и его комплекции ему бы надо говорить высоким, слабым голоском, но голос у Толиного папы неожиданно низкий, басовитый и такой глубокий, что, кажется, голосовых запасов у него, как льда у айсберга, который показывает на поверхности только маленькую часть своего массива. Говорит он всегда очень вежливо, никогда не повышает тона и, говоря, не опускает не только частей предложения, но, кажется, даже знаков препинания. Если разок послушать Толиного папу, то потом не нужно уже спрашивать, почему Толя разговаривает именно так, а не иначе. Справедливости ради следует сказать, что подражает ему Толя совершенно бессознательно, он даже иногда пытается говорить рокочущим на низах голосом, но из этого ничего пока не выходит - голос самого Толи совсем не басовитый, а по-мальчишески высокий и звонкий. Получив такую мощную поддержку, Толя моментально оделся, выпил стакан молока и спросил маму, не может ли она дать ему некоторое количество продуктов, которые не требуют приготовления и которые можно есть сразу. - Зачем тебе? Ты хочешь уйти на целый день, не придешь обедать? Это исключено! Нельзя целый день бегать натощак, есть всухомятку, обходиться без жидкой пищи, без горячего... Толя заметил, что ему жидкой пищи следует есть поменьше, у него и так излишне полная фигура, тем не менее он не будет бегать натощак, а продукты ему нужны не для себя. - А для кого? - Извини, мамочка, но я не могу тебе сказать. - То есть как? Почему? - Это не мой секрет. - Что за чепуха? Какие у тебя могут быть секреты от матери? - Лично у меня от тебя секретов нет. Я же сказал, что это секрет не мой и открыть его я не могу, не имею права, так как обещал никому не рассказывать. - Ах, вот как? Ты считаешь, что от матери можно утаивать хоть что-нибудь? Заводить секреты, тайны? Делать что-нибудь потихоньку? Так вот: ты ничего не получишь и никуда из дому не пойдешь. Я не разрешаю! - В таком случае я вынужден буду уйти без твоего разрешения, самовольно и заранее предупреждаю об этом. - Что?! Ты смеешь мне говорить такие вещи? Да я тебя запру, отвезу домой в Чугуново, да я... - Мамочка, ты совершенно напрасно кричишь, это не поможет и ничего не изменит. Я должен пойти, и я пойду. Потом можешь со мной делать что хочешь. Если бы Толя вышел из себя, тоже кричал, плакал, просил, быть может, мама и не пришла в такое негодование, не наговорила всего, что она наговорила, но Толя внешне был совершенно невозмутим, говорил ровным, спокойным голосом и так же спокойно и невозмутимо принял первый шквал, который минут десять бушевал в комнате. - Подожди, Соня, - своим низким, рокочущим голосом сказал папа, - может быть, он прав? Если мальчик обещал... - А если он связался с хулиганами, бандитами? Мало ли с кем он может связаться?! - Ну, не думаю. Он не станет этого делать. Правда, Толя? - Конечно. - Ты можешь обещать, что ни ты, ни те, кому ты хочешь нести продукты, ничего дурного не сделали и не замышляете? - Я могу поручиться своей честью! - сказал Толя. Эту фразу он недавно прочитал в затрепанном, вспухшем от грязи романе без начала и конца, и она покорила его своей торжественностью. - Вот видишь, Соня, ничего страшного. Толя ведь никогда не лжет. И если он не говорит, значит, действительно не имеет права выдавать чужой секрет. - Совершенно верно, папа. Уходя, Толя услышал, как отец негромко сказал матери: - Не надо так шуметь по пустякам. Мало ли что могут выдумать мальчишки. Наверное, затеяли игру в новых Робинзонов или еще во что-нибудь. Толя вернулся. - Извини, папа, я нечаянно слышал, что ты сказал. Мы не играем в Робинзонов. И вообще ни во что не играем. Ты ведь знаешь - я не люблю детских игр. Это не игра, а очень серьезно, это - жизнь. - Я понимаю, - серьезно сказал папа и улыбнулся только тогда, когда Толя вышел. 10 - Чего ты, собственно, боишься, от кого прячешься? - спросил Сергей Игнатьевич. - Впрочем, может, это военная тайна? Антон не успел ответить. - Антон! - прокричала Юка с другого берега. - Он уехал! Слышишь? Уехал!.. Вздымая буруны, Юка и Сашко бежали вброд. За ними, подняв над головой бумажный кулек, спешил Хома. - Ты слышишь, Антон? - подбежала запыхавшаяся Юка. - Он уехал. Сашко сам видел... Что ж ты молчишь? - повернулась она к Сашко. - Как же я буду говорить, если ты кричишь? - сказал Сашко, укладывая на камень принесенный хлеб. - Мы когда до магазина пришли, так там батькова машина стоит. Батько в колхозе на машине работает. И бабы уже садятся, с оклунками, как на базар. А Митька уже в кузове, с ружьем. Я у батьки спрашиваю: "Куда это вы, тато?" - "В район, говорит. А ты чого тут? Беги до дому..." Тут сразу пришел голова колхоза, сел с батьком в кабину, и они поехали. Митька, должно, повез ружье в ремонт. Еще вчера люди говорили, что Иван Опанасович здорово ругал Митьку за поломанное ружье. Вот он и поехал в Чугуново. - Понимаешь? - сверкая глазами, сказала Юка. - Теперь уже можно не бояться! Теперь уже ты можешь пойти домой... - А когда батька твой приедет? - спросил Антон. - Кто его знает? Может, сегодня к вечеру, может, завтра. Как все дела сделают. - Нет, - подумав, сказал Антон. - Домой мне нельзя. Он же сегодня или завтра вернется. Если я приду домой, все будут знать, что я не в Чугунове, и Митька узнает... Надо ждать дядю Федю. - А как он выглядит и где его искать? - спросил Толя. - Дело в том, - ответил он на удивленный взгляд Антона, - что мой папа сегодня собирается съездить домой, в Чугуново. Я могу попросить его взять меня с собой и попытаться разыскать Федора Михайловича. Конечно, я не могу поручиться за успех, но почему не попытаться? - Говорят, ребята, - сказал Сергей Игнатьевич, - что голодное брюхо к советам глухо. К тому же сгорит картошка. Поэтому подсаживайтесь ближе - шашлык по-царски каждый жарит для себя сам. Жарить над углями нанизанное на палочку сало было занятно; поджаренное таким способом, оно оказалось необыкновенно вкусным, а печеная картошка распространяла такой аромат, что минут на десять все примолкли. Когда подушечки были запиты самым вкусным, по мнению Сергея Игнатьевича, сортом чая - ключевым, а тлеющие угли костра залиты водой, Юка сказала: - Зачем нам тут сидеть? Пошли туда, к гречишному полю... Митьки же пока нет! - Кто такой этот Митька и почему вы его боитесь? - спросил Сергей Игнатьевич. Антон рассказал происшествия вчерашнего дня. - М-да, история подлая. И глупая! - Почему глупая? Разве мы что-нибудь не так сделали? - спросила Юка. - Не вы глупы. Те, кто такую команду дал. - Это ж какой-то начальник, - сказал Сашко. - Что он, маленький, что ли? - Думаешь, как взрослый, так обязательно умный? - вскипел Антон. - Знаешь, какие дураки бывают?.. Хо!.. - Бывают, бывают, - вздохнул Сергей Игнатьевич. - Так надо их убрать! - решительно сказала Юка. - Оно бы хорошо, конечно, - засмеялся Сергей Игнатьевич, - взять да издать такой приказ: "Пошли вон, дураки!.." К сожалению, нельзя. Их директивой не уберешь. Это процесс трудный, затяжной. Вы, наверное, слышали - на пленумах, совещаниях разоблачают всяких очковтирателей, обманщиков и прочих героев показухи. И гонят их. И в этом деле все должны помогать. - И мы? - И вы. Почему же нет? - Кто нас будет слушать? - Коли дело скажете, услышат. Главное - нельзя молчать и мириться с дураком и дурацкими его делами. Отчего твоя собака хромает? - перебил сам себя Сергей Игнатьевич. Антон и Юка подбежали к Бою. - Сидеть! Покажи лапу! Бой уселся, готовно поднял лапу, но при каждом прикосновении вздрагивал, пытался выдернуть ее из рук Антона. Она была горячей, порезанная вчера подушечка распухла, из раны сочилась сукровица. Все склонились над Боем, а он, наклонив башку, внимательно следил, что делают с его лапой. - Завязать? Опять сорвет... - Где это он так? - В речке. Приезжие всякие битые бутылки бросают... - Временный житель - штука скверная. Временному ничего не жалко, на все наплевать. Он пожил, напакостил и укатил. Ну, а вы-то что же смотрите? Вы живете здесь постоянно... - Мы с Антоном приезжие, - сказала Юка. - А они же сельские. - Это взрослым надо, - сказал Сашко. - Что мы можем сделать? Нас побьют, и все. - Взрослые другим делом заняты, у них руки не доходят. А вы свободны, и вас много - всех не побьют. Главное, не надо бояться! Вы же в общем народ бесстрашный, верно? - Ого! - сказала Юка. - Вон Хома ружья не побоялся, Серка своего заслонил, его даже этот Митька ранил... - Вот видите! А вас много, если организуетесь, такая сила получится - никто тронуть не посмеет... - А что? - загорелась Юка. - Вот устроить такой заслон из ребят, кордон такой... Чтобы никто сквозь него не пробрался. Не вообще, а чтобы не гадили, не уродовали... Чтобы штаб был и свои разведчики... Вот! - показала она на Семена. - Готовый разведчик. Он со своими коровами всюду ходит... - На шо оно мне нужно? - мрачно возразил Семен. - Как это "на шо"? Тебя это не касается? - Я тут до осени. Осенью в город, в ремесленное поеду. Потом в армию подамся. В летчики. Может, потом в ракете полечу... - Нужны там такие! - А шо? Гагарин тоже в ремесленном учился. - Ладно, допустим, - сказал Антон. - Может, и наш теленок волка съест. Пустят тебя в ракету. А дальше что? - Героя дадут... - Я не про это. Ну, выстрелят, полетаешь, полетаешь, потом куда денешься? Так и будешь в космосе болтаться? Небось опять на землю прилетишь. И сюда приедешь. А здесь все вырублено, загажено... Это хорошо, по-твоему, правильно, да? - А хай воно горыть! Я сюда не приеду, в городе жить буду. - А если ты сюда не приедешь, пускай тут хоть что, да? - А шо мне? - Шкура! - сказал Сашко. - Шо шкура? - не понял Семен. - Не шо, а кто. Ты шкура. Только про себя думаешь. - А про других хай коняка думает, у ней голова большая. - Эх, ребятки, ребятки, - сказал Сергей Игнатьевич. - Вот вам в школе говорят про Родину и всякие такие слова. А что такое - Родина? - А что тут объяснять? - пожал плечами Антон, - Ну, Москва... и строительство... и все вообще. - Вот то-то и оно - "вообще". Я об этом тоже раньше не думал. Работы всегда выше носа - не до того... А вышел на пенсию, - что делать, в домино играть?.. Я бы тому, кто домино придумал, на памятнике написал: "Изобретателю наилучшего способа превращать человека в обезьяну"... Ребята засмеялись. - Смеяться нечему. Штука эта прилипчивая, как зараза. А когда "козла" забивают, убивают время, значит, расходуют свою жизнь на дурацкие костяшки и разучиваются думать. Начисто! Да... Я подумал-подумал и решил: пока ноги носят, надо хоть землю посмотреть, на которой живешь. А то кого видел, кроме сослуживцев? Где был, на курортах? Это та же толкучка, только жарче и много соленой воды... Взял я рюкзак на плечи, палку в руки и пошел. Второй год хожу - не наглядеться, не наслушаться... Вы поглядите-ка, - повел рукой Сергей Игнатьевич, - какая красота жизни вокруг! Ребята, как бы повинуясь его жесту, оглянулись вокруг себя. - Здорово, конечно, - сказал Антон. - Красиво. - Эх, ты, - усмехнулся Сергей Игнатьевич. - Об этом такими словами сказать - все одно что кузнечным молотом стрекозу выковать... Слова должны человека до красоты этой поднимать! Жил такой умного сердца поэт Алексей Константинович Толстой. Он говорил об этом так, что дух захватывает. Благословляю вас, леса, Долины, нивы, горы, воды!.. - Ага, - подхватила Юка, - я знаю: Благословляю я свободу И голубые небеса! И посох мой благословляю, И эту бедную суму, И степь от краю и до краю, И солнца свет, и ночи тьму, И одинокую тропинку, По коей, нищий, я иду, И в поле каждую былинку, И в небе каждую звезду! Смущенный замечанием Сергея Игнатьевича, Антон отвернулся, потом невольно посмотрел на палку и рюкзак Сергея Игнатьевича. Палка была самая обыкновенная, только длинная, рюкзак нисколько не похож на нищенскую суму, но сейчас они выглядели совсем иначе, будто стали значительнее, необычнее, чем за минуту перед тем. - Вот, - сказал Сергей Игнатьевич. - "И в поле каждую былинку, и в небе каждую звезду!.." Это вы должны понимать, потому что всему этому вы - наследники. Учат вас понимать красоту земли своей? Нет. И меня не учили... - У нас в старших классах, - сказал Сашко, - уже по специальности учат - кто в доярки, кто в трактористы... - Это хорошо, нужно. Но вся природа в сельское хозяйство не укладывается. А человек ведет себя иной раз как злейший свой враг. Мордует красоту земли своей, а то и уничтожает ее силу... - Реки отравляют, - сказал все время молчавший Толя. - У нас в Чугунове завод есть. Маленький, а все равно вредный. Он в реку химикаты какие-то выпускает. Вся рыба передохла, одни жабы остались. - Вот-вот. И все молчат, мирятся. И вы тоже, наследнички дорогие. Что наследовать-то будете? Испакощенную землю? Надо этих пакостников за ушко да на солнышко, чтобы весь честной народ видел, как они к будущему дурацкие поправки делают... - Я придумала! - сказала Юка. - Сделать из ребят такой кордон. И назвать - кордон бесстрашных! Чтобы ничего не боялись, и расставить всюду пикеты. Ребят же много... - Это не серьезно, - сказал Толя. - Детская игра. - Никакая не игра! Всех таких, которые безобразничают, прогонять или делать им такое, чтобы больше не ходили и не ездили. Вот взять и перекопать дорогу вон там в лесу, где шлагбаум. Шлагбаум что? Подняли - и езди сколько хочешь. А через канаву не переедут... - Не годится, - сказал Сергей Игнатьевич. - Ездят ведь не одни безобразники. За что же всех наказывать? На природу замок повесить нельзя. Она не музей, человеку нужна, и пускай все пользуются. Но без хулиганства... Придумайте что-нибудь другое. - Тут без взрослых не обойтись, - сказал Сашко. - А и не надо без взрослых. Вы следите, предупреждайте, а не послушают - зовите взрослых на подмогу. Думайте, ребятки, думайте. - Тут нечего и думать, - сказала Юка. - Делать надо. И я согласна хоть сейчас. А вы, ребята? - А ну вас, - сказал Семен, поднимаясь. - Еще побьют... Як шо и делать, так треба так, шоб никто не чув и не бачив. Потихоньку. А взагали на шо оно мне нужно? Шо мне - больше всех болыть? Мне вон коров треба пасти... - Ну и уходи! - рассердилась Юка. - Ты просто трус! Семен ничего не ответил; сбивая кнутом цветы под ногами, поплелся к своим коровам. - Семен! - закричал ему вслед Антон. - Ты мимо лесничества будешь проходить, посмотри, дядя Федя не приехал? Только никому не говори, где я. И ему не говори. Скажи, чтоб не беспокоился, я сам приду... - Ладно, - донеслось из-за кустов. - Вот трус! - продолжала негодовать Юка. - За шкуру свою боится... - Может, и не трус, а просто хатоскрайник. Из тех, чья хата всегда с краю. Благодаря хатоскрайникам дурак или какой-нибудь чиновный маклак и орудует безнаказанно. А маклак ради того, чтоб его похвалили, все может: и реку отравить, и лес свести, все затоптать и продать. Глядите, ребятки, у вас все впереди, присматривайте за своим наследством сызмалу, берегите его... Ребята сосредоточенно молчали, глядя на него, ждали, что Сергей Игнатьевич скажет еще, но он сказал самое обыкновенное: - Отдохнул я с вами знатно, можно дальше двигать. - А куда вы теперь? - Сначала в Ганеши - хочу кое-кого повидать, потом дальше пойду. - Можно, я с вами? - сказала Юка. - Отчего ж, вдвоем веселее. - Мне тоже домой надо, - сказал Сашко. - Я с тобой, - сказал Толя. - Папа скоро в Чугуново поедет. - Бывай здоров, - сказал Антону Сергей Игнатьевич. - Не робей. Все утрясется. Антон молча кивнул. - Я скоро приду, - сказала Юка, - еще поесть принесу. Сергей Игнатьевич надел рюкзак, взял палку и зашагал по берегу. На правом берегу вдоль гречишного поля почти не было кустов, и еще долго виднелись удаляющаяся высокая фигура Сергея Игнатьевича и маленькое пестрое пятнышко - Юка. Сашко, Толя и Хома перешли вброд реку и скрылись за кустами. Антон долго лежал, слушая самолетный гул над полем, и наблюдал ленивое таяние облаков. Потом он вспомнил, что здесь его могут увидеть сельские или работники лесничества, и пошел к порогу. Там лежали спрятанные под камнями Юкино одеяло, продукты, принесенные Толей, и остатки хлеба. Бой уже не бежал впереди, тяжело плелся сзади, припадая на раненую ногу. Семен-Верста трусом не был. И соображал он значительно быстрее, чем можно было подумать, глядя на его всегда полусонное лицо. Просто он уже давно решил про себя, что не следует показывать сразу, что ты понял, о чем говорят или чего от тебя хотят другие, и тем более не следует обнаруживать свое к этому отношение. Сначала надо подумать, выгодно это или не выгодно, к чему приведет и чем закончится, а в зависимости от того говорить или не говорить, делать или не делать. И сейчас он сказал, что ему нет до этого дела не потому, что так думал, а потому, что еще не решил для себя, как он, Семен, должен к этому отнестись и должен ли он что-либо делать, а если сделает, чем это кончится для него, Семена. Стишки, всякие там слова про красоту - ерунда. Думая об этом, Семен даже оттопырил презрительно губы. Красоту не съешь и чоботы из нее не сошьешь. Хозяйственная душа Семена возмущалась другим. Прошлым летом он сам порезал ногу и едва не умер. А нынешней весной Кострицына корова легла и пропорола вымя какой-то железякой. Железяку бросили приезжие, потому что кто же из сельских понесет ее сюда и бросит, если ее можно употребить в дело. А летом прошлого года, когда стояла страшная сушь, кто-то зажег костер и бросил. Зажег зря - было видно, что на костре ничего не варили и не жарили. И, значит, жгли просто так, чтобы горело. А зачем днем огонь, если жарко было так, что коровы только по холодку и паслись, а то прятались в тени и лежали? Когда Семен увидел брошенный костер, огонь был уже близенько от сосняка, а там хворост сухой, как порох. Семен руки и ноги себе пожег, пока огонь забил, а все угли засыпал землей. А грибы приедут собирать? Ничего не видят, не понимают, вытопчут, как кони, все грибы, а сами ничего не наберут. А если найдут, рвут с корнями, грибницу портят, и там уже грибы больше не растут... Ну и мусор всякий кидают. А еще когда рыба была, приедут, взрывчаткой глушат. А что тут, киты были, сомы пудовые? Ну, щурята, окуньки вот такусенькие, плотичка... Как жахнут, вся рыба кверху пузом; они покрупнее выберут, а вся остальная так и пропадала... Все это было так. А что с этим делать - неизвестно. Пугать? Напугаешь их, как же! Приедут на грузовике человек двадцать - тридцать. Наорут, нагадят, водки напьются. Попробуй скажи им что. Душу вынут!.. На легковых приезжают - народу меньше, а тоже нагадят, будь здоров. Легковиков Семен особенно не любил. Во-первых, у них были машины свои, собственные. Куда хотят, туда едут, и никто им не указ. Бывали, конечно, и старые, мятые "Москвички", и трепаные газики, чадящие и стреляющие выхлопом, как трактора. Но приезжали и слепящие лаком и хромом новенькие "Москвичи" и "Волги". Хозяева этих машин были хорошо, по-городскому одеты. И у них были всякие разные вещи, которые Семен издали плохо различал, но они тоже сверкали никелем, яркими красками и были непонятны. Семен потом подходил к брошенной стоянке и старательно присматривался. Он всегда надеялся - вдруг они забудут или потеряют какую-нибудь хорошую, полезную вещь, а он, Семен, найдет. Но приезжие ничего не теряли и не забывали. После них оставались мусор, мятая грязная бумага и пустые консервные банки. Семен швырял ногой бумагу, читал надписи на консервных банках. Иногда он даже не мог прочесть - надписи были на иностранном языке. От банок пахло непонятно и очень вкусно. Семен с завистью думал, как, должно быть, много у этих людей денег, если они покупают автомобили и разные другие штуки, могут ездить куда хотят и едят, должно быть, очень дорогие и вкусные вещи, которых Семен никогда даже не пробовал и неизвестно, попробует ли когда-нибудь. А еще он думал, почему это так, что у этих людей есть все это, а у него, Семена, нет. Он яростно им завидовал и потому очень не любил. И к легковикам тоже не сунешься. Они всегда так смело и уверенно говорят все и делают, что прямо кто их знает, что они за люди... Вот если бы что-нибудь такое придумать, чтобы они и не видели и не знали, кто да что, и доказать не могли. Что-нибудь назло сделать, чтобы отбить охоту сюда ездить. Раз, другой напорются и перестанут... Но, как ни раздумывал Семен, ничего такого, что было бы неприятным для чужаков и что можно было бы сделать скрытно и остаться незамеченным, придумать не мог. Его осенило внезапно, на обратном пути, когда он издалека увидел стоящий на берегу синий "Москвич". Возле него никого не было. Семен подошел ближе. Кусты заслоняли реку, оттуда доносились плеск, мужской голос и женский смех. Дверцы машины были распахнуты. На сиденье лежала большая белая сумка. Она сверкала как лакированная. "Пластмассовая", - подумал Семен и снова посмотрел на реку. Голоса за кустами звучали слабее, удалялись. Семен схватил сумку, сунул ее под рубаху и скатился в ложбинку, скрывшую его с головой. Добежать по ложбинке до кустов лещины - дело одной минуты. Семен нырнул в кусты, пробрался в гущину, отвалил попавшийся по дороге камень, положил под него сумку, набросал на камень веток, так же бегом вернулся к своим коровам и неторопливо погнал их по опушке, огибая гречишное поле со стороны леса и удаляясь от реки. 11 Время от времени Семен поглядывал в сторону синего "Москвича". Там появились мужчина и женщина в купальных костюмах. Голоса на таком расстоянии не слышны, но было видно, что люди возбужденно о чем-то говорят или ссорятся. Потом женщина начала рыться в кузове машины, мужчина полез в багажник. "Шукайте, шукайте, - злорадно подумал Семен. - Три года будете шукать, а не найдете..." Он погнал коров дальше. Машина становилась все меньше, люди возле нее казались крохотными. Семен перестал смотреть в их сторону, поднимал опавшие сосновые шишки и швырял в шишки, еще торчащие на ветках. И вдруг он увидел, что совсем близко, прямо по гречишному полю, к нему идет уже одетый мужчина. У Семена перехватило дыхание, будто ему кто "дал раза под дыхало", он еле удержался, чтобы не броситься бежать. Облизнув внезапно пересохшие губы, он схватил висящий на плече кнут, стрельнул им и заорал на коров: - Куды, шоб вас холера... - А ну, стой, парень! - раздалось у него за спиной. Семен обернулся и отступил на шаг. Перед ним стоял высокий молодой мужчина. Кулаки его были сжаты так, что кожа на косточках побелела. По спине Семена пробежали мурашки. "Такой как даст - враз перекинешься", - подумал он. - Ты взял сумку? - спросил мужчина. - Яку сумку? - изображая спокойное удивление, сказал Семен. - Белую дамскую сумку. В машине. - Не бачив я ниякой сумки! - возмущенно сказал Семен. - На шо она мне сдалась, ваша сумка?.. И чого б я лазил в вашу машину? - Ты дурака не валяй! Кроме тебя, здесь никого не было... - Та шо вы до меня цепляетесь? Яке вы имеете право... - Вот я тебе сейчас дам право! А ну, показывай карманы!.. - Нате! - Со злорадным удовольствием Семен вывернул пустые карманы. - А что в мешке? Семен так же охотно вывернул мешок, болтавшийся у него на плече. С утра в нем лежал кусок хлеба, хлеб Семен давно съел, и сейчас там не было ничего, кроме крошек. - Ну, бачилы? Тут ваша сумка? Я взял, да? - Поняв, что приезжие ничего не видели, доказать не могут, Семен расхрабрился и перешел в наступление. - Ездят тут, до людей цепляются... - Слушай, парень, - не разжимая зубов, сказал приезжий. - Лучше по-хорошему отдай сумку. Я ее все равно найду. Но тогда пощады не жди! На мгновение Семен внутренне дрогнул - может, в самом деле лучше отдать, не пачкаться с той сумкой? Но тут же успокоил себя: ничего он не найдет и не докажет. А признайся такому - у него не кулаки, а кувалды... - Та шо вы до меня пристали?! - оскорбленно заныл Семен. - Не бачив я вашей сумки! - Ну смотри, парень! - испытующе глядя на него, сказал мужчина. - Потом не жалуйся! Он круто повернулся и пошел к машине. Минут через десять "Москвич" тронулся с места, сверкнул на солнце ветровым стеклом и скрылся в лесу, потом, должно быть, выехав на шоссе, затих. Однако Семен не был уверен, что приезжие уехали на самом деле, а не притворились только и теперь скрытно за ним наблюдают. Поэтому он, все так же плетясь за коровами, обогнул гречишное поле и только тогда погнал коров к тому месту, где стоял "Москвич". Здесь он еще посидел с полчаса, прислушиваясь и приглядываясь ко всему кажущимися сонными, а на самом деле зоркими и цепкими глазами. Оба берега были безлюдны, в послеполуденном зное даже гудение пчел звучало тише. Семен полез в кусты, достал сумку и пошел к реке. Теперь найти подходящий камень, сунуть в середку - гульк! - и пускай ищут... Он с самого начала так и решил - взять и закинуть. Куда угодно. Хоть в речку. Так, чтобы не могли найти. Небось после этого больше не приедут. Побоятся, что еще что-нибудь пропадет. Он и на секунду не собирался оставлять сумку у себя. Что он с ней будет делать, куда денет? Все знают, что у него такой вещи нет и быть не может, начнутся спросы да расспросы... В лесу нашел? Навряд ли, чтобы кто поверил... Да и на черта она ему сдалась? Что он, вор, что ли?.. Найдя подходящий камень, Семен расстегнул замок-"молнию" и хотел всунуть камень, но отложил его. Надо хоть посмотреть, что там... Сумка была почти пустой. На дне лежали продолговатая коробочка, записная книжка, расческа и дымчатые очки. В таких очках ходили многие дачники и приезжие. Ему б такие тоже пригодились - целый день на солнце... Он достал и надел очки. Все вокруг сразу погасло, будто солнце закрыла грозовая туча. Семен снял очки, в глаза ударил буйный блеск света, льющегося с неба, от реки, от самого воздуха, волнистыми струями переливающего зной. Он надел очки, и мир потух, снял - мир снова вспыхнул. Он вспыхивал и гаснул, вспыхивал и гаснул, пока Семену не надоело. Только тогда он заметил, что видит все через очки как бы смазанным, размытым. Он протер их рубахой, но и в чистых стеклах все расплывалось, теряло четкие очертания и контуры. К тому же начали болеть глаза. Семен обозлился. За каким чертом делают очки, через которые хуже видно, чем просто так, да еще от которых болят глаза? Он размахнулся и зашвырнул очки на глубину. Расческа была мировой. Голубая, прозрачная, зубья идут в три ряда и гнутся, как резиновые. Семен снял кепку и попробовал. Расческа гнулась, но чесала здорово. Такая вещь вполне годилась. Пожалуй, если сказать, что расческу нашел, поверят: вещь маленькая, ничего не весит, потерять - легче легкого. В прямоугольной коробочке-футляре была щетка из белого жесткого волоса, маленькие, сверкающие хромом кривые ножницы, плоская, как картонка, пилочка и еще какие-то штучки с треугольными наконечниками и вроде лопаточки. Для чего эти вещи, Семен не знал, но выбрасывать их стало жалко. В селе показать нельзя, но, может, если поехать в Чугуново, удастся там загнать?.. Книжка была старая, потертая и вся исписана адресами. В карманчике обложки лежали какие-то квитанции, выданные Сорокину Ю. П. Семен порвал квитанции, разорвал книжку, обрывки сложил в валявшуюся под ногами консервную банку, зачерпнул у берега грязи, чтобы была тяжелее, пригнул на место крышку и швырнул в реку. Банка булькнула и сразу же утонула. На дне лежала еще круглая кожаная пудреница на "молнии". На крышке выдавлен и раскрашен какой-то чудной рисунок и люди, похожие на китайцев. Внутри было зеркало и остатки желтоватой пудры. Пудреницу и сумку тоже стало жалко выбрасывать. Их ведь тоже можно продать. Не сейчас, так потом, когда подвернется случай. А пока пускай лежат под камнем, ничего им не сделается. Семен сложил все, кроме расчески, обратно в сумку, прикрыл ее, как и прежде, камнем, потом ветками. Он вспомнил о Сорокиных, которые заплатили за эти вещи, должно быть, немалые деньги, но тут же подумал, что "грошей у них до биса", ничего с ними не станется. И уже со спокойной совестью и новенькой расческой в кармане погнал коров в село. Иван Опанасович кончал обедать, когда возле хаты заворчал автомобильный мотор. - К тебе, - сказала жена, выглянув в окно. - Чужие какие-то. Господи, и поесть человеку не дадут! Иван Опанасович вытер губы. Вместе с остатками масла на губах после вареников с лица его исчезло выражение покоя и довольства, сменившись выражением деловитым и хмурым. Он вышел на крыльцо, когда от синего "Москвича" шли незнакомые мужчина и женщина. - Вы председатель? - спросил мужчина. - Здравствуйте. - Ну, я председатель, - хмуро, но вежливо ответил Иван Опанасович, прикидывая, что за люди и какие от них могут произойти неприятности. Что будут именно неприятности, Иван Опанасович не сомневался. За все время его работы председателем, кто бы ни приезжал - из района, из области, - обязательно начинались попреки в недоработках, упущениях, послаблениях и прочих недостатках деятельности Ивана Опанасовича. - Паспорта со мной нет, но вот мое служебное удостоверение, - сказал мужчина, протягивая коричневую книжечку. "Сорокин Юрий Петрович, механик цеха Э 4", - прочел про себя Иван Опанасович. Кроме фотографии, печати и каких-то непонятных значков вроде звездочек, на удостоверении ничего не было. По бокам треугольной печати стояла надпись: "Завод почт, ящик Э..." - Так в чем дело? - возвращая пропуск, спросил Иван Опанасович. От души у него отлегло: ни завод, ни почтовый ящик его не касались. Стало быть, ничего требовать люди эти не имеют права; будут о чем-нибудь просить, а когда просят, отбояриться легче, чем когда требуют... - Вы, наверное, знаете, кто в селе пасет скот. Коров, я имею в виду... - А на шо то вам? - снова насторожился Иван Опанасович. - Видите ли, мы проезжали по шоссе, решили выкупаться, подъехали к Соколу, там, где гречка растет. Это ведь ваша территория? Пока купались, из машины украли сумку, вот женину. - Жена Сорокина кивнула. - Ну, сумка так себе... - Как это "так себе"? - сердито сказала жена. - И там же были вещи! - Вещи - ерунда. Там важные документы... Ну вот. Вокруг не было ни души. Только пастух-подросток с коровами. Кроме него, никто не мог взять. Дело оказывалось совсем пустяковым. Сумку украли? Не надо было оставлять... Ездят, морочат голову всякой ерундой. Иван Опанасович окончательно успокоился и даже стал менее хмурым. - Пастухов у нас трое. Ну, двое туда не гоняют, по сю сторону пасут. На левый берег только Бабиченков сын гоняет" Он тут недалеко живет. Вон в том конце крайняя хата. - Может, вы поможете? - теребя дрожащими руками косынку, сказала Сорокина. - Поговорить просто с ним. Может, он и так отдаст... Зачем ему это? - Некогда мне, - сказал Иван Опанасович. Он еще раз посмотрел на дрожащие руки Сорокиной и кивнул. - Ладно, пошли. - Понимаете? - стараясь не отстать от него, говорила Сорокина и поминутно заглядывала ему в лицо. - В конце концов, сумка и вещи не такие уж дорогие. Жалко, конечно. Но принципиально! Как это так? А самое главное - там у меня лежали квитанции в записной книжке... Понимаете? Подошла очередь получать машину - а денег таких нет. А мы пять лет в очереди - не отказываться же! Влезли в долги - не хватило. Тогда мы все зимние вещи заложили в ломбарде... Вы понимаете, что будет, если квитанции пропадут?! Иван Опанасович молчал, и в молчании этом явно ощущалось отчуждение и неодобрение. Несерьезные люди какие-то. Нет денег - нечего машины покупать. По одежке надо тянуть ножки... А если вещи заложили, за каким чертом таскать эти квитанции с собой? Что они, дома не могли лежать? Он даже хотел это сказать, но посмотрел на расстроенное лицо маленькой женщины и промолчал. Иван Опанасович постучал клямкой - в хате никто не отзывался, он толкнул дверь. От печи повернулась к ним хозяйка - еще не старая женщина с преждевременно увядшим лицом. Хозяин, маленький, заросший седеющей щетиной, сидел на табуретке и обматывал ногу портянкой. - Здравствуйте, - сказал Иван Опанасович, - вот до вас люди пришли. - Здравствуйте, - торопливо ответила хозяйка. Хозяин молча продолжал обуваться. - Такое, понимаешь, дело, Бабиченко. Вот у них вещички пропали, украли, что ли. И подозрение на твоего сынка. Хозяйка всплеснула руками, тихонько ахнула. Бабиченко исподлобья глянул на нее, на пришедших, натянул сапог и начал обматывать портянкой вторую ногу. - Так что ты давай разберись в этом деле, - сказал Иван Опанасович. - Как следует. А я пошел, некогда мне. Сорокины вышли из хаты вслед за ним. - Вы не сомневайтесь, - сказал председатель. - Он разберется, хозяин строгий. Хозяин вышел через несколько минут. Вслед за ним появилась жена, но не подошла ближе, а так и осталась в дверях. Бабиченко выслушал Сорокиных, не поднимая головы. Под щетиной его вздулись злые бугры желваков. - Он скоро придет. Я спрошу, - глухо сказал он. - Такого за ним не замечалось. Ну, если... В голосе его прозвучала такая жестокая угроза, что жена снова тихонько охнула и прижала руку к горлу. - Цыц! - ощерился на нее Бабиченко. - Я тебе пожалею!.. Хозяйка скрылась в хате. - Погуляйте, - сказал Бабиченко, не глядя на них. - Он скоро коров пригонит. Идите в хату, як хочете... - Нет, зачем же? Мы здесь подождем, - поспешно сказала Сорокина. Бабиченко пошел к поленнице, начал рубить дрова и бросил. Взял грабли с вывалившимися зубьями, принялся чинить и тоже оставил. Потом зачем-то вынес из сеней и повесил на плетень старые сыромятные вожжи. - Он ужасно переживает, - тихонько сказала Сорокина мужу. - Все из рук валится... Сорокин неприязненно покосился на нее и промолчал. Он злился на себя и еще больше на жену. Ну черта, в конце концов, в этой сумке? Сумка бросовая, хлорвиниловая. И вещи тоже, в общем, пустяковые. Вот квитанции - да. С ними будут неприятности. Все-таки как-нибудь обошлось бы. Парня, конечно, вздуть следует. Но уж больно дядька этот свиреп. Вон мыкается, места себе не находит. Оно понятно - за сына горько и стыдно. Перед ними, чужими людьми, стыдно, перед соседями. Это ведь не в городе: вышел на другую улицу - и тебя уже никто не знает. Вот он, Сорокин, даже всех соседей в своем подъезде не знает, кто они, что делают, как живут... А здесь все знают про всех. И, конечно, все село будет знать, что сделал Бабиченков сын. Сорокин попробовал представить себя на месте Бабиченки, и ему стало так нехорошо, что он крякнул и поежился. И ему тоже стало стыдно. Перед Бабиченко, которого он заставил стыдиться, перед его женой, которая заранее умирает от страха за сына, даже перед председателем сельсовета. Хотя тот ничего и не сказал, но во всем его поведении сквозило пренебрежение и к ним, и к тому делу, ради которого к нему пришли... Бабиченко перестал слоняться по двору, присел на землю возле плетня, где сидел Сорокин, но не слишком близко. - Закуривайте, - предложил Сорокин. - Не балуюсь, - ответил Бабиченко и посмотрел туда, откуда должен был появиться Семен с коровами. - В колхозе работаете? - спросил Сорокин. Ему было неловко сидеть вот так, молча, с человеком, которого он нехотя обидел своим подозрением - может быть, и зря? - заставил стыдиться, и он хотел как-то смягчить и его и то жесткое напряжение, которое застыло на лице Бабиченко, но он не знал, с чего начать, и лучше этого вопроса ничего не мог придумать. - Нет, - сухо ответил Бабиченко. - На строительстве. Сторожем. Тут дом для турыстов строят... Идет, - дрогнувшим голосом сказал он. Из лесу лениво выбрели коровы, вслед за ними появился Семен. Дойдя до ближайшего куста, он наклонился, но сейчас же выпрямился и пошел дальше. Бабиченко встал. Сорокин тоже поднялся. Семен подошел совсем близко, скользнул взглядом по Сорокиным и равнодушно отвернулся. Лицо его стало еще более сонным. - А ну, иди сюда! - сказал Бабиченко. - Ты этих людей знаешь? - Коло речки бачив. - Ага, бачив! А сумку ихнюю бачив? Ты украл? Лицо Семена даже под загаром посерело. - Не брал я ниякой сумки... - Ты еще брешешь? Говори, а то сейчас как... Семен попятился и уперся спиной в плетень. - Ой нет, пожалуйста, - сказала Сорокина. - Мы же хотим по-хорошему. Пускай отдаст сумку, и все. - Чуешь, что люди говорят? Ну!.. - Не брал я, - сказал Семен и отвернулся. - Слушай, парень. - Тупое упрямство пастуха начало раздражать Сорокина. - Скажи спасибо, что мы сюда пришли и хотим кончить дело по-хорошему. И признавайся, пока не поздно. А нет, я сейчас поеду в областной центр, в угрозыск. Тут всего двадцать четыре километра. И через час приеду с собакой-ищейкой. Тогда уж пеняй на себя, тогда так просто не обойдется. Куда бы ты сумку ни спрятал, ищейка найдет, будь покоен! Тебе что, в тюрьму хочется? А если в это дело вмешается угрозыск... - Не брал я, - повторил Семен, все так же глядя в сторону. - Подожди, - сказала Сорокина мужу, - дай я... Послушай, Семен. Ты пойми: мы хотим тебе добра. Мы ведь могли просто сразу поехать в угрозыск и привезти собаку, а она привела бы сюда. От нее ведь не спрячешься! И тогда что же, суд, тюрьма или какая-нибудь там колония? Ты ж там пропадешь!.. Ты ведь еще совсем мальчик, у тебя все еще впереди. А ты хочешь испортить себе всю жизнь? Разве можно начинать жизнь с тюрьмы, всю жизнь носить клеймо вора?.. Ну, ты ошибся, взял чужую вещь. Я понимаю, в этом стыдно, очень стыдно признаться. Но лучше пережить один раз такой стыд, признаться и покончить с этим, чем самому, своими руками загубить свое будущее, свою жизнь. Подумай, Семен! Верни сумку, мы уедем, не станем никуда заявлять, заводить дело, и все забудется, и ты останешься честным, незапачканным человеком... Семен молчал. Он смотрел в сторону леса. Деревья там расплывались, как тогда, когда он смотрел через те клятые очки, и он не понимал, что расплывается все потому, что смотрит он сквозь слезы, которыми налились глаза. Губы его вздрагивали, будто он неслышно что-то говорил. Он и в самом деле повторял про себя одно и то же: "Пропал! Ох, пропал!.." Спасения не было. Как бы он ни запирался, ему не поверят. И привезут ищейку. И тогда все... Он так отчетливо представил, как ищейка бежит по следу, тащит за собой на поводке милиционера (он видел это в кино), а потом, оскалив клыки, бросается на него... И все это видят. И потом милиционер везет его, арестованного, в город, и там сажают в тюрьму, где сидят одни бандюги вроде Митьки и где Семена затуркают и забьют и он совсем и окончательно пропадет... И не будет уже осенью ни города, ни ремесленного, не будет ничего... И на что ему сдалась эта клятая сумка и то барахло?.. И как бы хорошо, если б он ее не трогал и даже вовсе не видел... Но он увидел и взял, и теперь уже ничего не вернешь и не поправишь. И что же ему теперь делать? Запираться? Не поможет. Признаться? А что тогда сделает с ним батько? Он такой, что... А как он дальше будет тут