кать да согреть мужа! -- Это ваша-то жена? -- усомнился Телюков. -- Такая заботливая, такая простая и добрая женщина! Не поверю! -- Все они со стороны простыми кажутся, -- ответил Гречка. -- Впрочем, я не обвиняю свою женушку. Как-никак и чаем горячим напоит, и блинов напечет, а я страсть люблю блины, да еще маслом политые! -- Да, а тут, брат, иной раз придешь домой -- холодно, пусто, хоть собак гоняй... Неуютно, грязно... -- А вы женитесь. -- На ком? Гречка лукаво прищурился: -- А хоть бы и на Нине. Вы не смотрите, что она официантка. Ого! Такую днем с огнем не сыщешь! У-ух, девка! Знаете, лицо у нее -- ну, чисто артистка! А загляните в глаза -- синие, чистые, как вода в кринице... Это понимать надо! У плохого человека таких глаз не бывает! Да и не избалованная, видать... Никак не ожидал Телюков таких советов от Гречки. Он был уверен, что техник-лейтенант и в мыслях далек от девушек... В он глаза расписывает... Вишь ты, пригляделся, стало быть... Бросив лопату, Гречка пошел ужинать, а Телюков зашагал взад и вперед между самолетом и дежурным домиком, неотвязно думая о Нине. Она, как тень, следовала за ним, не оставляя его ни на минуту. Он вспоминал каждый ее жест, улыбку, выражение глаз, излучавших столько тепла... "Вот возьму да и женюсь на ней, -- взволнованно думал он. -- Разве это так сложно? Где здесь лучшую найдешь? Да и есть ли лучше? Вот и Гречка такого же мнения..." Он потирал руки от радости, охватившей его всего. "А что, если она не согласится? -- вдруг закралось в душу сомнение. -- Как не согласилась Лиля... Что тогда, а?" Этот вопрос раскаленным гвоздем застрял у него в голове. Страшно было даже подумать, что еще раз он получит отказ, как получил от Лили. Дождавшись, пока все поужинали, Телюков набрался храбрости и решительно вошел в столовую. -- Ну как, Ниночка, осталось там что-нибудь для меня? Или, может быть, вы обо мне забыли? А я, правду говоря, проголодался. Вола съел бы! Кстати, был такой обжора, только, конечно, не в нашем полку; это было еще в старое время, в царской армии. Хотите, я расскажу вам об этом случае? Раздавая ужин, Нина сбросила с себя свое меховое убранство и осталась в своем белом халате, резко оттенявшем смуглость ее кожи и синеву глаз. -- Ужин вас ждет. Садитесь пожалуйста. -- Вот спасибо. Так рассказать про обжору? Это очень интересная история! (Телюков придумал ее для того, чтобы задержать Нину). Девушка поставила перед летчиком тарелку с гуляшом. -- Ешьте, а то остынет. -- Садитесь возле меня, -- Телюков указал на стоящий рядом стул. -- Ну, пожалуйста! Нина, подумав немного, примостилась возле него, сморщившись от боли. -- Так вот, слушайте. Звали обжору Петром. Служил он денщиком у одного офицера. Этот офицер сказал однажды другому офицеру, своему приятелю: "А мой Петр и вола съест!" -- "Врешь!" -- "Нет, говорит, не вру". Офицеры были навеселе, томились от безделья и обрадовались случаю заключить интересное пари. "Съест Петр вола!" -- "Не съест!" Ударили по рукам. Офицер подозвал к себе денщика, строго спросил: "Съешь, Петр, вола?" -- "Так точно, ваше благородие! Съем". -- "Ну, -- говорит офицер, -- смотри, каналья! А то я все имение на кон поставил. Не съешь -- с сумой пустишь меня по миру. Но перед тем три шкуры с тебя сдеру!" -- "Да чего ж это я не съем!" -- даже обиделся денщик. "Ну, гляди, каналья!" Купили и зарезали вола. Собрались со всего полка куховары и давай бифштексы жарить да к столу подавать. Принесут порцию -- Петр съест, принесут вторую -- съест. И так все ест да ест. Вот уже от вола осталось только одно бедро. Петр подходит к своему барину... -- Ой, жаль! -- сочувственно воскликнула Нина. -- Так и не съел?.. -- Минуточку, Нина, слушайте дальше. Подходит Петр к своему барину и шепчет ему на ухо: "Ваше благородие, а когда ж они мне целого вола подадут? А то все дразнят и дразнят этими бифштексами, или как их там называют..." Нина расхохоталась: -- Это -- анекдот! Телюков рассказал еще пару смешных историй, а о чувствах своих и намерениях не промолвил и слова. Даже не заикнулся. Не хватило смелости. Да и серьезны ли эти намерения?.. Об этом следует еще подумать. Он помог девушке сложить в ящик посуду и отнести их в машину. -- Спасибо вам, капитан, за смешные истории. Нина явно не торопилась в кабину, хотя шофер уже завел двигатель. Телюков поймал ее за руку, слегка пожал... Нина не отняла руки. Какое-то время они стояли молча. -- А как вы сядете, если придется подняться в небо? Ведь темно, да и буран... можно заблудиться. -- О, нет! Локаторы приведут на аэродром. Как-нибудь да сяду, а не то на парашюте выброшусь. -- Не боитесь? -- Нет. Самолет -- это ведь не лыжи, -- многозначительно сказал он. -- Ну, счастливо вам! Телюков почувствовал на своем лице ее дыхание -- горячее, взволнованное. -- Счастливо вам! -- повторила Нина, стремительно повернулась и побежала к машине... В дежурном домике продолжалась обычная ночная жизнь. Подполковник Поддубный и капитан Махарадзе сражались за шахматной доской. В соседней комнате техники и механики играли в домино -- слышались азартные удары костяшек о стол. Под завывание бури за окном дремал за своим столом радист-телефонист -- смуглый, скуластый солдат-казах, по фамилии Исимбаев. Но это только казалось, что он дремал. Третий год дежурит солдат за этим столиком, и не было случая, чтобы пропустил какой-нибудь сигнал. Телюков примостился к приемнику "Балтика". Часами мог он просиживать за приемником, вылавливая в эфире "интересные передачи". А интересовала его преимущественно легкая музыка. Иногда она настолько заражала его, что, когда не было начальства, он вскакивал с места и начинал изгибаться в танце с воображаемой партнершей. Надрывались скрипки, ритмично ухал контрабас. И сквозь эти невесть откуда доносившиеся звуки Телюков слышал только одно -- слова Нины, звенящие в его ушах: "Счастливо вам". Обыкновенные слова, а как согревают они душу! И до чего приятно сознавать, что тебя любят! А что он не безразличен Нине, Телюков уже не сомневался, безошибочно угадывая охватившее Нину чувство. Ему хотелось поделиться с кем-нибудь своей радостью, и он окликнул капитана Махарадзе, как только тот вышел из-за шахматного столика, проиграв очередную партию командиру. -- Послушай, Вано, тебе нравится Нина? -- Официантка? -- Да, только ты потише. -- Влюбился? -- Ну, ты прямо в лоб. Я просто... спрашиваю. -- О, бедный мальчик! Ты определенно влюблен! -- Допустим. Только -- молчок. Иначе я тебе ребра переломаю. -- Вай-вай, это не так-то просто, друг мой! -- Однако имей это в виду. Впрочем, я считаю тебя порядочным человеком. -- Между прочим, моя жена обо мне такого же мнения. -- Брось шутки. Я спрашиваю серьезно. Не будут надо мной подтрунивать? Ведь она -- официантка... -- Так ты серьезно увлечен? -- Кажется, да. -- Ну, молодец! Ей-богу, молодец! Очаровательная девушка. А ты -- пребольшая дрянь. Официантка! Ну и что с того? -- Вано, дай я тебя поцелую! -- Пожалуйста, если это доставит тебе удовольствие. -- Вано выпятил губы, ощетинив колючие усики. Телюков крепко сжал друга в объятиях. Он был счастлив. Ночь миновала спокойно, без тревоги. С восходом солнца на аэродром прибыли летчики дневной смены. Среди них -- лейтенанты Байрачный и Скиба. Им повезло: вьюга под утро улеглась, облачность поднялась. В небе появились голубые просветы. Пожелав товарищам успешного дежурства, Телюков направился к своему самолету, чтобы помочь технику загнать его на стоянку. Злой, колючий утренний мороз неприятно стягивал кожу на лице. Телюков снял рукавицы, чтобы натереть щеки снегом, как вдруг услышал за спиной чьи-то торопливые шаги. Оглянувшись, он увидел командира полка. -- За мной, в полет! -- крикнул он на ходу. -- Пара, в воздух! -- послышалось из громкоговорителя. Техники и механики срывали с самолетов заглушки, чехлы и чехольчики, открывали кабины. Скорее, скорее! В воздухе нарушитель границы! И вот пара перехватчиков с бешеным ревом и шумом снялась со старта, понеслась по бетонке, взметая позади себя тучи снежной пыли, в которой потонули и дежурный домик, и автомобили, и люди. Такова она, служба истребителя-перехватчика. Только что был на земле -- и уже в воздухе! Только что Телюков мечтал о встрече с Ниной, а теперь летит на встречу с вражеским самолетом. Не знаешь, когда взлетишь, куда заведет тебя штурман наведения, где сядешь и что вообще случится с тобой через несколько минут... Вырвавшись в заоблачные дали, Поддубный и Телюков в паре пошли дальше, набирая высоту. Летели молча, чтобы не обнаружить себя. Окрашенные солнцем пурпурные облака простирались над морем ярко-розовой дымкой. Прямо по курсу висел холодный хрустальный полумесяц -- на нем только и можно было остановить свой взгляд в безграничной и однообразной лазури небесного свода. Наведение осуществлял майор Гришин. Он бросал в эфир кодом: высота нарушителя границы -- 11.200 метров, скорость -- 900 километров, цель одиночная. Ничего особенного. Обыкновенный самолет-нарушитель. Очередной разведчик, а то и просто тренировка экипажа. Цель не маневрирует, идет по прямой. Очевидно, какой-нибудь штаб проинформировал экипаж самолета о том, что на морском побережье всю ночь бесновалась пурга, а если так, то незачем остерегаться советских истребителей, которые преспокойно стоят на заметенных снегом аэродромах. Наивное представление о боевой готовности советской авиации! Первым заметил нарушителя границы капитан Телюков -- далеко видел он в воздухе! Но то, что он обнаружил, не было еще самолетом. Еле уловимая глазом точечка. Конечно, никто, кроме летчика-перехватчика, не обратил бы на нее внимания. А в Телюкове уже закипала кровь. Он выдел в небе своей Родины чужой самолет, который должен был быть посажен или сбит. Точечка постепенно превращалась в стрелу, а стрела -- в двухмоторный реактивный бомбардировщик. Опознавательных знаков на нем не было. Чей самолет? Кто послал его сюда? Об этом можно было только догадываться... Когда-то, в пору далекого средневековья, просторы морей бороздили пиратские корабли. На их палубах тоже не было опознавательных знаков -- ни названий, ни флагов. Разбойники не выдавали себя. То были грабители и головорезы. И вот в двадцатом веке появились потомки этих разбойников -- воздушные пираты. Только это не просто грабители, которых интересует золото, драгоценности. Это разбойники, действующие по указаниям своего правительства, заинтересованного в развязывании войны. Не сундуки в трюмах, а целые страны и народы интересуют этих новоявленных пиратов. Лжет, нагло лжет то правительство, которое заявляет, будто оно не желает войны, а вместе с тем засылает в воздушное пространство чужого государства свои самолеты. Давно уже служит в авиации капитан Телюков, но не помнит случая, чтобы советский самолет пересек границу какого-либо сопредельного государства, тем более преднамеренно. Кто по-настоящему не хочет войны, тот доказывает это на деле. Уничтожение пирата всегда считалось благородным поступком. Вот и он, Телюков, идет сейчас на святое задание. Идет во имя своей Родины, во имя всего человечества. Не сдастся воздушный пират, откажется сесть на аэродром -- рухнет в море, пойдет туда, где покоятся кости его предков, которых побеждали в море люди сильные и мужественные, верные защитники родной земли. Перехватчики приближались к бомбардировщику со стороны опускающегося солнца, прячась в его лучах. Телюков следовал за командиром на определенной дистанции, сохраняя выдержку и хладнокровие. Это было его первое боевое крещение, и он старался не ударить лицом в грязь. Он ясно представлял себе схему перехвата: истребители заходят в заднюю полусферу, берут бомбардировщик в "клещи" и ведут на свой аэродром. Да, замысел командира был именно таков. Однако эта схема вскоре нарушилась. В момент, когда подполковник Поддубный начал описывать дугу, бомбардировщик неожиданно развернулся вправо и, не реагируя на предупредительные сигналы, открыл огонь. Трассирующие пунктиры прошли над кабиной МиГа, и Поддубный невольно пригнулся, повинуясь инстинкту самосохранения. Одновременно он бросил свой самолет в пике и, выходя боевым разворотом, скомандовал Телюкову: -- Бей его! И добавил такое слово, которого Телюков никогда прежде не слышал от командира полка, хотя тот не всегда был сдержан. Поддубный, все время наблюдая за бомбардировщиком, не видел Телюкова. Наконец он заметил его истребитель над бомбардировщиком. МиГ как-то необычно вел себя, будто падал на левое крыло. Но вот блеснул огонь, МиГ резко взмыл вверх, а над бомбардировщиком заклубился черный дым. Вскоре бомбардировщик начал разваливаться на отдельные части. Похоже было на то, что снаряды Телюкова угодили в перекрестье лонжеронов. -- Как чувствуете себя, 777? -- вызывал Поддубный Телюкова, самолет которого, выйдя из атаки, описывал в небе дугу. -- Как бог! -- долетело в ответ. -- Самолет не поврежден? -- Нет, все в порядке! Так полк Поддубного открыл свой боевой счет. Телюкова, как только он вернулся на аэродром и вылез из кабины, однополчане встретили оглушительным "ура" и на руках принесли к дежурному домику. Зная, что в подобных случаях победителю следует держать себя скромно, Телюков пытался возражать: -- Да что вы, товарищи! Каждый ведь на моем месте ... что вы, право... -- Но вскоре, однако, он забыл о скромности и заговорил другим языком: -- А кому не известно, что я никогда не давал промаха? Чего ж вы в самом деле! Коль уж прицелюсь -- значит, все. Как же иначе! На розыски обломков сбитого самолета и его экипажа были посланы вертолеты. До позднего вечера кружились они над морем, чайками припадая к волнам, -- все было напрасно. Морская пучина надежно хранила тайну воздушной схватки. На фронте существовала традиция: летчику, сбившему вражеский самолет, пекли в столовой БАО пирог и торжественно преподносили его летчику. Придерживаясь этой традиции, Сидор Павлович приказал кондитерам испечь торт, на котором было выложено кремом: "Герою-перехватчику". Во время ужина Нина внесла торт. Подойдя к столу, за которым сидел Телюков, она, по старинному русскому обычаю, отвесила ему поясной поклон и произнесла заранее приготовленную фразу: "Наше вам уважение, капитан! Пусть это будет не последний ваш героический подвиг во имя славы, свободы и независимости Отчизны!" -- Спасибо! -- взволнованно ответил летчик, принимая "хлеб-соль". -- Э, нет, не так! -- возразил майор Дроздов. -- Сразу видно, что человек не был на фронте. Вы должны поцеловать девушку -- таков обычай, и так именно водилось на фронте. -- Поцеловать! Поцеловать! -- донеслись со всех сторон веселые возгласы. Телюков посмотрел на Нину, словно спрашивая ее согласия, и не то ему показалось, не то и в самом деле Нина одобряюще улыбнулась ему. Он наклонился к девушке и коснулся губами ее горячей щеки. -- Не так, не так целуешь! Ай-ай-ай! Вай-вай! -- громче всех кричал Вано Махарадзе. -- А ну покажи ему, Вано, как надо! -- предложил кто-то. Вспыхнув, Нина убежала на кухню и не появлялась до конца ужина. Торт съели, и Телюков пошел домой, ощущая на губах тепло поцелуя. Возле коттеджа его догнал Вано. -- Ну что ты Филипп, право! Рогом -- козел, а родом -- осел! Дурной какой-то... Вай-вай! Такая девушка, а ты поцеловать и то не смог! Гляди, перехватят ее у тебя! Это, брат, тебе не в воздухе, а на земле! -- Не перехватят! -- убежденно сказал Телюков. -- О, глупец ты! Осел, настоящий осел... -- Иди ты к черту, Вано! -- Телюков оттолкнул от себя не в меру расходившегося друга. -- Ах, так? Защищайся же, каналья! Они схватились. Вано был намного сильнее Телюкова, но зато уступал ему в ловкости. Летчики попадали в снег. В пылу борьбы они не заметили, как подошел майор горбунов и осветил их карманным фонариком. -- С ума посходили, что ли? -- искренне удивился замполит. -- Да это мы так, -- смутился Телюков. -- Вечерняя разминка, -- отшучивался Махарадзе. -- С февралем в мозгах! -- замполит покачал головой и пошел к себе. -- шутки шутками, -- отряхиваясь от снега, сказал Махарадзе, -- но я тебе говорю серьезно -- не зевай. Нина -- вай-вай! И не век же тебе бобылем ходить. Я уже написал домой письмо с просьбой выслать лимоны и мандарины к свадебному столу. -- Иди к аллаху! Но все же совет друга сыграл большую роль в последующем поведении Телюкова. Поразмыслив хорошенько, он решил возвратиться к Нине и поговорить с ней. Когда он вошел в столовую, там уже никого не было. Нина одевалась, собираясь домой. Чтобы скрыть охватившее его волнение, Телюков начал все в том же шутливом тоне: -- Только что Вано чуть не сломал мне ребра. И все из-за вас, Ниночка. Говорит, что я осел, и заладил одно: "Иди к ней". Вот я и пришел. -- Мило, -- улыбнулась девушка. -- А если б не Вано, то не пришли бы? -- Все равно пришел бы, Нина... Ведь я ваш должник. Поцелуй остался за мною... Нина без тени кокетства сказала спокойно и серьезно: -- А ведь вы совсем не такой, каким прикидываетесь. Я думала... думала, что вы... -- Нахал? -- договорил Телюков. -- Ну да. А вы... смущаетесь... Он тихонько привлек ее к себе. -- Нина, помните, я говорил вам, что нахожусь в стадии влюбленности. Тогда, конечно, это была шутка... А вот теперь... Ну как вам сказать, не умею я красиво говорить... Я люблю вас, Нина. Я полюбил тебя, вероятно, в первый же день, в первую встречу. И сегодня такой радостный вечер для меня. Мне так хочется, чтобы ты пришла ко мне... -- Куда? -- Ко мне. Навсегда. -- Это невозможно. -- Почему? -- не нужно так спешить... Ведь вы меня совсем не знаете... -- Я люблю тебя, Нина! Хочешь -- завтра и распишемся... -- Ох, как быстро! -- А что же в этом плохого? И разве так не бывает в жизни? -- Нет, нет... Уходите. Я должна запереть столовую. -- Нина! -- взмолился Телюков. -- Нет, нет! -- упрямо повторяла девушка. На крыльце она неожиданно повернулась к Телюкову, припала к нему и поцеловала его. Потом быстро убежала и скрылась в темноте. Над городком проплывали тучи, заслоняя луну. По запорошенным снегом кровлям проносились густые тени. "Нет, не умею я обращаться с девушками, -- с досадой и горечью думал Телюков, -- "Пойдем распишемся!" Разве так говорят?" Он готов был провалиться сквозь землю от охватившего его стыда. Глава пятая Майор Гришин давно уже, еще с той поры, как потерпел полное поражение в борьбе с Поддубным и получил два взыскания -- одно по партийной линии и другое по служебной, -- вынашивал мечту о работе на КП. Летная служба явно была не по нем. Не так это просто пробивать облака, особенно вниз, вести скоростной самолет на посадку, когда не видно земли и приходится вверять свою жизнь стрелкам приборов. Для этого надо иметь холодную голову, железные нервы и стальное сердце! Между тем, не овладев слепыми полетами, не сдав зачеты на первый класс, невозможно оставаться даже в должности штурмана полка, тем более такого полка, где рядовые летчики носят на груди "единицы". Рано или поздно кто-нибудь из начальства скажет: "Либо сдавайте зачеты на первый класс, либо уступайте место другому". И крыть тут нечем. Что это за учитель, если его опередили ученики? А что могут означать слова "уступайте место"? Только одно: "Иди-ка ты, человек добрый, в запас, снимай погоны". Но ведь ему, Гришину, не хватает еще более двух лет выслуги для пенсии... Иногда Гришин просто недоумевал, как это подполковник Поддубный, его недруг, до сих пор не поставил вопрос об его увольнении в запас. Но ведь поставит! И Гришин втайне проклинал Поддубного, который вихрем ворвался в тихую жизнь полка, разбудил его, растормошил, выжил бывшего командира полковника Сливу --добродушного, податливого старика... По мнению Гришина, только благодаря Поддубному, только благодаря его "козням" загнали полк на край света! А здесь, на Холодном Перевале, условия куда хуже, чем даже в Каракумах. Там хоть подходы к аэродрому более или менее открыты, по обе стороны бетонки лежала степь. А тут горная гряда, море, тайга. Дальняя приводная радиостанция ютится на прибрежной скале, как орлиное гнездо. Достаточно во время захода на посадку допустить малейшую ошибку -- и поминай, летчик, как тебя звали! А рубежи перехвата? Они дугой выпирают над открытым морем. Подстрелит тебя какой-нибудь нарушитель границы, и тогда -- пиши пропало... Таким образом, подземелье КП было единственным местом, где Гришин мог чувствовать себя офицером авиации, продолжать свою службу. Но он понимал, что в полковом КП много не высидишь. Здесь о погонах подполковника можно только мечтать. Вот если бы перемахнуть на КП дивизии, а еще лучше -- повыше. Для этого нужна была рекомендация. Нужно было как-то отличиться. И вот совсем неожиданно он отличился на боевом посту. Телюков сбил нарушителя границы. А кто навел перехватчиков на реальную цель? Он, Гришин! Пусть днем, но все же навел... И еще один огонек надежды затеплился: это услышанная Гришиным фамилия полковника Вознесенского. Очень знакомая фамилия. В свое время капитан Вознесенский возглавлял в летной школе строевую подготовку. И если начштаба дивизии тот самый "строевик", то ведь это готовая протекция! Гришин знал, что подполковник Поддубный успел уже "вцепиться Вознесенскому в петельки" и теперь довольно потирал руки: пускай грызутся. Пускай! А он еще подольет масла в огонь. И полетит Поддубный, аж дым пойдет. Полководец! Видал он, Гришин, таких полководцев! Чувство неприязни, которое до сих пор отравляло душу Гришина, перерастало в жажду мести. Безусловно, полковник Вознесенский уже точит зубы на Поддубного, и главное теперь заключается в том, чтобы их столкнуть. И конечно же, не командир полка, а начштаба дивизии одержит верх. Только бы этот Вознесенский оказался именно тем самым бывшим строевиком Вознесенским, а не просто однофамильцем. Чтобы не испортить дела, Гришин не решился напомнить о себе по телефону, терпеливо ожидая, пока его вызовут в штаб дивизии, -- гораздо лучше, когда поговоришь с глазу на глаз... Ждать пришлось недолго. Однажды серым, пасмурным утром Як-12 высадил майора Гришина на посадочной площадке штаба дивизии. Нужно было получить для полка навигационные карты. Не дожидаясь попутной машины, Гришин отправился в штаб пешком. Узенькая, глубоко протоптанная в снегу тропинка вывела его на грейдерную дорогу. Скрипел под ногами свежий сухой снежок, гудели туго натянутые февральским морозом провода. Точно так же были натянуты у Гришина нервы. Что встретит он в кабинете начштаба? Узнает ли тот бывшего курсанта? Имеется ли на КП дивизии какая-нибудь подходящая вакансия? Неожиданно позади просигналил автомобиль. Гришин посторонился. Мимо, позванивая цепью на задних колесах, промчалась "Победа". Рядом с шапкой солдата-водителя торчала сивая папаха. "Генерал поехал, либо полковник..." -- подумал Гришин, и ему стало очень обидно -- разве эта папаха не видела офицера, направляющегося с посадочной площадки в штаб дивизии? Ведь элементарная вежливость требует подвезти человека... "Победа" с папахой на какое-то мгновение скрылась в ложбине, затем, одолев бугор, повернула к дощатому бараку, крыша которого ощетинилась мачтами антенн. Это и был штаб дивизии. У настежь отворенных ворот маячила фигура часового в кожухе и валенках. Приблизившись к часовому, Гришин спросил: -- Кто это только что проехал на "Победе"? Солдат пытливо поглядел на незнакомого офицера в летной форме, молча нажал рукавицей на кнопку сигнализации. В ту же секунду на крыльцо выскочил офицер с красной повязкой на рукаве. Увидев летчика, распорядился пропустить его. Дежурный офицер проверил документы прибывшего, спросил, к кому у него дело. -- К штурману и к начштаба. Он у себя? -- Начштаба? Да вот приехал давеча. -- На "Победе"? -- Гришина бросило в жар. -- На ней. -- А... скажите, пожалуйста, полковник Вознесенский не служил прежде в летной школе? -- Кажется, служил, -- неуверенно ответил офицер. -- Вы его знали? -- Да, немного... Помещение штаба разделялось на две половины длинным коридором. На дверях пестрели таблички с фамилиями офицеров. За стеной стучала пишущая машинка. Увидя на двери, обитой дерматином, табличку с фамилией "Вознесенский", Гришин ускорил шаги, как бы боясь встречи с начальником, и остановился у окна на противоположной стороне коридора. Нужно было собраться с мыслями, в одиночестве оценить и взвесить новую ситуацию. Совершенно ясно, что начштаба тот самый "строевик", который в свое время надрывал горло на школьном плацу: "Шире шаг!", "Раз-зговорчики в строю!" Но, как видно, он уже далеко не тот, каким был прежде. Сегодняшний Вознесенский не встанет навстречу, не пожмет руку младшему по званию, не скажет, как доброму старому знакомому: "Здоров, здоров, друг, сколько лет, сколько зим!" Чего доброго, еще скомандует "Кругом"... За окном, у которого остановился Гришин со своими невеселыми мыслями, росло чахлое деревцо. На его ветках пушистыми комочками громоздились воробьи, пугливо поглядывая на землю, где лежала поклеванная корочка хлеба. А в стороне, скрытый кустами, притаился большой пушистый кот. Охота с приманкой. Кто же кого? Кот лежал неподвижно, навострив уши, готовый в любую секунду броситься на свою жертву. Глаза его были устремлены в одну точку, усы плотоядно вздрагивали. До чего же вкусным представлялся ему воробышек! В конце концов решив, что засада его обнаружена птицами, кот поднялся и подчеркнуто небрежно поплелся вдоль забора. Охота явно не удалась. Но это был лишь хитрый маневр. Вскоре четвероногий охотник появился снова, только уже с другой стороны, где замаскировался тщательнее прежнего. Но и этот маневр не помог. Воробьи забеспокоились, зачирикали, потом вспорхнули и были таковы. "Хочешь жить -- будь осторожным", -- сделал вывод Гришин и мысленно похвалил себя за то, что не ввалился сразу в кабинет начштаба. Надо все хорошенько обдумать, взвесить, осмотреть со всех сторон. А прежде всего найти убедительную мотивировку для своего намерения -- перейти на КП дивизии. Намерение это связано с нежеланием летать. Такое нежелание возникает обычно у трусов... Но разве Гришин трус? Просто-напросто не ужился с командиром полка. Да, да, именно не ужился. Ведь и начальник штаба уже имел случай убедиться, что за птица Поддубный. Строит из себя полководца, а на самом деле карьерист, выскочка! И любимчиками себя окружил, и замполита водит за собой на поводу, как цыган медведя. "Так все ему и выложу!" -- решил Гришин и смело зашагал к обитой дерматином двери. Начштаба разговаривал с кем-то по телефону. На вопрос майора, можно ли войти, небрежно махнул рукой. Жест этот можно было истолковать двояко: либо заходите, либо закройте дверь с той стороны. Гришин понял так, как ему желательно было понять: вошел в кабинет, осторожно притворив за собой дверь. Да, это был тот самый Вознесенский -- "строевик", бывший капитан. Только тот, что гоголем красовался на плацу, был подтянут и строен, а этот, сидящий в кресле, обрюзг, ожирел. Водянистые глаза брюзгливо щурились под стеклами очков. Не отрываясь от трубки, полковник сделал новый жест рукой, при желании означающий -- садитесь. Гришин примостился на первом от двери стуле и начал осматривать кабинет. За спиной у начштаба во всю стену развернулась карта-пятикилометровка, разлинованная на квадраты. В правом углу поблескивал лаком радиоприемник "Балтика"; в противоположном углу стоял сейф с дощечкой на шнурке -- для печати. Рядом -- шкаф с книгами и брошюрами. Столы покрыты зеленым сукном. Над чернильным прибором застыл в пикировании отлитый из дюралюминия МиГ-17. Чисто, тепло, уютно. А в полковых штабах совсем не то. В кабинетах командира и начштаба кое-какой уют еще соблюдается: и столы накрыты, и диваны стоят. А в остальных комнатах -- как в захудалых канцеляриях. Зимой всегда холодно. Зайдешь, скажем, к инженеру -- сидит над формулярами или над какими-нибудь другими бумагами в куртке и шапке. Заглянешь в комнату парткомитета -- тоже все одеты. Там, в полках, офицеры большую часть своего служебного времени проводят на аэродромах и в учебных классах. Смотришь, тот же инженер, который полчаса назад держал в непослушных от холода пальцах карандаш или авторучку, уже шагает по бетону, заглядывает в открытые люки самолетов, ощупывает трубопроводы или же сидит, скорчившись, возле спущенного лафета, проверяет оружие. Полковник изредка бросал отрывистые слова в трубку, больше слушал, и казалось, что он дремал. Наконец сказал: -- Вы меня не убедили. Поступайте так, как я сказал. И бросил трубку на рычажок. Гришин энергично поднялся с места, отрекомендовался. -- Ну-с? -- начштаба прищурился сквозь стекла и выжидательно посмотрел на офицера. -- Да вот, товарищ полковник, зашел к вам, как к нынешнему и бывшему своему начальнику. Вы, должно быть, помните курсанта Гришина? Нет, не помнил Гришина полковник. По крайней мере, живого интереса к гостю не высказал. Слушал как-то нехотя, перебирая на столе бумаги. И напрасно Гришин припоминал кое-какие подробности школьной жизни. Они явно не интересовали начштаба. -- Так вы, собственно, по какому делу ко мне, майор? -- официальным тоном произнес Вознесенский. -- Простите, товарищ полковник, -- смущенно пробормотал Гришин, вытягиваясь. -- Я просто так... узнал, что вы здесь... Майор никак не ожидал столь холодной встречи. "Сановник, -- неприязненно думал он. -- Недаром Поддубный сцепился с ним, -- сделал он неожиданный для себя вывод. -- О, тот сразу видит человека насквозь!" -- Ну, спасибо, что наведались, -- несколько мягче произнес начштаба, не скрывая, однако, своего желания поскорее избавиться от непрошеного посетителя. Да, для него это был не только непрошеный, но и нежелательный посетитель. Полковник Вознесенский принадлежал к тем начальникам, которые терпеть не могли, когда им напоминали, что некогда и они были простыми смертными. Особенно не любит он встреч с людьми, которые знали, что он никогда не летал и не был даже штурманом, а все-таки носил на мундире "птицу" с мечами. Так, несолоно хлебавши, майор Гришин повернулся, чтобы выйти из кабинета, но неожиданно передумал, вспомнив маневр кота, и решил попробовать с другой стороны: -- Не ужился я, товарищ полковник, с командиром полка Поддубным, -- выпалил он. -- Тяжелый человек. Очень уж много на себя берет... Услышав фамилию Поддубного, начштаба живо повернулся к посетителю: -- Не ужились? С Поддубным, говорите? -- А кто с ним уживется? Разве что подхалимы, -- Гришин осмелел, чувствуя, что начштаба наконец "клюнул". -- Прибыл к нам в Каракумы и сразу же выжил полковника Сливу, заслуженного боевого летчика и командира. В довершение всего на дочери его женился, с целью, конечно. На мое место назначил своего любимчика майора Дроздова. Пьянствовали вдвоем: жена Дроздова сшила ему год назад белый китель... Я говорю о том Дроздове, который не перехватил нарушителя границы, помните? А теперь на вас ссылается, вы, мол, не навели своевременно, сидели на КП в роли дипломата. Не могу я больше оставаться в полку и просил бы вас... Да, да, я просил бы вас, товарищ полковник, оградить меня от издевательств и взять меня, ну, допустим, штурманом КП дивизии. Конечно, если есть вакансия... Я уже доказал, что наводить умею... Ведь только благодаря тому, что я сидел за индикатором радиолокатора... -- Постойте, постойте, -- перебил его начштаба. Он не спеша снял очки и стал их протирать. -- Вам должно быть известно, что я не ведаю кадрами. А вот о том, что Поддубный безобразничает, окружил себя подхалимами и пьянствует с ними, непременно напишите жалобу согласно уставу. Письменную жалобу подайте, а мы уж тут разберемся. Итак, на этих днях жалоба должна лежать у меня на столе, ясно? -- уже не советовал, а требовал начштаба. -- Кстати, а как на это смотрит ваш замполит? -- Такой же подхалим, как и Дроздов! -- вырвалось у Гришина. -- Замполиту абсолютно безразлично, что командир злоупотребляет принципом единоначалия. -- Во-во! Обо всем этом и напишите. А пока всего доброго, майор, -- и полковник протянул Гришину руку. -- А насчет перевода меня как же?.. -- Это уже вопрос иного порядка, майор. Об этом мы потолкуем, когда разберемся, что там у вас в полку творится. А жалоба чтобы лежала у меня вот здесь, -- повторил начштаба и положил свою широкую ладонь на стол. "Вот дьявол побери! -- раздраженно подумал Гришин, выйдя в коридор. -- Каких глупостей наговорил сгоряча... Допустим, я напишу требуемую жалобу, допустим... Ну и что же получится? Поклеп возведу на командира и замполита, поклеп, за который придется отвечать, и не перед кем иным, как перед партийной комиссией... Допустим также, -- размышлял он далее, -- я не напишу жалобу, допустим... Начштаба вызовет, будет добиваться своего, ведь и у него появились свои счеты с командиром полка. Так или иначе, а за поклеп придется держать ответ". Гришина охватило лихорадочное волнение, и он чуть не забыл получить карты, за которыми, собственно, и прилетел. А получив их, поспешил к посадочной площадке, чтобы больше и на глаза не попадаться начальству. Как на грех, все самолеты звена управления дивизии куда-то поразлетались, и Гришину пришлось долго ждать их. Только под вечер вылетел он в Холодный Перевал. В полк пришло указание -- усилить ночное боевое дежурство. Чем вызывалась эта необходимость, не объяснялось. Но и без того все было понятно: прошлой ночью в районе аэродрома радисты запеленговали неизвестный радиопередатчик. Шпион, очевидно, передавал какие-то важные сведения, ибо трижды вызывал приемный центр, каждый раз меняя свое место в горах и каждый раз повторяя шифр. -- Атакуют нас и с воздуха, и с земли, -- сказал подполковник Поддубный, разъясняя летчикам и боевому расчету КП сложившуюся обстановку. На ночном старте село два звена отборных асов, возглавляемых майором Дроздовым. Замполит Горбунов занял на СКП место руководителя полетов, а Поддубный поехал на КП полка и оттуда давал указания, касающиеся усиления наземной охраны аэродрома и складов с горючим, а также приводных радиостанций и пеленгаторов. Поддубного немало удивило поведение майора Гришина. Вернувшись из штаба дивизии, он, ничего никому не говоря, уехал в городок и заперся у себя в квартире. В ответ на предложение занять место за индикатором радиолокатора заявил, что ему нездоровится и он не сможет выполнять обязанности наведенца. Это значительно ухудшало дело. Старший лейтенант Фокин и его напарник вряд ли справятся с наведением, если придется поднять в воздух всех или большую часть перехватчиков. Ночь стояла безоблачная, морозная и на диво тихая. Глубоко в подземелье ушел КП, но и сквозь многометровую толщу насыпи глухо отдавались шаги часового. Замерли на своих постах операторы, радисты, планшетисты, готовые в любую минуту приступить к работе. Время от времени тишину КП нарушали телефонные звонки. Это КП дивизии проверял связь и передавал информацию о погоде. Приблизительно около часу ночи подал голос замполит Горбунов. Он советовал Поддубному ехать домой и отдохнуть. По его предположению, вряд ли какой-нибудь нарушитель границы осмелится появиться в безоблачную ночь, а если и произойдет что-либо, то и без командира справятся дежурные. Чтобы не будить базовского шофера, который, вероятно, сладко спал в казарме, Поддубный решил пройтись пешком. Он шел тайгою напрямик, освещая тропинку карманным фонариком. Пучок бледно-желтого света подпрыгивал по сугробам, путался в заснеженных кустах, упирался в стволы деревьев. На редколесье под горой луч фонарика выхватил из тьмы деревянный забор. Это был гараж автороты. Здесь, как и везде в эту ночь, были погашены наружные огни, чтобы не демаскировать объекты, и царила полнейшая тишина. Вдруг зарычал двигатель автомобиля и заработал на малых оборотах. Вскоре к нему присоединился еще один, и наконец гараж оглушил тайгу ревом десятков моторов. Ревели мощные МАЗы, гудели ГАЗы и "Москвичи". "Не тревога ли?" -- подумал Поддубный. Несколько минут спустя внезапно поднятый гул прекратился столь же неожиданно, как возник. Но почему среди ночи? Ведь автотранспорт, обслуживающий дежурные звенья перехватчиков, находился на аэродроме? Ускорив шаг, Поддубный вышел на дорогу, ведущую с аэродрома в городок. Расчищенная бульдозерами и хорошо укатанная дорога звенела под ногами, как деревянные мостики. Изредка хрустнет промерзшая ветка, и снова немая тишина вокруг, и только четко слышатся собственные шаги. Неожиданно что-то зашуршало в кустах. Отчетливо щелкнул затвор автомата. Поддубный выхватил из кобуры пистолет. В это мгновение в глаза ему ударил луч фонарика. -- Кто там? Фонарик погас. Послышались шаги. Вблизи дороги колыхнулись две фигуры. -- Это мы, товарищ подполковник, патруль. Говоривший осветил себя фонариком. В неровном свете обрисовалось худощавое лицо солдата, одетого в белый маскировочный халат. -- Мы увидели, что кто-то идет, вот и залегли, -- пояснил солдат. -- Молодцы! Только действовать надо бесшумно и более осторожно, а то враг услышит вас и скроется. -- Не скроется! -- убежденно сказал солдат. Помолчав, он спросил: -- Может быть, вас проводить, товарищ подполковник? -- Спасибо. Пойду один. -- Разрешите выполнять задание? -- Выполняйте. Патрульные свернули в сторону аэродрома. Поддубный увидел между деревьев синие квадраты окон казармы. Будто в деревне, залаяли собаки. Их здесь, в городке, собралось десятка с полтора, если не больше. И все приблудные. Днем они вертелись возле кухонь и офицерских домов в поисках пищи, а ночью гоняли по городку, охраняя его. И верховодил этими непрошеными четвероногими сторожами здоровенный кудлатый пес, по кличке Рыцарь. Эту кличку дал ему капитан Телюков, и она весьма ему подходила. Не иначе как Рыцарь побывал в неравном поединке с волком, а то и медведем, о чем красноречиво говорило отсутствие у собаки левого глаза и правого уха. Да и нос был разорван пополам. Телюков с уважением относился к старому псу-вояке, угощал его остатками пищи, и тот охотно посещал его квартиру, ложился у дверей, нежась в непривычном тепле. Собаки быстро привыкли к военным и решительно не признавали штатских. Однажды Рыцарь набросился на прачку, которая шла из села Каменка, и разорвал на ней юбку. Подполковник Поддубный, как начальник гарнизона, распорядился перестрелять собак, чтобы они не бросались на людей и не разносили по городку кости и всякие отбросы. Но приказ этот встретил решительный отпор со стороны жен офицеров. Они незамедлительно послали к начальнику гарнизона свою делегацию, и в кабинете поднялся невообразимый шум. -- Живем тут, в тайге, как дикари. И медведи, и волки бродят, а вы собак хотите перестрелять, чтобы наши дети и носа не могли высунуть из дому! И Поддубный уступил. Собаки остались в городке, их стая постепенно пополнялась