшие зубы, Харлампий зашагал через шоссе в лес. Митька угрюмо смотрел ему вслед. Врет или не врет? С чего бы вдруг пацан уехал? Врет, старый хрыч!.. Митька заглянул в открытое окно. В хате было тихо и пусто. - Ты чего там лазаешь? - загремела за его спиной тетка Катря, возвращавшаяся из хлева с пустой корчагой. - Да я вас шукал, тетя. Тут у вас приезжие, говорят, живут. Мне поговорить надо... - Уехал старший. - А хлопец его? С собакой. - Бегает. Пообедал и убежал. - А дед говорит, он тоже уехал. Что-то вы не в одно брешете... - Это кто брешет? - Тетка Катря рывком поставила корчагу на землю и уперла кулаки в бока. - Кто брешет, я тебя спрашиваю? Собаки брешут да ты, собачий сын!.. Пришел в чужую хату да еще и рот разеваешь? А ну иди отсюда под три чорты, пока я об тебя твою пукалку не поломала... Митька поспешно отступил. Он узнал все, что нужно. Старый черт соврал, никуда пацан не уехал и собака при нем... Сколько ни бегает, домой прибежит. А до вечера уже недалеко. Митька отошел подальше от хаты, но так, чтобы видеть подступы к ней, положил ружье на землю и лег сам. Минут через пять сирень возле хаты зашевелилась. Митька схватил ружье, но никто не появился, оттуда не донеслось ни звука, и он решил, что кусты шевелились от ветра. ...Сашко выбрался из сиреневого куста и кратчайшей дорогой во весь дух припустил к порогу. Антон и Юка притаились под обломком скалы. Почуяв Сашка, Бой вскочил, но тотчас узнал его, вильнул хвостом и снова лег. Сашко подробно рассказал все, что слышал. Распахнув в ужасе глаза, Юка смотрела то на Сашка, то на Антона. Тот, не поднимая головы, молча покусывал травинку. - Боже мой, боже мой! - сказала Юка. - Что ж теперь будет? Антон и Сашко промолчали. - Ну и пускай сидит! - сказала Юка. - Не будет же он там век сидеть? Посидит-посидит - и уйдет. Стемнеет, и тогда ты пойдешь домой. - Ты этого гада не знаешь, - сказал Сашко. - Он и сутки будет сидеть. И снова придет... - Тогда знаешь что? Пойдем к нам! Мама, правда, собак боится, но это ничего, мы объясним. А папа нисколько не боится. И ты будешь у нас... - Придумала! - буркнул Антон, покосившись на нее. - Что, я Боя в карман спрячу? Увидят, и кто-нибудь ему скажет... - Факт! - подтвердил Сашко. - Скажут. Не со зла, просто так. Бой насторожился и вскочил. Антон, а вслед за ним и Юка обхватил