вым городом. Да и в самом комбинате ювелирные изделия стали всего одной третью производства. Сейчас рабочие, опытные мастера-ювелиры, привыкшие к необычайной точности, выполняли особо секретные задания фронта. Такие, что знать об этом ему, чекисту и большевику, не полагалось. Нет, с улицы сюда не проникнешь. Да и какой вор полезет на охраняемый объект ради четырех комплектов обмундирования, за которые на Тишинке можно получить только водку с закуской. Не так здесь что-то. Ох, не так. А как -- Степан уже приблизительно представлял. Каптерка была небольшой. Обыкновенная каптерка, как на заставе у него, когда Степан служил старшиной на границе. Те же стеллажи по стенам, тот же запах кожи и оружейного масла. Сейчас пачки с гимнастерками валялись на полу. -- Какие размеры пропали? -- Один пятьдесят четвертый, рост третий, два пятьдесят вторых, четвертый сорок восьмой, третий рост, -- сказал начальник охраны. -- Вот видите, -- повернулся к Анохиной Степан, -- видите, как получается. Если бы брали просто для продажи, то схватили бы первую попавшуюся пачку и ушли. А здесь вор размеры выбирал. Степан подошел к разбитому окну, присел на корточки, осмотрел пол. Потом вышел, обошел здание. Под окном на траве валялись осколки стекла. Полесов еще раз оглядел раму. Да, рассчитано на дураков. Во все стороны торчало минимум четыре острых, как ножи, осколка. И ни одной нитки на них, ни одной капли крови. -- Окно разбито изнутри. Кто-то вошел, открыл ключом дверь, выбил окно и забрал вещи, так-то. Причем этот "кто-то" имел сюда доступ, у него был ключ. У кого есть ключи? -- повернулся он к начальнику охраны. -- Только у меня и запасной в караулке. -- Все ясно. Где ваш заместитель Шантрель? -- Он всю ночь дежурил, теперь сутки свободный. -- Принесите из отдела кадров его личное дело. ДАНИЛОВ Машину они оставили на улице. Шантрель жил во флигеле в глубине двора. Шли порознь, обходя сквер, на скамеечках которого под деревьями сидели старушки. Флигель был маленький. Четыре окна выходили в заросший палисадник. "Ничего себе, домик тихий. Сиди у окошка, чай пей и дыши озоном. Прямо дача. Только не пил здесь чай Григорий Яковлевич Шантрель, 1900 года рождения. Он здесь другим занимался, совсем другим". Данилов прислушался, во флигеле было тихо. Из открытого окна доносился голос репродуктора. "...Роман "Мать" имеет огромное значение в творчестве Горького. В нем пролетарский писатель...". -- Второго выхода нет, -- сказал за спиной Муравьев. -- Понятно. Ты, Игорь, здесь останься, в палисаднике, цветочки там всякие посмотри... Понял? -- Так точно. -- Белов и Полесов, за мной. Входная дверь была закрыта, и Данилов постучал. Осторожно постучал, как приятель. В глубине квартиры по-прежнему мягкий актерский голос рассказывал о значении творчества Горького. Иван Александрович ударил сильнее, потом еще. За дверью закончилась передача о Горьком и начался концерт Александровича. -- Так мы до вечера колотиться будем. Видимо, Григорий Яковлевич давно уже ушел. Ты, Сережа, сбегай за дворником или слесаря приведи, жалко же дверь ломать. -- А зачем, -- усмехнулся Белов, -- замок здесь английский, давайте я в окно влезу и открою. -- Я тебе влезу, ишь жиганское отродье, -- раздался за спиной голос. Данилов оглянулся. В проеме двери стояла старушка. -- А я сижу и думаю, не к квартиранту ли моему гости? Вроде военные. Значит, к нему. Он спит, всю ночь дежурил, теперь не добудишься. -- Правильно, мамаша, -- сказал Степан, -- мы к Григорию Яковлевичу, к нему самому. -- С работы, что ли, или так, друзья?.. -- Мы из милиции, мамаша, -- прервал ее Данилов, -- вы уж откройте скорее, дело у нас к вашему жильцу срочное. -- Ну, если казенная надобность... В маленькую прихожую выходили три двери. -- Вон там его комната. Данилов дернул ручку, дверь была закрыта изнутри. -- Вы постучите, он спит. -- У вас есть второй ключ? -- Да там задвижка... -- Степан, -- Данилов достал наган. -- Вы бы к себе в комнату пошли, -- повернулся он к испуганной старушке. Полесов отошел на шаг и ударил плечом дверь. Створки разошлись, комната была пуста. Когда-то один из учителей Данилова, старый оперативник Покровский, говорил, что жилище может многое рассказать о характере человека. Иван Александрович бывал в квартирах, на которые наложила отпечаток человеческая индивидуальность. Ох, сколько он их повидал за время работы в угрозыске! Всякие он видел. Но были и такие, как эта. Здесь ничто не говорило о характере и склонностях хозяина. Убогая старая мебель, пустой шкаф, под кроватью чемодан с грязным бельем. -- Позови Игоря, найди понятых и начинайте обыск, -- приказал он Полесову, -- а я пойду с хозяйкой поговорю. Иван Александрович постучал в соседнюю комнату и скорее догадался, чем услышал приглашение войти. Хозяйка сидела в углу под иконой и, глядя на дверь, быстро крестилась. Маленькая, седенькая, с жидким пучком волос на макушке, она была похожа на белую, добрую, ручную мышь, впервые в жизни увидевшую кота. -- Да чего вы испугались-то? -- приветливо улыбнулся Данилов. -- Полноте. Ваше имя-то как, отчество? -- А ты, поди б, не испугался, если бы к тебе такие ловкие пришли? А имя мое Нина Степановна. -- Вы успокойтесь, мы вам ничего дурного не сделаем. Мы же милиция. -- Вам видней, уважаемый, -- хозяйка опять перекрестилась. -- Вам видней. Вы молодые, грамотные, значитца, зачем старуха-то вам? -- Да что вы, что вы, мы к вам претензий не имеем. Мы вот к жильцу вашему. -- А я ему говорила. Ох, говорила. Ты человек, мол, военный, откуда продукты-то берешь? Одному столько не дадут. -- Какие продукты? -- Да всякие: и мука у него, и сахар, и мясо всякое. Он говорил: родственники привозят. Значит, из-под Москвы. А я все равно не верила. Что это за родные такие, чтобы сахару -- три мешка, сухофруктов -- тоже мешок, консервы опять же. -- А где он это держал все? -- Да на чердаке. Потом к нему его барышня приезжала. Тьфу! -- Старуха закрутила головой; "барышня" -- слово это она проговорила нараспев, с презрением. -- Одна видимость. Ну в теле, конечно, крашеная, кольца золотые. Она где-то по торговой части работала. Воровка, значит. Я вот вчера пошла карточки отоваривать, а продавщица мне подушечки... -- Старуха говорила долго и все не по делу. Но Данилов не перебивал ее, он много на своем веку свидетелей видел, они были разные. Из одних слова приходилось тащить клещами, другие, наоборот, говорили много и охотно, часто о вещах посторонних, но в их рассказе, словно в пустой породе, иногда мелькало искомое и очень важное. Поэтому он слушал Нину Степановну внимательно, иногда сочувственно кивая головой, словно пустую породу, просеивал ненужные слова. -- Он мне, знаете, и говорит, -- продолжала старуха, -- время сейчас голодное, людям жить надо, питаться, может, кто и у вас есть, кто всякие камешки там или золото на хорошие продукты обменяет? Я ему говорю: такими делами отродясь не занимаюсь... -- Ну зачем же так, -- стул под Даниловым скрипнул, -- зачем, Нина Степановна? Мы же знаем, что вы ему помогли, на то мы и милиция. -- Да, господи, святой крест, начальничек, нет на мне ничего. -- Старуха выпалила последнюю фразу и замолчала, словно поперхнулась. Стоп. Где же он ее видел? Глазки эти маленькие, словно буравчики. Пучок, да нет, не было тогда у нее пучка. Руки как лапки у мышки. Маленькие, с круглыми ладошками и короткими пальцами. Где? Где? И фраза эта: "Начальничек, нет на мне ничего". Так тихие квартирные хозяйки не говорят. Они больше о карточках и распределителях. И вдруг он не ее узнал, а руки. Эти самые короткие пальцы. Они сгребали пыль, золотую пыль из-под ювелирных тисков. И была она тогда полнее, и голос у нее был хриплый от ненависти, а потом -- в Гнездниковском МУР тогда был -- там она крестилась на портрет Дзержинского. -- Ах, Нина Степановна, Нина Степановна. Годы идут, а замашки старые. Нехорошо знакомых не узнавать. Ах, как нехорошо! -- А я тебя, Данилов, сразу признала, -- сказала вдруг старуха другим, совсем другим голосом. Сказала и словно выпрямилась. И не было больше мышонка беспомощного. Зверь сидел, старый, но зверь. -- Поседел ты, а все такой же. Орел. Молодым тогда был, жалостливым для людей. А сейчас, видать, заматерел. Дай, что ли, папироску. Иван Александрович достал портсигар. Хозяйка взяла его, поглядела. -- "Тов. Данилову за борьбу с правонарушителями. От Пермского исполкома". Ишь ты, от исполкома. А цена в нем какая, копейка цена. -- Здесь цена не по тому прейскуранту идет, Спиридонова, другая моему портсигару цена. -- Это понятно. Только в двадцать пятом ты от мужа моего, покойника, мог золотой иметь, с алмазной монограммой. Да не захотел. Видишь, железкой балуешься. Другая, значит, цена? -- Это точно, другая, -- Данилов чиркнул спичкой, дал прикурить. -- Но разговор у нас не о муже покойном, а о жильце вашем. -- А я ему не судья. Он продукты на золото менял, а я при чем? -- Мы сейчас у вас, Спиридонова, обыск сделаем, тогда и посмотрим. -- Делай. Моя судьба прятать, а твоя искать. Только про Гришку ничего не знаю и к его делам непричастная. А золото, если найдешь, так это мое. Папенькой моим, золотых дел мастером Крутовым, оставлено. Его никто у меня отобрать не сможет. -- Ладно, о золоте потом. Вы мне скажите, как к вам Шантрель попал? -- Пришел сам, узнал, что комнату сдаю, попросил прописать. Я и сделала. Человек он военный, мне с ним не так страшно. В комнату вошел Белов: -- Иван Александрович, в комнате ничего, а на чердаке два ящика консервов нашли и мешок сахара. -- Хорошо, в машину погрузите. Да и хозяйку не забудьте. Она с нами в МУР съездит. Может, там и вспомнит чего. А здесь засаду оставим, ты и Полесов, со стороны улицы вас ребята из отделения подстрахуют. ДАНИЛОВ И НАЧАЛЬНИК В подъезде постовой, увидев Данилова, бросил руку к козырьку и шагнул к нему. -- Ты чего, Зимин? -- Вам передано немедленно к начальнику явиться. -- Ладно, -- Иван Александрович провел рукой по щеке. Щетина отросла и кололась безжалостно. В таком виде наверх идти не хотелось. Не привык он к этому. Совсем давно молоденьким реалистом он пришел на работу в ЧК. Тогда и брить ему было нечего, пушок рос, но каждый оперативник держал в ящике стола бритву и помазок. Феликс Эдмундович не терпел неаккуратности. Он сам в любое время суток был подтянут и выбрит, от других требовал того же. Рядом с кабинетом Данилова поймал Серебровский. -- Ваня, тебя начальник уже два часа ищет, хотел в питомник ехать: собаку за тобой посылать. -- Я только побреюсь. -- Ваня, и думать не моги, если я все дела бросил и тебя ищу, -- значит, спешная надобность. Он обнял Данилова за плечи и повел к лестничной площадке. Серебровский был, как всегда, выбрит и от него довоенно пахло одеколоном. Когда-то они с Даниловым работали в одной бригаде. У красавца Серебровского была необыкновенная особенность располагать к себе женщин. Поэтому, когда требовалось допросить кого-нибудь из "подруг жизни" клиентуры бригады, то лучше Серебровского сделать этого никто не мог. Женщины всегда становились на пути Сережи Серебровского, и не было у него из-за них служебного роста. Перед самой войной его забрали в наркомат, но там нашлась чья-то секретарша, и опять его отправили на старую работу, правда, с повышением. Холостяк Серебровский работал и жил легко. Удачливый Сережа был и парень хороший. -- Слушай, ты где одеколон берешь? -- поинтересовался Данилов. -- Страшная тайна, Ваня. В ноябре сорок первого я с одной дамой познакомился, ничего так дама, -- Серебровский повел руками, показывая в воздухе габариты дамы, -- так она в ТЭЖЭ работала. Когда их эвакуировали, она мне говорит: если нужно, я тебе одеколона продам сколько хочешь. Вот я и запасся. Да я тебе дам, у меня еще есть. В приемной начальника у стены сидели трое военных с худыми, изможденными лицами, у одного рука была на перевязи. Увидев Данилова и Серебровского, они встали. -- Это к нам из госпиталей направили, -- пояснил Осетров, -- на пополнение оперативного состава. -- Вот что, -- приказал Серебровский, -- начальник сейчас уедет, а ты товарищей командиров накорми и проводи отдохнуть в общежитие. Как вернемся -- поговорим. Начальник, наклонившись, копался в сейфе. -- А, дорогая пропажа. Ну как? -- Докладывать? -- Некогда, -- он подошел к Данилову, -- иди переодевайся, побрейся. В горком нас вызывают, к секретарю. -- Так, -- Данилов сел, -- а зачем? -- Полегче чего спроси. Позвонил его помощник и говорит: давай с Даниловым. Я ему объяснил, что ты на операции, а он -- разыскать. Через каждый час тобой интересуется... На столе зазвонил телефон правительственной связи, или, как его называли, "вертушка". Начальник подошел, снял трубку. -- Да... Есть... Будем через сорок минут. Он отошел от стола и еще раз оглядел Данилова. -- Двадцать минут тебе на бритье. На тары всякие, бары. И вниз. -- И уже в спину крикнул: -- Гимнастерку надень новую. Данилов брился в общежитии, благо там стоял кипятильник с горячей водой. Бритва шла с треском, как коса. Иван Александрович глядел на себя в зеркало, и грустно ему становилось. Все-таки беспощадная вещь время. Какие у него годы? Сорок два скоро, а вот и голова уже вся седая, и морщины. А впрочем, еще ничего, не так уж он плох. Крепкий пока. Только одышка появилась да головные боли. -- Хорош, хорош, -- засмеялся за спиной Серебровский, -- я тебе обещанное принес. На, владей. "Тройной". Только смотри. Мне Гостев говорил, что после коньяка он на первом месте стоит по вкусовым качествам. -- Врет твой Гостев. -- Данилов крепко вытер лицо мокрым полотенцем. -- А ты пробовал? -- Было дело. -- Ну и как? -- Ты попробуй. -- Ты же знаешь, Ваня, что я только портвейн и пью. -- Аристократ. Твоя фамилия случайно не Юсупов-Серебряковский? -- Нет. Серебровский. Сумароков-Эльстон, -- замначальника засмеялся, обнажив белоснежные зубы. И Данилов еще раз подивился его характеру. Серебровский был человеком мягким, веселым и щедрым. И все эти качества он сочетал с огромным личным мужеством и знанием дела. К машине они вышли вместе. -- Ну, Ваня, езжай в верха. Только по дороге крепко подумай, какие у тебя подходы к рынкам есть. -- А мне-то они зачем? Рынки -- это Муштакова дело. -- Все равно подумай, об этом разговор будет. Мне сегодня верный человек в наркомате шепнул. Начальник оглядел Данилова всего, от головок начищенных сапог до фуражки, и, ничего не сказав, полез в машину. Иван Александрович сел сзади, удобно откинувшись на широком сиденье ЗИСа. Шофер развернулся, и машина понеслась по полупустой Петровке, распугивая клаксоном-кукушкой редких пешеходов. Начинало темнеть. И сумрак этот был особенно заметен из-за светомаскировки. Дома глядели на улицу черными, ослепшими глазницами окон. У Мосторга девушка-регулировщица опустила жезл, открывая дорогу знакомой машине. Начальник молчал. Молчал и Данилов. Он разглядывал улицы, не переставая удивляться. Правильно говорят: лицо города. Есть оно, это лицо. И меняется оно от настроения, от усталости, от горя. Москва выглядела усталой. И это не только темнота на улицах. В сорок первом, в августе, тоже окна завешивали и баррикады строили. Но тогда и женщин нарядных много было, и мужчины в светлых костюмах. А сейчас все в темном, все словно в одинаковой форме. Но все-таки было что-то еще, чего он никак не мог определить. И эта мысль мучила его, когда они шли по длинным коридорам горкома партии, мимо одинаковых дверей с фамилиями на табличках. Да, здесь все изменилось. Последний раз он был в этом коридоре в конце октября сорок первого года, тогда горком больше походил на Смольный времен революции. А теперь тишина, солидность, как и положено столичному комитету Партии. Они вошли в приемную, из-за стола им навстречу поднялся помощник, молодой человек в полувоенной форме, с кобурой на широком командирском ремне: -- Подождите, товарищи, у секретаря рабочие с "Серпа и молота", присядьте пока. В приемной ждал уже один человек. Он широко улыбнулся Данилову, протянул руку: -- Не узнали? И тут Иван Александрович понял, что это Королев. Капитан госбезопасности Королев, с которым они вместе кончали банду Широкова. -- Здравствуй, Виктор Кузьмич, я тебя и не признал сразу в штатском. Ишь ты какой стал... Королев был одет в элегантный коричневый костюм, пиджак спортивного покроя сидел на нем как влитой. Коричневая шелковая рубашка, галстук в тон и отличные бежевые туфли. -- Трудновато тебя узнать, трудновато, -- докончил Данилов. -- Это и хорошо. Нас с тобой не всегда узнавать надо. Ты садись. -- Королев потянул Данилова за рукав. -- Тут по моему ведомству кое-что для тебя пришло, на, читай. Данилов развернул бумагу: "Спецсообщение. На ваш запрос сообщаем, что лесничий тов. Данилов Александр Андреевич в настоящее время является комиссаром партизанского отряда "Смерть фашизму". Зона действия отряда (дальше зачеркнуто). Подпись, печать". Данилов сглотнул комок, подступивший к горлу, и еще раз прочитал спецсообщение. Жив отец. Жив. А он уже и надеяться перестал. Комиссариат. Прямо как в гражданскую. Он повернулся к Королеву, но в это время распахнулась дверь кабинета, и из нее вышли люди. Они шли через приемную, о чем-то споря, видимо, продолжая неоконченный разговор. Но Данилов не слышал, он не услышал, как помощник пригласил их пройти. Он был далеко, на Брянщине у отца, в его доме, окна которого выходили в лес и в котором было так хорошо и тихо. -- Ты что, заснул? -- начальник дотронулся до его плеча. -- Ждет, идем. Секретарь горкома встретил их у дверей кабинета, крепко пожал руки, показал на кресла у стола, приглашая садиться. -- Можно курить, товарищи. Неслышно появился помощник, поставил стаканы с чаем и сел в углу кабинета в тени. Секретарь горкома прошелся по кабинету, остановился у стены. -- Я пригласил вас, товарищи, для того, чтобы совместно обсудить создавшееся положение. Вам хорошо известно, что вся Московская область освобождена от немцев. В настоящее время линия фронта проходит на рубеже Гжатска. Но наступление гитлеровцев продолжается, по-прежнему тяжелые бои идут в излучине Дона, враг рвется к Волге, хочет захватить Кавказ, лишить нас нефти. Государственный Комитет Обороны делает все, чтобы остановить и разгромить врага. Для этого спешно ведется реорганизация и перевооружение армии. Перед Московской партийной организацией поставлена задача -- в кратчайший срок сделать наш город кузницей оружия. Москва и область становятся крупным центром оборонной промышленности. Вполне естественно, что мы просто обязаны создать все условия рабочему классу столицы для нормального труда. На нашем совещании должен был присутствовать представитель МВО, но он запаздывает, причина уважительная, он... -- На столе тихо звякнул один из телефонов. Секретарь взял трубку и сказал одно слово: "проси". В кабинет вошел невысокий генерал-майор с зелеными звездами на защитных петлицах. -- Извините за опоздание, -- чуть глуховато сказал он, -- был в гостях. -- Ну вот, теперь все в сборе. -- Секретарь горкома сел за письменный стол. -- Товарищи, генерал-майор Платонов возглавляет охрану тыла войск МВО, он и доложит обстановку. Платонов расстегнул полевую сумку, вынул бумаги. -- Дело такое, товарищи, обстановка в тылу наших войск, то есть в Московской области, в общем нормальная. Население освобожденных районов помогает бойцам и командирам, чем может. Соответственно воинские части тоже идут навстречу нуждам трудящихся. Мы отдаем трофейную технику в восстанавливающиеся колхозы, на полях работают команды выздоравливающих, ну, конечно, продовольственную помощь оказываем. Но за последнее время в зоне действия наших подразделений появились случаи нападения на отдельные машины с продовольствием, на склады, фуражные пункты. С подробной сводкой я всех ознакомлю. По данным наших особых отделов стало известно, что существуют вооруженные группы, сформированные из бывших уголовников, укрывшихся фашистских пособников и дезертиров. Это, товарищи, нарушает нормальную работу тыла действующей Красной Армии. Мы обратились к Московскому горкому с просьбой оказать нам помощь. Вот вкратце обстановка. -- Генерал полез за папиросами. -- У вас все, товарищ Платонов? -- спросил секретарь горкома. -- Пока все. -- Что скажет представитель госбезопасности? Королев встал, помолчал немного, видимо, собираясь с мыслями: -- Мы располагаем данными, что вражеская разведка, причем обе службы -- абвер и СД, постоянно засылает свою агентуру в наш тыл. Борьба с ней ведется успешно, наши компетентные органы располагают людьми, работающими в тылу у фашистов и передающими нам весьма ценные сведения именно по этому вопросу. Оставив надежду посеять панику, грабежи и беспорядки в Москве, враг сегодня решил прибегнуть к другим методам. Вызвать недовольство жителей, нарушить снабжение, организовать черный рынок. Вражеские агенты торгуют через подставных лиц фальшивыми продовольственными карточками, причем в некоторых местах их просто сбрасывают с самолета. Надо отметить, что население столицы проявляет огромную сознательность, большинство фальшивых карточек сдано. Но есть и другие -- а именно на них делает ставку вражеская агентура, -- эти люди являются косвенными пособниками врага, и наше дело -- их выявить. Кроме того, по нашим данным, немецкая агентура пустила в обращение фальшивые денежные знаки, но это дело ненадежное, попасться можно, поэтому враг опять делает ставку на уголовный, деклассированный и чуждый нам контингент населения, чтобы организовать продовольственный кризис. Для этого сформировано несколько бандгрупп, и они начали действовать. Вот о них и говорил только что товарищ генерал. Данилов слушал Королева, а мысленно уже перебрал все возможные подходы к рынкам, вспоминал все последние происшествия, связанные с продовольствием. Пока определенной картины не складывалось. Все распадалось, но, возможно, не так надо рассматривать эти случаи. Попытаться объединить их, найти систему. Королев закончил и сел. Несколько минут все молчали. -- Разрешите мне, -- начальник МУРа одернул пояс. Хорошо он выглядел в этом кабинете, высокий, широкоплечий, в красивой коверкотовой гимнастерке с тремя малиновыми ромбами на синих петлицах, с двумя орденами Красного Знамени на груди. -- Как я понимаю, -- продолжал начальник, -- нас вызвали для координации действий и создания единого оперативного руководства операцией. Но о чем бы мне хотелось доложить. Дело в том, что начиная с июня 1941 года работа наша приняла несколько иные формы. -- Конкретнее, -- поинтересовался генерал. -- Пожалуйста. -- Начальник раскрыл папку, достал отпечатанные на машинке страницы. -- Вот, товарищи, пачки сводок за последние полгода. Никаких серьезных уголовных проявлений нет. Мелочевка. -- Что-что? -- секретарь горкома подался вперед. -- Как вы сказали? -- Мелочевка, -- начальник МУРа смутился, -- ну это жаргон у нас профессиональный. Значит, мелкие дела, особой угрозы не представляющие. Но и с этими проявлениями мы боремся... -- Это мы знаем. -- Секретарь горкома взял сводку, пробежал ее быстро глазами. -- Партийная организация столицы в курсе дел своей милиции. Мы многое знаем. Приняли соответствующее решение, обратились в Президиум Верховного Совета, и скоро об этом узнают все. Я понимаю вас так, что организованной преступности нет. Как вы считаете, товарищ Данилов, вы же руководитель борьбой с бандитизмом? -- К сожалению, работа у наших товарищей есть, правда, она приняла действительно несколько иные формы. С начала войны не было заметно активизации старых профессионалов. Кроме банды Потапова -- Широкова. Но, как видите, она тоже была инспирирована немецкой разведкой. Сейчас, а именно -- сегодня, мы занимаемся одной группой. Возможно, что это именно то, о чем говорили товарищи, -- Данилов кивнул в сторону генерала и Королева. -- Значит, так, -- секретарь горкома посмотрел на часы, -- давайте составим план мероприятий, определим участки работы. ПОЛЕСОВ И БЕЛОВ До темноты они сидели в коридоре. Степан нашел двадцатых годов подшивку журнала "30 дней" и читал "12 стульев". Иногда он начинал хохотать, зажимая рот рукой, и старое кресло под ним трещало. Тогда Белов, сидящий у двери, неодобрительно поглядывал на него. Читать ему не хотелось. Да, наверное, он ничего бы и не понял. Полистал "Огонек" и бросил. Да разве до чтения сейчас? Его оставили в засаде. Слово-то какое! Короткое, опасное слово. Конечно, Полесов читает Ильфа и Петрова, смеется, ему спокойно. И "12 стульев" он открыл для себя впервые, а он, Белов, помнит их почти наизусть. В институте они соревновались, кто лучше знает роман. Выиграл он. На его вопрос: "С какой стороны в Старгород вошел Бендер?" -- никто не смог ответить. А вошел-то он со стороны деревни Чмаровки. Такие вот дела были раньше. СЕРГЕЙ БЕЛОВ Перед самой войной родители его уехали в Ташкент к бабушке. А он собрал однокурсников, которые, конечно, были в городе, устроили вечеринку. Танцевали, пели, спорили и говорили о войне. Утром провожали девушек. Утро было пасмурным, улицы пустыми, легкое вино туманило голову, и им казалось, что нет более счастливых людей на земле. А потом выяснилось, что в те минуты, когда они спорили о возможности войны, она уже началась. Он пошел в военкомат в понедельник, выстоял огромную очередь. Ему отказали. Сильный грипп год назад дал осложнение на легкие. Тогда он решил схитрить, пошел в горком комсомола. И снова медкомиссия... Родители остались в Ташкенте. Отец прислал пространное письмо, в котором советовал, как сохранить квартиру. Сергей, не дочитав его, порвал, отношения с отцом были выяснены давно, еще в девятом классе. В сентябре сорок первого он уехал рыть окопы. Под Москву послали бригаду московских вузов. Работали со светла до темна. Прерывались, чтобы поесть из походных кухонь горячую жидкую кашу. Спали здесь же, в землянках. Каждый день приезжали военные инженеры, лазили по окопам, проверяли блиндажи, наносили их на карты. Газет не было, радио, естественно, тоже. Но о том, что творится на фронте, узнавали по приближающемуся его дыханию. Именно дыханию. Так сказал мальчик-первокурсник из ИФЛИ, Андрюша Громов. Ночью они сидели, курили на гребне окопа. Где-то вдалеке, за лесом, грохотала канонада. -- Сейчас он стихнет, -- почти прошептал Андрюша. -- Кто? -- удивился Сергей. -- Фронт. Он дышит и только ночью засыпает. Слышишь? -- Ты мистик, Андрюша, ты начитался Метерлинка. -- Метерлинк здесь ни при чем. Понимаешь, я его так вижу, он словно огромный зверь, ну, типа динозавра, что ли, он ползет все ближе, ближе. Он еще далеко, но мы уже слышим его дыхание. -- Так нельзя, -- твердо сказал Сергей, -- нельзя превращаться в дрожащего обывателя. Мы все равно его остановим. -- Я понимаю, -- помолчав, ответил Андрюша. -- Но мне вдруг становится очень страшно, Сережа. А через несколько дней канонада приблизилась. Казалось, что снаряды рвутся где-то совсем рядом, в нескольких шагах. К часу вместо кухни к ним примчалась полуразбитая полуторка с обгоревшими бортами. Из нее выскочил военный в ватнике, перетянутом портупеей: -- Кто здесь старший?! Немедленно сматывайтесь: немцы прорвались! Немедленно! С машины бойцы начали стаскивать длинноствольные неуклюжие противотанковые ружья. -- Идите вдоль леса мимо деревни к мосту, -- продолжал военный, -- не дай бог высунуться на дорогу. Сергей бросил лопату, подошел к командиру. Под ватником на петлицах алела шпала. -- Товарищ капитан, я умею стрелять из винтовки и пулемета, я "ворошиловский стрелок", чемпион института по стрельбе из нагана, я... -- Короче. Почему не в армии? -- Дважды пытался. Осложнение на легкие. -- Вы кто? -- Белов Сергей, студент второго курса юрфака МГУ. -- Разыщите старшину, получите винтовку. Кстати, здесь есть еще желающие остаться? Добровольцев набралось восемнадцать человек. Капитан выстроил их в одну шеренгу, прошелся вдоль строя, побеседовал с каждым. -- Белов, -- приказал он, -- ведите людей на опушку, там старшина Гончак, он переоденет вас и даст оружие. Через час они получили кирзовые сапоги, ватники, ремни и пилотки. Подъехала машина. В кузове лежали винтовки. Оружие было не новым. На вытертом воронении стволов пятна ржавчины, ложи и приклады треснутые и побитые. -- Давайте, давайте, -- торопил старшина, -- да не выбирай винтовку, все они одинаковые. Погоди, погоди-ка, как тебя, Белов вроде? Точно, ты пулемет возьми, "дегтяря", тебе капитан приказал выдать. Обращаться умеешь? И увидев, как Сергей отсоединил диск, умело передернул затвор, как бережно платком начал вытирать прицельную планку, понял старшина, что знает студент пулемет, не как кадровый боец, но для новобранца вполне сносно. -- Товарищ старшина, -- попросил Сергей, -- мне бы наган. -- А что, точно, -- Гончак даже не удивился просьбе, -- все правильно. Первому номеру личное оружие положено. Пойди погляди в кабине, там их несколько штук лежит. В кабине полуторки прямо на полу лежали брезентовые кобуры с наганами. А на опушку опять подъехала машина с какими-то ящиками, потом еще одна с красноармейцами, но почему-то винтовок у них не было. К четырем часам артиллеристы прямо на руках прикатили три маленькие пушки-сорокопятки, потом связисты протащили тонкую телефонную нитку. Там появился оборонительный рубеж. И если еще сегодня утром окопы и блиндажи были для Сергея абстракцией, чем-то неживым, не имеющим непосредственного отношения лично к нему, то сейчас пулеметное гнездо стало его защитой, и от прочности и надежности этой аккуратно выкопанной ямы с ровной площадкой на уровне груди зависела его жизнь. Вторым номером Сергею дали Андрюшу Громова. Дотемна они провозились с окопом. Оказывается, вырыть его было полдела, главное -- обжить, приспособить к себе. Когда совсем стемнело, старшина принес две банки мясных консервов, хлеб и сахар. -- За чаем сходите, там ребята вскипятили. Ну как, студенты, не страшно? -- Страшно, товарищ старшина, -- сказал Андрей. -- Молодец, что правду говоришь. Только в кино не страшно, когда войну показывают. -- А вы как же? -- спросил Сергей. -- Попривык я, Белов, кадровый я, еще финскую ломал. А так оно, конечно... Жить всем охота. Ну, давайте за чаем. Они пили чай в темноте, и он казался им необыкновенно душистым и вкусным, и консервированное мясо, облепленное блестками желе, казалось вкусным, и хлеб. И, сидя на дне окопа, Сергей вдруг понял, что раньше он просто не обращал внимания на массу прекрасных вещей, которые окружали его. Они казались ему обыденными и скучными. Но почему-то этой ночью у него словно обострилось зрение, и он увидел то, чего не мог видеть раньше. Потому что то "раньше" отдалилось от него и стало прошлым, в которое нет и не будет возврата, а будущее... Его могло тоже не быть. Теперь он жил в одном временном измерении -- настоящем, а оно было короткое, как миг. Утром на землю низко лег туман. Казалось, он начинается прямо в окопе. Брезент, которым они укрылись, был мокрым, мокрыми стали ватники, пилотки, шаровары. Они умылись, собрав росу с травы, мелко порубив сухие доски от ящика с патронами, разожгли костерок и согрели чай. Пили, обжигаясь, чувствуя, как тепло входит в каждую клеточку их тела. Они сидели на дне окопа и курили. Внезапно сверху посыпались комья земли. Вдоль траншей шли капитан и какой-то военный в кожаном пальто. -- Значит, вы поняли меня, Лукин, -- говорил незнакомый командир резким, властным голосом -- так обычно разговаривают люди, привыкшие к тому, что их обязательно услышат. -- Вы должны продержаться до тринадцати часов, потом отходить к мосту. -- Есть, товарищ генерал, постараюсь. -- Что значит постараюсь, Лукин? Что значит постараюсь? -- С людьми плохо. -- Если бы было хорошо с людьми, я не заставил бы вас сидеть на этой "линии Мажино". Я приказал бы вам наступать, Лукин... Вы должны... Шаги удалились, голоса смолкли. Когда часа через полтора ветер подразогнал туман и стало видно поле и лес за ним, где-то вдалеке послышался гул. Он нарастал, постепенно приближаясь. -- Приготовиться к атаке!!! -- разнеслось вдоль окопа. Мимо их огневой пробежал капитан. -- А, чемпион... Белов, слушай и запомни, как таблицу умножения. Что есть основа боя в обороне? Глубоко зарываться в землю и отсекать пехоту от танков. Понял? -- Понял, товарищ капитан. -- Ну, глядите, ребята. Я на вас очень надеюсь. Очень... Сказал и побежал дальше. А они остались. Они не могли знать, что острие танкового удара противника, прорвавшего нашу оборону, растеклось. И немцы громят тылы потрепанной в боях армии. Командование срочно организовало вторую линию, мобилизовав для этого всех, кто мог держать оружие. Не знали они также, что группа капитана Лукина -- так со вчерашнего дня именовались шестьдесят бойцов и ополченцев -- занимает участок по фронту более километра и их задача -- задержать первый натиск противника до подхода кадровой дивизии, снятой с другого участка фронта. Всего этого они не знали и знать не могли, так же, как не знал их командир, каким образом продержится он до тринадцати часов. Но он был кадровым командиром, знавшим, что такое приказ, и у него было всего два выхода -- удержать немцев или погибнуть. Третьего не дано. Потому что армия -- это приказ. И в нем определено все: жизнь и смерть. А кроме того, капитан Лукин прекрасно понимал, что будет, если он пропустит немцев к дороге и мосту, где накапливаются для обороны остатки уцелевших подразделений его дивизии и идут беженцы. -- Вниз, -- скомандовал Сергей, -- вниз, Громов! -- крикнул и удивился сам своему голосу. Теперь он тоже начал приказывать, и голос его стал властным, и слова короткими, как выстрел. -- Готовь диски, Андрей, -- наклонился он к удивленному Громову, -- диски должны быть всегда снаряженными. Понял? -- Понял, Сережа. -- Ну, давай. Белов достал укрытый брезентом пулемет, еще раз протер прицел, вскинул "дегтяря" на бруствер: утопил сошники. И вдруг наступило спокойствие. Страх ушел. Был холодный приклад пулемета у щеки, узкая прорезь прицела, через который сегодня он видел мир. Звонко и отрывисто ударили сорокапятки. Но танки шли так же быстро, как и раньше. Наконец на башне одного из них сверкнула молния, и над окопами вздыбилась земля. Запахло жженым. Теперь танки, стреляя с ходу, шли на окопы. Все это видел Сергей словно в замедленном кино. Сощурив глаза, он пытался разобрать, что там, за танками. И когда машины подошли совсем близко, метров на пятьсот, он различил на их броне прилипших к борту людей. Внезапно один танк дернулся и завалился на бок, по его боку пробежала синеватая молния. С брони посыпались солдаты. Сергей перевел дыхание и плавно нажал на спуск. Двое упали сразу, словно ударилися грудью о невидимую проволоку, остальные, стреляя из автоматов, начали отползать. Теперь Белов уже не чувствовал и не видел ничего, кроме этих фигурок, которые хотели расползтись по полю. О том, что немцы могут двигаться вперед, он пока не думал, весь захваченный необычайностью обстановки. А вокруг шел бой. И били сорокапятки, глухо кашляли противотанковые ружья, стучали пулеметы. И весь объем боя видел только Лукин. Он видел, что три машины горят, но четыре других продолжают идти на окопы, видел, как завалилась на бок одна из сорокапяток, видел дергающиеся в такт выстрелам спины бронебойщиков. Пока бой разворачивался в их пользу. Во-первых, противник не ожидал здесь встретить сопротивление, а во-вторых, он не знал, какими силами располагает Лукин, и если ему удастся отбить эту атаку. "Теперь они ворвутся в пустые окопы и перегруппировку. А там и до тринадцати недалеко. И тут капитан увидел то, что боялся значительно больше танков, больше любой лобовой атаки. Вдоль опушки шли два бронетранспортера с пехотой. Вот они остановились, и на землю начали прыгать солдаты. "Чуть больше взвода", -- мысленно подсчитал Лукин. Развернувшись цепью, автоматчики начали фланговую атаку. "Теперь они ворвутся в пустые окопы и передавят всех поодиночке, как кроликов". Лукин выругался, подобрал автомат и, крикнув связному: "За мной!" -- бросился вдоль окопа. Сергей, на секунду оторвавшись от пулемета, увидел длинные, с высокими бортами машины. Они, подпрыгивая на рытвинах, шли вдоль опушки. Он не знал, что это такое, но опасность почувствовал интуитивно. -- Андрей, бери диски, гранаты -- и за мной. Они бежали вдоль окопа, спотыкаясь, и пулемет больно бил Сергея по плечу. Задыхаясь, они добежали до края обороны, до той самой опушки леса, где вчера днем получали оружие. Сергей выглянул из-за бруствера и увидел метрах в ста рассыпавшуюся цепь немцев, они шли мимо него, обходя оборону с фланга. Он не торопясь утопил сошники, проверил деление на планке прицела и хлестнул длинной очередью почти в спину атакующим. Капитан Лукин спрыгнул в окоп и увидел очкастого студента, лежащего у задней стенки (из простреленного виска текла тонкая струйка крови), и спину человека, прилипшего к пулемету, она дергалась в такт длинным очередям. Вон он повернул потное, с потеками грязи лицо: -- Диск. Давай диск. Лукин схватил магазин и протянул его Белову. И опять заработал пулемет, и заходили лопатки под рубашкой, затряслась по-мальчишески тонкая шея. Что было потом, распалось в памяти, как сон. По сей день Сергей помнит только обрывки боя: грохот танков, липкая кровь, бегущая по щеке, дрожащее, раскаленное тело пулемета, ветви, хлеставшие по лицу. Потом у моста в какой-то канаве они снова стреляли, и все время хотелось пить, и говорить он не мог, потому что сорвал голос. Где-то рядом разорвался снаряд, и стало больно ушам, и слышать он стал только на следующее утро. Этим утром на краю деревни Лукин выстроил двенадцать человек в обгоревших ватниках и рваных шароварах. Двенадцать из шестидесяти. -- Наша группа выполнила задачу. Мы задержали врага... Подъехала машина. Лукин подал команду и строевым шагом зашагал навстречу генералу: Тот выслушал рапорт, повернулся к спутнику: -- Все-таки остановили, товарищ командующий. -- Молодцы, молодцы, -- командующий шагал к строю, оглядывая людей. -- Смирнов, -- скомандовал адъютанту, -- принеси портфель. Спасибо, товарищи. Как дрались ваши люди, капитан? -- Прекрасно, товарищ командующий. -- Все кадровые? -- Никак нет. Вот тот боец, с пулеметом, студент, добровольно попросился в группу. -- Как он воевал? -- Отлично, товарищ командующий, если бы не он, смяли бы нас с фланга. -- Подойдите, товарищ... -- генерал обернулся. -- Белов, -- подсказал Лукин. -- Белов, -- продолжил генерал. Сергей подхватил пулемет, вышел из строя. -- Спасибо за службу, доброволец, -- командующий достал из портфеля серебряную медаль и прикрепил ее к ватнику Сергея.