ммунистического общества. Вообще-то я не понимаю, как можно плохо ответить на уроке у Евгении Лаврентьевны или как можно забыть то, что она говорила на предыдущих уроках. На уроках у Евгении Лаврентьевны ничего не нужно запоминать. Все, что она говорит, само запоминается. Вот, например, ни один наш ученик уже до самой смерти не забудет, из чего делается стекло, потому что Евгения Лаврентьевна рассказывала, что до сих пор нельзя точно сказать, кто и когда изобрел стекло. Римский ученый Плиний-старший, который погиб в самом начале нашей эры при извержении Везувия, писал, что стекло открыли финикийские купцы-мореплаватели. Во время сильной бури они были вынуждены пристать к берегу. А так как на песчаном берегу они не нашли никаких камней для очага, чтобы сварить себе еду, то они взяли глыбы соды, которую везли на своем корабле для продажи. Целую ночь горел костер, а когда утром кто-то разгреб его, то в золе нашли прозрачные блестящие слитки, которые очень заинтересовали этих купцов. Так, в результате сплавления соды с песком, писал этот Плиний-старший, впервые получилось стекло. Но в наше время ученые решили проверить, правильно ли написал Плиний. На песчаном морском берегу ученые сложили очаг из кусков соды и всю ночь жгли костер. Однако, когда утром его разгребли, то никакого стекла там не оказалось, потому что температуры, которую дает пламя костра, недостаточно для того, чтобы сода сплавилась с песком и превратилась в стекло. Я думаю, что после такого рассказа ни один нормальный человек не может забыть, что основой стекла служит песок и сода. И все-таки бывают странные люди, которые и по химии получают двойки. Сегодня на химии Коля сел за один стол со мной, Сережей и Витей, и хотя я подумала, что это уж чересчур, но ничего ему не сказала. Лучше бы он все-таки не пересаживался. Евгения Лаврентьевна вдруг заметила: - Э, раз Галега пересел за первый стол, значит, он хорошо подготовился к уроку. И вызвала Колю. Я прежде думала, что второгодники должны учиться лучше обыкновенных учеников - ведь они все учат второй раз. Однако в самом деле это совсем не так. Из разговора с Колей я поняла, что второгоднику учиться еще труднее. Во-первых, потому, что ему неинтересно - он ведь уже раз слышал то, что говорят учителя, и знает, что будет, наперед, а во-вторых, потому, что ему кажется, будто он уже знает урок, а фактически он не знал его в прошлом году и не выучил в этом. Мне было очень неприятно смотреть на то, как Коля не мог ответить на самый простой вопрос, как он краснел, мычал и заикался, хотя в жизни он разговаривает нормально я совсем не заикается. Он бы значительно лучше сделал, если бы просто сказал: "Я не знаю", чем путаться на каждом слове. Коля еще не закончил отвечать, а Лена Костина уже подняла руку. Она всегда первой поднимает руку, если кто-нибудь неправильно отвечает и учитель говорит: "Кто хочет ответить?" Я тоже так когда-то делала. Но очень давно, еще в четвертом классе. Папа тогда побывал в школе на родительском собрании, и учительница меня хвалила за активность. Но папа дома сказал, что из таких "активистов" вырастают бессердечные люди, которые радуются неудачам товарищей, потому что могут показать себя. И хотя мама говорила, что это глупые, антипедагогические выдумки и чтобы я всегда первой поднимала руку, я послушалась папу. Я начала отвечать только, когда меня вызывают, хоть иногда мне очень хотелось выскочить с ответом и приходилось себя подавлять. Теперь на примере Лены Костиной я понимаю, как прав был мой папа. Лена получила свою очередную пятерку, а Коля свою очередную двойку, и после этого Коля вернулся на место и снова сел рядом со мной. Он смотрел вниз, и выражение лица у него было странное, тупое, и ожесточенное. Перед русской литературой Коля сказал мне - он научился так ловко бормотать себе под нос, что слышу я одна: - Елизавета нас все-таки рассадит. Я не написал сочинения. А ты? - Я написала, - ответила я довольно безрадостно. Елизавета Карловна задала нам написать сочинение "Тема патриотизма в стихотворении Лермонтова "Бородино". Мне не нравится это стихотворение. Я не понимаю, почему там написано "Чужие изорвать мундиры о русские штыки", когда это говорит простой солдат. Неужели он стал бы так запутанно выражаться? Или что значит: "Земля тряслась, как наши груди"? Но я не написала этого, потому что понимала, что за это Елизавета Карловна поставит мне двойку, а написала, что тема патриотизма видна в словах "Полковник наш рожден был хватом: слуга царю, отец солдатам", а также в словах "Не будь па то господня воля, не отдали б Москвы!" Кроме того, я написала, что во время Великой Отечественной войны Москвы не отдали, несмотря на "господню волю". Ну и закончила тем, что Лермонтов вообще великий русский поэт-патриот. Но все это я напрасно сделала, потому что Елизавета Карловна все равно поставила мне двойку. Она сказала, что я невнимательно слушала на уроках и поэтому вообще неправильно поняла, что такое патриотизм, что из моего сочинения получается, будто бы у русских солдат, про которых писал Лермонтов, был один патриотизм, потому что они служили царю, а у советских солдат, которые защитили Москву от фашистов, был патриотизм совсем другой, хотя фактически это один и тот же патриотизм, и поэтому Лермонтов так созвучен нашему времени. А Лена, Витя, Сережа и многие другие получили пятерки. Двойки на весь класс получили только два человека - я и Коля. Я за то, что написала, а он за то, что не написал сочинения. - Я думала, - сказала Елизавета Карловна, поправляя свои круглые очки, - что ты будешь оказывать на Галегу положительное влияние. Но вижу, что ошиблась, и четверку вы можете заработать, только если сложите свои двойки. Лена Костина засмеялась своим неестественным смехом. Елизавета Карловна помолчала, а затем добавила решительно: - Придется вас рассадить. Галега, пересядь на свое старое место, на последнюю парту. Коля встал и, придав лицу совершенно дурацкое выражение, спросил: - А если я подтянусь? Я его понимала. Такое можно было спросить только с самым дурацким, с шутовским выражением лица, хотя я знала, насколько это было теперь важно для него. Да и для меня. - Ну что ж. Как только ты наберешь три четверки, можешь пересесть назад. После уроков Коля подошел ко мне и сказал: - Пойдем?.. - Нет, - ответила я. - Сегодня я не смогу... Коля поежился, как от холода, и отошел от меня. Я заметила, он всегда так ежится, если ему стыдно или неприятно. - Подожди, - сказала я, - мы должны тут сегодня... одну вещь... с ребятами... А завтра пойдем вместе. - Хорошо, - сказал Коля и улыбнулся смущенно и обиженно. - Я ведь ничего... Может, тебе неловко перед ребятами, что я с тобой из школы хожу?.. - Нет, - сказала я строго, - мне очень ловко. До свидания. На меня с нетерпением оглядывались Витя и Сережа. Мы вышли на школьный двор. На лестничной площадке второго этажа к нам присоединился Женька Иванов. Когда мы зашли за угол школы - там у нас во дворе такой закоулок, где мальчишки младших классов сводят друг с другом счеты в честном кулачном бою и играют в "коцы", а девчонки делятся самыми страшными секретами, - я заметила, что во двор вышла Лена Костина. Только к нам она не подошла, а поджидала Витю в сторонке. - Так вот, - сказал Витя, нервно постукивая своей палочкой по водосточной трубе, - докладываю обстановку. Когда я вчера шел с Ленкой к ее дому... - Витя помолчал и добавил, как бы перепрыгивая через препятствие, - мне нужно было взять у нее одну книгу, на нас напали без всякого предупреждения ребята из Петькиной компании. Петька мне разбил губу. Вот. - Витя оттянул нижнюю губу, и мы увидели па внутренней стороне припухлость и красные пятнышки. - А Лену они схватили и стали ей бросать за шиворот зернышки шиповника. Ну, от которых очень чешется. А Ленка укусила этого длинного Ваську - он ее держал - за палец. Васька завизжал и врезал ей левой под дыхало. Девчонке. В общем, Ленка заревела, а меня пока били, а я отбивался, И если бы не вмешались прохожие, то было бы совсем плохо... Этот длинный Васька сказал, что отвинтит Лене голову, когда она будет из школы возвращаться. А на меня они тоже имеют зуб. Так что нам надо ходить теперь всем вместе. Сначала мы будем провожать Ленку, чтобы они ее не тронули, а потом возвращаться к себе. И я предлагаю, чтобы Лена теперь тоже входила в нашу компанию и участвовала в катализаторе. Хотя она и зубрила, но химию любит. Какие будут возражения? У меня были возражения. Думаю, что возражения были также у Сережи и даже у Женьки. Но все мы молчали. Это очень трудное дело высказать возражения, когда речь идет о живом человеке. Наконец Сережа сказал: - Она девчонка... Растреплется... - А Оля, по-твоему, не девчонка? - быстро спросил Витя. Он всегда умеет сразу находить ответ. - Оля-то, конечно, девчонка, - с сомнением сказал Сережа. - Но это - другое дело. - Это не доказательство, - сказал Витя. - Других возражений нет? Лена, давай сюда. Он помахал ей рукой, и Лена подошла к нам. Ее беспокоило, как мы ее примем, и поэтому она заранее сделала гордое и безразличное лицо. Я понимаю, человек должен бороться со злорадными чувствами, какие возникают в его душе, но я бы многое дала, чтобы посмотреть на эту выдержанную, приличную, благоразумную Лену, когда ей мальчишки бросали за шиворот шиповник, - а я-то хорошо знаю, как зудит и чешется тело от тоненьких белых волосков, которыми окружены семена, - и как она укусила этого Васю за палец. - Ну, Лена, - сказал Витя, - мы тебя принимаем в нашу компанию. Теперь мы тебе расскажем наш секрет, но ты должна дать слово, что никому его не выдашь: ни знакомым, ни родителям, ни учителям - никому. - Честное пионерское, - сказала Лена. - Хорошо, - сказал Витя. - Знаешь ли ты, что такое катализ? Но тут вмешался Женька. - Я так не согласен, - сказал он, и на глазах у него показались слезы. - Почему я клялся Родиной, а она только - честное пионерское?.. - Это справедливо, - поддержал его Сережа. - Пусть тоже клянется Родиной. - Ну что ж, - неохотно согласился Витя. - Пусть поклянется. - А как это - Родиной? - испуганно спросила Лена. - Очень просто, - ответил Витя. - Повторяй за мной: именем Родины клянусь, что никогда и никому не раскрою тайны про нашу научную работу, и если я нарушу это слово, пусть меня все презирают, и любой член нашей компании имеет право дать мне по морде. - Именем Родины клянусь... - повторяла за ним Лена. - А ты не разговариваешь во сне? - недоверчиво спросил у Лены Женька Иванов. - Как это - во сне? - удивилась Лена. - Бывают люди, - с важностью сказал Женька, - которые ночью во сне рассказывают все, что с ними происходило днем. Вот я, например, прежде разговаривал во сне. И чтобы не выдать нашу тайну, перед сном клал в рот "Кис-кис" или "Театральную", но не рассасывал ее, а просто держал во рту. Я из-за этого раз чуть не подавился. - Я не знаю, - окончательно растерялась Лена. - По-моему, я никогда не разговаривала во сне. Только когда болела гриппом и у меня был бред. Но я спрошу у мамы... - Ладно, - сказал Витя, - мы тебе доверяем. А пока что мы тебя введем в курс дела. И Витя начал рассказывать о химии высокомолекулярных соединений, через каждое слово спрашивая у Лены: "Понятно?" - а она в ответ кивала головой. Я никогда не думала, что отличница Лена Костина так слабо разбирается в химии и так туго соображает. Она кивала головой и ничего не понимала. Женька Иванов разбирался в этом в тысячу раз лучше, чем она. Чем больше горячился Витя, чем больше щеголял Женька химическими названиями, тем более скучным становилось Ленине лицо. Нет, она не разбиралась в химии, и мечта о том, что можно будет сделать из полимерных пленок искусственную мышцу, ее, по-видимому, не увлекала. Но кое в чем она разбиралась и поэтому сумела поставить всех нас в неловкое положение своим вопросом. - А почему все это такая тайна? - спросила она вдруг. - Так ведь если мы найдем катализатор, это будет иметь военное значение, - сказал Витя. - Я ведь тебе говорил... - Если найдете, - возразила Лена, и в ее голосе выразилось большое сомнение. - Но то, что вы занимаетесь этими химическими опытами, по-моему, скрывать совсем не нужно. И тем более делать из этого секрет и тайну... - Нет, нужно! - вмешался Сережа. - Мы так договорились - и кончено. А тебе, если не нравится, можешь отправиться... Сережа страшно разозлился, покраснел, и у него на лбу, над носом вздулась такая синяя жилка, - она всегда у него вздувается, когда его обижают. Мне это тоже было неприятно, хотя я понимала, что в словах Лены много справедливого. - Но ведь ты поклялась Родиной, - с упреком сказал Витя. - Я сдержу данное слово, - ответила Лена. - Только я не понимаю, к чему это... А реактивов у нас дома никаких особенных нет. Есть только маленькая бутылочка живого серебра от прибора, которым мама измеряет больным давление, и разные лекарства. Их можно считать реактивами? - Вообще-то можно, - нерешительно ответил Витя. - А ртуть нам пригодится. У нас есть немного ртути... Женька для этого специально разбил термометр и сказал дома, что нечаянно, но она уже кончается. - Я разбил два термометра, - поднимаясь на носки, чтобы быть выше, сказал Женька. От него вкусно пахло хлебом с маслом. Мы проводили Лену до самого ее дома и постояли еще немного в ее парадном. Витя со своей палочкой показывал разные выпады и приемы, какие применяют мастера рапиры, и говорил что д'Артаньян не справился бы с современным мастером спорта, потому что с тех времен искусство сражения на шпагах шагнуло далеко вперед. Лена рассказывала, что у нее сегодня дома еще будет урок английского, что она уже прочла по-английски "Принц и нищий" Марка Твена и что когда она была с мамой на американской выставке, то экскурсовод спрашивал, не из Англии ли эта девочка - такое хорошее у нее произношение. Даже Сережа, обычно совершенно несклонный к хвастовству, рассказал, что ездил в воскресенье с отцом на рыбную ловлю и поймал на дорожку щуку весом в девять с половиной килограммов. Я тоже не удержалась и сказала, что папа собирается купить мотороллер и учить меня водить его, хотя папа никакого мотороллера не собирался покупать и, напротив, считал, что те, кто ездит на мотороллере, являются "полуфабрикатом для крематория". Я до сих пор не понимаю, почему мы так "выпендривались" друг перед другом. Очевидно, это заразно. Начнет один, а остальные тоже не могут удержаться. В общем, мы довольно долго простояли в парадном у Лены, а потом пошли домой. Витя забыл, что ему нужно прихрамывать, и шел ровно и нес свою тросточку в руке, как шпагу, но на нас никто не нападал. А когда мы уже подходили к дому, я оглянулась и заметила, что за нами идет Коля. Он сейчас же скрылся за спинами прохожих. По-видимому, он все время шел за нами. По-видимому, ребята заметили его еще раньше. По-видимому, они его видели, но ничего не сказали. Я подумала, что это нехорошо и что с Колей нужно что-то решать. Нужно сделать так, чтобы он ходил с нашей компанией. Чтобы он лучше учился. И чтобы я лучше училась. Но как все это сделать? Я представила себе, как мы подходим к нашему дому и идем через подъезд во двор, и в это время выскакивает целая ватага мальчишек во главе с Петькой из соседнего дома, они нас окружают, и вот уже меня хватают чьи-то руки, и какой-то мальчишка сыплет мне за шиворот зернышки шиповника. В это время неизвестно откуда появляется Коля и своими сильными руками, которые он развил, делая зарядку с кирпичами, расшвыривает мальчишек, дает под дыхало Петьке, который вырвал из рук у Вити его тросточку-шпагу, и мы обращаем в позорное бегство всю эту ватагу. После этого Витя пожимает Коле руку и говорит, что просит его от нашего имени войти в нашу компанию и принять участие в поисках катализатора. Я знаю, что некоторые мечты сбываются, но я никогда не думала, что такие глупые мечты сбудутся так скоро. Только мы подошли к нашему двору, как из-за газетного киоска выскочили Петька и еще двое таких же здоровых мальчишек, и Петька выхватил у Вити его тросточку и поломал ее на колене, а другой парень дал Сереже подножку, и он растянулся на земле, а Женька отскочил в сторону и закричал: "Папа!" - но это он для того, чтобы испугать этих ребят, потому что никакого папы поблизости не было, - а я все оглядывалась назад, чтобы увидеть Колю, но его не было видно. И тот мальчишка, который свалил Сережу, закрутил Вите руку за спину, а Петька схватил меня за руку, а третий мальчик, по-моему какой-то новый, потому что мы его раньше не видели, стал сыпать мне за шиворот зерна шиповника. Я снова оглянулась, но Коли не было. И тогда я применила против Петьки прием, которому меня научил папа: я резко наклонилась, ухватила его руками сзади под коленки, а головой ударила в живот, и он смешно шлепнулся на тротуар и здорово треснулся и хотел меня лягнуть ногой, но я отскочила и дала портфелем по морде этому новому мальчику, который мне сыпал за шиворот шиповник. А Сережа и Витя вдвоем напали на третьего мальчика. Но тут вмешались прохожие и стали кричать на меня: "Хулиганка!" - и мы убежали домой. Когда мы отдышались, Витя стал говорить, что если бы Петька не вырвал у него из рук тросточку, то он бы ему показал, и что я молодец, потому что не растерялась, а я сказала, что надо, чтобы с нами вместе из школы ходил Коля, и все согласились, что это не помешает. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ - Кого ты больше любишь: папу или маму? Детям постоянно задают этот нелепый и бестактный вопрос. Если бы у взрослого спросили: "Кого ты больше любишь: жену или мать?" - и он должен был бы ответить прямо и честно, взрослый очень задумался бы перед тем, как задавать ребенку такой вопрос. И все-таки, когда я знакомлюсь с новой подругой или новым товарищем и бываю у них дома, я часто задумываюсь, а кого он или она любит больше: мать или отца, хотя никогда, понятно, об этом не спрашиваю. Я побывала дома у Коли. Они живут во дворе на первом этаже, в старом двухэтажном доме. Квартира у них плохая. Дверь с улицы ведет прямо в кухню, а передней нет, а уже яз кухни вход в комнату. В этой комнате еще одна дверь. Коля сказал, что там маленькая клетушка, где он спит, что там нет окна и освещается она электричеством. - Здравствуй, Оля, - сказал мне Колин отец, Богдан Осипович. - Садись к столу, пообедаешь с нами. Покажи, где помыть руки, - сказал он Коле. - Или ты, как Колька, не моешь рук перед едой? - Как когда, - сказала я по правде и почувствовала, что мой ответ понравился Богдану Осиповичу. Колина мама, которую, как и мою, зовут Елена, только по отчеству Евдокимовна, толстая женщина с очень белым лицом и шероховатыми руками, неожиданно обняла меня и прижала к себе. Смотрела она на меня при этом как-то особенно жалостливо. Я не люблю, когда меня обнимают чужие люди, но я не отодвинула ее руки, а подождала, пока она сама меня отпустит. На обед был очень вкусный борщ, а потом еще на второе огромные, во всю тарелку, свиные отбивные, с гречневой кашей. - Так чем занимается твой отец? - спросил у меня Богдан Осипович так, словно продолжал уже начатый разговор, - Журналист. Он в газете работает. - А как его зовут? - Николай Иванович. - Николай Алексеев? - сказал Колин папа и очень обрадовался. - Как же, знаю. Помнишь, Лена, - обратился он к жене, - я тебе еще его фельетон показывал. Замечательный фельетон. Он там так по начальнику железной дороги врезал, что, я думал, с работы снимут... начальника этого. Здорово пишет. Мне было очень приятно, что он помнит статьи моего папы, и вообще очень приятно в этом доме, и только немножко смущало, что Колина мама все время смотрела на меня с жалостью, подперев щеку правой рукой и поддерживая локоть левой рукой, и все время повторяла: - Ешь, деточка, какая ты худенькая. А я ела и наелась так, что когда незаметно пощупала рукой живот, мне показалось, что он натянут, как барабан. На третье Колина мама принесла компот из слив и груш и очень вкусное малиновое варенье, которое, собственно, не варенье, а просто сырая малина, перемятая с сахаром. Мне положили чайное блюдце этой малины, и только я ею всерьез занялась, как показался знакомый. Неизвестно откуда появился и подошел к столу тот самый кот, которого Витя хотел перекрасить в черный цвет. Но теперь он снова был совсем белый. - Это ваш кот? - спросила я у Коли. - Наш. - Он, по-моему, был на нашем дворе. - Вот, значит, где он пропадал, - сказал Колин папа. - Кто-то его тушью облил. - А он не слепой? - спросила я. - У нас один мальчик говорил, что белые коты с голубыми глазами обязательно бывают слепыми. Он говорил, что читал про это в какой-то научной книге. - Этот мальчик перепутал, - сказал Богдан Осипович. - Как говорится, слышал звон, да не знает, где он. Не слепыми, а глухими бывают коты с голубыми глазами и белой масти. - И ваш кот глухой? - Глухой. - А как вы это установили? - Да очень просто - он ничего не слышит. - И мышей он не может ловить? - Нет, мышей он ловит, - вступился за кота Коля. - И не хуже, чем всякий другой. - Он когда пропал, так жена все беспокоилась, что не вернется, - сказал Колин папа. - А я ей говорил - обязательно вернется. Кошки привыкают к месту, а собаки к людям. А вот уж люди по-разному: некоторые, как кошки, а некоторые, как собаки. А ты кто, кошка или собака? - спросил он у меня. - Не знаю, - ответила я. - Скорее собака, но немножко и кошка. Колин отец как-то очень по-доброму посмеялся. - Так как же это теперь называется, - подмигнул он мне на Колю, - на буксир, что ли? Я не поняла его. - Ну, это в мое время, когда отличник помогал отстающему, называлось "брать на буксир", - пояснил Колин отец. - Нет, - сказала я. - Я не отличница. У меня есть тройки и даже двойки. Мы просто будем готовить вместе некоторые уроки. Особенно по химии. - Хорошо, - сказал Богдан Осипович. - Не оставаться же ему на третий год. Восемь классов нужно закончить. А там - на работу. Придет время, сам поймет, что нужно учиться. Выберет специальность и - заочно. А ты кем собираешься быть, когда школу закончишь? - спросил он у меня. - Химиком. Думаю поступить в университет на химическое отделение. - Химический факультет, - поправил он меня. - А не раздумаешь? - Нет. Елена Евдокимовна глубоко, со всхлипом вздохнула, как вздыхают маленькие дети, и вдруг сказала: - Значит, ты поможешь Коленьке? Ты не смотри, что он большой... Ты помоги ему... Она тяжело задышала, а Коля, не обращая на нее никакого внимания, спросил у меня громко: - Ты сколько раз можешь поджаться? - Как поджаться? - Ну, на руках. - Не знаю. Я не пробовала. - Пойдем попробуем. Коля встал из-за стола и, несмотря на то, что я еще пила компот, взял меня за руку и потащил к двери. Мы вышли во двор. Возле сарайчика был врыт в землю столб, а между стенкой сарайчика и столбом укреплена железная палка - турник. - Я тебя подсажу, - сказал Коля. - Прыгай вверх. Я подпрыгнула, а он меня поддержал и приподнял. Я уцепилась руками за шероховатую железную палку и повисла на ней. - Подтягивайся, - сказал Коля. Может быть, в другое время я бы и подтянулась, но борщ, отбивная и гречневая каша неодолимо тянули меня вниз, к земле. - Эх ты! - сказал Коля. - Слазь. А теперь считай. Он подпрыгнул, ухватился за турник и стал поджиматься. Я насчитала десять раз. - А теперь смотри. Коля забрался на турник и перевернулся на животе через перекладину. - Тренироваться нужно. - Нужно, - согласилась я. - Но, может быть, мы все-таки сядем за уроки? А то мы так ничего не успеем. - Скоро сядем, - ответил Коля. - Подождем еще немного. - Он посмотрел на землю и добавил: - Пусть матя немного успокоится. - А что с ней? - Больная она. У нее горло перехватывает. И Коля рассказал мне, что его мама очень больной человек: как только увидит что-нибудь хорошее в кино, в газете или в жизни, так у нее сразу перехватывает горло, и она задыхается так, что приходится иногда вызывать "скорую помощь", чтоб сделали укол. - А ты не слышала про мою матю, про медсестру Елену Лукашенко? - спросил Коля. - Ведь про нее в газетах писали и в журналах. - Нет, - сказала я. Коля рассказал, что отца его мамы, то есть Колиного деда, на глазах Колиной мамы расстреляли немцы за то, что он прятал у себя в хате раненого советского офицера. Колина мама убежала к партизанам, а потом, когда подошли наши войска, вступила в армию, стала медсестрой и вынесла с поля боя семьдесят восемь раненых. Она была тогда маленькая, худенькая и все равно тащила на себе тяжелых, рослых солдат. Некоторые из тех, кого она вытащила из-под огня, до сих пор переписываются с ней. Но с тех пор у нее такая болезнь. Достаточно ей увидеть или услышать что-нибудь приятное, как у нее сдавливает горло и словно перенимает дыхание. Даже от ласкового слова. Коля говорил, что старается даже разговаривать с ней погрубее, а поцеловал он ее как-то раз, когда она спала, так она проснулась, и опять ей плохо было. ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ - В те далекие времена, когда поезда ходили туда, куда хотели машинисты, одна маленькая девочка с такими же веснушками, как у тебя, и с такими же золотыми косичками, которые неграмотные дети называют рыжими, узнала, что у нее заболела бабушка. Жила ее бабушка в далеком городе, где хорошие люди с опаской выходили из своих домов, потому что в этом городе было очень много садов, а в садах этих сидели садисты, злые и безжалостные разбойники, которым очень нравилось расстреливать людей из своих винтовок. А болезнь у бабушки была очень опасная. Как только увидит бабушка что-нибудь хорошее - красивый цветок, или желтого воробышка, или девочку, которая отдала подружке ровно половину шоколадки, - так она сразу начинает плакать и так сильно плачет, что у нее вместо слез течет кровь и врачам приходится делать ей переливание крови, чтобы она не умерла. А плакала бабушка так потому, что в этом городе садисты сделали очень много плохого, и к плохому бабушка уже давно привыкла, а хорошее ее очень волновало. И вот маленькая девочка пошла на вокзал, подошла к паро возу, который уже шевелил колесами и тяжело дышал, собираясь в путь, и закричала машинисту: "Товарищ машинист, отвезите меня, пожалуйста, к моей бабушке". Машинист спросил: "А для чего тебе к бабушке?" Девочка сказала: "Я хочу отвезти ей лекарство, которое мне дали в дежурной аптеке, потому что моя бабушка больна". Тогда машинист сказал: "Вообще-то я собирался поехать на рыбную ловлю, но так как человек человеку друг, товарищ и брат, то поедем сначала наловим рыбы, а потом поедем к бабушке". "Нет, - сказала девочка, - никогда не нужно откладывать на завтра то, что можешь сделать сегодня. Если это, конечно, хорошее дело. А если это плохое дело, то лучше его отложить на завтра". "Хорошо, - сказал машинист, - тогда поедем к твоей бабушке, а уж мой белый кот с голубыми глазами обойдется сегодня без рыбы". Машинист подал девочке руку, она села рядом с ним на сиденье, и поезд помчался по блестящим, начищенным, как паркет, рельсам. "Как же ты передашь лекарство бабушке? - спросил машинист. - Ведь это хороший поступок, а бабушка от такого поступка может так сильно заплакать, что умрет". "Действительно, - испугалась девочка, - как же мне быть?" Наташка слушала меня с открытым ртом. Я уже в два раза старше Наташки. Наташка в этом году только поступила в первый класс. Она младшая сестра Сережи, и я люблю ей рассказывать сказки. Вообще я люблю возиться с детьми, мне с ними никогда не бывает скучно. Наташка внимательно слушала мою сказку. Мы сидели на скамейке в садике возле нашего дома, а говорила я тихо, вполголоса, потому что на другом конце скамейки сидел очень худой и очень остроносый человек с большими очками в толстой оправе, который читал газету, как бы покалывая ее носом. На нем была модная куртка, сшитая, как ватник, но с "молниями", и огромные тяжелые ботинки с железными подковами, и вообще вид у него был очень чудаковатый, и хотя он не смотрел в нашу сторону, мне почему-то казалось, что он не читает, а слушает то, что я говорю, и это меня смущало, и я хотела сказать Наташке: "Пойдем на другую скамейку", но мне было неудобно, потому что он мог подумать, что я думаю, что он слушает мою сказку. - "Нужно что-нибудь придумать", - сказал машинист, - продолжала я. - И они стали молча думать. И вдруг девочка сказала: "Я придумала". - Как ты думаешь? Что она придумала? - спросила я у Наташки. - Я знаю, - сказала Наташка, - нужно дать лекарство так, чтобы бабушка не заметила. Когда я была маленькой, мне тоже давали лекарство от кашля и говорили, что это - компот. - Правильно, - сказала я. - То же самое, что ты, придумала девочка. И машинист так обрадовался этому ценному предложению, что дал громкий гудок. Вот такой. Тут я сложила руки по нашему способу и загудела, как паровоз. - А дальше? - спросила Наташка. Когда я гудела, этот человек в стеганой куртке совсем оставил газету и смотрел на меня очень внимательно и странно, и мне расхотелось рассказывать. - Дальше я еще не дочитала, - ответила я. - Я сегодня дочитаю эту книжку и завтра тебе обязательно доскажу. - А в какой книжке это напечатано? - спросил у меня человек в стеганой куртке высоким, совсем не мужским голосом. Вообще-то я не люблю лгать, но у меня не было выхода. - У нас дома есть такая книжка, - ответила я. - Только я не помню названия. - А кто автор? - Автора я тоже не помню. Мы с Наташкой встали со скамейки, и человек в стеганой куртке тоже встал, снял очки и нерешительно сказал мне: - Послушай, девочка... Я вообще не умею разговаривать с детьми. Но все-таки давай немного походим по садику и побеседуем. - Не ходи! - вдруг уцепилась за мою руку Наташка. - Может быть, этот дядя - садист. Дядя, странно всхлипывая, засмеялся, а я покраснела и сказала Наташке, чтобы она не говорила глупостей. - Все равно я пойду с тобой, - сказала Наташка, не выпуская моей руки. Дядя сказал Наташке: "Молодец, так и нужно!" - и попытался погладить ее по голове, но Наташка отклонилась, и мы втроем пошли по садику. Некоторое время мы шли молча, а затем дядя приостановился и сказал: - Ну что ж, давайте знакомиться. Меня зовут Павел Романович. А фамилия моя Корнилов. Я писатель. - Писатель? - сказала я. - А Алексеева вы знаете? - Алексеева? Нет, не припоминаю. А кто он такой? - Николай Иванович Алексеев. Он фельетоны пишет в газету и статьи. - Нет, не знаю. Не читал, - сказал, как отрезал, дяденька. Я подумала, что он, наверное, плохой писатель, если не знает статей моего папы, которые все читали и которые всем нравятся, и мне даже расхотелось с ним разговаривать, но я все-таки спросила, где он живет, а он ответил, что в Москве. Тогда я спросила, бывал ли он прежде в Киеве, а он ответил, что был только до войны, и тогда я стала рассказывать, что с тех пор Киев очень переменился, что во время войны в Киеве было разрушено очень много процентов жилой площади, что город построен заново и что сейчас это город-сад. Павел Романович слушал все эти вежливые разговоры с грустным и внимательным лицом, а потом спросил: - А какого писателя ты больше всего любишь? - Шевченко, - ответила я сразу. - Тараса Шевченко? - удивился писатель. - Больше Пушкина, больше Лермонтова? - Да, - сказала я. - Больше. Хотя, конечно, и Пушкина, и Лермонтова я тоже очень люблю. - А почему, - спросил писатель, - ты любишь Шевченко больше всех? Мне было очень трудно рассказать об этом. Вообще я не знаю, можно ли объяснить это, но все-таки я сказала: - Потому что Шевченко самый храбрый поэт. Он ничего не боялся. Он всегда писал то, что думал. Я знаю много стихов из "Кобзаря" наизусть. - А сама ты не писала стихов про Тараса Шевченко? Я ответила, что писала, затем немного поломалась, совсем немного, и прочла стихотворение о Шевченко, которое я написала этим летом: Он прятал от тюремщиков В голенище не нож, а стих. Радоваться нечему, Но это - его стиль. Не самолюбие автора, А чистая вера в то, Что можно приблизить завтра Залпом своих стихов. Эта вера рождала Песню в зашитых ртах. Буду об этом помнить И буду писать - так. Павел Романович сказал, что это очень хорошие стихи, хотя технически они еще несовершенны, что во всем стихотворении строчки рифмуются, а в последней строфе "рождала" и "помнить" без рифмы, и попросил, чтобы я прочла еще какие-нибудь стихи. То ли потому, что до сих пор никто не относился серьезно к моим стихам, то ли потому, что Павел Романович был писателем, а я еще никогда в жизни с писателем не разговаривала, я читала одно стихотворение за другим, а он больше не делал никаких замечаний и только кивал головой и говорил: "Еще". Так я читала стихи очень долго, пока Наташка не сказала, что она уже хочет домой, и я тоже сказала, что мне надо домой, потому что я не сделала уроков. Павел Романович спросил, кем я собираюсь быть, когда вырасту, и я ответила, что химиком. Павел Романович сказал, что это очень хорошо, но что у меня будет еще время передумать, и спросил, не могу ли я дать ему на несколько дней тетрадку со своими стихами. И тут я сделала большую бестактность. Вместо того чтобы пригласить писателя к себе домой, я сказала, что сейчас вынесу свою тетрадку. Он это понял, но не подал виду и сказал: - Мне за твои хорошие стихи и за твою хорошую сказку хочется сделать тебе подарок. Вот - возьми. И он вынул из кармана и дал мне прекрасную самопишущую ручку зеленого цвета с прожилками я с золотым колпачком. - Только прежде я запишу тебе свой адрес и свою фамилию, чтобы ты ее лучше запомнила и могла мне ответить на письмо, которое я тебе напишу. Он вынул блокнот, взял у меня ручку, написал на листке свой адрес, телефон, фамилию, имя и отчество, а затем вернул мне этот листок и ручку и сказал, что подождет, пока я вынесу тетрадку. Ручка мне так понравилась, что я даже забыла поблагодарить писателя за подарок и сделала это только тогда, когда уже вернулась с тетрадкой. Писатель спросил, нет ли у меня второго экземпляра, и сказал, что стихи обязательно нужно записывать в двух экземплярах, что тетрадку мою он мне скоро вернет, и я с ним еще долго разговаривала о поэзии. И мне не хотелось уходить, но он сказал, что мы еще встретимся, что мне пора за уроки. И когда я пришла домой, мама у меня спросила, почему я такая красная и возбужденная, а я сказала, что так, ничего, и села за физику. Вечером, когда папа вернулся из редакции, я сказала ему, что познакомилась у нас в садике с каким-то человеком, по фамилии Корнилов и по имени Павел Романович, который называет себя писателем и подарил мне авторучку, но который не знает папу. - Откуда же ему меня знать? - смущенно сказал папа. - Это очень большой писатель. ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Можно повеситься - Коля опять получил двойку! По химии. Он забацаный. Это у нас в школе говорят: забацаный. Витя когда-то объяснил мне происхождение этого слова. Это когда в боксе кого-нибудь сильно стукнут, особенно в голову, и он наполовину теряет сознание и идет не в том направлении, куда ему нужно, то о нем спортсмены говорят: забацаный. Мы вместе учили химию. Дома он все знал, но как только вышел к доске, он стал путаться и говорить такую чепуху, что весь класс смеялся, и даже Евгения Лаврентьевна улыбалась, а Сережа, чтоб было еще посмешней, нарочно неправильно подсказал вместо окиси ртути - окись магния, и у Коли не получался вес в кислородных единицах, а выходила какая-то бессмыслица. За такие подсказки надо бить морду. Я в этот день, как назло, получила три пятерки: по химии, по английскому и по истории. И когда Коля подошел ко мне после уроков, я почувствовала себя перед ним как будто виноватой: ведь учили мы вместе, и знал он не хуже меня, и все-таки у него ничего не получалось. - Останься в классе, - сказал Коля. - Поговорить нужно. Я вышла со всеми, но уже внизу, в вестибюле, сказала ребятам, что не пойду с ними, потому что мне... тут я пробормотала: "Нужно еще по одному делу" - и вернулась в класс. Мы сели рядом за нашу парту, на которой я теперь сидела одна. - Больше я не пойду в школу, - сказал Коля. - Пошли они все к черту!.. Ни к чему мне эта ваша школа, и эта ваша химия, и эта ваша история, и эта ваша литература... И вообще я во всем разочаровался. - Как - разочаровался? В чем? - Во всем. Я не вижу, куда приложить свои силы, и мне ничего не интересно... Мне очень не нравилось то, что говорил Коля. Очень не нравилось. Но я не знала, как его переубедить. - Ты неправ, - сказала я наконец. - У тебя плохое настроение, потому что ты не сумел ответить по химии. Хотя и знал не меньше, чем на четверку. - Нет, - сказал Коля, - химия тут ни при чем... Все-таки ему было очень плохо. И чем ему помочь, я не знала. - Но ведь ты все знал, - сказала я Коле. - Ты просто боишься учителей. - Я ничего не боюсь, - покраснел Коля. - Смотри! - Он распахнул окно, и не успела я сообразить, что он собирается делать, как он вскочил на подоконник и выбрался на карниз - узкую кирпичную полоску, проходящую за окном. - Вернись сейчас же обратно! - закричала я. Другую девочку, может, и восхитил бы Колин поступок, но меня он только обозлил. Я так закричала, что Коля сразу вернулся. - Это не храбрость, - сказала я. - Это чепуха. А вот когда тебя вызывают к доске, в тебе всегда появляется какая-то робость. И ты должен с ней покончить. - При чем тут робость? - с досадой сказал Коля. - И при чем тут учителя? У меня просто нет цели в жизни. Мне никем не хочется быть. Батя, например, хочет поступить заочно в педагогический институт и учить историю, а мне не интересна ни история, ни география, ни ваша химия. Я смотрела на Колю с жалостью и интересом. Это был первый человек за всю мою жизнь, которому никем не хотелось быть. Конечно, он внешне был очень мало похож на Печорина, но, как Печорин, он был лишним человеком в нашем обществе и тоже во всем разочаровался. - А как же будет с цирком? - спросила я. - Что ж, в цирк, конечно, пойдем, - обреченно ответил Коля. Билеты в цирк нам купил Богдан Осипович. Мне хотелось пойти в цирк, потому что я была в нем только раз за всю жизнь, и то в раннем детстве. Мои родители, вернее, моя мама, не любят цирка, и поэтому мы в него никогда не ходили. И тут моя мама тоже стала говорить, что это неудобно, чтобы я ходила в цирк с каким-то мальчиком, что я еще маленькая, но папа предложил составить точный список, в каком бы указывалось, для чего я маленькая, а для чего большая, и мама, как она сама выразилась, "скрепя сердце" - когда я была меньше, я думала, что говорят "скрипя сердцем", - разрешила мне пойти в цирк. После школы я не стала заниматься с Колей, а направилась к Вите, где наши ребята сегодня собирались приготовить из чернильного прибора - бывают такие чернильные приборы из прозрачной пластмассы - полиметилметакрилат - очень ценное для наших опытов химическое вещество. Для этого нужно было построить специальную установку с холодильником и конденсатором готового продукта. В холодильнике я предложила использовать сухой лед, который всегда остается у мороженщицы в нашем гастрономе,