Марков был настойчив; чем больше он пьянел, тем сильнее проявлялось в нем качество журналиста-следопыта. - Как велик основной капитал вашего акционерного общества? - спросил Марков. - Да, капитал - это животворный сок каждого дела, это кровь бизнеса, это его воздух! - насмешливо декламировал Кланг, уже хмурясь. - Прошу вас, назовите поименно акционеров общества! - не отставал Марков. - Настоящий предприниматель, движимый духом коммерции, не знает преград, мистер Марков! Он - человек одной цели! Я имею в виду американца... Он хочет, чтобы весь мир вращался вокруг золотой оси, а золотая ось - это Нью-Йорк, в котором сосредоточена половина золотого запаса мира. Двадцатый век - век Америки! - Я вам про Фому, а вы мне про Ерему! - с досадой проговорил Марков, теряя терпение. Американец, однако, не обратил внимания на его слова. Он кивнул головой на колонну, подходившую к магазину. Колонна была большая, цепочка конвойных жиденькая. - Что это? Марков, глянув на хмурые, унылые лица мобилизованных, сказал с непередаваемым выражением в голосе: - Судя по их воодушевленным лицам, мистер Кланг это новобранцы. - О, - сказал Кланг, - волонтеры! Как это по-русски? Добровольцы!.. Нервное напряжение охватило колонну. Голова ее поравнялась с магазином Иванова. Алеша заложил два пальца в рот и оглушительно свистнул. "Побегут, - подумал он в последний момент, - еще как побегут! Ишь, ногу печатают!" Колонна рассыпалась тотчас же. Кое-кто повалился на мостовую, закрывая голову руками. Однако большая часть задержанных бросилась врассыпную направо и налево. Конвоиры были сбиты с ног. Мобилизованные кинулись в ворота, подъезды домов, к пристанским спускам, к заливу Алеша с рабочим вскочили на высокий тротуар. И вдруг, к удивлению Маркова, мистер Кланг, человек, который должен был через три месяца положить в карман миллион, точно полицейская ищейка, кинулся наперерез Алеше и рабочему, растопырив руки и крикнув Маркову "Держите!" Марков же инстинктивно отстранился, пропуская бежавших, - он не хотел быть втянутым в грязную историю. В ту же секунду Алеша наотмашь что было силы ударил Кланга по шее. Кланг растянулся на тротуаре, ударившись коленом. ...Алеша с рабочим ворвались в магазин, пролетели через салон, выскочили на черный ход и задами стали уходить в сторону Китайской. - Не отставай, дядя! - оглядывался Алеша на спутника. Тот, обращая к Алеше раскрасневшееся лицо с седоватыми усами и густыми бровями, тяжело дыша, отвечал: - Не замай, парень, как-нибудь! Свои пятки побереги!.. Беспорядочные выстрелы конвоиров раздались через три-четыре минуты после свистка Алеши. К этому времени большинство беглецов было уже вне пределов досягаемости поручика и конвоиров... ...Марков помог Клангу подняться. Кланг потер колено, скривившись от боли. - Черт возьми! Как он меня свалил! Боксерский удар! - А чего вы, собственно, не в свое дело сунулись, мистер Кланг? - спросил Марков. Кланг смущенно ухмыльнулся. - Привычка, Марков. Старая привычка! Я служил раньше в заводской полиции в Детройте, у мистера Форда... Впрочем, сейчас это не мое дело, вы правы!.. "Но между тем раздул ноздри, как боевой конь при звуке трубы..." Ведь так сказал поэт! - обретая свой по-прежнему балаганный тон, сказал Кланг. Подозрение Маркова перешло в уверенность. "Интересно, кто же стоит за твоей спиной? - подумал он, глядя на Кланга. - Ты-то еще мелко плаваешь, молодчик!" ...Алеша и рабочий на ходу вскочили в трамвай. Только тут рабочий сказал, хлопнув Алешу по плечу: - Ай да парень! Ну-ну! - Что? - спросил Пужняк весело. - Молодец! Молодец!.. Ты хоть скажи, как тебя звать-то, чтобы в молитвах поминать! Ведь пришлось бы "Соловей, соловей-пташечка" голосить на старости лет. - Пужняк! - ответил Алеша. - То-то, Пужняк. Всех испужал... Как воробьи разлетелись... - восхитился рабочий. - Ну, а моя фамилия Дмитриев! Будем знакомы! Алеша крепко пожал протянутую ему руку. 4 Михайлов заметил Алешу в толпе задержанных. "Попал в облаву!" - сообразил он, провожая глазами колонну. Одновременно он подумал, что надо немедленно сообщить Антонию Ивановичу о случившемся с Алешей, так как сам Алеша вряд ли сумеет что-нибудь предпринять для своего освобождения. Тут впереди послышались выстрелы, какой-то шум. Часть прохожих инстинктивно бросилась под защиту стен, но кое-кто из зевак, которые забывают об опасности, лишь бы увидеть происшествие, кинулся по направлению шума. Михайлову видно было, что колонна, в которой он видел Алешу, неожиданно распалась. В обе стороны от нее кинулись бежать люди, расталкивая, сбивая с ног прохожих. Михайлов перешел на другую сторону улицы и придержал шаг - ему ни к чему было оказываться вблизи... Конвоиры сгоняли прикладами поредевший строй, от которого едва ли половина осталась под их охраной. Осыпая оставшихся площадной бранью, егери погнали их дальше, взяв винтовки наперевес. "Удрали! - сказал себе, усмехаясь, Михайлов. - Как Алешка-то?" Навстречу ему попались двое рабочих: - Что там случилось? - спросил Михайлов. - Новобранцы удули! - с довольным блеском в глазах сказал один. - Молодцы ребята! - сказал второй. - Там один белобрыска-парень как заложил два пальца в рот, да как свистнет! Все врассыпную! Конвоиры пах-пах! Куда там... Теперь не найдешь!.. Михайлов сел в трамвай, вскоре догнавший колонну. Из окна пристально рассматривал идущих кое-как "новобранцев", перепуганных донельзя. Алеши среди них не было. "Ушел!" Михайлов облегченно вздохнул. Он слез на очередной остановке и не торопясь пошел к порту, к бухте. Солнце расплескалось на волнах бухты, разведенных свежим ветром. Ясные блики от них трепетали на бортах судов, стоявших на рейде, точно кто-то баловался на просторе бухты в этот ясный день, играя со множеством зеркал. Мелкая волна билась о покатый берег, взбегая на него, тотчас же отходя и оставляя на ракушечнике клочья пены, которая опадала, как встряхнутая опара. На волнах покачивались рыбачьи баркасы, пробегали, переваливаясь, шампуньки. Била волна в берег и выкидывала на него всякую дрянь, всякий мусор. Лежала на приплеске морская капуста, выброшенная прибоем, издавая терпкий запах йода, соли и сырости. Большая часть прибрежья бухты была мелководна. Каменные причалы расположились вправо к вокзалу, к Эгершельду. Корабли, ожидавшие своей очереди под погрузку, толпились на середине бухты. Влево берег казался свалкой от множества мелких гребных и парусных судов, покрывавших его словно грудой щепы, - так разнообразны были они, в такой сумятице толклись они, подбрасываемые волной. А прямо от бухты в вышину семи холмов, окаймлявших ее, карабкались каменные дома. Беспощадное солнце палило городские улицы, и даже здесь, у самой бухты, слышался запах асфальта, плавившегося под горячими лучами. Камень, камень... "Эка вырубили все! - сказал сам себе Михайлов. - А когда поручик Комаров высаживался здесь, тайга подступала к самому берегу, ночью к палаткам медведи подходили, солдатам страшно было на полверсты в сторону отойти - как бы не заблудиться! Эх! Не по-хозяйски тут люди жили, не о жизни, а о наживе думали... Тут деньги делали, а отдыхать на юг, в благодатный Крым, ездили!" Он размечтался и задумался совсем не о том, что волновало его сейчас, и не о том, чем был он занят. Гранитные набережные бы устроить вдоль всей бухты - сколько тогда судов может принять порт! Солнце палит и камень кругом, надо и глазу и сердцу отдых дать. Зеленым бы поясом перепоясать Владивосток, чтобы тянулся от Эгершельда до Чуркина мыса непрерывной полосой, защитил бы город от дыма и копоти порта, дал бы приют детишкам, которым сейчас некуда выйти, разве только в чахлые скверы. Неправда, что здесь ничего не будет расти. Росла же тайга в первозданной своей прелести... Значит, и сейчас может расти, коли руки до этого дойдут! Михайлов любил этот город, ставший его второй родиной, город, в котором вырос он как боец. Во всем, что делал он, жило стремление увидеть город в руках настоящего хозяина. И уже в мечтах своих видел город другим... "Странные, однако, мысли в голову приходят!" - усмехнулся Михайлов. На каланче Морского штаба пробило пять. В шесть Михайлова ждали в бухте Улисс, у минеров... "А молодчина все-таки Пужняк!" - вспомнил он опять о бегстве мобилизованных, и неторопливой походкой обеспеченного и солидного человека, у которого есть время и прогуляться, и помечтать, и поглазеть, он направился к Светланской, где его в условленном месте должен был ждать уполномоченный от минеров. 5 Вход в бронетупик был запрещен. Часовые теперь находились не только на территории, где стояли бронепоезда, но и снаружи. Едва кто-нибудь приближался теперь к цеху, как слышал окрики: "Кто идет? Отворачивай... Ходу здесь нет!" Феде Соколову подпольная организация поручила выяснить, что делается в броневом тупике. Несколько дней бродил он безуспешно. Ворота закрывались наглухо. Возле стояли казаки, на вопросы они не отвечали и внутрь не пускали. Федя решил схитрить. С видом крайне занятого человека он направился в ворота. Его остановили: - Куда-а? - Инструменты у меня в цехе остались! - сказал он. - Ну, коли остались, так уже не твои, а наших ребят, - заметил лениво рябой, стоявший в паре с Цыганом. - Не оставляй другой раз. Да и на кой они тебе, коли бастуешь? - Дак ведь мои же инструменты! Не век забастовка будет... Чем буду работать? - Пущай идет! - сказал Цыган. Но рябой мотнул головой: - Проваливай-ка, брат! А ты тоже добер больно стал, Цыган. Пусти его, а он чего-нибудь сунет в броневагон. Разбирайся потом. - Да хоть обыщите меня! - взмолился Федя. Рябой рассердился: - Иди ты к черту, слышишь! Цыган пристально посмотрел на Соколова. Со значением произнес: - Иди-ка, паря. Наш Иванцов казак справный, службу знает... пока дежурит - не пустит, коли сказал. Соколов, поняв прозрачный намек Цыгана, отошел с удрученным видом. На другой день в карауле опять стоял Цыган, но в паре с бородатым казаком. Уже смелее Федя повторил свою выдумку. Лозовой сказал: - Пропуск надо взять, паря. Цыган вступился за рабочего: - Тут одним духом слетать можно. Я знаю, где он, работал. - И, видя, что Лозовой чинить препоны не станет, добавил: - Слышь, шагай... Только одним духом. А то нас подведешь. Да на глаза офицерам не суйся. Лозовой отвернулся. Федя Соколов юркнул за ворота. - Эх, Цыган, Цыган... Смотри ты! - вполголоса заметил Лозовой. - И себе и мне хлопот наделаешь. Зря пустил. Цыган мотнул курчавой головой. Чуб его закрыл глаза. - Не пропадать же инструменту, дядя. Лозовой искоса посмотрел на подчаска и сказал: - Инструмент... разный бывает. За воротами Федя пробыл не больше десяти минут. Он залез на старую цистерну, откуда ясно было видно все. Этих десяти минут Феде было достаточно, чтобы отчетливо представить себе картину того, что делается в цехе. Три состава были приведены в боевую готовность. На платформах виднелись орудия. Возле одного бронепоезда на земле стояло несколько пулеметов. Их вталкивали в вагоны через маленькие двери и нижние люки. Вооруженные составы были выкрашены защитной краской, отчего приобрели весьма внушительный вид. Они не принадлежали более депо, а стали военными. Федя увидел маляров на козлах у бортов вагонов. Вглядевшись, он рассмотрел трехцветные и зеленые угольники и размашистую надпись: "На Москву!" - Ишь ты, далеко хватают! - пробормотал он. Больше ему делать было нечего. "Не сегодня-завтра отправят", - подумал Федя и поспешно вышел из цеха, счастливо избежав нежелательных встреч. Цыган с любопытством посмотрел на него. Лозовой спросил, нашлись ли инструменты. - Нет. Видно, кто-то из ваших замыслил! - с показным огорчением сказал Федя. - Ума не приложу, как их искать теперь! Цыган заметил ему: - Ты, паря, сюда больше не ходи-ка. Нас-то в другое место отправят. Тут ингуши станут. По-русски ни бельмеса не знают, пристрелить могут за здорово живешь! - Вдруг с деланной свирепостью он закричал: - Давай, давай! Нечего шляться! Федя невольно оглянулся. К цеху приближался Караев. - Ну, ты не очень-то кричи... не на жену! - буркнул Федя для вида и поплелся по пустым путям. 6 Указания Михайлова были коротки и ясны: там, где невозможно предотвратить воинские перевозки бескровным путем, применять партизанские, диверсионные методы - подрывать пути, пускать поезда под откосы без предупреждения, когда ведут военные машинисты. В осуществлении этого забастовщикам предоставлялась самая широкая инициатива. Члены стачкома молчаливо переглянулись. Антоний Иванович нарушил молчание: - Понятно! Ну что ж, товарищи, я думаю, мы и тут кое-что можем сделать... Надо только обмозговать это дело. На путях стоят бензиновые цистерны, керосин, спирт... Опять же бронепоезда! Да и с солдатами составы пойдут через Первую Речку... Невидимая армия стала против Дитерихса. Горели буксы в теплушках с солдатами, приходилось задерживать составы, переформировывать их, сменять вагоны. Лопались по совершенно непонятным причинам оси вагонов. У паровозов плавились подшипники, сифонили паровые трубки. В топках рвались невесть как попавшие туда заряды. Вдребезги разлетались стекла сигналов, и масло сигнальных ламп оказывалось смешанным с водой, лампы гасли в пути. Петарды рвались на маршрутах воинских составов, составы останавливались. Бригады осматривали полотно и, удостоверившись, что взрыв петарды не более как озорство, отправлялись дальше, а через двадцать минут хода оказывались разведенными рельсы и, ломаясь и круша все впереди, лезли друг на друга вагоны, валился под откос локомотив. Оглушительный грохот сотрясал окрестности. Вдребезги разлетались теплушки; вагонные скаты, точно снаряды, катились, врезываясь в мягкую почву; дымок показывался над обломками, и скоро пламя, подымая жадную голову, пожирало остатки состава, оставляя лишь исковерканные, почерневшие остовы того, что еще полчаса назад называлось вагонами. Кто-то вгонял между шпалами оси; кто-то выбивал из шпал костыли; кто-то отвинчивал гайки и разводил рельсы. И на отрезке пути от Владивостока до Имана страшными памятниками войны, которая началась еще до того, как Земская рать выступила в свой поход, легли поезда, исковерканные, поверженные в прах. На платформах горело сено; пылали склады с обмундированием; мука для солдат поливалась керосином; по машинистам воинских составов стреляли из лесочков и в выемках. Усилилась охрана путей и составов, но пулеметы и пушки на платформах не были прочной защитой от солдат незримой армии. Вся дорога стала фронтом. 7 Первореченцы выставили посты во всех важных местах. Стачком, партийная организация и Михайлов имели самые подробные известия о перемещениях подвижного состава, формировании поездов и назначении их. По длинной цепочке связи от Владивостока до передовых позиций и до штаба Народно-революционной армии шли сообщения, за которые дорого бы дали белые. Подпольщики, партизаны и НРА действовали по единому плану и системе. Тыла у Дитерихса, затеявшего поход на Москву, не было. Особенно внимательно первореченцы следили за бронетупиком. Наблюдение за ним не прекращалось ни днем, ни ночью. Внешне все было спокойно. В проточной воде ручейка, давшего название станции, женщины стирали белье. Стуча вальками, они негромко переговаривались, судача между собой. Мальчишки носились по путям. На скамейках у домов, на пригорке, примыкавшем к территории узла, сидели угрюмо забастовщики, томившиеся по работе. Хозяйки ходили на базар, выгадывая копейки, чтобы соразмерить цены на продукты со скудным бюджетом забастовщика. Но сколько тут было внимательных глаз солдат невидимой армии!.. Ворота бронетупика были плотно закрыты. Поезда были готовы, и, однако, они до сих пор стояли в тупике. Посты наблюдателей сообщили, что в цехе побывала комиссия. Состоялась приемка. Последующие несколько дней не принесли ничего нового, только стало известно, что ночью в цех подвезли уголь. Стало быть, боясь неожиданностей, командование остерегалось заправлять паровозы топливом открыто. - Ночью выведут, скрытно! - уверенно сказал Алеша на заседании стачкома. Через три дня после приемки бронированные составы начали выводиться на магистраль. В эту ночь дежурили Квашнин и Алеша Пужняк. Уже перевалило за полночь, когда в цехе началось какое-то движение. Замелькали огоньки факелов, послышались голоса, лязгание буферов, пыхтение паровозов. Алеша сжал локоть Квашнина. - Ну, дядя! Держись! - Мне что держаться? Я на своих на двоих стою... - отшутился Квашнин. - Что начинается, это не вопрос!.. Вот куда погонят, на какой путь - это и будет вопрос. Ворота распахнулись. Темная громада состава показалась в них. Тусклый огонек светился на правой стороне. - Под товарный маскируется! - сказал Алеша. Земля легонько загудела. Стрелочник на выходной стрелке махнул фонарем, сигналя о прохождении головных платформ. Свет фонаря лег на борта вагонов, выхватив из темноты трехцветные угольники и белую размашистую надпись: "На Москву!" Набирая скорость, состав вышел из цеха. Постукивая на стыках рельсов, миновал ветку и стал вытягиваться на магистральные пути. На стрелке, возле блокпоста, замигал зеленый огонек. - Пятую открыли! - глухо молвил Алеша. - Пошли, Квашнин! - И принялся стаскивать с себя фланелевую рубашку. Бетонщик устремился за ним. - Пятая выводит на центральный путь. Через нее из тупика номер шестнадцать подают товарные вагоны. Тупик сейчас занят бензиновыми цистернами. Надо перевести стрелку. - Да я не умею! - Сумеешь накинуть мою рубаху на стрелочника, спеленать и глотку заткнуть? Квашнину не было времени ответить. Медлительный и осторожный, когда решать приходилось ему самому, бетонщик действовал быстро и точно, когда должен был подчиняться. Шум подходившего бронепоезда заглушил их шаги. Внимание солдата-стрелочника было поглощено приближающимся бронепоездом. Он не заметил Алешу и Квашнина. Все произошло в течение нескольких минут. Из глаз стрелочника вдруг исчезли и огонек паровоза, и блики света на рельсах, и освещенные окна служебных построек: Алеша накинул ему рубаху на голову. В следующее мгновение, схватив, точно клещами, Квашнин приподнял его от земли и поволок в сторону. Стрелочник судорожно взмахнул фонарем, но в ту же секунду Алеша вырвал фонарь из его скрюченных пальцев. Затем стрелочник оказался на земле со связанными руками и заткнутым ртом; перепуганный донельзя, он и не пытался кричать, не вполне понимая, что с ним происходит. Он ощутил, как задрожала под ним земля, сотрясаемая тяжестью бронепоезда. Через рубаху, закрывавшую ему голову, он увидел свет, мелькнувший дважды. "Господи владыко! А вдруг бросят под поезд!" - пронеслась у него мысль. Он лихорадочно забился, пытаясь высвободиться, но медвежьи объятия Квашнина не разжались. Солдат обмяк и лишь дрожал всем телом. 8 Алеша, выхватив у стрелочника фонарь, перевел стрелку и высоко поднял зеленый огонь. К этому времени бронепоезд уже развил хорошую скорость. Покачиваясь на кривизне, перестукиваясь буферами, один за другим замелькали мимо Алеши вагоны и платформы. Пропустив половину состава, Алеша бросил стрелку, погасил фонарь. - Давай, дядя, ходу! - крикнул он Квашнину. С бронепоезда его окликнули. Окрик потонул в шуме движения. Квашнин и Алеша бросились прочь через пути, к железнодорожному кладбищу. Бронепоезд влетел на занятый путь. Когда люди на передней платформе увидели прямо перед собой бензоцистерны, было поздно что-нибудь предпринимать. В страхе солдаты на полном ходу прыгали с платформ в наполненный лязгом и грохотом мрак. Машинист слишком поздно услыхал предостерегающий крик. Толчок - и вслед за ним треск, оглушительный и яростный! Начался настоящий ад. Точно взбесившиеся, вагоны полезли друг на друга, превращая в щепу дерево и корежа металл. Машинист сконтрпарил, но почувствовал, что локомотив громоздится куда-то вверх и в сторону всей своей массой, вышедшей из повиновения. Бригада - откуда прыть взялась - сиганула из кабины в черную пустоту... Хлынул бензин из раздавленных цистерн. Паровоз разбросал вокруг, во все стороны, смердящую угольную гарь и жар. Пополз дымок по земле, и вмиг вспыхнул бензин, разлившийся по полотну. Грохот ломающихся вагонов долетел до Алеши и Квашнина. На секунду они остановились. - Никак гореть пошло! - непослушными губами молвил Алеша, вглядываясь в темноту, порозовевшую там, откуда они бежали. - Ну и пусть горит! - сказал Квашнин. - Можно считать, один состав со счетов долой! Пламя ширилось, мечась по земле, а затем кинулось на деревянные части вагонов и на содержимое цистерн. Огонь вспыхнул, спрятался, выглянул опять и вдруг взъярился над путями. Уже не прячась, он облизал цистерны, перекинулся с одной на другую и победно взвился кверху, кровавым светом озаряя окрестность. Цистерны начали фонтанировать, огненным душем обдавая соседние составы... Послышался набат на пожарной каланче. Заревели паровозы на путях. Тревога пронизала станцию и поселок. Замелькали огни на станции, между путей. Издалека донесся сигнал пожарного выезда. Пугливые черные тени заплясали на земле. - Хорошо! - сказал Алеша. У Квашнина лязгнули зубы. Он был бледен. - Ну как? - спросил Пужняк у товарища. - Страшно! - ответил бетонщик. - Эка, смотри, чего вдвоем натворили!.. Я ведь и мухи-то не трону... а тут... - он качнул головой. - То ли еще будет... Война! - возбужденно сказал Алеша. Красные точки, отблески полыхавшего пожара, прыгали в его темных глазах, багровые блики ходили по смуглому лицу Алеши, изменив его выражение. "Вкрутую варен парень-то!" - подумал Квашнин, увидев его лицо. 9 Парней, "варенных вкрутую", готовых на схватку с белыми в любую минуту, было много. Русские люди хотели жить на своей земле, не спросясь разноплеменных иностранцев. Неподалеку от Луговой, конечной остановки трамвая, справа, раскинулся небольшой садик "Гайдамак". Кто знает, как удалось куску тайги, некогда покрывавшей берега бухты Золотой Рог и исчезнувшей под натиском каменных домов на этих берегах, уцелеть, прижавшись к самому обрыву горы? Никем не тревожимые, росли тут высоченные липы, вязы, перепутываясь кронами, черемуха раскидывала по весне свой пахучий шатер. Потом огородили это место, и кусок приветливой зелени придал тепло и уют потоку домов, что, растекаясь по берегу, достигал уже конца бухты, огибал ее и выплескивался на взлобки Чуркина мыса. Деревья росли тут во всем своем великолепии, шелковистая трава курчавилась до самой поздней осени, устраивать аллеи было некому, и рука садовника не приглаживала первозданную прелесть этого уголка. Даже в самые жаркие дни тут царила прохлада. Простые деревянные скамейки были вкопаны под некоторыми деревьями, они словно прятались в их тени. Весной черемуха белой кипенью своих одуряюще пахнущих цветов преображала мрачноватую красоту сада, и запах ее волнами носился по прилегающей улице. Хорошее это было местечко для влюбленных: деревья скрывали их, как сообщники, от любопытных взоров. Сколько признаний слышали эти черемухи! Сколько молодых, горячих чувств уберегали они от чужого взгляда!.. "Гайдамак" был излюбленным местом для гулянья и отдыха молодежи мастерских Военного порта... ...Машенька вошла в сад и окинула взглядом скамейки, расположенные поближе к выходу. На второй скамейке от выхода, слева, сидел молодой рабочий. Удобно откинувшись на спинку, он сложил вытянутые ноги крест-накрест. Газета "Владиво-Ниппо" лежала у него на коленях. Рабочий подремывал, но газету держал крепко. Газета многое сказала Машеньке: это был тот человек, который ждал ее. Она осторожно присела рядом. Рабочий тотчас же скосил на нее глаза, однако позу не переменил. Машенька окликнула его: - Гражданин, у вас сегодняшняя газета? - Сегодняшняя, - ответил рабочий. - Да никаких новостей нету, меня от нее в сон клонит. Не хочешь ли почитать? - Времени нету! - сказала Машенька. - А что это за газета? - Японский брехунец! - сказал неожиданно рабочий. Машенька насторожилась: по смыслу ответ подходил к условному, но он должен был звучать по-другому. Машенька отодвинулась от рабочего, готовая подняться и уйти, но рабочий, чуть заметно усмехнувшись, добавил: - Испугалась, дочка? Не бойсь, не ошиблась. Держи-ка газетку да давай скорее, что принесла! - Я не знаю, о чем вы говорите! - пролепетала Машенька, поднимаясь. Рабочий легонько удержал ее: - Да сядь ты, пичуга! Насчет брехунца я сказал потому, что никого вокруг нету, а то бы и ответил тебе как положено! - А как? - спросила Машенька, пристально глядя на рабочего. - Ну, японская - и все! - сказал рабочий, подавая ей газету. В сад вошли два патрульных американских матроса, с кольтами у колена, в круглых белых шапочках, надвинутых на глаза, с развевающимися шелковыми галстуками на шее, долговязые, белобрысые. Они шли, толкая друг друга и переговариваясь о чем-то, довольные хорошим днем и выпивкой, которая связывала им язык, но развязывала желания и руки. Они, ступив на зеленую травку, вспомнили, видно, детство и, гогоча, принялись гоняться друг за другом. Машенька взяла газету, стала ее рассматривать. Сунула в середину письмо, которое пересылал Алеша комсомольцам Военного порта, и возвратила газету владельцу. Тот сложил ее, положил в карман, неприметно усмехнулся Машеньке на прощание, поднялся и медленно вышел. Машеньке не хотелось уходить из сада. Сердце у нее трепетало. Она хорошо выполнила поручение, и сознание этого радовало. Самая младшая из всей пятерки Тани, к тому же маленького роста, она боялась, что к ней относятся несерьезно. Она приуныла после отъезда Виталия, который ко всем девушкам относился одинаково, и боялась оказаться не у дел, так как Алеша никогда не брал ее в расчет. А тут он сам вручил ей пакет и сказал: "Ну, маленькая рыбка, хочешь в большом море плавать?" Еще бы Машенька не хотела!.. Когда она разносила листовки, она разбрасывала их, как сеятель зерно, не зная, которое из них прорастет. А тут - совсем другое дело: она видела живых людей, которые были объединены с ней общим делом и были родными, хотя она не знала их раньше, как не знала и этого рабочего с газетой, с которым только что рассталась. А сколько их, таких, как он!.. Теперь Машенька уже не завидовала Тане и Соне. Новые силы чувствовала она теперь в себе... Машенька поднялась и направилась к воротам. Когда она подходила к скамейке, на которую, угомонившись, сели американцы, один из матросов вытянул свои длинные ноги. Дорожка была загорожена. Машенька остановилась. - Посторонитесь, пожалуйста. Мне надо пройти! Матрос, коверкая русские слова, обратился к Машеньке: - Мы не понимайт по-русски, а? Куда вы идет, литтль мисс? Не надо торопиться. Надо посидеть с нами, а? Немного разговаривать! Машенька, покосившись на осоловелые глаза матросов, резко повернулась, чтобы обойти скамью. Тогда матрос схватил ее за талию и усадил рядом с собой. На Машеньку повеяло винным перегаром. - Сит даун, плиз, май бэби! Сидите... Парни были здоровенные. Точно клещами, вцепился в нее американец, прижимая к скамейке. Машенька сказала тихо: - Уберите руки. Я буду сидеть! Матрос загоготал. Огромной своей ручищей он погладил Машеньку по голове, точно ребенка. - Молодец, девотшка! Ю ар гууд герл... В ту же секунду Машенька рванулась со скамьи и побежала к выходу. Матросы кинулись вдогонку. Едва она сделала несколько шагов по улице, они настигли девушку. Сопя, один обнял ее. Второй хохотал, что-то вскрикивая. Возмущенная и испуганная, Машенька вырывалась из рук американца, но это было не легко сделать. Тогда Машенька принялась колотить матроса как попало. Она была совсем маленького роста, и когда он, спасаясь от ударов, высоко поднял голову, Машенька могла дотянуться только до его плеча. Зрелище это казалось второму матросу таким смешным, что он, схватившись за живот, заливался идиотическим смехом. В мастерских Военного порта прогудел гудок на обеденный перерыв. Черная толпа мастеровых появилась у ворот порта. Группа молодых парней шла мимо матросов и Машеньки. Машенька крикнула: - Ребята! Помогите! Но мастеровые шли мимо. До Машеньки донеслось: - Не поделили чего-то! В группе послышались смешки. Тогда совсем обессилевшая Машенька отчаянно закричала, обратив к проходившим свое покрасневшее, залитое слезами лицо. Растрепанные косы ее метнулись в воздухе. - Това-а-рищи! Помогите же! Товари-и-щи! Кое-кто остановился. Один из ребят громко сказал: - А девка-то наша, ребята. Слышь, кричит что! Второй торопливо сказал: - Эй, хлопцы! Матросы-то патрульные. Машенька, воспользовавшись тем, что матрос немного опустил голову, изо всей силы ударила его по носу. Кто-то из мастеровых одобрительно крякнул: - Вот дает! Молодец! Матрос так сдавил Машеньку, что она пронзительно крикнула и задохнулась. - Ребята! - крикнул один мастеровой. - Ломает девку-то, глядите! А ну, давай! Он кинулся на помощь Машеньке. И вся ватага бросилась вслед за ним. Один из мастеровых нес с собой обрезок сорокамиллиметрового резинового шланга. Он молча подскочил к матросу, державшему Машеньку, и с силой ударил его шлангом по голове. Руки матроса разжались. Машенька отскочила в сторону. Матрос рухнул на землю, пачкая в пыли свой белый костюм. Второй матрос сразу отрезвел. Он кинулся к забору и принялся расстегивать кобуру кольта. - Гоу бак! - крикнул он парням. - Назад! Он не задумывался - стрелять в массу безоружных рабочих или не стрелять. Для него все в этом городе, особенно те, кто был плохо одет или покрыт копотью, все были большевики. Он поднял кольт и повел им по русским парням. Он выбирал, кого уложить первым, и наслаждался тем, как подались назад ребята, ждавшие выстрела. Но в ту секунду, когда матрос готов был нажать гашетку пистолета, один из парней, самый маленький изо всех, стремительно ринулся к нему и повис на руке. Пуля впилась в асфальт. Второго выстрела не последовало. Мастеровые гурьбой кинулись на американца. Машенька с ужасом глядела на это: "Господи! Ведь убьет кого-нибудь!" Из кучи катавшихся по асфальту тел вырвался один портовый. На глаза ему попалась Машенька. Он крикнул ей, и странное веселье было в выражении его лица и в голосе: - Эй, кнопка! Беги, дурная, беги... Вон трамвай идет! Из-за поворота показался трамвай. - Я тебе говорю, беги! - повторил мастеровой. Он наклонился, и Машенька увидела, что он лихорадочно выбирает из патронной сумки потерявшего сознание матроса обоймы к кольту. - Семь бед - один ответ! - сказал он. Появился еще один рабочий, в руках у него были кольт и матросский пояс с кобурой. Оба парня побежали вдоль улицы, пересекли ее и тотчас же скрылись из виду. Машенька вцепилась в поручни трамвая, вскочила в вагон, набиравший скорость, и высунулась в окно. Она увидела, как бросились врассыпную портовые ребята. Американец, у которого без пояса сползли брюки, с бешенством грозил кулаком убегавшим мастеровым. Тяжело поднялся матрос, оглушенный ударом шланга. Пассажиры трамвая высовывались из окна, разглядывая американских матросов. Сердце Машеньки колотилось, но теперь уже от того, что все кончилось хорошо и американцы не успели воспользоваться оружием. Ей все еще чудились налитые кровью глаза матроса, который поводил по толпе рабочих своим пистолетом, выбирая жертву. Машенька не сомневалась, что матрос уложил бы кого-нибудь наповал, он не мог промахнуться... Если бы не этот маленький, что кошкой бросился на матроса! Хоть бы имя его узнать! Машенька даже лица его не видела... - Что там такое? Что за драка? - спросили Машеньку в вагоне. - Понятия не имею! - ответила Машенька. - Наши ребята, кажись, американцев побили. - За что? - спросили Машеньку. Она не ответила, забиваясь в самый далекий угол. Из толпы пассажиров кто-то ответил за нее: - За что надо, за то и побили! Глава четырнадцатая ТАЕЖНЫЕ ХОЗЯЕВА 1 В условленном месте Виталия встретил верховой. Это был парень чуть постарше Бонивура. Смолевой его чуб с начесом курчавился из-под козырька сбитой на затылок фуражки, вылинявшая солдатская рубаха обтягивала тугие плечи, латаные брюки были заправлены в сапоги. Парень, неторопливо оглядывая окрестность, постукивал вязовым прутиком по рыжим голенищам. Виталий подошел к парню. - Земляк! Закрутить нет ли? - спросил он. Парень окинул его ленивым взглядом. - А свой где? - Есть, да легкий. - У меня таежный самосад, топором крошенный. - Вот таежного-то я и ищу! - Ну, тогда другое дело! - сказал парень, потягиваясь. - Меня Панцырней зовут. А ты кто? - Бонивур. Панцырня протянул Виталию свою широкую ладонь и крепко пожал руку комсомольцу. Приземистый, широкий в плечах, он, видимо, был по-медвежьи силен. Об этом свидетельствовала вся его снисходительно-насмешливая манера держаться. Поодаль, в кустах, была привязана недоуздком за тальник вторая лошадь - для Виталия. Неловко взгромоздившись на нее, Виталий заметил, что Панцырня с веселым недоумением следит за его посадкой. - Что, товарищок, в городу-то на конях не ездят? - спросил партизан. - Нет! - коротко ответил Виталий, пожалев, что до сих пор не научился верховой езде. В отряд приехали к вечеру. Шалаши, крытые корьем, располагались полукругом. В подкове, образованной ими, стояли телеги с разным скарбом. Четыре повозки, между шалашами, были прикрыты холстом. На одной из них, под рядном, Виталий угадал очертания пулемета. Коновязи, сделанные из жердей, виднелись неподалеку. Возле шалашей находились очаги, сложенные из камня. Заметил Виталий и артельную печь из необожженного кирпича с большой плитой. Дымки от костров, на которых в этот час готовили пищу, вились над становищем, смешиваясь со смолистым запахом лесной заросли. Всюду были люди. Кое-кто из партизан дремал, прикорнув возле шалаша, нимало не беспокоясь, что над ним вьется мошкара. Некоторые партизаны беседовали между собой. У многих были гранаты на поясе, кинжалы и револьвер. Впрочем, такой воинственный вид был лишь у молодежи. Пожилые люди ограничились только красными лентами на фуражках и шапках; они были здесь как дома и оттого не обременяли себя оружием. Отовсюду на приехавших устремились любопытствующие взгляды. Плохо державшийся в седле Виталий, чтобы не быть посмешищем в глазах партизан, перед въездом в лагерь слез с коня и теперь шел, держа его в поводу. В вершине "подковы" находился шалаш просторнее остальных. По тому, что над ним развевался флажок, а возле стоял часовой, Виталий понял: штаб. Панцырня сказал: - Ну, приехали! В дверях показался высокий, худощавый, немолодой блондин в потертой кожаной куртке и таких же штанах. Гимнастерка его была застегнута на все пуговицы, ичиги смазаны салом, русые волосы аккуратно расчесаны. - Топорков! - вполголоса сказал Виталию провожатый и обратился к вышедшему: - Приехали, Афанас Иваныч! - Ну, здравствуйте! - сказал командир отряда Виталию. - Пойдем потолкуем, товарищ Бонивур. Вслед за Топорковым Виталий вошел в шалаш. Сели у стола, сделанного из жердей. Топорков пристально посмотрел на Виталия и, не распечатывая поданного ему юношей пакета, сказал: - Ну, дай взглянуть, какой ты есть. Виталий шутливо ответил: - Весь тут, товарищ Топорков! Командир серьезно сказал: - Вместе жить и воевать будем! А может, и помирать придется вместе. Лучистые глаза Топоркова, молодившие его, устремились на Виталия. И Виталий рассматривал нового товарища. Топорков ему понравился с первого взгляда. На командира приятно было глядеть. Облачен он был, правда, в одежду, видавшую виды, - кожанка поистерлась на складках, кое-где порыжела, поистончилась, но все пуговицы были на местах, тщательно пришитые суровой ниткой, складки заправлены за ремень, который туго охватывал тело командира, одернуты назад. От подтянутости и выправки одежда Афанасия Ивановича казалась щегольской, несмотря на свою ветхость. Все сидело на нем ладно, пригнано так, что невозможно было и представить себе Топоркова расстегнутым, расхлестнутым. Он был невысок, но статен, ступал легко, но твердо, говорил скупо, но к месту, и не любил лишних слов, умел выслушать человека с душой, с сердцем, но умел и приказать! Иногда сквозь твердость в его лице проскальзывала такая хорошая усмешка, что сразу становилось ясным, что Топорков за острым словцом в карман не полезет, знает цену и слову и делу, и думалось, что любит он и спеть и сплясать, если выдастся для этого час... Такой человек в бою - опора, в работе - подмога, в горе - утеха. "Товарищ!" - подумал о Топоркове Виталий, разглядев командира. Все в Топоркове - широкий, упрямый лоб, прямой нос с расширенными ноздрями, небольшой, твердо очерченный рот с крепкими, полными губами, крупный, тяжеловатый подбородок, ясный взгляд голубых внимательных глаз, скупость движений и точность их - все показывало, что командир не привык попусту тратить ни слов, ни времени. Почтительное "Афанасий Иванович", как называли в отряде командира, показывало, что его любят и уважают, а когда боевые товарищи испытывают такие чувства к командиру, то, не задумываясь, готовы отдать за него свою жизнь и по первому слову его пойдут в огонь и в воду. - Я думал, ты постарше будешь! - сказал Топорков Виталию напрямик. - Состарюсь, успею, - ответил Виталий, не обидевшись. - Ой ли? - сказал тот. - В нашем деле на это не надейся. - А чего смерти бояться? - Я-то ее не боюсь, - молвил Топорков, - и тебе не советую. Только у нас в отряде народ разный... В деревне до сих пор по старинке живут, молодежи не шибко верят, говорят: молодо-зелено! Вот тебе молодость и помеха... Если что не так сделаешь, смеяться будут... Может, трудно спервоначалу придется... - Я не белоручка, Афанасий Иванович! - А ты не дрейфь! - продолжал Топорков, будто не слыша замечания Виталия. - Сразу характер покажь, твердость и к старичкам уважительность, что тоже надо. - Попробую! - сказал Виталий. Отцовское наставление Топоркова показало юноше, что он понравился командиру отряда и тот готовится работать с ним. Помолчав, Топорков добавил: - Коли чего не знаешь, спроси. В деревне-то, поди, многое тебе в диковину покажется. Не дай бог, коли уличат, что только делаешь вид, будто знаешь. Сразу из доверия выйдешь. А ворочать его трудно. Иной раз и знаешь, да помолчи, дай другим сказать: не любят у нас всезнаек да попрыгунчиков. Не сердись, что с первого раза осекаю тебя! Лучше предупредить, чем потом на ходу стреноживать. Человек ты городской, к деревне не привычный. Городским не форси, деревенским не гнушайся... На вкус да на цвет товарищей нет! Виталий, со вниманием слушавший Топоркова, негромко сказал: - Я понимаю, Афанасий Иванович! - Боле-то докучать тебе не буду, а то, о чем сегодня речь шла, на приметку возьми. Я сам рабочий, шахтер. Революция сюда поставила. Спервоначалу