оюсь... - сказала Юка. - Может, все-таки крикнуть? - Ну да, а вдруг тот гад где-нибудь близко?.. Давай помахаем? Они махали руками. Сашко снял рубашку и покрутил над головой, будто разгонял голубей. Никакого ответа не последовало. - Что ж теперь делать? - упавшим голосом спросила Юка. - А что мы можем делать? - мрачно ответил Сашко. - Приедут дед Харлампий и тот дядя Федя, тогда... - А мы будем ждать? А если с Антоном что случилось? Может, он заболел, может... Надо ехать к нему! - Еще чего! - А как же? По-твоему, сидеть сложа руки, да? Не помочь товарищу? - Дед Харлампий сказал, чтоб лодку не трогали и к ней не лазили. - А если нужно? - Да ни за чем не нужно! Ты просто хочешь посмотреть остров и ту козу... - Ну... хочу, - слегка смутилась Юка. - Только это совсем не главное! Ради этого я бы не просила... И вообще, просила бы не тебя, а дедушку. Он меня возьмет. Что ему, жалко? И остров никуда не денется и коза... А сейчас я про Антона думаю, а вовсе не про козу! А ты бессовестный, если так думаешь. Вся рассудительность и солидность, какие были в Сашко заложены и восприняты им от отца, восставали против поездки. Но какие бы доводы ни приводил Сашко, Юка немедленно находила противоположные и доказывала, что ехать нужно, абсолютно необходимо. Никто не рассказывал им печальной сказки об Адаме и Еве, а сами они, конечно, ее не читали. Как и всякая сказка, она, очевидно, отражала какие-то изначальные качества человеческих характеров, иначе бы не возникла и не повторяло бы ее несчетное число уже не мифических, а живых людей на протяжении всей истории. Юка обнаружила в споре ловкость и изворотливость не меньшую, чем любая из ее предшественниц. Когда все доводы были исчерпаны и не поколебали стойкости Сашка, Юка пустила в ход самый коварный и страшный для мужчин, который, должно быть, погубил и библейского Адама. - Ты просто боишься! Ты трус, и больше ничего! Такого удара в солнечное сплетение мужского достоинства маленький деревенский Адам не выдержал. - Ладно, пошли. Ну смотри, попробуй потом чего говорить! - зло сказал Сашко и даже показал кулак. Они долго ходили по берегу и никак не могли отыскать место, где дед прятал свою лодку. Трава, примятая ими вчера, распрямилась, следы Боя и Антона в иле затянуло грязевой жижей, а кусты были похожи один на другой. Наконец Сашко остановился: на одном из кустов, которые росли большой густой купой, была срезана ветка. Вчера Антон срезал ветку для Юки, других срезов нигде не было, значит, это то самое место. Сашко осторожно полез в кусты, Юка начала пробираться следом, заторопилась и, ломая ветки, упала. Короткий рукав платья, задетый сучком, разорвался до шеи, лоскутья повисли как свиные уши. Во всю длину руки тот же сучок ссадил кожу, в ссадине начали быстро-быстро проступать крохотные капельки крови. Ссадину жгло огнем, на глазах Юки выступили слезы, но, встретив испытующий и злорадный взгляд Сашка, она как ни в чем не бывало собрала в кулак лохмотья рукава и спросила: - У тебя булавки нет? - Сроду они у меня были? Юка отпустила лохмотья, они опять повисли, как свиные уши. Под ногами хлюпало и чавкало. Старые стебли камыша, корневища устилали дно, прогибались под ногами, но не позволяли им увязнуть в иле. Ребята разгребли камыш, взобрались в лодку; Сашко, упираясь лопатой-веслом в кочки, вывел ее на чистую воду. Грести он не умел, а у лодки оказался подлейший характер - вперед она не двигалась, но зато, как вьюн, вертелась из стороны в сторону. Иногда Сашку удавалось толкнуть ее на шаг вперед, но весло цеплялось за плети кувшинок или какие-то коряги, и, высвобождая его, Сашко подтягивал лодку на прежнее место. Сашко запыхался, взмок и, разозлившись, бросил лопату на дно лодки. Юка подобрала весло, попробовала грести сама. Лодка продолжала вертеться, но все же начала продвигаться и вперед. Шла она не носом, как полагается, а боком и в таком темпе, что Сашко фыркнул: - Вторая космическая скорость! К счастью, у ребят не было часов, поэтому они не могли следить течение времени, что больше всего и раздражает спешащего человека. О том, что времени прошло немало, дали знать желудки: ноющей пустотой они напомнили о себе. Наконец несуразный бокоплав причалил к острову. Ребята подтянули лодку, чтобы она не уплыла, и, продираясь через кусты, побежали к купе деревьев, стоящей на взгорке. - Антон! Бой! - негромко позвала Юка. В ответ раздался тяжелый топот, навстречу им вылетел хакающий Бой. Молотя хвостом кусты, он лизнул Юку в лицо и помчался обратно. Антон собрался завтракать - раскладывал на мешковине припасы, присланные теткой Катрей. - Вот молодцы! - сказал он, улыбаясь. - Я так и знал, что вы приедете. - Ну как тебе тут? - спросила Юка, не отводя взгляда от еды. - Полный порядок! Спал во дворце имени деда Харлампия. Прима-люкс! Юка немедленно залезла в крохотный шалашик из веток тальника, полежала на шумящей жухлой листве. - Мне бы здесь пожить! - завистливо вздохнула она, вылезая. - А что? Попрошу дедушку, он меня возьмет с собой, и все... Только еды надо взять побольше... - Ну, еды и сейчас хватит. Давайте, ребята, подрубаем. - Что ты, что ты! - неискренним голосом сказала Юка. - Тебе самому мало. - Да ну, вон здесь сколько! На-авались! - скомандовал Антон и показал пример, как надо наваливаться. - Мы самую-самую чуточку, - сказала Юка, - а то почему-то ужасно есть хочется, - и, покончив с нравственными борениями, принялась за еду. Сашко ни с чем не боролся и без всяких объяснений начал "рубать". - Чего это ты рваная? Подрались, что ли? - заметил наконец Антон разорванное плечо Юкиного платья. Юка покраснела и собрала в кулак лохмотья: - Упала... Булавку бы. Или хотя бы веревочку... Булавки не оказалось, обрывок шпагата нашелся в одном из карманов рюкзака. Антон обвязал шпагатом собранные в пучок лохмотья. Подол платья слева вздернулся, зато плечо было немного прикрыто. - Шик, блеск, красота! Тра-та-та, тра-та-та! - насмешливо сказал Сашко. Юка отмахнулась от него. - Ты ее видел? - Кого? - Как, ты даже не знаешь? Тут же живая дикая коза! - Нет тут никакой козы. - Есть, - сказал Сашко, - дед говорил... и вот, - показал он на засохшие козьи орешки. - Пойдем поищем. Мы хоть издали посмотрим, немножечко... - Нельзя, - сказал Сашко, - собака может загрызть, если найдет. - Нет, я не дам, - сказал Антон. - Сейчас... Он отстегнул ремни рюкзака, связал их и петлей надел на шею Бою. Получилось что-то вроде ошейника и очень короткого поводка. - Пошли. Рядом, Бой! Бой посмотрел на него, вильнул хвостом, и они двинулись. Иногда, чуя след, он утыкался носом в землю и устремлялся вперед, тогда все трое вцеплялись в него и придерживали. Остров густо зарос кустарником. Они запыхались, исцарапались, но так козы и не увидели. - Хватит! - сказал Сашко. - Не будет дела. Мы шумим, как на свадьбе, она слышит и убегает. Что она, дурная, что ли, чтобы к нам идти? И домой пора, вон уже солнце где... Солнце стояло в зените. Как ни обидно было Юке уезжать, не повидав дикую козу, уезжать пришлось. - Наверное, дедушка уже разыскал Федора Михайловича, - сказала Юка Антону, садясь в лодку, - и они едут домой. Знаешь, я сейчас пойду переоденусь и побегу в лесничество, буду там ждать. И вместе с ним приду... А ты, Сашко, приходи сюда к озеру и жди здесь. Сашко и Юка переправились обратно, забросали лодку камышом и пошли в село. Митька проснулся поздно. После вчерашнего башка трещала, во рту было так скверно, будто он наелся мыла. Он окунул голову в ведро с холодной водой. От этого сделалось немного легче, но ненадолго. Следовало опохмелиться, что он и сделал, не обращая внимания на причитания матери. После опохмела голова стала болеть меньше, настроение улучшилось. - Брось, мать, не гуди, - почти благодушно сказал он, - теперь дела пойдут на поправку - нашел заручку. Поняла, нет? Только бы не упустить. Ну, я своего не упущу!.. Собери поесть, ну и еще чекушку прихвати... По всему получалось, что дела его действительно могли теперь поправиться. Начальничек тот может пригодиться. Собаку он и сам хотел пристрелить, но раньше могли выйти какие-то осложнения, а теперь будет полный порядок. А если начальничку этим делом угодить, может, удастся зацепиться в Чугунове. Главное - зацепиться, потом он сам сориентируется, не впервой... А пока под это дело можно ружье пару деньков подержать, голова теперь ничего не скажет. Может, что и на мушку подвернется... Плотно позавтракав, загнав в оба ствола патроны с жаканами, Митька далеко за полдень пошел в лесничество. На дверях хаты деда Харлампия висел замок. Митька обошел всю усадьбу, долго заглядывал в окна, прислушивался, но, кроме хрюканья кабана в хлеву, ничего не услышал. "Ладно, придут, никуда не денутся, - сказал он сам себе. - Может, пока попробовать?" "Пробовать" вблизи лесничества было опасно - могли услышать и застукать на горячем, как тогда... Больше всего для "пробы" подходили берега Ганыкиной гребли, где никто не бывал и где он в свое время немало пострелял и уток и зайцев. Вода слепила глаза стеклянным блеском, над лесом висел зной. Зной заставил замолчать и притаиться даже птичью мелочь, которая суетится и свиристит целый день. Митька Казенный старался ступать осторожно, без шума. Он давно, очень давно здесь не был и с трудом узнавал хорошо знакомые прежде места. Проходя мимо большой купы кустов, Митька заметил висящий на сучке клочок голубой тряпки, свеженадломленные ветки, оборванную листву. Кто-то совсем недавно пролез здесь к озеру. Кто и зачем? Митька полез через кусты. Под ворохом старых стеблей камыша виднелась доска. Он отшвырнул камыш. Лодка! Ну, не лодка, скорей корыто, а все-таки плыть можно. Стоп - чья? Лесника? Зачем ему? И она была бы настоящая, а не такая топорная самоделка. Колхозная? Все бы знали, и он бы знал. Значит, втихаря сварганил какой-то кустарь-одиночка. Ну, он тоже одиночка... Не раздумывая больше, Митька положил ружье, сильно толкнул "карапь" деда Харлампия, влез в него и начал грести к острову. Не только мальчики и девочки, но и взрослые не знают будущего, не могут предвидеть и проследить последствия своих поступков. Умей они это, многое было бы не сказано и, может быть, еще большее осталось несовершенным. Говоря или делая, человек добивается, преследует какую-то цель, именно ее, и ничего больше. Но в сложнейшем сплетении, столкновении множества воль и устремлений, взглядов и мнений, характеров и блажи или дури, которая некоторым заменяет характер, сказанное и сделанное вдруг приобретает иной смысл, иногда прямо противоположный, оборачивается против того, чего человек хотел и добивался, и цель оказывается недостигнутой, а хорошему делу или человеку нанесен вред. Если бы Толя мог предположить, что обдуманное им, а проделанное Вовкой обернется против Антона, к уже существующим добавит еще одного преследователя, он бы ни под каким видом ничего не допустил. Вовка был усталый и злой. Он только что вернулся с купанья, весь пропотел и запылился. Это было не удивительно - купаться приходилось далеко за городом. Чугуново - город небольшой, но непомерно длинный, кишкой вытянувшийся по берегу Сокола на несколько километров. И вся беда в том, что жил Вовка в части города нижней, а химический завод стоял на окраине верхней. Самого Вовку это не очень волновало, он бы купался там, где жил, что прежде и делал. Но когда завод начал переходить на новую продукцию и Вовка после купанья приходил домой, мать все тревожнее потягивала носом и, дознавшись, в чем дело, потребовала, чтобы он перестал купаться в реке. Вовка пытался уверить, что пахнет от него вроде как аптекой, химией, но мать считала, что пахнет совсем не аптекой, а скорее дохлятиной или даже чем-то совсем неприличным. Но какой же мальчик откажется летом от купанья? Он тогда вовсе и не мальчик, атак - ни рыба ни мясо... Вовка, будучи мальчиком самым настоящим, от купанья не отказался, но ему приходилось топать по пыли и жаре за город, к черту на кулички. После такой прогулки от купанья и памяти не оставалось, зато пыли на потном теле прибавлялось столько, что дома нужно было уже не купаться, а просто мыться. Делать это, по странным извивам мальчишеской психологии, Вовка не любил настолько же, насколько любил купаться. Вот почему обстоятельные, неторопливые рассуждения Толи о том, как некоторые безответственные люди губят природу, в частности отравляют реки, пали на благодарнейшую почву, или, как говорят в таких случаях ораторы, встретили горячую поддержку. В отличие от Толи, Вовка никогда не довольствовался теоретизированием, умозрительным рассмотрением вопросов. Кипучая натура его требовала действия, шагов практических, притом немедленных и как нельзя более решительных. Дай ему сейчас волю, он бы виноватого во всем директора химзавода не только с позором прогнал, но еще и приговорил бы его через суд, как полагается, на всю катушку... - А что? - горячился Вовка. - Ух, я бы ему... Толя снисходительно улыбнулся: - К счастью директора, ты ему ничего сделать не можешь. - А ты? - И я не могу. - Тогда давай напишем в газету. Чтоб его продрали как полагается. - Я говорил с папой. Он сказал, что газета уже писала и больше по этому вопросу выступать не станет. - Ну так придумай что-нибудь, ты ж у нас кибернетик! У Вовки это было высочайшей похвалой. Если кибернетики могли придумать думающие машины, то как же должны быть умны сами кибернетики?! Польщенный, Толя улыбнулся, но с подобающей случаю скромностью. - В сущности, я уже придумал, - сказал он. - Весь вопрос только в том, как это сделать. Потому что, если нас поймают, будет плохо. Очень плохо. И не только нам, но и нашим родителям. Мы же несовершеннолетние, и ответственность за нас несут они. - Ничего, не подорвутся, - сказал Вовка. Он был потный, грязный и поэтому злой. Почему должен мучиться только он один? Пускай другим тоже будет кисло. - Нет, - сказал Толя, - это не годится. Я не хочу, чтобы за меня отвечал кто-нибудь другой, - это трусливо и во всяком случае не благородно. - Тоже мне фон-барон! - фыркнул Вовка. - Быть благородным - вовсе не привилегия баронов. Скорее наоборот, - на самых предельных для него голосовых низах сказал Толя. Если бы кто-нибудь услышал сейчас Толю, он бы решил, что говорит не он, а его папа. - Ладно, плевать на баронов. Конкретно? - На Доске почета висит портрет директора химзавода. По-моему, надо снять подпись, которая там висит, что он выполнил-перевыполнил, и повесить другую. - Тю, - сказал Вовка, - а кто же это заметит? - Я подумал и об этом, - сказал Толя. - Надо снять фотографию и прилепить ее где-нибудь в другом, непривычном месте, чтобы она обращала на себя внимание. А то, в самом деле: все привыкли и думают, что, кто там висел, тот и висит, и поэтому не смотрят. На Крещатике, а тем более на улице Горького или Невском весь вечер буйствует электричество. Но даже там после часа ночи буйство утихает, входит в норму элементарных потребностей и выполняет свою основную задачу: освещает улицу настолько, насколько это нужно. Что же говорить о Чугунове? Там электричество только освещает улицы. Но и то до двенадцати. Это, конечно, тоже излишество, потому что город засыпает к десяти. В одиннадцать ни одного пешехода на улицах не встретишь. А что касается автостада, оно давно уже спит своим металлическим сном и видит сны о райском и потому недостижимом блаженстве - новой резине, гипоидной смазке и прочих машинных радостях. Поэтому, когда Толя и Вовка со всеми предосторожностями, крадучись, будто собрались ограбить государственный банк, вышли за калитку Вовкиного дома, улица была глуха, слепа и темна. Даже собаки, необразованные, провинциальные, но, может быть, именно благодаря этому неизменно бдительные собаки, не обнаруживали себя предупреждающим брехом, так как в заснувшем городе брехать было не на кого. Все произошло разочаровывающе легко и просто. Никто их не видел, не прогонял и не преследовал. Они сняли фотографию директора химзавода с установленного для нее места - для этого Вовке пришлось влезть Толе на закорки - и прилепили сбоку на крайней грани фундаментальной стены, для чего Вовке пришлось снова влезть на закорки Толе, а потом приклеили под ней новую подпись, написанную от руки печатными буквами. После этого осталось только разойтись по домам и лечь спать, что они и сделали. 17 Степан Степанович давно взял себе за правило по утрам прогуливаться пешком. Прогулка, правда, получалась куцая, всего два квартала, и не всегда удавалось ее проделать - не ходить же пешком по сугробам или весной и осенью по слякоти и грязи! - но, если погода была хорошая, Степан Степанович отпускал машину и шел пешком. Иногда он даже делал небольшой крюк, чтобы идти не просто по улице, а мимо городского сада: все-таки там воздух должен быть чище и свежее. Заложив руки за спину, Степан Степанович неторопливо шествовал по щербатому тротуару вдоль забора городского сада. В просторном костюме из светло-аспидного трико было не жарко, только что съеденный основательный завтрак давал себя чувствовать легкой отрыжкой, но, так как завтрак был вкусный, она благодушного настроения не портила. Возле Доски почета стояла небольшая группка - человек пять, не больше. Они поглядывали на Доску и весело переговаривались. Потом один за другим уходили, но подходили новые прохожие, приостанавливались, смотрели, тоже что-то говорили или молча улыбались и шли дальше. Степан Степанович подошел, и все благодушие его сдуло, как папиросный дымок ураганным ветром. Это было неслыханно, невиданно и... Степан Степанович не мог даже подобрать названия для того, что представилось его глазам и над чем посмеивались прохожие. Посреди Доски почета зияла пустота, обрамленная бронзированным кантом. Фотография, находившаяся там прежде, висела на стене сбоку, а под ней - написанный крупными печатными буквами текст: "Директор химзавода Омельченко не строит очистных сооружений, и ядовитые отходы завода спускают прямо в реку. Рыба вся передохла, а река стала как сточная канава, даже нельзя купаться. Такому директору место не на Доске почета, а на Доске позора". - Это... это что такое? - задыхаясь от негодования, сказал Степан Степанович. - Кто сделал? На него оглянулись. - Какая разница - кто? Важно, что правильно... Самокритика так самокритика!.. - Это не самокритика, а хулиганство! Надо немедленно снять! - Зачем? Пускай висит... - Снимите кто-нибудь, товарищи! Это дело так оставлять нельзя! Улыбки на лицах случайных собеседников, прежде просто веселые, стали насмешливыми. - Кому надо, тот пусть и снимает... - Может, это тот самый Омельченко и есть, чего он так кипятится? Нет, вроде не похож... - Лично мне не мешает, пускай висит. А тебе не нравится - полезай сам... Насмешливо улыбаясь, люди разошлись. Кто они такие? Должно быть, они знали Степана Степановича, не могли не знать. И, несмотря на это, радовались безобразию, которое его возмущало, в глаза смеялись над ним, говорили ему "ты"... Может быть, и сам Степан Степанович знал этих людей или, во всяком случае, видел? Он встречал, видел множество людей, но запоминал лица только тех, с кем близко сталкивался, - подчиненных и вышестоящих товарищей. Степан Степанович полез снимать сам. На закругленном цоколе ноги оскальзывались, ухватиться было не за что, поддержать некому, но, будучи человеком настойчивым, он не отступался. Ободрав носки новых, тоже светло-аспидного цвета сандалет, перепачкавшись известкой, Степан Степанович сорвал гнусный листок, сунул его в карман. "Хозяйство" Егорченки было по пути. Егорченко уже сидел за своим столом. Увидев входящего Степана Степановича, с которым был в приятельских отношениях, он поднялся и пошел навстречу. - Привет, привет! - подняв приветственно руку, весело заговорил он. У него тоже было хорошее настроение, так как он тоже только что позавтракал, чувствовал себя превосходно, а никаких неприятных происшествий за ночь не произошло. - Как дела? - спросил Степан Степанович. - Как говорится, все в порядке, пьяных нет. - Пьяных, может, и нет. Но и порядка нет! Это что, по-твоему, порядок? Степан Степанович положил перед Егорченкой листок. Егорченко пробежал глазами, лицо его расплылось в улыбке, но, встретив взгляд Степана Степановича, он тотчас согнал все ее признаки. - Не где-нибудь, с Доски почета снял! Сегодня про Омельченко написали, завтра про меня напишут... - Кто же это мог сделать? - Твое дело такие вещи выяснять. - Это не совсем так... Ну ладно, займемся. Вот только ты зря снял, Степан Степанович. - Что ж, по-твоему, я должен был стоять сложа руки? Народ ходит, понимаешь, смотрит, смеется. - Так-то оно так, но то бы мы из области собаку вызвали, а теперь что, как найдешь? - Ну, это не мое дело, а ваше... Вон там отпечатков - весь листок заляпан. За границей по таким отпечаткам враз преступников находят. Листок бумаги действительно по краям был усеян оттисками пальцев, испачканных фиолетовыми чернилами, словно оттиски эти были наляпаны нарочно или оставили их безрассудно смелые люди, не боящиеся ничего на свете. Егорченко смотрел на четкие отпечатки папилярных линий и с сомнением качал головой. - Что ж мне теперь, у всех жителей города отпечатки пальцев брать? - Дело твое... Да, вот еще что... - Степан Степанович меньше всего хотел, чтобы в городе узнали о вчерашней истории в лесу, истории, в которой он вел себя не самым героическим образом, но теперь решил, что на председателя сельсовета полагаться нельзя, будет вернее, если этим делом займется Егорченко. - Вчера я заезжал в лесничество. Там, понимаешь, шатается по лесу какой-то мальчишка с большой собакой и натравливает эту собаку на народ. Поручи своим людям взять этого мальчишку, прощупай, кто такой, что такое... А собаку пристрелить без всяких разговоров. Нечего нам, понимаешь, баскервильских собак в районе разводить. - Разберемся. Я как раз на сегодня вызвал участкового, лейтенанта Кологойду. Дам указания, будет полный порядок. - Пускай свяжется с председателем сельсовета, он в курсе. И привлечет охотника, есть там один, председатель его знает. Я с ним сам говорил - парень, видать, энергичный, напористый, он поможет. Через несколько часов, когда лейтенант Кологойда прибыл, он получил надлежащие указания и выехал в Ганеши рейсовым автобусом. Автобус, до отказа набитый корзинами, мешками, чемоданами, их владельцами, неприятностями и огорчениями владельцев, преодолевал последние десятки метров городской булыги. Она была так изрыта и раздолбана, автобус так угрожающе заносило и раскачивало, что неодушевленные предметы приобрели совершенно несвойственную им подвижность и даже прыткость, а пассажиры на некоторое время забыли о своих неприятностях, так как надо было держать вещи, изо всех сил держаться самим, чтобы не слететь с сиденья, не стукнуться головой о потолок, не боднуть соседа и не подвергнуться такому же нападению с его стороны. Федору Михайловичу в этот момент, как и другим пассажирам, было не до того, чтобы выглядывать в открытое окно, хотя он и сидел возле него, поэтому он не увидел, как в кузове встречного грузовика цепляется за крышу кабины, приплясывает, стараясь сохранить равновесие, дед Харлампий. Дед Харлампий его увидел, закричал и даже замахал рукой, но голос его заглушил рев моторов, дребезжанье обеих машин, а легкомыслие, с которым он оторвал руку от кабины, было тотчас наказано: деда швырнуло на пол кузова и занесло в угол. Когда он поднялся, автобус в отдалении подбрасывал кургузый зад на последних ухабах, выбрался на шоссе и уже легко покатил своих пассажиров, их пожитки и неприятности прочь от Чугунова. Дед в сердцах сплюнул, возле базара слез со своего грузовика и тотчас пошел разыскивать попутный, чтобы ехать обратно. Федор Михайлович и лесничий молчали. Их попытка опротестовать предписанную вырубку ни к чему не привела. Федор Михайлович как мог подбадривал его, предложил сейчас же по возвращении в лесничество написать соответствующее письмо и ехать в Киев, чтобы не допустить уничтожения леса. Глядя на мелькающие за окном перелески, первые заставы лесничества, Федор Михайлович невесело думал о том, как много вреда может принести злой дурак. Но разве дураки бывают добрыми? Известный медведь, размозживший голову пустыннику, имел самые благие намерения - убить муху. А благими намерениями, по слухам, вымощена дорога в ад... Толин папа и Толя молчали тоже. Толя обиделся: папа ни за что не хотел оставить его в Чугунове одного. Утром, когда Толя и Вовка прибежали к Доске почета, портрет Омельченки висел на месте, а листок, приклеенный Вовкой, исчез. Они так и не узнали, видел его кто-нибудь или нет. Следовало проделать все сначала и проследить, какие это даст результаты. Тогда можно было бы Юке и Антону рассказать, что ездил он в Чугуново не зря, а чего-то добился. Разумеется, объяснять, зачем ему нужно остаться в Чугунове, Толя не стал, а папа не видел для этого никаких резонов и, кроме того, сказал, что, если бы даже он и согласился, существует мама, которая не допустит, чтобы он болтался один в городе, и немедленно помчится за ним - Толя ведь ее знает. Толя хорошо знал свою маму и понял, что дальнейшее сопротивление ни к чему не приведет. Тем не менее на папу он обиделся - на одну ночь оставить его он все-таки мог. А лейтенант Вася Кологойда молчал потому, что рядом с ним сидела хлипкая старушка того вида, который называют "божьим одуванчиком", непрерывно зевала и каждый раз крестила рот, опасаясь, как бы бес-искуситель не проник в это отверстие и не погубил ее душу. Разговаривать с богомолкой не хотелось, да и вообще единственный человек, с которым Васе хотелось бы разговаривать сегодня, была Ксаночка, кассирша городского кинотеатра. Теперь у Васи появилось опасение, что из-за дела с собакой он может задержаться в Ганешах и встреча с Ксаночкой не состоится. Что он, капитан Егорченко, себе думает? Если участковый, так его можно гонять из-за всякой ерунды? Просто возмутительно! Но как бы Вася ни возмущался, человек он был дисциплинированный и знал, что, даже рискуя не увидеть сегодня Ксаночку, не уедет из Ганешей, не доведя дела до конца. Возле лесничества шофер затормозил, лесничий и Федор Михайлович сошли, автобус покатил дальше, в Ганеши. Увидев на двери замок, Федор Михайлович удивился, но не обеспокоился. Время обеденное, хозяева должны прийти, прибегут и Антон с Боем, которые, наверное, околачиваются где-нибудь у реки. Он пошел в контору и вместе с лесничим занялся составлением письма в вышестоящие инстанции о недопустимости вырубки. Через некоторое время он вышел и снова подошел к хате Харлампия. Замок висел на месте, никого не было видно и слышно, только поросенок, который прежде похрюкивал, теперь визжал непрерывно, как сирена, которую забыли выключить. Федор Михайлович подошел к хлеву, поросенок смолк, начал тыкаться мордой в загородку, требовательно похрюкивая. - А, ты просто лопать хочешь? - сказал Федор Михайлович. - Тут я тебе ничем... И в это время чей-то голос прокричал: - Антон сказал, шоб вы его не шукали, бо он ховается. Он сам придет, когда будет можно... То ли потому, что в это время он сам говорил, то ли из-за поросенка, который снова включил свою сирену, Федор Михайлович даже не смог определить, откуда долетел голос. - Кто там? Никто не ответил. - Кто кричал, я спрашиваю! - закричал Федор Михайлович и поспешно вернулся к хате. Ему снова никто не ответил, ни души не было вокруг, и не доносилось ни звука, кроме визга проклятого поросенка. - Хватит дурака валять! - вспылил Федор Михайлович, - Кто там прячется? И вообще, в чем дело? Никакого ответа. - Слушай, кто ты там такой? Дипкурьер, загробный дух, леший? Вылезай и расскажи, что случилось, почему Антон прячется? Мне некогда играть в прятки! Ну! Как и прежде, ответа не последовало. Федор Михайлович уже всерьез рассердился и обеспокоился. Если это шутка, то дурацкая. - Слушай, привидение, если ты не сбежало, - громко сказал он. - Я оставлю на плетне записку, ее нужно немедленно передать Антону. Вероятнее всего, таинственный вестник убежал, но Федор Михайлович все-таки написал на листке бумаги несколько слов, засунул листок в надтреснутый кол плетня и пошел в контору. Как только дверь за ним закрылась, из-за плетня протянулась рука, схватила записку и исчезла. Потом из густого куста сирени осторожно выбрался Семен-Верста, пригибаясь, перебежал шоссе и скрылся в лесу. Коровы уже разбрелись в разные стороны, он собрал их и погнал к Соколу. Время, говорят, лучший врач для душевных ран, но этот врач оказался более нужным Семену-Версте для ран телесных. Эту ночь он спал на животе, так как следы отцовского внушения не позволяли повернуться на спину и даже на бок, Обида на ребят оказалась не такой стойкой и памятной. Тем более, что вопреки его ожиданиям ребята над ним не смеялись и вовсе его не сторонились. Вот и сегодня эта приезжая девчонка, хотя она, конечно, в курсе, сама заговорила с ним, как будто ничего не случилось. Да и другие ребята тоже... В конце концов чем они виноваты, что он ту клятую сумку взял, а потом батько его отодрал? Они же говорили вообще, а не чтобы сумки красть... Ну и что, если он надуется и будет ходить один, как сыч? Не с кем будет и слова сказать. И так целый день коровы да коровы, будь они неладны... Он был на опушке леса, когда проезжал автобус, увидел приехавшего Федора Михайловича и вспомнил просьбу Антона сказать о нем, но не выдавать, где он прячется. Загнав коров подальше в лес, Семен пробрался к хате Харлампия и спрятался в густой сирени. Он решил на глаза не показываться. Крикнуть, что нужно, и убежать. А то начнутся спросы да расспросы, он не выдержит, расскажет, а потом этот дядька, наверное, заведется с Митькой и запутает Семена, потому что он рассказал. Нет, лучше без всяких. Хватит с него инициативы. Сказал, и все, а там пускай сами разбираются как хотят... Он только слишком глубоко залез в куст, крикнул, но не сумел сразу выбраться, а потом побоялся, что Федор Михайлович его увидит и догонит. Поэтому он затаился и ни словом не отозвался на все обращения. И так получилось даже лучше - в руках у него была записка, а передать ее Антону - пустяковое дело. Антона не оказалось в его тайнике под скалой, и, сколько Семен ни кричал, Антон не отозвался. Коров пора было гнать домой, и Семен направил их кратчайшей дорогой к селу. На полдороге его встретили Юка и Толя, который сразу же по приезде снова стал неразлучным спутником Юки. - Слышь, ребята, - сказал Семен, когда они поравнялись, - а тот дядька приехал... - Какой дядька? - А тот, шо с Антоном. - Ты ему рассказал? - Не... сказал только, шо Антон ховается и шоб его не шукали. - И все? - А шо? - Боже мой! - всплеснула Юка руками. - Почему ты такой глупый?! - А шо? - тупо повторил Семен. - Он ось записку написал... Юка схватила записку. "Антон! Какую ты бы там ни затеял игру - в индейцев, Робинзонов, сыщиков и разбойников, - бросай все и немедленно возвращайся. Через два часа мы должны выехать в Киев. Ф. М." - Он думает, это игра. Ничего себе игра! Бежим скорее! Юка и Толя побежали. Семен смотрел им вслед, и в нем снова опарой поднималась обида. Тоже умные, воображают... Пускай делают теперь сами что хотят, а его, Семена, дело - сторона. В этом решении он окончательно утвердился, когда возле самого села встретил участкового. - Слышь, - остановил его участковый, - ты там коров пасешь, по лесу ходишь. Не встречал пацана с большой черной собакой? Вчера или сегодня? Семен удивленно открыл рот и тотчас захлопнул его. - Не, - сказал он, - не встречал. - Может, слышал про него? Знаешь, откуда он? - Ничего я не слыхал и не знаю... Куды, шоб тебя! - заорал он и хлестнул кнутом комолую корову, хотя та и не думала никуда уходить, а спокойно брела за остальными. Просто Семен заторопился уйти, чтобы избежать дальнейших расспросов. Надо держаться подальше. Если уж милиция за это дело взялась, значит, хорошая каша заваривается. И нечего ему в ту кашу лезть! Хватит с него! Еще про сумку дознаются... Юка постучала в дверь конторы и распахнула дверь: - Извините, пожалуйста, нам нужен дядя Федя. Федор Михайлович поднял голову: - Ага, на этот раз не загробный дух, а депутация живых... Что ж, не буду отпираться: я - дядя Федя. - Ой, как хорошо, что вы приехали! А то тут такое делается, такое делается - просто ужас!.. - Что же именно делается и где Антон? Почему он не пришел сам? - Он не может! Если его Митька подстережет, он же застрелит... - Что? - Федор Михайлович поднялся. - Какой Митька? Кого застрелит? - Боя застрелит и Антона побьет... Ой, пожалуйста, не будем больше разговаривать, пойдемте скорее! Я вам все по дороге расскажу... - Извините, Вячеслав Леонтьевич, - сказал Федор Михайлович, - вы же слышали... - Может, мне с вами, помочь? - Зачем? Я самбист, накостыляю любому Митьке, если он не чемпион... Ну, ведите, вестники бедствий! Размашисто шагая, Федор Михайлович выслушал историю несчастий, которые одно за другим свалились на Антона, как только он остался один. - Ну-ну, - сказал он наконец, - тоже мне рыцари-антихламовники... За такую сопливую самодеятельность надирают уши, а то место, откуда растут ноги, потчуют березовой кашей. Ваше счастье, что я принципиальный противник рукоприкладства... Далеко еще? - Уже близенько, может, с километр осталось или меньше. Они не прошли и четверти километра, как показался бегущий навстречу Сашко. Далеко отстав от него, ковылял маленький Хома. - Скорей! Скорей! - на бегу прокричал Сашко. - Там Митька... Митька на остров поехал... Федор Михайлович побледнел и, сжав кулаки, побежал. Он только поравнялся с маленьким Хомой, как впереди, со стороны озера, прогремел выстрел и почти тотчас второй. 18 Он повернул на звук выстрелов, ребята сзади что-то закричали, но Федор Михайлович не расслышал. Наперерез ему из кустов метнулся черный зверь, сбил его с ног, и оба покатились по земле. Встрепанный, захлебывающийся от восторга, Бой вскочил первый, набросился на своего хозяина, и они снова покатились по земле, теперь уже в радостной игре-сражении, которая изредка случалась дома на ковре. Их окружили подбежавшие ребята, а среди них и сияющий Антон, но для Боя сейчас никто, не существовал. Утробно рыча, он в притворной ярости бросался на хозяина, запрокидывал его на спину; пойманный за шею, валился сам, вскакивал, успевал при этом лизнуть своим огромным язычиной обожаемое лицо и снова притворялся самым свирепым, самым кровожадным зверем... - Что здесь происходит, граждане? Позади ребят стоял лейтенант Кологойда, держа руку на кобуре пистолета. Из-за его плеча сконфуженно выглядывал дед Харлампий. Федор Михайлович поднялся: - Хватит, Бой, подожди... Бой не мог успокоиться. Он вьюном вился вокруг его ног, встряхивался, подпрыгивал и лизал в лицо. - Погоди, тебе говорят! Бой поднял голову кверху и залаял не громко, протяжно, со всей силой упрека, на какую только был способен. - Ладно, не сердись, старина, больше я тебя не оставлю... - В чем дело, я спрашиваю? Что здесь происходит? - повторил Кологойда. Руку с кобуры он уже снял. - Ничего особенного: встреча после разлуки... А почему?.. - начал Федор Михайлович и посмотрел на деда. Харлампий развел руками. Что он мог сделать, если, слезая с грузовика, попал прямо в объятия участкового? Вася Кологойда не терял времени напрасно, в течение нескольких минут узнал у лесничего, чья собака, кто ее хозяин, где он, а у тетки Катри, вернувшейся наконец от сестры из Ганешей, выпытал все, что можно было извлечь из потока руготни, который она не замедлила обрушить на него, своего лайдака-мужа, Федора Михайловича, бандита Митьку и весь белый свет. Митьку или еще кого-нибудь вроде него дед Харлампий, не задумываясь и даже с удовольствием, обвел бы вокруг пальца, но участковому врать не стал и со всей возможной поспешностью повел его к озеру, надеясь, что тот примет чью угодно сторону, только не Митькину, и, стало быть, Антону и Бою ничто угрожать не может. - Вы хозяин собаки? А кто стрелял? - Это на острове, Митька Казенный, - сказал Антон. - В тебя? В вас? - ужаснулась Юка. - Не знаю... Мы уже сюда переехали... Он, по-моему, даже нас и не видел. - Митька на острове? - вмешался дед и яростно хлопнул себя по ляжкам. - Ах, стервец, ах, гнида толстомордая... Не иначе как по козе стрелял!.. - По козе? - Ну да, дикая коза там, с зимы осталась... - Ага, браконьерство! Ну, мы сейчас возьмем его тепленьким... Где твой пароход, дед? Поехали! А вы, граждане, подождите здесь... Харлампий с сомнением оглядел дюжую фигуру Васи Кологойды. - Не будет дела, утопишь ты мой карапь, больно тяжел... Да еще ту орясину везти. Ты лучше тут погоди, я сам. Коли он козу подстрелил, от тебя спрячет, а от меня нет - я там каждый кустик знаю... - Ой, дедушка, вы же с ним не справитесь! - сказала Юка. - А мне зачем? Он как услышит, кто его тут поджидает, с него враз вся фанаберия соскочит. Он ведь дрянь человечишка: молодец против овец, а против молодца и сам овца... - Ладно, дед, отчаливай. А я тут пока с этим собачьим делом разберусь. Только смотри, вещественные доказательства обязательно прихвати... - Уж я его не помилую! - сказал дед Харлампий и скрылся в кустах. - Ну, - сказал Вася Кологойда, - выкладывайте, что вы тут натворили, зачем на людей собак натравливали? Участковый выслушал рассказ Антона, поглядывая на ребят. Те дружно кивали, подтверждая сказанное. - Не врете? - спросил он, хотя было совершенно очевидно, что ребята не врут. - Ну ладно... В общем, как говорится, у страха глаза велики, и всякое такое... Сделать вам ничего не сделают, а неприятности будут... - В Чугуново я сам приеду, только не теперь. Через час мы должны выехать в Киев, чтобы приостановить вырубку леса. Вернусь сюда, разберемся во всем. - Вот и ладненько! - Антон, - сказала Юка, - а как же он вас на острове не поймал? - И сам не знаю... Я еще издали увидел его на лодке, спрятался с Боем в кусты. Бою даже глаза завязал. Хорошо, что он такой умный и послушный, не вырывался... Ну, Митька причалил и сразу чего-то такое на земле увидел... - Там следы той козы, я видел, - сказал Сашко. - Он и пошел туда, вправо, и все время смотрел под ноги. Ну, а когда он скрылся, я еще подождал немножко и бегом в лодку. Вот и все. - Он же мог подстрелить, когда вы плыли... - Вот я и боялся. Так греб, думал, сердце выскочит... - А что ему будет, если он козу убил? - спросил Толя. - Ничего страшного, - ответил Федор Михайлович, - возьмут деньги, то есть оштрафуют. - Ну нет, - сказал участковый, - этот Чеботаренко рецидивист - раз. Незаконное хранение и пользование огнестрельным - два. Браконьерство - три. Так просто не обойдется, получит, что положено. ...Настроение у Митьки было как нельзя лучше. Правда, первый раз