рислушиваться к выдумкам маленького вояки. Как раз подъехали подводы с ранеными, и Арсен помог Роману слезть с воза. Он заметил, как его друг переглянулся со Стешей и как она сразу побледнела, заметив запекшуюся черную кровь на повязке, что закрывала чуть ли не полголовы Романа. "Гм, и когда это они успели?" - подумал Арсен, а сам невольно повернулся к Златке. Заметила ли и она?.. Златка, конечно, не была лишена наблюдательности, но ее, очевидно, занимали совсем другие чувства, - она не сводила глаз со своего любимого. Лицо ее светилось радостью. Наконец Арсен отважился спросить: - А где же пан Мартын? - В хате. Плох пока, - ответил Якуб. - Так пошли же к нему! В комнатке, украшенной зеленью свежего манника, пахучими травами и ветвями деревьев, на белых подушках лежал Спыхальский. Его трудно было узнать: исхудал, пожелтел, глаза лихорадочно блестели. Увидев Арсена, попытался приподняться, но не смог и только болезненно, виновато улыбнулся. - Пан Мартын! Друг, ну как ты тут? - кинулся к нему Арсен, пожимая лежащие поверх одеяла похудевшие руки. - Живем, брат! - прошептал пан Мартын, и в его глубоко запавших голубых глазах блеснула слеза. - Еще живем... 2 В комнатке жизнь боролась со смертью. На стороне жизни стояло могучее здоровье пана Мартына, знания и мастерство Якуба и деда Оноприя, заботы Златки, Стеши и Яцька, отцовская поддержка Младена и материнское сердце Звенигорихи. На стороне смерти - одна-единственная маленькая, круглая, как горошина, свинцовая пуля, что застряла где-то глубоко в груди пана Спыхальского и настойчиво толкала его к могиле. Эти две силы были брошены на чаши весов - которая перетянет. Пан Мартын чувствовал себя совсем плохо. Часто горлом шла кровь. Чтобы не стонать от острой боли, он прикусывал губы так, что они чернели. Его непрерывно бил озноб и мучила жажда. Яцько то и дело приносил из погреба холодный резко-кислый квас, и пан Мартын, цокая зубами о глиняную кружку, тяжело дыша, жадно пил. Почти ничего не ел, только пил. - А, черт побери, чем только человек живет! - пробовал шутить, съедая за день две-три ложки жиденькой пшенной каши с молоком. Стеша и Златка ни на минуту не отходили от него. Целыми днями попеременно сидели возле, подбивали подушки, меняли окровавленные и загрязненные сорочки и простыни. Яцько дежурил ночью. Дед Оноприй с Якубом ходили по-над Сулой, по рощам и оврагам - искали целебные травы и коренья. Потом варили ароматные настои, которыми трижды на день поили раненого, готовили мази. Но все это мало помогало. Пану Мартыну становилось все хуже и хуже. На спине, под лопаткой, образовался большой нарыв. Сначала он был красный, потом посинел, наконец, стал багрово-сизым. Его жгло как огнем, и пан Мартын, не имея отдыха от нестерпимой боли ни днем, ни ночью, извелся вконец. На второй день после приезда Арсена, видно потеряв терпение, он взмолился: - О добрейший пан Езус, спаси меня или забери скорее мою душу! Умоляю - не мучь больше!.. Ведь видишь: это такое лихо человеку, что лучше - конец!.. Якуб долго осматривал нарыв, потом начал молча копаться в своих вещах. Из кожаного мешочка вытащил тонкий блестящий ножичек с острым, как бритва, лезвием. - Надо резать, - сказал тихо. Дед Оноприй сокрушенно покачал лысой головой. - Ай-яй, это же не трухлявый пень, а живое тело, Якуб. Подождем, пока само прорвет... Разрезать никогда не поздно, ваша милость. Зашьешь ли потом? Подождем, говорю тебе! Якуб заколебался. Но Спыхальский лихорадочно зашептал: - Режь, Якуб! Режь до дзябла! Все едно смерть!.. - Но это будет очень больно, дружок, - начал отговаривать его дед Оноприй. - И так не легко... Уж вшистки силы истратил, терпя. Но надеюсь, что едну минутку злой боли переживу, черт побери! (Вшистко (польск.) - все, все.) Арсен взял его на руки - вынес во двор. Здесь было солнечно, тепло. Гудели на пасеке пчелы. От Сулы веял душистый осенний ветерок. Пан Мартын вдохнул его полной грудью и закашлялся. Капли крови упали на широкий деревянный топчан, на котором он сидел, поддерживаемый Арсеном. Пан Мартын ничего не сказал. Только по изможденной желтой щеке медленно покатилась одинокая слеза и исчезла в давно не стриженных, обвислых усах. Якуб снял повязку. Большой, как слива, нарыв на спине раненого блестел зловеще и багрово. - Ну, держись, друг Мартын! Да укрепит тебя аллах! В руках Якуба сверкнул нож. Женщины убежали в дом. Яцько сморщился и, часто моргая, выглядывал из-за дверей. Арсен крепче прижал к себе Спыхальского, положил его голову себе на плечо. Дед Оноприй держал наготове кусок белого полотна и горшочек с мазью. Якуб сжал зубы, твердо провел ножом по нарыву. Спыхальский вскрикнул. Из раны хлынула густая, черная кровь. Что-то гулко щелкнуло о топчан. - Аллах экбер! Пуля?! - удивленно и радостно воскликнул Якуб. - Это же чудесно, ага Мартын! Пуля вышла! Смотри! Он вытер тряпкой окровавленную пулю, подал Спыхальскому. С лица Якуба не сходила радостная улыбка. Спыхальский тоже улыбнулся. Взял пулю, подержал на ладони, оглядел со всех сторон, а потом крепко зажал в кулаке. - А, клята! Теперь ты у меня в руке, а не в груди! Выживу - привезу в подарок пани Вандзе... Скажу: "На, жинка, подарок от турецкого султана, чтоб он пропал! Это вшистко, что заработал на каторге турецкой..." Ух, как мне теперь хорошо стало! Уж не печет под лопаткой... Дзенкую бардзо тебе, пан Якуб... Если и помирать придется, то не страшно... Ибо легко мне стало... Поживем еще, панове, поживем! (Дзенкую бардзо (польск.) - очень благодарен.) - Слава богу, ему полегшало, - прошептал дед Оноприй, намазывая кусок полотна коричневой мазью и прикладывая к ране. Спыхальский облизал пересохшие губы и вытер ладонью вспотевший лоб. Ему и вправду сразу стало легче. И впервые за многие дни в его сердце загорелась искорка надежды. Он попросил, чтобы его отнесли снова в комнату. Ему вдруг захотелось спать. 3 Спокойствие, радость и дух влюбленности поселились в беленькой хатке над тихой Сулой. Оба раненых - и Роман и пан Мартын - постепенно поправлялись. Прозрачная медвяная осень с багряным золотом лесов, бабьим летом и неповторимыми запахами опят, кисло-терпкой калины и приятного, горьковатого дымка на огородах долго была теплой, сухой и содействовала поправке больных. Роман быстрее встал на ноги, а пан Мартын до самых филипповок лежал на кровати, и живой блеск очей и, главное, усы, которые постепенно, неведомо какой силой, снова начали набирать свой прежний огненный, особенно на кончиках, цвет и упругость, что поднимала их кверху, неопровержимо свидетельствовали о том, что дела бравого поляка пошли на поправку. (Филипповки - пост перед рождеством.) Он даже влюбился... в Стешу. Понимал, что безнадежно, но ничего не мог поделать с собой. Невольно с нежностью поглядывал на девушку, выпячивал грудь, подкручивал усы. Красота Стеши не на шутку встревожила впечатлительного и влюбчивого шляхтича. Однако девушка будто не понимала всего этого и не замечала пламенных, как думал сам пан Мартын, взглядов. Ее глаза искали васильково-синие глаза Романа и с радостью встречались с ними. Тогда пан Мартын обиженно отворачивался от Стеши и начинал беседу со старой Звенигорихой и дедом Оноприем. Излюбленной темой их разговоров были приключения Арсена в Турции и других далеких краях. Об этом Спыхальский умел рассказывать красочно и захватывающе. Конечно, если дома не было Арсена. - Ваш сын, пани-матка, самый первый на свете рыцарь! - выкрикивал пан Мартын. - Однажды в бою возле турецкой речки Кызыл-Ирмак мы с ним вдвоем уложили не менее сотни янычар! Арсен набрасывался на них, как лев, как тигр, и крошил, бил, рассекал их саблей до пояса, нех буду проклят, если брешу!.. А на море! О, если б вы могли видеть, как он справлялся с разбушевавшейся стихией! Трое суток не выпускал из рук руля, пока не привел корабль к берегу... Потом нас всех освободил из неволи турецкой, нечестивой... Привел к родной земле и здесь, под Чигирином и на Днепре, храбро бился с нехристями, прославился среди товариства как непобедимый воин. Правду говорю, как перед богом! Звенигориха всхлипывала, радуясь и страшась за сына. Дед Оноприй поглаживал красную от волнения лысину. А Стеша вся светилась от восхищения: вот какой у нее брат! Но как только Спыхальский снова кидал на нее нежный взгляд, девушка отворачивалась или даже выходила из комнаты. Роман тоже отворачивался, чтобы пан Мартын не уловил в его глазах веселых искорок смеха. "Ну и пан Мартын, пан Мартын, - думал дончак. - Славный ты человечище! И удачлив во всем: и врага бить, и горилочку пить, и доброе слово впопад молвить... А вот засматриваться на Стешу - тут тебе, пан Мартын, зась! Тут ты останешься с носом, ей-богу! Как только поправлюсь совсем, тут же зашлю сватов к Стеше... Славная девушка!.. И никуда я уже от Сулы не пойду: ни на Дон, где у меня ни кола ни двора, ни в родное сельцо под Тулой, где Трауернихт с меня живого шкуру спустит!" И он украдкой нежно поглядывает на Стешу, любуясь ее красотой. (Зась (разг.) - дудки, нельзя.) Арсен большую часть времени проводил со Златкой и Младеном. Младен уж совсем поправился и рвался в Болгарию. Но многие причины все задерживали его: сначала рана, потом хотел дождаться Арсена с войны, теперь - все вместе решили, что поедет он после того, как Арсен и Златка обвенчаются и отгуляют свадьбу. Свадьбу же откладывали из-за болезни Спыхальского. А когда Младен особенно остро тосковал по Болгарии, по своим гайдутинам и порывался в путь, Арсен говорил: - Еще успеешь, воевода, скрестить сабли с Гамидом! - Ты же скрестил! - подкалывал Младен в ответ. - Не все то можется, что хочется. - Я не укоряю, Арсен. Даже рад, что Гамид остался живой. Отомстить ему - мое право! Они долго и много говорили о будущем Златки, о возможности встречи с Младеном. Старый воевода обещал, что через несколько лет, когда рука уже не в силах будет держать янычарку, насовсем приедет в Дубовую Балку, где ему очень понравилось. Вспоминали Ненко, и каждый невольно думал о том, остался ли ага в живых после многократных штурмов Чигирина, или, может, сложил голову. А чаще всего вспоминали Анку, и эти воспоминания, грустные и светлые, еще больше сближали их. В жизни Златки и Арсена это было счастливейшее время. Миновали, канули в прошлое тяжелые испытания и опасности, которые встречались на их пути. Отшумела, как грозовая ночь, опустошительная кровавая война... Их чувства, нежные, сильные, красивые, которые они не таили, переполняли молодые сердца. Златка расцвела еще ярче. Глаза ее, теплые, синие, как летнее море, искали глаза Арсена и, встретив, не могли оторваться от них. Шутливо и с грустью она грозила милому, что поедет в Сечь и выпишет его из запорожского реестра, чтобы он всегда был с ней. - Женщин в Сечь не допускают, - улыбался Арсен. - Ничего, ничего. Я и до самого кошевого доберусь... Но в Запорожье, конечно, выехал Арсен, а не Златка, и к тому же очень поспешно. Неожиданно в хутор прискакал гонец и сообщил, что все запорожцы должны прибыть в Сечь на раду. - Это ненадолго, - утешал Арсен Златку. - Вдруг опять что-нибудь опасное... - Ну какая там опасность! Выберем нового кошевого. Наверняка им опять будет Иван Серко, если только старина не заболеет... Выпьем на радостях несколько бочек горилки да меду - и по домам... Златка ничего не сказала. Только глаза потемнели от тревоги за любимого. Через несколько дней в Дубовую Балку заехали запорожцы из Лубен и Лохвицы, и Арсен с Романом отправились вместе с ними. Спыхальский тоже порывался, но еще был слаб, еле бродил по хате. Печальным взглядом провожал всадников, сокрушался: - Най бы мене шляк трафив, какое горе постигло человека! Ни тпру ни ну! Сиди, пан Мартын, на лежанке, как пес на привязи... Тьфу! ПОБОИЩЕ В СЕЧИ 1 Письмо запорожцев дошло до султана. Разъяренный неудачными походами на Чигирин, Магомет Четвертый просто обезумел от неслыханной наглости каких-то бродяг, голодранцев, которые посмели так насмеяться над ним, самим наместником аллаха на земле. Драгомана из бывших полоненных казаков, который прочитал и перевел письмо, велел немедленно казнить, а свиток желтоватой плотной бумаги бросил под ноги, в ярости топтал, а потом сжег над свечкой. - Я уничтожу Запорожье!.. - кричал в исступлении. Истошный крик разнесся по всем уголкам огромного султанского дворца. Вздрогнула дворцовая стража. Побледнели паши и чауши, упали ниц все, кто был в тронном зале, ожидая выхода своего повелителя. - Сровнять с землей эту гнусную Сечь! - еще громче взвизгнул султан, оглядывая мутными от гнева глазами согнутые спины подданных. Визирь, паши, великий муфтий, ученые муллы, чауши эхом откликнулись: - Воля хандкара - воля аллаха! В конце декабря, зимней студеной ночью, крымский хан, выполняя приказ султана, с сорокатысячной ордой и пятнадцатью тысячами янычар и спахиев, присланных по морю из Турции, тайными дорогами, известными только опытнейшим проводникам, подходил к Сечи. Еще в Бахчисарае он вместе с мурзами и эниш-ачерасом Мурас-пашой обдумал, как уничтожить гнездо гяурских разбойников - Запорожскую Сечь. Все согласились с тем, что запорожцев надо застичь внезапно, когда они не ждут нападения и когда их в Сечи поменьше. Известно, что на зиму запорожцы расходятся по зимовьям, остается лишь шестьсот - семьсот человек для охраны крепости. Поэтому хан и надумал: нападение учинить в ночь на второй день рождества, рассчитывая, что запорожцы перепьются на праздник, будут спать как убитые и их легко будет перерезать, как свиней. (Эниш-ачерас (турец.) - начальник янычарского корпуса.) Хан горбится в седле, кутаясь в теплый тулуп. Но мороз щиплет за нос и щеки, а свирепый северный ветер забирается под суконный башлык и вгрызается в тело. Орда пробирается степью тихо. На последнем привале они вволю накормили коней, чтобы не ржали, приладили, приторочили все оружие, чтоб не было слышно бряцанья. Только глухой гул несется над землей от тысяч копыт, но и его ветер относит прочь от Сечи в ногайские степи. Из темноты вынырнули два всадника. Подъехали к хану, поклонились. Хан натянул повод, остановился. Узнал мурзу Али из улуса Ширин-бея. Второй всадник держался позади. - Великий хан, - сказал Али, - через два фарсаха Днепр. На той стороне - Сечь. Наш друг Чернобай говорит, что здесь должна быть казацкая застава. Я приказал передовому отряду остановиться... - Хорошо. Но не будем же мы стоять здесь бесконечно. Возьми полсотни воинов, Али, проберись незаметно вперед, найди заставу. Чтоб ни одной души не выпустили! Мы должны подойти к Сечи незамеченными! Пусть Чернобай покажет дорогу. - Повинуюсь, великий хан! Всадники развернули коней, помчались в холодную темень ночи. Вскоре все войско скопилось в глубоком овраге. Али с Чернобаем отобрали самых ловких воинов, спешились и тихо, друг за другом отправились вперед. На вершину холма выбрались, прижимаясь к земле, притаились в зарослях сухой, полузанесенной снегом полыни. Дальше Чернобай пополз один. Снег набивался ему в рукава, голенища. Поземка секла лицо. Но он не обращал на это внимания. Как хищный лис, раздвигал острым лицом бурьян, принюхивался к морозному воздуху. Вдруг замер: запахло дымом. Приподнял голову над бурьяном, осмотрел все кругом. В долине виднелась черная сторожка. Возле нее, на фоне темно-серого неба, вырисовывалась треногая вышка. Бекет! Запорожская застава! (Бекет (укр.) - сторожевая вышка с землянкой.) Чернобай тихо свистнул. К нему подполз Али. Позади него, в сухих заснеженных стеблях травы, темнели лохматые малахаи татар. - Али, застава... - прошептал Чернобай, показывая пальцем на сторожку. - На вышке никого нет. Холодно, все попрятались... А может, и спят... Возьми трех самых сильных батыров, мы с ними будем впереди. Остальные пусть двигаются следом! Пять фигур направились к сторожке. Зажав в руке ятаган, Чернобай полз первым. Еще издалека он заметил часового, который в тяжелом овечьем тулупе дремал под навесом. Оттуда доносилось тихое конское ржание. Чернобай подал Али знак, чтобы тот остановился со своими сейменами, а сам обошел сторожку с противоположной стороны. Осторожно выглянул из-за угла. Убедился, что часовой спит. Тогда, пятясь, подошел под навес, схватил казака за ворот и вонзил ятаган в спину. Часовой захрипел и упал лицом в снег. За минуту татары окружили сторожку. Чернобай приоткрыл дверцу, пригнулся и шагнул вниз. За ним полезли Али и его батыры. Изнутри потянуло теплом и запахом хлеба с чесноком. Справа от дверей, на дощатых нарах, вповалку спали четыре казака. Слева, в небольшой печке с лежанкой, тлел малиновый жар. Один из казаков поднял голову. - Это ты, Прокоп? - Я, - ответил Чернобай, надвигаясь. - А кто это с тобой? - Куренной замену прислал... - Замену? - В голосе казака послышалось удивление. - На кой черт нам замена? Мы и сами до утра додежурим! Продрав глаза, казак взглянул на людей, которых все больше набивалось в тесную землянку. Почему их так много?.. Внезапно, наверно от притока свежего воздуха через открытые двери, в печурке вспыхнуло пламя и осветило сторожку. Казак вытаращил от страха глаза, отпрянул к стене, пытаясь вытянуть саблю. - Братья! Татары! - крикнул он и тут же рухнул на пол: Чернобай ятаганом перерезал ему горло. Татары навалились на очумелых казаков, которые так и не успели понять, откуда и какое на них свалилось лихо. - Берите живьем! - приказал Али. Казаков загнали в угол. Кто-то подбросил в огонь сухого бурьяна. Пламя осветило черные, закопченные стены землянки, кровавым отблеском упало на серые лица полоненных. Чернобай толкнул одного из них в плечо: - Хорь, ты? Тот вздрогнул, съежился весь. Но, узнав своего прежнего хозяина, рванулся вперед и упал на колени. - Пан Чернобай! Пан Чернобай! - залепетал. - Неужто вы? Сам бог послал мне вас... - Вставай, вставай, Хорь! Хорь поднялся. - Ты сделал то, что я приказал? - Нет, но у меня... Мне бог пошлет удачу... - "Удачу, удачу"!.. Мерзкий трус!.. Ты уже полгода в Запорожье!.. Ну, об этом я тебя позднее спрошу... Говори, как пробраться в Сечь? Сообразив, что буря пока пронеслась, Хорь сразу оживился. - С ними? - кивнул на татар, что с обнаженными ятаганами и саблями молча стояли напротив. - Конечно. - Есть одна лазейка... Небольшая, тайная фортка, через которую запорожцы воду носят с Днепра. Она не запирается... - Хорь! - крикнул казак, что стоял справа от изменника. - Ты что надумал? Иуда проклятый! Хорь презрительно ухмыльнулся: - Заткнись, Товкач! - И, обращаясь к Чернобаю, добавил: - Однако, пан, одни вы ее не найдете. Я покажу! Он боялся, что, открыв тайну, станет ненужным Чернобаю и тот прирежет его в этой землянке. Но не знал Хорь, что в этот миг он и так был на волосок от смерти. Обычно неповоротливый Товкач молниеносно кинулся на него, схватил руками за горло. Хорь захрипел. Тут бы ему и конец, если бы Чернобай не полоснул Товкача ятаганом по руке. Товкач вскрикнул и выпустил свою жертву. Перепуганный Хорь шмыгнул под нары. В землянке завязался неравный бой. Раненый Товкач здоровой рукой с силой оттолкнул Чернобая и схватил саблю, что висела на стене. Замахнуться в низкой землянке было нельзя, и он воткнул ее в ближайшего татарина. Тот с визгом упал под ноги своим товарищам. Татары кинулись на Товкача. - Савва, бей их, собак проклятых! - заревел Товкач, нанося переднему нападающему удар в лицо. Но Савва и сам уже метнулся на помощь товарищу. Сорвав со стены полку, с которой посыпались на пол глиняные горшки с пшеном, миски и ложки, он огрел ею по голове толстомордого батыра. Тот захлопал глазами и повалился назад, перегораживая собой дорогу к казакам. Использовав замешательство врагов, Товкач нанес еще один удар ближайшему татарину. Им оказался мурза Али. Острие сабли скользнуло по густой шерсти кожуха, вошло в горло. Мурза захрипел и рухнул как сноп на руки своим сейменам. В тот же миг пал и Товкач: окровавленный ятаган Чернобая пронзил ему грудь. Казак Савва ненадолго пережил товарища. Разъяренные смертью своего мурзы, татары накинулись на него стаей, как волки. Пригвожденный несколькими ятаганами и саблями к деревянной стене, он так и умер стоя, с полкой в руках. - Ой, вай, вай! - завопили над мурзой татары. - Какой славный батыр погиб от рук этих нечестивых собак-гяуров, гнев аллаха на их головы! - Что скажем мы хану, когда он узнает, что мы не уберегли своего мурзу! Ой, вай, вай! - Хватит голосить! - гаркнул Чернобай, вытирая об одежду Товкача ятаган. - Великий хан только и ждет вас для этого! Мы свое дело сделали, заставу уничтожили, получили проводника, который поможет пробраться в Сечь... За это хан наказывать не станет. А мурза уже в райских садах аллаха... К чему печалиться о нем! И правда, хан воспринял известие о смерти Али довольно спокойно. Когда Чернобай сказал, что полоненный казак - его бывший слуга - знает тайный ход в Сечь, он обрадовался, сочтя это и удачей и счастливым предзнаменованием. Тут же было решено изменить прежний план нападения. Хан предложил: вместо штурма Сечи незаметно ввести в нее янычар и спахиев, которые внезапным ударом уничтожат всех запорожцев. Орде поручалось окружить крепость так, чтобы и мышь не проскочила. Мурас-паша согласился с ханом, и войско в полной тишине тронулось дальше. К полуночи Хорь провел турок через замерзший Днепр и быстро разыскал в стене замаскированную фортку, через которую казаки изредка ходили к прорубям по воду. Мурас-паша собрал начальников отрядов. - Первым войдет в крепость Сафар-бей со своими воинами, - распорядился он. - Если казаки не обнаружат нас раньше времени, боя не начинать - пусть войдут внутрь все отряды. Я сам подам знак для атаки... Айда! Смерть гяурам! Пусть славится имя пророка! Хорь и Чернобай первыми проникли через фортку в Сечь. Убедились, что, куда ни глянь, в Сечи ни души, казаки спят по куреням, и подали знак. Сафар-бей повел своих людей. Лезли по одному, придерживая оружие, чтоб не звякнуло. - Быстрей! Быстрей! - подгонял Сафар-бей. К нему подошел Гамид. Толстый, закутанный в теплую бекешу и островерхий башлык, он походил больше на купца, чем на воина. В поход его послали потому, что он уже бывал в Сечи, а это могло оказаться полезным для нападающих. С ним был небольшой, но хорошо вымуштрованный отряд спахиев. Вид у Гамида был встревоженный. Его одутловатое темное лицо при лунном свете отливало старой бронзой, движения были торопливыми, неуверенными. Возможно, ему не легко говорить с Сафар-беем, который, несмотря на старания спахии, решительно не желал сделать ни шага к примирению. Не исключено, что Гамид и вправду испугался. Все-таки приходилось лезть в самое пекло, к самому Урус-Шайтану! Вопреки надеждам хана и гениш-ачераса на легкую победу, рядовые аги и аскеры в глубине души сильно сомневались в возможности легко, без жестоких потерь, разбить и уничтожить запорожцев в их Сечи, где казаки чувствуют себя как рыба в воде. Правда, все складывается так, что запорожцам не помогут и родные стены. Но все же при одной мысли, что очутишься в самом логове этих хорошо известных сорвиголов, отчаянных забияк и, надо отдать должное, прославленных и храбрых рыцарей, поразил бы их аллах, нападающим становилось жутко. Поэтому и Гамид чувствовал себя прескверно. - Сафар-бей, свет очей моих, забудем взаимные обиды, - произнес он тихо, чтобы услышал только ага. - Не до этого теперь!.. Не нравится мне эта западня, в которую нас загоняют хан и гениш-ачерас. Не верю я тем двоим гяурам... - Мне они тоже не внушают доверия, но им верят те, кто поставлен над нами. Мы ничего не можем поделать! - Надо быть настороже и, в случае чего, выручать друг друга. - Не бойся, ага, все будет хорошо. У нас пятнадцать тысяч. А казаков всего пятьсот - шестьсот. К тому же, как сообщили лазутчики, они пьяны... Мы перережем их, как куропаток. На рассвете все будет закончено! Да поможет нам аллах! - сухо ответил Сафар-бей. Гамид понял, что и теперь примирение не состоялось. И ему стало досадно, ибо он верил в счастливую звезду Сафар-бея, в то, что молодой и решительный ага достигнет высокого положения в империи и сможет во многом быть ему полезным. - Хорошо, если так получится, - буркнул кисло. - Да будет аллах милостив к нам!.. Но, откровенно говоря, тоскливо у меня на сердце... Сафар-бей промолчал и пошел к лазу, нырнул в него. Гамид поежился, глубоко вздохнул и стал следить, как один за другим исчезают в темном отверстии его люди. И вот наконец все воины гениш-ачераса в Сечи. Хан с половиною орды остановился на берегу Днепра. Вторая половина окружила крепость со стороны Чертомлыка и поля. Зловещая тишина нависла над Сечью. Не было слышно даже дыхания многих тысяч аскеров. Не дымились над куренями обмазанные глиной широкие трубы. Спали под теплыми кожухами в высокой башне казаки-часовые. Янычары запрудили всю сечевую площадь и плотной толпой растеклись между куренями. Их было так много, что все стояли вплотную друг к другу. Ждали приказа - ворваться в курени. Но его почему-то все не было. В тесноте аги потеряли связь. Каждый боялся произнести хоть слово, чтобы не всполошить запорожцев. Куда-то запропастился гениш-ачерас. Сафар-бей со своими людьми оказался напротив длинного выбеленного куреня. Там, за сплетенными из лозы и обмазанными глиной толстыми стенами, спали, не подозревая о смертельной опасности, казаки. Ага находился в переднем ряду янычар, который еле сдерживал массу воинов, что напирала сзади. Рядом с Сафар-беем стояли его верные телохранители - Кагамлык и великан Абдагул. Они упирались ногами в снежный сугроб, принимая на себя напор многих тел, прикрывая агу. Сафар-бей волновался. Проклятье! Когда же, наконец, будет подан сигнал к бою?.. 2 В Переяславском курене спали не все. Несколько казаков, а среди них Звенигора, Воинов, Метелица и Секач, забрались в дальний угол, накрылись рядном, зажгли свечку и играли в карты. На скамье, что заменяла им стол, блестело золото и серебро. Деда Шевчика с ними не было. Ему еще с вечера не пофартило. Проигрался он до нитки и с досады завалился спать. Надо же так - не повезло ему и с местом для сна. Он любил примоститься у печки или на лежанке, чтобы погреть старые косточки. Но сегодня в курене яблоку негде упасть: со всех сторон - с дальних зимовьев, с Правобережья, с Левобережья да Слобожанщины - понаехали запорожцы, созванные для избрания кошевого. На всех нарах плотно, как сельди в бочке, лежали казаки. По этой же причине все были трезвые, хотя за счет сечевой скарбницы было заготовлено немало горилки, пива и меду, чтобы повеселиться, но уже после выборов. Шевчик потоптался было возле печки и лежанки, но не нашел там ни щелочки, чтобы втиснуться между казаками, храпевшими во все носовые завертки. Пришлось старому лечь возле окошка. Накрылся с головой стареньким кожушком, свернулся калачиком и заснул. Вскоре после полуночи дед Шевчик вдруг проснулся. Ему приснился страшный сон. Будто поплыл он на каюке ставить мережи в Чертомлыке. И заплыл далеко, туда, где рыбы видимо-невидимо, но не каждый казак отважится здесь ловить. Только кошевой Серко заплывает сюда - ему что, он и самого черта не боится. Бывалые казаки рассказывают, что когда атаман еще был молодым и вместе с товарищами искал место для новой Сечи, то заплыл однажды из Днепра в какую-то неведомую речку с темными глубокими ямами, крутыми берегами и густыми зарослями кувшинок. Понравилось ему это место. Вышел из челна на берег, чтобы лучше рассмотреть, где крепость ставить, а тут вылезает из камышей огромный рогатый черт и прет прямо на него. Клыками клацает и рога наставляет, хочет растоптать казака или хотя бы напугать, чтобы деру, значит, дал. Да не на такого напал! Вытащил Серко из-за пояса пистолет да как бабахнет - черт так и млыкнул в воду! Булькнул и на дно пошел, только волны побежали. А Серко привел казаков и построил Сечь как раз на том месте, где впадает в Днепр та безымянная речка, которую в память о победе над чертом с тех пор прозвали Чертомлыком... Вот и подумал во сне Шевчик: "Серко не забоялся черта, когда здесь ни одной христианской души не было, так чего же мне тревожиться теперь? Поплыву, поставлю мережи там, где никто еще не ставил! Наберу утречком рыбы полный челн!" Заплыл он с чистого плеса в тихую заводь, выбрал подходящее место, но только опустил мережу в воду, как вынырнет из глуби какое-то чудище-страшилище, да как схватит казака за правый ус, да потянет книзу... Обливаясь потом, Шевчик захлопал глазами. И правда, за правый ус его кто-то крепко тянет. Что за нечистая сила! Кажется, он уже и не спит... И весь вечер не пил... Пошарив вокруг рукою, старый понял, что страх его напрасен. Просто длинный седой ус примерз к подоконнику и держал его, как на привязи. Не без сожаления Шевчик отрезал кончик уса, перекрестился и сел, опираясь рукой на обледеневший подоконник. В курене было темно. Только в углу мигала под рядном свечка: картежники еще не ложились спать. А во дворе светил месяц. Сквозь верхние, незамерзшие стекла пробивалось голубоватое сияние. "Должно быть, уже и до утра недалеко, - подумал дед Шевчик. - Месяц, кажись, за сторожевую башню заходит". И чтобы убедиться, что скоро утро и ему недолго осталось ворочаться в бессоннице с боку на бок на жестких досках, выглянул сквозь оконце во двор. Сначала старый казак подумал, что он либо спит, либо не в себе. Прямо перед окном, всего в трех-четырех шагах от куреня, стояла сплошная стена янычар. За свой долгий век перевидел он их достаточно, обознаться не мог. Впервые в жизни по-настоящему испугался старый казак Шевчик. Перекрестился, еще раз дернул себя за усы - убедиться, что действительно не спит, - и снова припал к окну. Янычары!.. Стоят, клятые, спокойно - видать, к бою готовятся. А пока что глазами хлопают. Шевчик вскочил с нар, метнулся к картежникам и потушил свечку. - Янычары в Сечи! - выдохнул испуганно. Метелица от неожиданности уронил карты. - Ты что, спятил, Шевчик? - прикрикнул он. - Чтоб меня гром сразил и святая богородица, если брешу! Гляньте сами! Звенигора бросился к окну и обмер. Шевчик не врал: в Сечи полно янычар. - Други, будите товариство! Тихо только!.. Батька Корней, подопри двери, чтоб ни одна собака не заскочила!.. Готовьте мушкеты и порох!.. Через минуту весь курень был на ногах. Страшные слова "янычары в Сечи!" мгновенно разогнали сон. Куренной атаман ночевал перед радой у кошевого, и потому все невольно стали выполнять то, что говорил Арсен. - Ставьте пороховницы и ящики с пулями на столы! - распоряжался он. - Кто заряжать - к столам! Кто стрелять - к окнам! Вести огонь без перерыва! Ну-ка, живее, братья! Казаки быстро заняли каждый свое место. Одни заряжали мушкеты, другие передавали их стрелкам, а те уже были наготове, ждали команды. - Огонь! - крикнул Звенигора. Прогремел залп. За ним - второй, третий. Курень заволокло дымом. Снаружи донесся страшный нечеловеческий вой. Янычары подались назад, оставив на снегу десятки убитых и раненых. Но бежать было некуда. Сзади колыхалась сплошная живая стена. Казакам не надо было и целиться: янычары стояли так плотно, что каждая пуля пронизывала сразу двоих, а то и троих. Сразу же, после первых залпов, вся Сечь поднялась на ноги. Каждый курень ощетинился стволами мушкетов. Беспрерывно гремели залпы. С башен ударили пушки и гакивницы. Частый дождь пуль и ядер хлестал по сечевой площади, где скопились враги, и косил их десятками и сотнями. Обезумев от ужаса, янычары забегали, заметались по Сечи, как звери в западне. Те, что были ближе к воротам, попытались открыть их. Но напрасно! Никто из них не знал потайных рычагов, которые открывали ворота. А тут с надвратной башни ударили пушки, и толпа нападающих с воплями отхлынула назад. Никто уже не слушал ничьих приказаний. Каждый думал только о себе. Видя, что беспощадный огонь запорожцев достает их повсюду, вконец обезумевшие янычары и спахии вспомнили о лазе, которым пробирались в Сечь. Туда! К выходу! Бежать скорее из этого ада, где дом старшин, войсковая скарбница, каждый курень и даже церковь, хотя ее разноцветные стекла лишь отражали огонь выстрелов, сеют смерть! Тысячные толпы ринулись к фортке. Но лаз-то очень узкий. В него можно протискиваться лишь по одному. И каждый старается стать первым из этих счастливцев. Некоторые уже прокладывали себе дорогу саблей, рубили головы своим единоверцам. Задние напирали на передних. Каждый вопил, ругался, бесновался, проклинал. Хрипение умирающих, стоны раненых, крики одиноких старшин, что пытались навести хотя бы какой-никакой порядок, беспрерывный треск выстрелов - все слилось в дикий, невообразимый гул. Внезапно в грохот и рев ворвался тревожный рокот тулумбасов, а потом призывный клич боевых казацких рожков, которые звали в атаку. Звуки доносились из старшинского куреня. Стрельба начала утихать. И тогда раздался могучий голос кошевого Серко: - До сабель, братья-молодцы! До сабель! Кончай стрелять! Выходи из куреней! Бей клятых! Смерть басурманам!.. Стрельба прекратилась. Через распахнутые настежь двери и разбитые окна из куреней повалили запорожцы с саблями, ятаганами, келепами в руках. С боевым кличем ринулись они на врагов, объятых ужасом, мечущихся в предрассветной морозной мгле. (Келеп (укр.) - чекан, холодное оружие; на конце рукоятки молоток и топорик.) 3 Когда из куреня ударил залп и многие янычары упали в снег, Сафар-бей почувствовал, как что-то горячее брызнуло ему на лицо и руки. "Ранен!" - мелькнуло в голове. Инстинкт самосохранения заставил его броситься на землю, распластаться на снегу. Когда убедился, что цел и невредим, а пули перелетают через него, ага чуть приподнял голову, осмотрелся. Рядом с ним хрипел Кагамлык. Его черные, широко сидящие глаза, что прежде других замечали опасность, грозящую отряду и самому Сафар-бею, теперь стекленели, затягивались туманом. Обращенные к яркому месяцу на небе, они, казалось, взывали о помощи. Но холодный месяц равнодушно смотрел на тех, кто всю жизнь боготворил его, молился на него, изображал на своих знаменах. С другой стороны неподвижно лежал великан Абдагул. Из его груди хлестала кровь. Сафар-бей, немного придя в себя, начал думать, что же делать дальше. Бежать? Но куда? Не успеешь подняться, как тебя пронзят казацкие пули... Звать воинов, чтобы, несмотря на разящий огонь, шли на приступ куреня? Напрасно! Никто и не услышит тебя в этом аду. Да и кто отважится лезть в окна и двери, из которых непрерывно гремят выстрелы, словно в куренях не по двадцать-тридцать казаков, как они предполагали, а не менее чем по триста!.. Искать Мурас-пашу и спросить, какие будут распоряжения? Нелепо и помыслить об этом! Разве найдешь его в этой суматохе? Может, он убит или уже бежал... Ничего не мог придумать Сафар-бей и решил, что прежде всего надо самому спасаться. Медленно отполз из-под окон, вскочил и шмыгнул в узкий проход между куренями. Сюда пули не залетали. Переждав некоторое время, выглянул из-за угла. Вся площадь перед церковью была усеяна телами янычар. Сафар-бей даже застонал от боли и отчаяния. Все пропало! Войско, честь, будущее, даже сама жизнь!.. Аллах экбер, почему ты помогаешь гяурам? Зачем губишь славных сынов падишаха, верных защитников ислама? Спаси их, о аллах!.. Или, может, твое величие и твое могущество - только выдумка, пустой обман?.. Сафар-бей быстро перебежал короткое расстояние, отделявшее его от крепостной стены. Здесь было затишье и даже не жужжали пули. Узкое мертвое пространство, которым, кроме него, воспользовались еще несколько десятков янычар, спасало их от верной гибели. Вот только надолго ли? Сафар-бей сориентировался, где лаз, и начал осторожно пробираться к нему вдоль стены. Вдруг стрельба стихла, и из куреней повалили казаки. Они были кто в чем: в кожухах, в жупанах, свитках, большинство - только в белых сорочках, а некоторые даже по пояс голые. Видно, как спали, так и кинулись к оружию. Сафар-бей остановился. Нет, до лаза он не успеет добежать. Да там, наверно, и не пробиться в давке. К тому же множество казаков ринулись туда, сея смерть среди янычар, которые уже потеряли всякую способность к сопротивлению... Отчаяние охватило агу. Никогда еще так явно, так зримо он не стоял перед лицом смерти, как теперь. И какой бессмысленной смерти! Ведь приходится погибать не в бою, не лицом к лицу с противником, а показывая ему спину. Стыд! Позор!.. Он притаился за углом совсем один. Все янычары, которые вместе с ним только что скрывались от казацких пуль, куда-то исчезли, разбежались, - возможно, устремились, как и тысячи других, к вожделенному лазу... Сафар-бей прислонился потным лбом к ледяной стене и, как на что-то нереальное, смотрел на заваленную трупами площадь, на взблески в свете месяца казацких сабель, на перемешанный с кровью снег и мечущуюся толпу янычар, которая таяла на глазах, как воск на огне. Внезапно перед ним промелькнула знакомая бекеша Гамида. С саблей в одной руке и пистолетом в другой спахия быстро перебежал от одного куреня к соседнему, надеясь, наверно, незамеченным пробраться к лазу и выскользнуть из Сечи. Сафар-бей, забыв о собственном положении, иронически усмехнулся. Интересно, далеко ли сумеет уйти Гамид? Очень уж заметна его толстая фигура. Гамид не видел Сафар-бея, хотя был от него всего в полутора десятках шагов. А Сафар-бей не имел никакого желания напоминать Гамиду о себе и только наблюдал, что же будет делать спахия дальше. Неужели он рискнет выскочить из своего укрытия и перебежать на глазах у сотен казаков широкую площадь? А до лаза возможно добраться только так. Однако Гамид явно не спешил. Прижался к стене, перекинул саблю в левую руку, а пистолет - в правую. Кого-то поджидал... Вот он весь напрягся, замер, подняв вверх дуло пистолета. Стал похож на жирного, черного кота, готового прыгнуть на свою жертву. В кого же целится спахия? Из пистолета вырвался огонь, прогремел выстрел. В тот же миг Гамид бросился наискось через площадь, перепрыгивая через тела убитых и раненых. Из-за угла куреня выскочили два казака и помчались за ним. А следом вышли еще двое. Остановились. - Ах ты сатана! - воскликнул кряжистый старый казачина. - Пугало гороховое! Это же он в тебя метил, батька кошевой! - Думаю, что так, - ответил седоусый крепкий казак. - Пуля у самого уха просвистела... На полвершка вбок - и не было б раба божьего Ивана! - И вдруг громко крикнул: - Хлопцы, возьмите-ка его живым! Не рубайте!. Вот так!.. Пошли, брат Метелица! - Эге, уже схватили! Тащат! - удовлетворенно загудел Метелица и шагнул навстречу казакам. Из-за угла вышли трое: впереди, понурившись, тяжело брел Гамид, вплотную за ним два запорожца. Сафар-бей чуть было не вскрикнул: один из них - Арсен Звенигора! Гамида подвели к Серко. Кошевой долго рассматривал его, потом спросил: - Ты меня знаешь, турок? Арсен перевел вопрос. - Ты - Урус-Шайтан... Я сразу узнал тебя, - глухо ответил Гамид. - Узнал? Разве ты знал меня раньше? - Знал. Я был