ским было еще одно дело. Некто Арсений Жидков, эмигрант, связанный с английской разведкой, писал через Романа Бирка в "Трест": "Англичане ищут людей, которые занялись бы в России взрывом мостов, порчей водопроводов, диверсиями". 23 июня 1924 года он же писал: "Я продолжаю утверждать, что только война, притом война на поражение, может в настоящий момент снести советскую власть" - и высмеивал лозунг Бенеша: "Разложение через признание". Жидков был сотрудником паспортного бюро английской миссии в Ревеле. Якушев установил с ним связь и помог укрепить положение Романа Бирка в Ревеле. Роман Бирк приезжал в Москву только в качестве дипломатического курьера. В Москве он познакомил Якушева с новым военным атташе эстонского посольства Мазером. В ресторане на Рождественке, в отдельном кабинете, был дан обед Мазеру. Присутствовали Якушев, Потапов, Ланговой и Стауниц. - Я надеюсь, мы в безопасности? - спросил Мазер. - В абсолютной безопасности. На улице дежурит наш человек, бывший полковник. Мазер был польщен и высказал сожаление, что полковнику нельзя выпить с ним бокал вина. Весной 1924 года через эстонское "окно" прибыл приятель Арапова, евразиец Мукалов. На границе держался надменно, развязно, называл себя "ревизором". Потом, в Москве, струсил, и пришлось им долго заниматься. Зубов возил Мукалова в Харьков. Там этот "конспиратор" для храбрости напился в ресторане и едва не был задержан милицией. Его выручили, устроили ему головомойку. Он чуть не плакал, думал, что погиб. Мукалов был твердо уверен, что находился на краю гибели и его спас "Трест". Убедившись, что этот "конспиратор" безвреден и даже может сослужить при случае службу "Тресту", Мукалова водили в церковь, организовывали "конспиративные" встречи с мнимыми командирами воинских частей, - словом, устраивали инсценировки, в которых главные роли играли Ланговой, Старов и другие сотрудники Артузова. Когда Мукалов выразил удивление тем обстоятельством, что Мария Захарченко была не венчана с Радкевичем, Якушев разыграл ханжу, уговорил их обвенчаться. На свадьбе посаженым отцом был сам Александр Александрович, который исполнял свои обязанности не без удовольствия и даже со светским шиком. Все это проделывалось с такой серьезностью, что Потапов и Ланговой только диву давались: откуда у Якушева, человека, чуждого актерскому искусству, такие способности? Мукалов был отправлен за границу через польское "окно" и остался восторженным почитателем "Треста". Впоследствии он снова был переброшен на советскую территорию и принес некоторую пользу "Тресту", поддержав его престиж в кругах белой эмиграции. 41 Из Ревеля Якушев привез с собой друга Мукалова - евразийца Арапова, представителя "Треста" в Берлине. Арапов был одним из столпов евразийского течения в эмиграции. Это течение, захватившее главным образом молодежь, нашло себе сторонников среди эмигрантов, обосновавшихся в Англии. Одним из основных пунктов программы евразийцев был такой: "Человечество переживает тягчайший кризис. Пожертвуем Европой. Европа - не человечество. Россия - не Европа и не Азия. Русская революция противопоставила Россию Европе и открыла перед Россией скрытые в ней возможности самобытной культуры". Вот эту чепуху приходилось обсуждать и разбираться в ней, чтобы в борьбе с белой эмиграцией использовать евразийцев. - По существу, эти господа вбивают клин в белое движение, - говорил на одном совещании Артузов. - Они могут быть полезны "Тресту". Почему бы этой мощной подпольной организации не иметь внутри группу "зарвавшихся молодых" - евразийскую фракцию, с которой вы спорите? Эти молодые, недовольные матерыми монархистами, сочинили свою программу "спасения" России, ищут поддержки у евразийцев за границей, которые недовольны закоренелыми монархистами-эмигрантами. Роль лидера евразийской фракции "Треста" поручили Александру Ланговому. Когда Арапов прибыл в Москву, "лидер" встретил его. Ланговому пришлось немало потрудиться, чтобы изучить стиль и сумбурную "философию" евразийцев. Старов занялся инсценировкой совещания евразийской фракции "Треста", распределил роли. Они были написаны и выучены наизусть исполнителями. Пришлось дополнительно привлечь еще нескольких сотрудников ОГПУ. Мнимые контрреволюционеры должны были выступать рядом с подлинными, привлеченными Стауницем. Совещание началось докладом Арапова. Тезисы доклада: - Основа будущего русского государства - русская самобытность. - Россией будет управлять евразийская волевая группа. - Романовы дискредитировали себя - сплошные ничтожества. Нужен царь, но в комбинации с советским строем. - Одна из главных задач - борьба с капиталом. Начались прения. Некто, под кличкой Светлый, видимо семинарист, произнес речь о диктатуре церкви и государственном воспитании юношества в духе древнего христианства. Вяземский с возмущением протестовал против брани докладчика по адресу царской фамилии. (Кстати, Вяземский был одним из "актеров" Старова, сотрудником ОГПУ, старым членом партии.) От лица интеллигенции выступил приват-доцент под кличкой Экономист. Он детально обсудил вопросы экономики страны в будущей монархии. Затем выступил Ланговой. Он глубокомысленно доказывал, что в будущей монархии не может быть классовых противоречий. Их сможет уничтожить навеки монарх, помазанник божий. Речь свою Ланговой закончил эффектно - цитатой из стихотворения философа Владимира Соловьева: Каким ты хочешь быть Востоком, Востоком Ксеркса иль Христа? - хотя о Востоке не было речи в докладе. Это вызвало реплику докладчика Арапова: - Идей у белого движения нет. А какие есть - известны со времен Древней Греции. Только тогда были молодые герои, а теперь кто? Старцы? - А мы?! - воскликнул Стауниц. Словом, каждый говорил, что ему взбредет в голову, и все забыли о докладе. Тогда до сих пор молчавший Зубов заметил, что в докладе Арапова мало места уделено монархизму и личности царя, а также экономике. Последним выступил Якушев от имени Политического совета "Треста" с назидательной речью, в которой советовал евразийцам спуститься с облаков и пойти на сближение с руководителями "Треста". Стауниц предложил избрать комиссию для выработки резолюции. В комиссию избрали Арапова, Лангового и Зубова. На этом кончилось совещание. Стауниц увел Арапова к себе. После совещания Старов сделал замечания своим "актерам": некоторые, по его мнению, несколько переборщили, в такой ситуации важны детали, тончайшая линия; перейдешь ее, и конец, провал. А главное - нужна серьезность, какую бы чушь ни пришлось говорить. Важен результат. И действительно, как выяснилось позднее, Арапов был глубоко взволнован искренностью выступавших на совещании фракции евразийцев, особенно Вяземского. Второй инсценировкой была встреча Арапова с главным руководителем "Треста", бывшим генералом Андреем Медардовичем Зайончковским. Его инструктировал Артузов. Андрею Медардовичу эта встреча не доставила много хлопот. Она произошла на Тверском бульваре. Арапов был совершенно растерян. Представительная наружность генерала, несколько доброжелательных слов, которые он обронил, потрясли Арапова. Он почувствовал себя младшим офицером перед высоким начальством. Затем Арапов был представлен Потапову, который говорил, что евразийство выросло на британской почве и потому может быть использовано англичанами во вред патриотической русской организации "Трест". Ланговой рассказал гостю об отношении "молодежи" - евразийской фракции "Треста" - к Политическому совету. "Извечный спор между отцами и детьми был наглядно показан на совещании фракции. В переписке с зарубежными евразийцами фракция "молодых" придерживалась такого стиля: "Наш "дид" (Николай Николаевич) окружился только падалью... Народ требует живого человека в мундире и штанах, а не бесплотную идею. У нас нет денег, и мы не видим способа их достать, а между тем время не ждет..." Несмотря на ералаш в головах эмигрантов-евразийцев, Ланговой подметил, что Арапов с любопытством присматривался к жизни в советской столице, интересовался финансовой реформой, укреплением курса червонца, восстановлением промышленности, работой Советов. Правда, до эволюции в его сознании было еще далеко, но Ланговой все же почувствовал, что Арапов не окончательно погряз в эмигрантской трясине. Он с сожалением и смущением вспоминал о гражданской войне и жестокости белых. Предположения Лангового о возможном переломе во взглядах Арапова оправдались. Арапов впоследствии по-иному воспринимал то, что увидел в Советской стране, и осуждал белую эмиграцию. 42 Якушев и Потапов часто были в разъездах, и тогда Алексею Зубову приходилось нелегко. На его долю выпадали заботы о Захарченко и Радкевиче, наблюдение за Стауницем и другими монархистами. Правда, он старался чаще видеться со Старовым и Пилляром, получал нужные инструкции и сумел внушить к себе доверие убежденным монархистам. Даже Мария Захарченко им стала восхищаться и обещала доложить о нем Кутепову. - Если бы нам найти сотню-другую таких краскомов, переворот был бы обеспечен, - однажды сказала она Стауницу. - Якушев все-таки штатский, а Потапов - барин. Через "окна" доставлялась белоэмигрантская литература. Зубов получал ее в ларьке, где дежурила Захарченко, и уносил якобы для распространения среди курсантов. Образцы этой литературы он передавал Артузову, а остальным топил печку-буржуйку, когда были перебои с топливом. Личная жизнь у него как-то не налаживалась. Лена замещала заведующего отделом партийной жизни газеты, и у нее редко выдавались свободные вечера. Зубову приходилось возиться с "племянниками". Стауниц по-прежнему занимался коммерцией и, как мог, старался использовать знакомство с Кушаковым и его клиентами. А тут опять вышло недоразумение. Кто-то из знакомых Лены увидел Зубова с Марией Захарченко, которая считала полезным проявить в отношениях с ним некоторую долю женского обаяния. Лена не то чтобы ревновала Алексея, но у нее возникли подозрения: неужели он опять связался с "вредным элементом", как тогда называли нэповскую публику. "Отсюда недалеко и до контрреволюции", - думала Лена. А Зубов, конечно, не мог объяснить ей секрета отношений со Стауницем и компанией. Однажды он позвонил ей в редакцию, и вечером они встретились. Именно в этот вечер Лена решила поговорить с ним серьезно о его странных знакомствах и подозрительных исчезновениях. Но он положил перед ней пригласительный билет. - Это куда? - спросила она сухо. - Небось опять в оперетту? - Но, рассмотрев билеты, удивилась: - Это на Лубянку? - Да. В клуб ОГПУ. Я ведь служил в погранвойсках. Товарищи не забывают. Первомайский вечер, доклад Луначарского, а потом концерт. Лена посмотрела на него: никогда он не говорил ей об этих товарищах. Она даже как будто повеселела. А произошло вот что: Зубов рассказал о своих сложных отношениях с Леной Артузову, и тот посоветовал пригласить ее в клуб на вечер. - Она увидит, что ты, так сказать, в кругу своих... Девушка, видимо, умная и сообразит, что к чему. А в клуб никакие стауницы не проникнут, они Лубянку за две версты обходят. Зубов и Лена шли по праздничной Москве. Еще не зажигалась иллюминация, скромная по тем временам, но радовали даже эти редкие, выкрашенные в красную краску лампочки и флаги. Они поднялись в небольшой зал, и Лена близко увидела людей, которые наводили ужас на врагов советской власти. Это были ничем не отличающиеся от ее товарищей простые и скромные люди. У всех было праздничное настроение, слышались шутки, смех. Вокруг была молодежь, были и девушки - радостные и веселые, как те, кого в революционные праздники Лена видела не раз в рабочих клубах. Рядом с Алексеем сидел человек с темными красивыми глазами и небольшой бородкой. На его гимнастерке блестел значок в виде щита с римской цифрой V и мечом. Такими значками были награждены некоторые чекисты в ознаменование пятилетия ВЧК-ОГПУ, Алексей поздоровался с этим человеком и познакомил с ним Лену, назвав его "товарищ Артузов". - Концерт, кажется, хороший, - добродушно заметил он. "Да они такие же товарищи, как все. Ничего в них нет строгого, пугающего, - думала Лена. - И Алексея знают, и некоторые приветливо здороваются с ним... А какие глупости мне приходили в голову..." Она взяла руку Алексея и слегка пожала. Он улыбнулся. Все стихло. Раздвинулся занавес, в президиуме появился Луначарский, его встретили рукоплесканиями, предоставили слово для доклада. Лена не раз слышала Анатолия Васильевича Луначарского, и каждый раз ее поражало умение оратора с первых слов увлечь своих слушателей силой логики, целеустремленностью и яркой образностью речи. Он говорил о том, как возникла революционная традиция праздновать Первое мая - праздник пролетарской солидарности, как потомки коммунаров, парижские рабочие, в день Первого мая идут со знаменами к Стене коммунаров на кладбище Пер-Лашез, туда, где в 1871 году их дедов расстреливали солдаты версальского карлика Тьера. И хотя все знали, что Луначарский один из лучших ораторов партии, все же изумлялись тому, как он строил, казалось бы, очень сложную фразу, начиная ее не так, как другие ораторы. Каждая фраза его речи не только выражала глубокие мысли, но и звучала как-то по-особенному. Он говорил красиво в хорошем смысле этого слова. Мысль, облеченная в красивую форму, становилась еще более убедительной и ясной. Луначарский напомнил, как в годы царизма сознательные рабочие мужественно и смело праздновали Первое мая. И хотя все это было известно, но докладчик говорил об этом так проникновенно, что подвиг русских рабочих осознавался каждым во всем величии. И вот Луначарский закончил: - Советский Союз пока единственная в мире социалистическая республика, где в полном смысле свободно празднуется этот весенний праздник пролетарского единения, но мы мечтаем о будущем, когда все человечество соберется под знаменами победившего коммунизма. Когда грянул "Интернационал", все встали. Сотни поющих голосов звучали вместе с трубами оркестра. Лена взглянула на Алексея и увидела его бледное от волнения лицо. А когда зал утих и они сели, он нежно погладил ее руку. Начался концерт. Квартет имени Страдивариуса исполнил анданте кантабиле, трогательную и всегда волнующую часть струнного квартета Чайковского. Все слушали с большим вниманием и потом долго аплодировали. Затем на сцену вышел светловолосый, стройный молодой человек - поэт Василий Каменский. Он расположил слушателей тем, что держался просто, непринужденно и прочитал сильным, звонким голосом отрывок из поэмы "Стенька Разин". После выступления Каменского певица из Большого театра исполнила сегедилью из оперы "Кармен". В конце артист Владимир Хенкин читал юмористические рассказы. Каждая его фраза вызывала взрыв смеха, в особенности когда он изображал сцену в танцклассе старого времени. После концерта Алексей и Лена долго гуляли по Москве, озаренной иллюминацией. Они вслух мечтали о будущем. Лена забыла о своих подозрениях, а он старался не думать о том, что завтра ему придется вновь встречаться с теми, кого он презирал и ненавидел, вновь играть роль врага советской власти. Но что делать? Он солдат партии, посланный в разведку в стан врага. Когда-нибудь это кончится. Стауницы, кузены, захарченки будут стерты с лица земли, кончится его мучительная работа. Но разве это конец борьбы? Разве сложат оружие все тайные и явные враги его родины? Он шел рядом с Леной, обнимая ее, старался думать о другом, о том, что эта майская ночь принадлежит им до рассвета. - Что, помирились? - спросила мать у Лены, когда она вернулась. - А мы и не ссорились. 43 Со времени поездки Якушева в Париж прошло немало времени. Обстановка в кругах эмиграции с возникновением РОВС несколько изменилась. От Кутепова можно было ожидать активных действий. Связи с белой эмиграцией следовало упрочить, чтобы лучше знать ее замыслы. Решено было снова командировать Якушева и Потапова в Париж под предлогом добывания денег для "Треста". Они перешли границу через "окно" под Вильной в октябре 1924 года. В Варшаве Таликовский сообщил Якушеву о том, что готовится покушение белых на полномочного представителя Советского Союза в Польше - Петра Лазаревича Войкова. Войков был предупрежден об опасности, но это предупреждение впоследствии все же его не спасло*. Террористы действовали безнаказанно. ______________ * П.Л.Войков был убит 7 июня 1927 года в Варшаве белогвардейцем Кавердой. Потапов и Якушев прибыли в Париж 5 ноября 1924 года и были приняты Николаем Николаевичем. Их встретили барон Вольф и приятель великого князя по охоте с борзыми - лейб-гусар Скалон. Он успел конфиденциально сообщить Николаю Николаевичу, что Мукалов якобы открыл в Москве сильную подпольную организацию (то есть "Трест"). Николай Николаевич высмеял "осведомленность" Скалона и тут же отрекомендовал ему представителей этой организации. Великий князь встретил гостей в сером потрепанном костюме и высоких сапогах. Якушев заметил, что Николай Николаевич несколько сдал со времени первого свидания с ним, однако бодрился, особенно в присутствии Потапова, о котором немало был наслышан от своей супруги. Потапов сделал подробный доклад о возможностях МОЦР в подготовке переворота в России. Вывод из доклада такой: потребуется 25 миллионов долларов, результата можно ожидать через полгода после получения денег. - Кутепов полагает, что подготовка займет десять месяцев, - заметил Якушев, - но, ваше высочество, необходим аванс - хотя бы десять миллионов долларов. Откуда их получить? - Разумеется, у промышленников. Предполагается ли участие в перевороте других партий? Вероятно, эти господа постараются сунуть думских болтунов, октябристов, кадетов? - Нет, ваше высочество. Мы этого не позволим. Только монархическая партия способна создать сильную власть... Единственно, что нас беспокоит, - это притязания на престол Кирилла Владимировича. - Не страшно. Ее величество, вдовствующая императрица Мария Федоровна, опубликовала письмо против Кирилла. Затем иерархи на Карловицком соборе вынесли постановление с осуждением Кирилла. Его поддерживает Ватикан и католические банки, но американские банки сильнее католических. Потапов слушал и думал: "Ничто не изменило "Верховного" - та же вздорность, легкомыслие, поза". После аудиенции у Николая Николаевича состоялось совещание с промышленниками. Якушев объявил, что для реставрации монархии необходимы только деньги. Промышленники говорили об оскудении их ресурсов, о том, что они опасаются гегемонии аристократии, окружающей Николая Николаевича. - Но он для нас только флаг, - возражал Якушев, - мы стоим за священное право собственности, за твердую власть. Нужен заем на выгодных для держателей займа условиях... А до займа - хоть десять миллионов долларов. Стало ясно, что промышленники опасаются окружения Николая Николаевича, больше доверяют бывшему премьер-министру Коковцову. С ним состоялся обед в ресторане "Серебряная башня". Раньше Якушев его не знал. Коковцов оказался интересным собеседником. Вспомнили старых знакомых по Петербургу. Якушев был как-то представлен Макарову, тому самому министру, который после расстрела рабочих на Лене произнес в Государственной думе облетевшую всю Россию фразу: "Так было и так будет впредь". - Его постигла та же участь, что и некоторых других моих сослуживцев и знакомых, - расстрел в девятнадцатом году, - с сокрушением сказал Коковцов, - Макаров был довольно жестким и упрямым человеком. Помнится мне, он долго искал подлинные письма государыни Александры Федоровны к Распутину. Наконец добыл их и приехал ко мне. Спрашивает совета: как быть? А письма могли дать повод к самым непозволительным умозаключениям. Врезалась мне в память такая фраза: "Мне кажется, что моя голова склоняется, слушая тебя, и я чувствую прикосновение к себе твоей руки..." И это пишет императрица! И кому? Хлысту и мошеннику... Якушев нахмурился и нервно играл столовым ножом: - Да, знаете... Тяжко это слышать нам, верноподданным. - Эти письма, до того как попали к Макарову, гуляли по Москве и Петербургу. Я советовал передать их царице, а Макаров, упрямец, отдал государю. Тот посмотрел, побледнел и сказал: "Да, это не поддельные письма". И нервно бросил их в ящик. Это был совершенно непривычный, нехарактерный жест для его величества. - Ну и что же дальше? - Дальше я сказал Макарову: "Отдали государю? Ну, ваша отставка обеспечена". Так оно и было. Мои слова сбылись очень скоро. - И все-таки с династией нас связывает более чем трехсотлетняя история России. Конечно, нам бы хотелось увидеть на престоле царя, схожего характером с Николаем Первым, но из всех оставшихся в живых членов царствующего дома мы видим на престоле только его высочество Николая Николаевича. - Есть препятствие - закон о престолонаследии, - вздыхая, сказал Коковцов. - Закон о престолонаследии установил император Павел Первый, но он не мог предвидеть того, что произойдет в наше время, как не мог предвидеть и собственной насильственной кончины... Якушеву, в общем, надоел этот далекий от его целей разговор, и он начал о другом... Обсуждали положение во Франции, приход к власти Эррио и де Монзи, что означало признание Советского Союза Францией. Негодование белой эмиграции в связи с этим признанием трудно было себе представить. Продолжались хлопоты о займе. Свидание с Кутеповым не состоялось. В Париж приехал Врангель и отодвинул Кутепова. Тем не менее через "племянников" "Трест" просил Кутепова содействовать займу. 15 ноября 1924 года Потапов и Якушев возвратились в Москву. 44 Якушев самым добросовестным образом исполнял свои обязанности по службе. Все сотрудники учреждения верили, что его поездки связаны с восстановлением Волжского речного пароходства. И дома тоже были убеждены, что глава семьи ничем, кроме водного хозяйства страны, не занимается. Жена и дети привыкли к его поездкам и нисколько не удивились, когда, побыв несколько дней дома, Александр Александрович уехал в Ленинград. Там создалось сложное положение, Путилов, руководивший контрреволюционными группами, держал себя надменно, мало считаясь со штабом "Треста". Люди, входившие в группы Путилова, почти открыто пропагандировали монархические идеи. Они получали из-за границы оружие, связывались с белоэмигрантами в Финляндии, - словом, их деятельность становилась наглой и опасной. Между тем время ликвидации ленинградских групп еще не пришло, операция "Трест" в Ленинграде только разворачивалась. Посовещавшись с товарищами, Артузов решил направить Якушева в Ленинград, чтобы от имени "Треста" утихомирить Путилова и призвать его группы к осторожности. Важно было, чтобы эти группы не выходили из подчинения "Треста". В 1920 году Якушев оставил голодный, угрюмый город, забитые досками витрины магазинов, пустынный Невский. В сквере против Адмиралтейства стояли стальные башни, снятые с военных кораблей в дни наступления белой армии генерала Юденича. Торцовая мостовая зияла выбоинами, местами торцы были разобраны на топливо. На топливо были разобраны и полузатопленные баржи на Неве. Мимо облупившихся, отсыревших фасадов домов бродили хмурые, голодные люди. Уже на Вокзальной, бывшей Знаменской, площади Якушев заметил перемены. У памятника Александру Третьему (в то время его еще не сняли) Якушев увидел знакомые ему петербургские извозчичьи пролетки, широкие и удобные. Носильщик в чистом белом фартуке поставил чемодан в ноги Якушева, принял мзду и, кивнув, отошел. Собственно, чемодан был легкий, можно было вполне доехать на трамвае, но хотелось испытать ощущения прежних лет. Якушев оглянулся на памятник царю, бронзовую карикатуру, вспомнил ходившую по Петербургу поговорку: "На площади - комод, на комоде - бегемот, на бегемоте - обормот" - и усмехнулся. "А ведь здорово сказано", - подумал он, хотя несколько лет назад возмущался этой "кощунственной" поговоркой. - В "Европейскую"... Ехали по Невскому. Магазины были уже открыты, а другие только открывались. Он читал на новых, не успевших обветшать вывесках фамилии владельцев магазинов. Среди них были старые, давно ему известные, но появились и новые. Удивили вывески фирм, названных с претензией, - например, "Новинка", "Гигиена", даже "Прогресс" и "Сюрприз". Извозчик не гнал лошадь, приятно было слышать, как хлопали по торцам подковы. День был холодный, но сухой. Якушев даже жалел, что так скоро доехал до "Европейской". Снял знакомый ему просторный номер. Он жил в нем, когда в петербургской квартире шел ремонт. Оставив чемодан и побрившись в парикмахерской, где его узнал старый мастер Фока Степанович, посмотрел на часы. Пора идти на свидание, назначенное в Казанском соборе. Якушев пересек Невский и шел по направлению к собору. Все было не так, как в двадцатом году: попадались даже франты в шубах с котиковым воротником, но больше встречалось людей в полувоенных, защитного цвета бекешах на бараньем меху и в сапогах; встречались женщины в изящных шубках и в каракулевых жакетиках. Якушев еще раз взглянул на часы, заторопился и, сняв шапку, вошел в собор. Он протиснулся поближе к алтарю, - впрочем, народу было немного. Служили панихиду после литургии, и в тишине под сводами собора расплывалось: - Еще молимся об упокоении... И тут совсем явственно Якушев расслышал: - ...об упокоении убиенного раба божия Николая... Ему показалось, что он ослышался. Он вспомнил: "Сегодня девятнадцатое, по-старому шестое декабря, тезоименитство царя Николая Второго. По ком же панихида? По нему, конечно. Кто же, как не он, "убиенный"... Однако как эти господа здесь осмелели. В Казанском соборе - панихиду... Вот почему мне назначили здесь свидание". Он повернул голову, поискал и сразу увидел того, кто его ждал, пошел к выходу и услышал, что его догоняют. Это был старый знакомый, тайный советник Александр Сергеевич Путилов, землевладелец Рязанской губернии, воспитанник Александровского лицея. Они когда-то познакомились у Донона, на обеде бывших воспитанников лицея. - Ну, дорогой мой, - сказал Якушев, - такой смелости я не ожидал, панихиду по государю в Казанском соборе... - А день-то какой?.. Николай Мирликийский, тезоименитство его величества. - Давно мы не виделись, давно... Сколько воды утекло с пятнадцатого года. Где бы нам побеседовать? - А тут, напротив... Кафе "О'Гурмэ". В доме Зингера. - Кстати, я не завтракал. Они устроились за столиком в глубине небольшого зала. Толстенькая, румяная дамочка наклонилась к ним, обнаружив пышный бюст. - Отведайте наш знаменитый "курник". - Это что такое? - Рекомендую. Вроде пирожка с курочкой, запеченной в тесте. Прелесть. Когда она ушла, Путилов сказал: - Как вы вовремя уехали в Москву, Александр Александрович. - Потому цел и невредим. А вы? - Я тоже вовремя укатил в Новгород. Вы, говорят, прекрасно устроены. - Недурно. Даже хорошо. - Для кого? Якушев усмехнулся: - Для дела, для нашего, общего... - Мы тоже тут не бездельничаем. - Надеюсь. - Видели, сколько народу было на панихиде? - Человек сто... Все ваши? - Наши единомышленники. - Путилов оглянулся. В этот час в кафе было занято только два столика. Они продолжали разговор, понизив голос: - Сегодня, по случаю тезоименитства, мы решили собраться у баронессы Мантейфель... Вы ее знали? Ах черт, я никак не привыкну к конспирации, но конспирировать с вами смешно, mon cher ami*. Мы ждали вашего приезда, вы единственный из наших, удостоенный высокой чести - аудиенции у его высочества. Вы не откажетесь рассказать нам, о чем шла речь? ______________ * Мой дорогой друг (франц.). - Буду счастлив. Кроме того, у меня есть некоторые предложения, я могу даже сейчас вам сказать, в чем дело. Речь идет об объединении наших усилий. Питер без матушки Москвы не может, и Москва без Питера тоже... Здесь, мне кажется, сохранились люди, именно здесь... - Мы находимся, mon ami*, я бы сказал, в начальном периоде. Пока у нас только ядро, но люди решительные, они горят энергией, и горючего материалу много... Вы можете судить по тем, которые пришли на панихиду по императору. Это уже традиция, в прошлом году было вдвое меньше. ______________ * Мой друг (франц.). - Значит, вы знаете не всех этих людей? - Знаю... некоторых. - А не думаете вы, что среди этих людей могут оказаться... - Возможно. - Это - риск... - Риск. Но всегда можно сказать, что убиенных Николаев у нас было немало... в германскую войну хотя бы. - Наивно. Но с другой стороны, для подогревания верноподданнических чувств полезно... Значит, вы меня приглашаете. Я очень рад. Рад потому, что лично я восхищаюсь смелостью, мужеством наших питерских собратьев и вместе с тем не могу скрыть от вас тревоги. Не слишком ли вы рискуете... Не лучше ли выжидать, накапливать силы, чем подогревать монархические чувства опасными для наших единомышленников демонстрациями? Но я вижу, что вы хотите мне возразить? Отложим этот разговор до вечера. Отложим? - Да. У входа в Летний сад около пяти часов вас будет ждать молодой человек во флотской шинели. Вы спросите его: "Который час?" Он ответит: "На моих часах - полдень". И приведет вас к нам. Теперь, если позволите, я покину вас. Он ушел. Пышная дамочка в кружевном переднике с умилением смотрела, как Якушев уплетал "курник". - Вы ведь не петербуржец? - Почему вы так думаете? - Я вас не видела. У нас бывают все. - Представьте, я - петербуржец. Но живу в Москве. - Изменили Петрограду. Нехорошо, - она кокетливо усмехнулась. - А ваш приятель - наш верный клиент. Он ведь тоже из бывших. - Скорее из настоящих, - сказал Якушев. Дамочка с удивлением взглянула на него и отошла. "Именно из "настоящих". Это не Ртищев, болтун и рамолик. Путилов - настоящий враг. "Объединение усилий" ему явно не понравилось. Ну посмотрим..." В пятом часу Якушев шел по знакомым местам, по Дворцовой набережной Невы к Троицкому мосту Нева еще не стала, погода была безветренная, над шпилем Петропавловской крепости неподвижно стояли длинные свинцово-серые тучи. Якушев шел и думал, что в этом городе прошла вся его жизнь, что не один раз, 6 января по старому стилю, в крещенский праздник он видел шествие "к Иордани" из Зимнего дворца, шествие царя со свитой, духовенства в золотых ризах. Как это выглядело импозантно, внушительно. Но тут же вспомнилось, как однажды в момент салюта, при погружении креста в прорубь, одна из пушек выпалила не холостым зарядом, а картечью. Какой переполох по этому случаю был в Петербурге! Потом, спустя несколько лет, по дворцу выстрелило орудие крейсера "Аврора", и это было концом старого мира. Да, в сущности, всему прошлому должен был наступить конец. Якушев стал думать о себе, о молодости, о том, как он ездил зимой, по первопутку, с молодой женой на острова. И он немолод, и она немолода, нет и департамента, где он так уверенно двигался от награды к награде, от чина к чину. Верно то, что ему никогда не быть по-прежнему директором департамента или товарищем министра. Он подходил к воротам Летнего сада со стороны набережной. В том месте, где Каракозов стрелял в Александра Второго, стоял молодой человек во флотской шинели и круглой барашковой шапке с кожаным верхом. Якушев спросил: "Который час?" Тот ответил: "На моих полдень". И они пошли рядом. Стемнело, однако Якушев различал лицо молодого человека с рыжеватыми усами, и ему показалось, что видел его утром в Казанском соборе. Он спросил об этом. - Нет. Я там не был. Все это фанфаронство. - Вы полагаете? Молодой человек не ответил. - Наши друзья другого мнения, - продолжал Якушев. - Не знаю, кому они друзья, - пробормотал молодой человек, - здесь нам надо повернуть. А вы, очевидно, приезжий. Я вас не встречал в их компании. - Приезжий. Молодой человек заинтересовал Якушева. У него создалось впечатление, что в душе этого человека бушует злоба, которую тот уже не в силах сдержать. Но затеять с ним разговор здесь, на ходу, он считал неудобным. Тот хмуро сказал, посмотрев на часы: - Спешить нечего... Если угодно, пройдемтесь, немного. Якушев охотно согласился. Но шли они молча и вышли к Инженерному замку. Моряк вдруг остановился. - Панихиды служат по убиенному монарху! По Николаю Александровичу. А кто Петра Третьего убил? Господа дворяне - Григорий и Алексей Орловы. Григорий - любовник Екатерины. А Павла Петровича, императора, кто убил? Не матросы и латыши, а Талызин, граф Пален, граф Бенигсен, Яшвиль и кто там еще! Господам, значит, дозволено. - Показал на окошко под крышей: - Вот тут все и происходило. Сначала все по-благородному: "Sire, vous devez abdiquer"*. А Николай Зубов: "Чего еще "абдике"?" - и фунтовой золотой табакеркой монарха в висок. Я сам эту табакерку в алмазном фонде видел - весь угол смят. А потом набросились на помазанника божия и всего истоптали, как мужички конокрада... И тоже служили панихиды. ______________ * "Государь, вы должны отречься" (франц.). Якушев от неожиданности так растерялся, что промолчал, только подумал: "Если у Путилова все его мушкетеры такие, то... Впрочем, может, провоцирует? Нет. Непохоже". - Теперь можно идти. Придем вовремя. Они вошли в один из подъездов дома на Пантелеймоновской, поднялись в бельэтаж. Молодой человек позвонил, им открыл мальчуган и тотчас убежал. Это была петербургская барская квартира, комнат, вероятно, в двенадцать. Коридор был заставлен сундуками и поломанной золоченой мебелью. Откуда-то доносились голоса и смех. Молодой человек открыл одну из дверей. Они вошли в большую, в четыре окна, комнату, - вероятно, бывшую гостиную. Навстречу им вышла дама - высокая, костлявая, в черном шелковом платье, с лорнетом на длинной цепочке, лорнет стукался об ее острые колени, когда она шла. Якушев низко поклонился. Он узнал баронессу Мантейфель, с которой, впрочем, не был знаком лично. - Messieurs*, - сказала она, - не удивляйтесь этому шуму, у соседей вечеринка. ______________ * Господа (франц.). Только сейчас Якушев сообразил, что это за шум: где-то близко за стеной звенели бокалы и слышны были голоса, кто-то бренчал на рояле. Баронесса взялась пальцами за виски и со вздохом сказала: - От всего этого у меня дикая невралгия... Пройдите туда, там почти не слышно. Она открыла дверь в другую комнату, где стояло несколько венских стульев и софа с бронзовыми завитушками, остатки прежней роскоши. - Остальные придут с черного хода. Так мы условились, - сказала баронесса и вышла. Молодой человек расстегнул шинель: - Советую не снимать шубу. Здесь дикий холод. Голоса и смех, однако, слышались и здесь. Можно было расслышать и рояль. Кто-то очень шумно играл свадебный марш Мендельсона. Якушев усмехнулся: - Обстановка не очень... но для маскировки вечеринка подходит. За спиной у него открылась дверь, и вошли двое. Одного Якушев где-то видел, но, должно быть, давно. Поздоровались и, не снимая пальто, уселись на диван. Тотчас вошел Путилов и с ним высокий, длиннолицый, с постриженными баками, в бекеше. Он скинул бекешу и оказался в визитке. На нем были бриджи, обшитые кожей, желтые краги и башмаки. - У нас не принято называть фамилий, - сказал Путилов, и все утвердительно наклонили головы. Пока усаживались, Якушев внимательно разглядывал лица: у двоих, пришедших первыми, были типичные физиономии петербургских сановников, выражение не то обиды, не то досады, и вместе с тем нескрываемой злобы; один - с вставными зубами, выдвинутым подбородком - походил на бульдога. Якушев представил его в придворном мундире с лентой через плечо, в белых брюках с золотым лампасом и холодный взгляд, которым он сверху вниз окидывал тех, у кого не было такой ленты и права на придворный мундир. Путилов, не называя Якушева, сказал, что московский гость имел счастье совсем недавно лицезреть высокую особу, и попросил гостя рассказать подробно об аудиенции. Якушев начал с того, какие чувства он испытал утром в Казанском соборе. Он иногда сам удивлялся, как легко у него слетали с языка слова, медоточивые, слащавые, в том именно духе, которого от него ожидали эти господа: - ...Не будет кощунством, если я сравню наши чувства с тем, что ощущали древние христиане, когда, не страшась гибели от рук язычников, они собирались на молитву в катакомбах Рима. И я, грешный, не мог сдержать слезы в эти минуты... Я счастлив, что в день тезоименитства государя я нахожусь среди вас, господа... В вас я вижу те силы, которые восстановят незыблемые основы монархии, возведут на престол достойного представителя царствующего дома... Я был за границей, я имел счастье выслушать милостивое слово, обращенное к вам, местоблюстителя престола... "Жива ли Россия?" - спрашивал он меня. "Жива, ваше высочество!" Якушев еще долго распространялся в этом духе, но его смущал шум за стеной и бренчание на рояле. Но еще больше смущал моряк, вернее, странная усмешка моряка, который в упор смотрел на него. У всех остальных, даже у длиннолицего в визитке, он видел умильное одобрение. Дальше Якушев заговорил о том, что настало время объединить силы Москвы и Петрограда и, собственно, для этого он приехал сюда. - Мы понимаем святые чувства, которые вами, нами всеми владеют, но хочется все же сказать: наберитесь терпения, не рискуйте! Надо успокоить врага, убаюкать его мнимым затишьем, убедить, что в Питере все спокойно, и в назначенный час, осенив себя крестным знамением, обрушиться на врага. Но прежде всего надо договориться о форме правления. Монархия? Да, только монархия. Наш верховный вождь, его императорское высочество, согласился возглавить наше движение... - Здесь Якушев остановился на мгновение. Он хотел закончить свое слово упоминанием о штандарте с двуглавым орлом, который, увы, не развевается над виллой графа Тышкевича, где обитает его высочество, как за стеной кто-то заорал: "Туш!" - и восторженный рев гостей заглушил его слова. Путилов, как ни странно, не клюнул на эту речь, хотя, кроме моряка, все одобрительно кивали. Путилов сказал, что организация после недавних арестов только оживает, снова собираются группы пажей, лицеистов и правоведов, бывших офицеров Преображенского и Измайловского полков, Михайловского артиллерийского и Павловского училищ. Уже образовались "твердые боевые ядра", способные совершить переворот изнутри. - Нас обнадеживает внимание, которое оказывает нам наш державный сосед, барон Маннергейм, мы благодарны графу Владимиру Николаевичу Коковцову, оказывающему через здешние консульства нам посильную помощь, мы полагаем, что недалек тот час, когда в полном смысле слова будем готовы поддержать удар извне. - Понимаю, - сказал Якушев, - понимаю и одобряю. Но надо прежде всего договориться о бу