дущей форме правления. Если мы сейчас не произнесем во всеуслышание, какой мы видим будущую Россию, наши собратья на Западе усомнятся в нашей верности незыблемым основам монархии. Не следует забывать и о милюковых, маклаковых, к мнению которых прислушиваются западные говоруны-парламентеры. И еще один вопрос: интервенция! Мы все понимаем, что это ускорит дело, но за это придется платить, платить кусками отчизны! Мы, я говорю о Монархическом объединении центральной России, полагаем, что ни один патриот, если он действительно патриот, не может платить за освобождение от нынешнего режима частями нашей территории. - Позвольте, позвольте! Да если мне завтра скажут, что надо отдать половину Сибири японцам или Крым с югом Малороссии румынам и Пилсудскому, чтоб вернуть нам все, все до последнего городового на Каменноостровском, - не задумаюсь! - кашляя, прохрипел старик, похожий на бульдога. - Ну, вы Херсонской губернией не распоряжайтесь, - сказал другой, - у меня там пять тысяч десятин... Якушев с изумлением смотрел на этих монстров. - А ведь это мерзость, то, что вы говорите! - вдруг вспыхнул моряк. - Что он сказал? - Что? Как он смеет! Тут поднялся длиннолицый и повернулся к моряку: - Что вы изволили сказать? - Сказал, что мерзко торговать родиной! - Ах, так... Наша цель - реставрация империи во что бы то ни стало, а чистоплюи хотят, чтобы мы все делали с дозволения всяких парламентов, чтобы с реверансами... Нет, мы вас не послушаем, мы с самим чертом договоримся, сударь вы мой! - Кто это "мы"? - А хоть бы я, лейб-гвардии Измайловского полка полковник Глебов. А вот кто вы такой? - не знаю. - Лейтенант флота Забелин. - Попались бы вы мне под Ямбургом, я бы вас вздернул рядом с красным генералом Николаевым! Иуда! - Скотина! Тут моряк кинулся на длиннолицего, но между ними оказался Путилов: - Господа! Как не стыдно!.. При нашем госте... Полковник Глебов! Лейтенант Забелин! Я рекомендовал вас в организацию, зная вас еще гардемарином. Неужели я ошибся? Моряк стоял бледный, сжимая кулаки. - Нет, это я ошибся. Вижу, что мне здесь не место... А вы оставайтесь с этим шутом гороховым! - Предатель! На пороге появилась баронесса: - Господа! Ради бога... Что тут происходит? Там же люди, соседи... Могут услышать... Действительно, музыка оборвалась. Все притихли. Наступила зловещая тишина. - Мы здесь собрались не в бирюльки играть, - вытирая со лба пот, наконец заговорил Путилов. - Выяснилось, что один из нас не заслуживает доверия. Это не только прискорбное обстоятельство, это крайне опасно. Моряк, стоя спиной к Путилову, не поворачиваясь, сказал: - Заслуживаю или нет, но я сам сожалею, что попал в компанию сумасшедших... или даже хуже... - Молчать! - взревел длиннолицый. - Тише! - Это была моя ошибка, господа, - несколько успокоившись, сказал моряк. - Ухожу. Так как я сам виноват, что оказался здесь, среди вас, то даю слово молчать обо всем. - Он рванул дверь, которая вела на черную лестницу. - Он нас всех погубит! - взвизгнул старик. С треском захлопнулась дверь, и моряк исчез. Длиннолицый рванулся за ним. - Не здесь! Только не здесь! - Путилов стал перед дверью. - Не надо было выпускать! Таких надо на месте! - Он же дал слово молчать. Слово офицера! - "Слово"... Ну, знаете... Якушев поднялся, и потому, что он начал тихо, и притом внушительно, все замолчали. - Вижу, дорогие собратья, что нам сегодня не удастся поговорить серьезно о нашем святом общем деле. То, что здесь произошло, будет уроком для всех нас. Прискорбный случай, надеюсь, он не повредит вашей организации, - вздыхая, сказал Якушев и подумал: "Этого славного морячка они, пожалуй, убьют". 45 Владимир Забелин, который так неожиданно возмутился тем, что происходило на тайном сборище у баронессы Мантейфель в Петрограде, до революции был лейтенантом флота, служил на линкоре "Андрей Первозванный". Это был один из тех кораблей, на котором офицеры имели среди матросов добрую славу. После революции Забелин служил в штабе флота. Он показал себя преданным советской власти командиром в дни наступления Юденича. В начале Кронштадтского мятежа, когда под нажимом Зиновьева арестовывали без причины морских офицеров, Забелин был тоже арестован, но за него заступились комиссар и моряки-коммунисты. Он был освобожден, однако арест обидел Забелина. После Кронштадтского мятежа на флоте начались перемены, поговаривали о том, что всех старых моряков демобилизуют, наберут комсомольцев. Ожидались увольнения и в штабе флота. Забелин грустил, ничего, кроме флотской службы, он не умел и ждал чистой отставки. Что делать и как жить в этих обстоятельствах? Вот тогда-то он повстречался со своим дальним родственником, в прошлом капитаном второго ранга Мордвиновым, который за свою жестокость имел основания опасаться возмездия, но успел вовремя исчезнуть. Некоторое время Мордвинов скрывался в Петрозаводске, ожидая вступления в Петроград Юденича, обзавелся фальшивыми документами, а во время нэпа устроился в Петрограде, в фирме, изготовлявшей зубной порошок, и ждал у моря погоды. Встретившись с Путиловым, он тотчас связался с контрреволюционной организацией "За честь и престол". В ожидании увольнения Забелин искал работу и попал к Мордвинову как раз в то время, когда у него оказался Путилов. По слабости характера он слушал Путилова, поверил ему, что внутри страны зреют силы, способные вернуть прошлое, воссоздать могучую империю, и это невозможно осуществить без помощи Европы и Америки. Так случилось, что Владимир Забелин оказался в числе заговорщиков. Но люди, вовлекшие его в заговор, не знали, что Забелин мучился от сознания преступности своего поступка. Был в числе его знакомых человек, которого он глубоко чтил всегда, как выдающегося знатока флотской службы, благородного и мудрого. Когда-то этот человек имел звание полного адмирала, занимал высокий пост на флоте, а после революции, несмотря на преклонный возраст, работал в Исторической комиссии флота. Старые моряки, матросы заботились о нем в трудные годы. Советское правительство ценило его заслуги и то, что он был патриотом в истинном смысле, желал добра новому строю. Вот к этому человеку пришел Забелин и рассказал откровенно все, что с ним произошло. - Володя, если говорить прямо, без обиняков, вы оказались способным на измену. Вы пока еще служите на флоте, никто вас не увольнял. Что у вас общего с этими ничтожными и злобными людьми? С людьми, которые ненавидят наш народ и готовы его закабалить, лишь бы вернуть свое прежнее положение... Такие люди на моих глазах привели нас к позорному поражению в русско-японской войне, к Цусиме, к бессмысленному кровопролитию в войне с Германией. Мы не покинули флот в самые трудные годы, мы служили не за страх, а за совесть Советскому государству. И вот теперь, когда это государство, советская власть восстанавливают разрушенное войной народное хозяйство, вы, военный моряк, оказались в стане его врагов. Забелин сидел, опустив голову, и молча слушал. Слов не было, что он мог сказать старику адмиралу?! Он ушел, и больше всего потрясло его то, что адмирал как бы не заметил протянутую руку Забелина и простился с ним кивком. На следующий день Забелин решил сказать Путилову, что порывает с организацией. Он не нашел в себе силы рассказать обо всем, что с ним произошло, своему начальнику и комиссару штаба. Он решил, что достаточно будет порвать с контрреволюционерами и все на этом кончится. Но тут позвонил Путилов и дал ему поручение привести на сборище у баронессы Мантейфель приезжего из Москвы, важного гостя. Забелин решил, что он выполнит это поручение и, кстати, заявит в присутствии руководителей группы о том, что не желает с ними иметь ничего общего. Вот почему он так странно держал себя при встрече с Якушевым и сказал все, что он думает, в его присутствии Путилову и другим. Забелин наивно думал, что на этом кончится все, он дал слово молчать, и его оставят в покое. Но Якушев хорошо понимал, что ожидает этого человека. Вернувшись в Москву, он рассказал обо всем Артузову. За тем, что происходило в Ленинграде, теперь нужно было следить внимательно, хотя ликвидировать эту организацию было еще рано. - Интересно знать, как поведет себя дальше Забелин, - сказал Артузов. В Ленинград было дано распоряжение: оставить Забелина на флоте и по возможности охранять от покушений контрреволюционеров. Забелин был направлен в командировку на Черное море. Кто мог знать, что эта командировка продлит ему жизнь всего лишь на три месяца. 46 "Племянники" бушевали. - Мне осточертело сидеть в ларьке и быть вашим почтальоном! - так начала объяснение со Стауницем Мария Захарченко. - Эту работу может делать хотя бы Кузен или тот же Подушкин... - Подушкин мне нужен на Болоте, а из Кузена прет жандармский ротмистр за сто шагов. Тогда Захарченко заговорила о поездке в Ленинград, где, по парижским сведениям, действует солидная организация. - У меня есть явка к баронессе. - Проверим, на месте ли баронесса. Прошло немало времени. Проверить было поручено Зубову. Он посоветовался со Старовым. Решили отправить "племянницу" в Ленинград одну. Туда были даны соответствующие инструкции Антону Антоновичу. Когда Мария Владиславовна отправилась по адресу, присланному из Парижа, за ней была инсценирована слежка. Она все же решилась войти в квартиру баронессы Мантейфель, но баронесса скрылась, напуганная поведением Забелина на сборище в ее квартире. - Вот видите, - позднее говорил Стауниц Марии Владиславовне, - очевидно, за домом установлено наблюдение. Там могла быть даже засада. Со своей стороны, Якушев предупредил Путилова, что выехавшая из Москвы дама, называющая себя эмиссаром Кутепова, вызывает подозрения. Путилов уклонился от встречи с ней. Таким образом, попытка Захарченко связаться с организацией "Честь и престол" оказалась неудачной. "Племянница" вернулась в Москву разочарованной. Утешало ее то, что наладилась через посольства переписка с Кутеповым. Он одобрял работу "племянников" и писал, что к "Тресту" проявляют интерес "в заморских кругах". "Все финансовые переговоры ведет Коковцов... После вашего письма еще раз пошел разговаривать с Гукасовым и Кo, выслушал много хороших слов, но результатов не добился", - писал Кутепов 25 декабря 1924 года. 17 января 1925 года он же писал: "Здесь идет полный развал, все переругались окончательно, главари наши хотят играть первую роль все сразу... Сергеев (Врангель) теперь занят рекламой своей последней поездки (в Париж). Он тоже отправил свою половину в заморские края за деньгами". "Тоже" - это был намек на поездку в Америку супруги Николая Николаевича. Тем временем 19 января 1925 года в Берлине, на квартире у А.И.Гучкова, открылся первый евразийский съезд. От "Треста" присутствовал Ланговой - "лидер" фракции. Из старых его знакомых на съезде были Арапов и Артамонов. Здесь присутствовали профессор князь Трубецкой, Савицкий, Сувчинский, Малевский-Малевич и другие представители евразийского течения. Девять часов продолжался доклад Лангового. - Врал немилосердно, - рассказывал он много лет спустя. - Несусветная чушь здесь сошла за глубочайшую истину. Например: "Евразийство - синтез культуры славянской, европейской, монгольской. Основа - монархическая..." Затем выступали евразийцы, ругались между собой, и особенно яростно ругали Кутепова, атамана Краснова, Трепова и Кирилла Владимировича, с которым раньше заигрывали. Главная тема споров - что лучше: капитализм или государственное плановое хозяйство? Лангового ввели в состав евразийского "Совета семи" и постановили вести через него всю переписку с евразийской фракцией "Треста". Арапов не скрыл от Лангового, что один меценат, некий мистер Сполдинг, субсидирует евразийцев в Англии. Стало ясно, что этот меценат дает не свои деньги, а британской секретной службы. 31 января 1925 года Ланговой вернулся в Москву. Вслед пришло паническое письмо Арапова об аресте в Советском Союзе агента Врангеля - Демидова-Орсини. Для придания веса "Тресту" Артузов поручил Старову через Зубова разыграть "освобождение" Демидоса-Орсини. Ему сказали, что он освобожден по телефонному звонку влиятельного лица. Освобождение Орсини произвело эффект, он утверждал, что обязан жизнью "Тресту". Арапов был в восторге - улучшились отношения "Треста" с Врангелем. Эпизод с Демидовым-Орсини повлиял на Шульгина, который впоследствии с помощью Якушева решился поехать в Россию. 47 Забелин не знал о том, какое впечатление произвел его отъезд на членов организации "Честь и престол". Он был на юге, в портовом городе, в командировке и потому не получил письма, в котором ему предлагалось явиться на судилище: от него требовали объяснений по "общему делу". Путилов и особенно Рогдаев - так именовал себя офицер Измайловского полка Глебов - после того, что произошло на сборище организации, вначале ожидали провала и старались замести следы. Путилов некоторое время не ночевал у себя, но прошел месяц, другой - и паника улеглась. Однако руководство организации решило расправиться с Забелиным, чтобы другим неповадно было. Дело в том, что в Ленинграде к этому времени оказались и еще люди, склонные отойти от "общего дела". Когда Забелин вернулся из командировки и кто-то увидел его, Рогдаев (Глебов) решил привести в исполнение вынесенный ему смертный приговор. В квартире, где жил Забелин, его сосед-рабочий, депутат Ленинградского Совета, заметил подозрительного человека, который однажды уже приходил и спрашивал Владимира Петровича, когда тот был в командировке. Раздавались подозрительные звонки по телефону, спрашивали Забелина, а когда он подходил, не отвечали. Нельзя было не задуматься над этими зловещими признаками. На всякий случай Забелин решил написать письмо; в нем он рассказал, как оказался членом контрреволюционной организации, как отошел от нее; написал, ничего не скрывая. На одно мгновение у него мелькнула мысль передать письмо сейчас же в Особый отдел. Но тут опять сказалось воспитание и якобы "рыцарское" понимание вопросов офицерской чести. Кроме того, Забелин подумал о том, что в этой преступной организации есть люди, которые тяготятся тем, что в ней состоят. Они тоже пострадают, когда будет ликвидирована организация. В конце концов провал произойдет сам по себе, пусть даже он, Забелин, понесет наказание. Он дал слово молчать, он никогда не нарушал слова, так повелось в их роду. Но он тут же подумал о том, что, прежде чем дать это слово, он, как военный моряк, дал торжественное обещание служить Советской республике. Как же сочетать это обещание с тем словом, которое он дал ее заклятым врагам? Так он мучился сомнениями и в конце концов решил оставить письмо в столе: если с ним случится самое плохое, если он погибнет от руки убийцы, найдут письмо, и все станет известно. Когда он написал, ему представился долговязый длиннолицый измайловец: этому типу предстояло командовать карательными отрядами, после того как в Ленинграде победит контрреволюция. Рогдаев похвалился, что развесит бахрому из повешенных по всему Невскому. Перед тем как написать письмо, Забелин решил было пойти к старику адмиралу - он не мог забыть последний разговор с ним. Именно после этого разговора Забелин решил порвать с организацией "Честь и престол". Какой совет мог бы ему дать теперь этот благородный человек? Но тут выяснилось, что старик получил разрешение уехать за границу, на юг Франции. Там он доживал последние годы жизни. Все-таки Забелин решил лишний раз не выходить из дому и не возвращаться поздно ночью. Ему было немного жутко, когда он поднимался по плохо освещенной лестнице к себе, на четвертый этаж. Но шли дни, и ему надоели эти предосторожности. Однажды вечером, когда он скуки ради перелистывал юмористический журнал, ему позвонила знакомая девушка, которая называла себя Кэт - на самом деле ее звали Капитолина. Она была продавщицей в Пассаже, на Невском. Они познакомились в театре миниатюр "Ниагара". Забелину было только за тридцать, он любил жизнь и, как водилось в его кругу, предпочитал ни к чему не обязывающие связи, Кэт ему нравилась. Забелин побрился, почистил башмаки, прибрал в комнате, на тот случай, если Кэт согласится зайти к нему, и вышел на улицу. Он совсем забыл о своих опасениях, хотя заметил, что кто-то стоит в арке ворот. Шел свободной, чуть вразвалку, походкой, вышел на Невский, затем свернул на Мойку и пошел вдоль чугунной ограды. Номера домов не были освещены. Ему показалось, что он пропустил дом, где жила Кэт. Было пустынно, не видно прохожих, ему стало немного не по себе. Он расстегнул шинель и ускорил шаг - Кэт должна была ждать его в подъезде. Решил перейти мостовую и почти в ту же секунду услышал за спиной тяжелое дыхание... Страшная боль в затылке пронизала все тело. Забелин упал навзничь бездыханным. Пронзительно закричала женщина. Это была Кэт - Капитолина Зайцева. Потом она рассказывала, что видела, как два человека подняли с земли чье-то тело и, перевалив через ограду, бросили в Мойку... Кэт не могла понять, кто и за что убил ее приятеля. Когда стало известно об убийстве Забелина, Артузов собрал совещание: - Произошел, надо сказать прямо, наш просчет. Мы решили, что достаточно убрать Забелина из Ленинграда на три-четыре месяца, чтобы его оставили в покое. Правда, и сам он виноват. Судя по оставленному письму, его погубили предрассудки среды, окружавшей раньше. Обстановка в Ленинграде сейчас несколько изменилась. Деятельность организации "Честь и престол" стала крайне опасной. Мы имеем указания Феликса Эдмундовича приступить к ликвидации этой и других контрреволюционных организаций в Ленинграде. 48 В мае 1925 года на Третьем съезде Советов СССР народный комиссар по иностранным делам Г.В.Чичерин говорил о двух течениях в польских правительственных кругах: одно - авантюристское, империалистическое, воинственное, другое - миролюбивое, стремившееся к соглашению с Советским Союзом. Главной силой авантюристского течения были польские военные круги, и в первую очередь 2-й отдел генерального штаба. В Польше все еще находились савинковские банды, петлюровцы и другие подонки белогвардейщины - горючий материал для разжигания конфликтов. Им покровительствовал генеральный штаб. Примером этого мог служить следующий факт. По соглашению с польским правительством на станции Колосово, на границе, должен был произойти обмен арестованных в Советском Союзе Лашкевича и Усаса на польских коммунистов Багинского и Вечоркевича. Но обмен не состоялся. На глазах представителей польских властей Багинский и Вечоркевич были зверски убиты. Это преступление было совершено с ведома и согласия 2-го отдела польского генштаба. Военные круги все делали для того, чтобы сорвать попытки установления мирных отношений с Советским Союзом. В Ленинграде началась ликвидация контрреволюционной монархической организации. В составе этой организации оказалось немало людей, которые, подобно Забелину, не разделяли мнения ее руководителей. Они фактически отошли от этого движения и честно работали, как все советские граждане. Однако выяснилось, что заговорщики установили связь с Высшим монархическим советом за границей, получали денежную помощь и антисоветскую монархическую литературу от зарубежных организаций, готовили террористические акты против советских и партийных деятелей и советских дипломатов за границей. Связь с белой эмиграцией осуществлялась через иностранные консульства. Из-за рубежа даны были инструкции: организовать "твердые боевые ядра", силу, которая нанесла бы удар изнутри, как только начнется интервенция. "Бывшие люди", связанные общими интересами, - преображенцы, семеновцы, измайловцы, воспитанники Пажеского корпуса и лицеев - создали разветвленную сеть монархической организации в Крыму, Сибири, в Нижнем Новгороде. Контрреволюционеры раздавали монархическую литературу, распространяли слухи о том, что восстановление промышленности - это миф и что даже дно реки, где Волховстрой, непрочно и гидростанция должна рухнуть. Одержимые ненавистью к советской власти, к народу, который успешно восстанавливал социалистическую промышленность, враги в своей борьбе не брезговали никакими средствами. Ликвидация монархических организаций в Ленинграде нанесла серьезное поражение планам белой эмиграции и интервентов. Московская организация МОЦР пока еще сохранялась, и это, как мы увидим впоследствии, оказалось полезным. Террористические действия белых продолжались: 5 февраля 1926 года наши дипломатические курьеры Теодор Нетте и Иоганн Махмасталь подверглись нападению в поезде, на латвийской территории. В перестрелке был убит Нетте и тяжело ранен Махмасталь. Почта осталась в неприкосновенности. Маяковский создал стихотворение - памятник Теодору Нетте, одно из лучших своих произведений: Мне бы жить и жить, сквозь годы мчась, Но в конце хочу - других желаний нету - встретить я хочу мой смертный час так, как встретил смерть товарищ Нетте. Такова была политическая атмосфера в середине двадцатых годов. И понятно, что верные стражи нашей родины - работники ОГПУ - должны были принимать меры, чтобы защитить находившееся в капиталистическом окружении первое в мире социалистическое государство. В тот период был, по существу, единый фронт европейских держав против Советского Союза. Лидером этих держав была Англия. Но в то же время официальные представители английской дипломатии лицемерно обвиняли Советский Союз во враждебности по отношению к Англии. По этому поводу Г.В.Чичерин напомнил тогда англичанам старую французскую поговорку: "Это очень опасное существо; когда на него нападают, оно защищается". 49 Несмотря на то что работа отнимала у Артузова очень много времени, он нередко выступал с докладами на предприятиях. К докладам готовился вдумчиво, рабочие слушали его с большим вниманием. Артузов постоянно следил за литературными новинками, в ящике стола у него всегда лежали только что вышедшие в свет книги. В свободные вечера бывал в театре, а из театра часто возвращался к себе в кабинет и оставался там допоздна, а иногда всю ночь. Так было и в тот вечер, когда, вернувшись из театра, он застал еще на службе Пилляра и Старова. Срочных дел на этот раз как будто не было. Они втроем сидели в кабинете Артузова. Старов поинтересовался, что смотрел Артузов в театре. - "Три сестры"... В последний раз я видел эту пьесу лет тринадцать назад, в студенческие годы... - Вряд ли меня тронула бы эта пьеса. Слишком далеко от нас то время... Полковник Вершинин, Тузенбах... Чехов все-таки идеализировал господ офицеров, - сказал Пилляр. - А ты не ошибаешься? Я сегодня слушал, что говорил со сцены полковник Вершинин, и думал, кого он мне напоминает... - Кого же? - Когда я в первый раз, в восемнадцатом году, встретил Николая Михайловича Потапова, он говорил как мечтатель, благородный мечтатель. Я подумал, вот с такими людьми советская власть будет работать, это чистые люди. У Вершинина, у чеховского Вершинина, есть много общего с Николаем Михайловичем. - Верно, - подтвердил Старов. - Оба они - патриоты в самом высоком смысле слова. А вот, скажем, Соленый - другое дело. Он сегодня оказался бы по ту сторону баррикады. Именно такие люди стали белогвардейцами. Соленый чем-то напомнил мне Глебова-Рогдаева. - Кстати, ты на него потратил много времени. Стоило ли? Ведь это явный враг. - Дорогой товарищ Пилляр! В нашем деле легко ожесточиться... Враг-то он враг, и все-таки надо поискать в нем искорку совести. Феликс Эдмундович говорил нам: лишение свободы виновных людей есть зло, к которому мы вынуждены иногда прибегать, чтобы в будущем восторжествовали добро и правда. - Дзержинский не только так говорил, он эти слова написал в приказе, - заметил Пилляр. - Все это верно, и наступит такое время, когда не потребуется лишать людей свободы, а тем более жизни... Но иной раз трудно сохранить хладнокровие. Вот случай: месяца два назад я выезжал в Одессу по делу бывшего ротмистра фон Рогге... - ...которого сигуранца перебросила из Бессарабии? - Да. Это садист, изверг, колчаковец. При допросе он мне эдак с улыбочкой говорит: "Много я вашей братии перевешал". И тут же рассказал, как по его приказу запороли насмерть двадцать семь крестьян в Оренбургской губернии. Откровенно говоря, хотелось сразу же его пристрелить, как бешеную собаку... Пилляр даже побледнел, вспоминая этот допрос. Вообще он был молчалив, но на этот раз разговорился: - Конечно, я сдержался, и, оказалось, не напрасно. Под конец этот изверг "сломался": плакал, молил пощадить, выдал своего сообщника. Артузов слушал, по привычке ходил по комнате и остановился у карты на стене. - Какая огромная наша страна! Какая протяженность границ! Тысячи и тысячи километров... Турецкая граница - горы, ущелья... Надо крепко запереть все щели, особенно в районе Батум - Артвин. Может быть, в эту минуту какой-нибудь новый фон Рогге пробирается через границу, пока мы тут философствуем... - Можно пофилософствовать. Сегодня у нас затишье. - "Трест" себя оправдывает, - продолжал Артузов, - хотя с его "гостями", которые идут через "окна", у нас много хлопот. А затем, каждый раз, когда Якушев или Потапов переходят границу и отправляются в Париж или в Варшаву, я в большой тревоге. Ведь они ходят по острию ножа. - Но делают это искусно. - Да, но не надо забывать, что для них это смертельный риск. У Якушева семья, дети. Потапову за пятьдесят" он болеет, ему трудно делать переходы через границу. Конечно, мы стараемся все предусмотреть, но всего не предусмотришь. Малейший просчет - и человек может погибнуть... Думал ли я, когда получал диплом инженера, что буду ловить шпионов и диверсантов? И кто из нас думал об этом? Но пока существует капитализм - наше место здесь. Прозвенел телефонный звонок Артузов взял трубку: - Расшифровали? Читайте... - Он повторял вслух то, что ему читали: - "В Армавире арестован курьер генерала Улагая. Казачий офицер. При аресте оказал сопротивление". Еще телефонный звонок по другому аппарату. - Иду, Феликс Эдмундович. - Обращаясь к Пилляру и Старову: - На Северном Кавказе, видимо, действуют не связанные с "Трестом" монархические группы. Вот вам и затишье! Сегодня нам вряд ли придется отдыхать. И Артузов вышел из кабинета. 50 "Племянники" больше не стремились в Ленинград. Там, по их словам, "не было никакой общественности". Стауниц сообщил, что в Ленинграде большие аресты и, по его мнению, под Москвой, на даче, "племянникам" будет безопаснее, чем в городе. Марии Владиславовне поручили "химию" - проявление написанной особыми химическими чернилами корреспонденции из-за границы. Якушев, навещая Захарченко, удивлялся ее энергии и выносливости. - Старею, - говорила она, - чувствую, что это мои последние силы. Вы видите, я все отдаю "Тресту". Как-то раз он прочел ей письмо от Высшего монархического совета, подписанное Марковым: "С помощью румын мы собираемся составить русский корпус для своевременного вступления в Малороссию. Румыны уверены в войне и готовятся... Наша работа все более стягивается к Румынии, где зреют большие возможности для сосредоточения наших сил. Как отнеслись бы у вас к отказу от Бессарабии и военному участию румын..." Мария Захарченко слушала, не выражая особого интереса. - Возмутительно! - сказал Якушев. - Как мы, МОЦР, можем смотреть на отказ от Бессарабии? Отдать Бессарабию за разрешение формировать на территории Румынии русский корпус? - Что же вы ответили? - Ответили, что в румынском вопросе только прямо выраженное приказание великого князя Николая Николаевича может заставить нас изменить взгляд. - А по мне, все равно. Лишь бы началось. В общем, все это старческая болтовня. Я вижу только одного способного человека - Кутепова. Когда вы встретитесь с ним? - Я предлагал устроить встречу в Данциге, Ревеле, Риге, а мне навязывают Париж. Нам диктуют, но мы не принимаем диктата. - Играем в амбицию? Глаза ее горели, лицо исказилось. "Вот ведьма", - подумал Якушев. - Вам предлагают Париж, вас приглашают, а вы возитесь с поляками! - Благодаря полякам у нас есть два "окна" на границе, есть визы в любую страну, будет плацдарм - лесные дачи. Но мы не хотим платить за это шпионскими сведениями. Дело не в амбиции, а в том, чтобы чистыми руками взять власть. Поймите! Она немного успокоилась: - Я никогда ни черта не понимала и не понимаю в вашей высокой политике. Я хочу одного - чтобы законный государь въехал в Кремль и рядом с ним Александр Павлович! - Разве мы этого не хотим? Мы хотим видеть Россию во всем могуществе, а не разорванную по клочкам соседями. А знаете ли вы, что этот самый Марков пытался от имени Монархического совета заключить договор с польским генштабом, а его отшили и предложили сноситься через нас, через "Трест"? - Может быть, то, о чем вы говорите, важно, но я хочу дела, понимаете ли, дела! - Что вы называете делом? "Возню с револьверчиками, булавочные уколы", как говорит Врангель? - Врангель? Он работает на себя! Я хочу, чтобы вы встретились с Кутеповым! Где угодно, хоть на луне, но встретились. В это время послышался условный стук в дверь. - Радкевич? - Нет. Вероятно, Стауниц. Действительно, это был Стауниц. Остановился на пороге и сказал не без яду, обращаясь к Якушеву: - Флиртуете? - Еще бы!.. - вздохнул Якушев и, как всегда, легко и не без изящества перешел на светскую болтовню: - Был бы я лет на десять моложе... "Ты помнишь ли, Мария, один старинный дом и липы вековые над дремлющим прудом?" - Это чьи стихи? - заинтересовалась Захарченко. - Угадайте: "Безмолвные аллеи, заглохший старый сад, в высокой галерее портретов длинный ряд..." Алексея Константиновича Толстого. "Ты помнишь ли, Мария, утраченные дни?" - Я-то помню утраченные дни. А помните ли вы, Александр Александрович? - Помню, еще как помню. - Вы, я вижу, любитель стихов. Мой покойный шеф тоже любил при случае прочитать вслух стишки, - сказал Стауниц. - Савинков? - Именно он. Одно стихотворение часто читал в хорошие минуты. Оно мне нравилось, я даже запомнил. - Какое же? - равнодушно спросила Захарченко. - А вот. - Стауниц откашлялся, скрестил на груди руки и начал: Когда я в бурном море плавал И мой корабль пошел ко дну, Я так воззвал: "Отец мой Дьявол! Спаси, помилуй, я тону. Не дай погибнуть раньше срока Душе озлобленной моей - Я власти темного порока Отдам остаток черных дней". Стауниц увлекся и не читал, а декламировал, слегка завывая: И Дьявол взял меня и бросил В полуистлевшую ладью, Я там нашел и пару весел, И серый парус, и скамью. И вынес я опять на сушу, В большое злое житие, Мою отверженную душу И тело грешное мое. - Декадентство какое-то... - сказала Захарченко. - Это стишки Сологуба. Ну и тип ваш Савинков! - А вы знаете, - продолжал Стауниц, - это ведь из биографии Савинкова... Он мне сам рассказывал: был смертником, сидел в Севастопольской военной тюрьме, ждал повешения, а его в тысяча девятьсот шестом году некто Никитенко, отставной флотский лейтенант, вывез из Севастополя на одномачтовом боте и через три дня доставил в Румынию, в Сулину... Года не прошло - Никитенко повесили, готовил якобы покушение на царя, великого князя Николая Николаевича и Столыпина. Выдал Никитенко провокатор, казак из конвоя царя, охранник. И Савинков хоть бы доброе слово сказал о Никитенко, который его избавил от петли. Человек для него - спичка: понадобился - взял, потом сломал и бросил... - А с вами вот не мог он этого сделать, - сказал Якушев. - Не на дурака напал. - Я иногда о нем думала... Мы могли бы использовать Савинкова, а потом, конечно, повесить. Что это у вас, Стауниц? - Коньячок. "Мартель". Заграничный подарочек. - И вы молчали? - встрепенулся Якушев. - Такая прелесть! - Потом осекся, вспомнив, что Старов предупреждал: "Не пейте с ними. Вдруг потеряете над собой контроль". - Пожалуй, не стану пить сегодня. Вчера ночью сердце пошаливало. - А мы с вами выпьем, Мария Владиславовна. У вас сердце не шалит? - Ой, не зарекайтесь, - и Якушев погрозил им, усмехаясь. - Ну, пожелаю вам счастья... Но помните: "Сколько счастья, сколько муки ты, любовь, несешь с собой". Так поется в цыганском романсе. - А вы не тревожьтесь, - сухо сказала Захарченко, - мне не до любви. Якушев ушел. По дороге на станцию он размышлял о том, как поедет в Париж с Марией Захарченко для свидания с Кутеповым. Разумеется, Мария ничего не знала о решении, состоявшемся в доме на Лубянской площади. Для поездки в Париж предполагалось подготовить "окно" на границе Финляндии. Организация "окна" требовала серьезных хлопот. Вообще эта поездка, целью которой было прощупать почву в эмигрантских кругах в Париже и в Общевоинском союзе Кутепова, была очень сложной. Якушева немного беспокоила возникающая близость Стауница и Марии Захарченко. Это была не просто болтовня за коньячком. Не такая дама Захарченко, чтобы болтать о пустяках. Он сказал при встрече Стауницу: - Эдуард Оттович! Вы, надеюсь, понимаете, что с "племянниками" надо держать ухо востро. У нас, у "внутренних", свои интересы, мы не для них таскаем каштаны из огня. Вы меня понимаете? - Александр Александрович! Я не мальчик. Можете рассчитывать на меня. А заколотить с ней дружбу полезно для нас обоих. Все, что я выведаю, будете знать и вы. - Союз до гроба? - Якушев протянул руку Стауницу. И все-таки на душе было тревожно. 51 Беспокоил "охотнорядец" - Дядя Вася. Для этого человека убийство было сущим пустяком. О нем знали, что он уцелел после разгрома банд Антонова на Тамбовщине. В Москве связан с людьми, которых разыскивал уголовный розыск. Дядю Васю приметила Мария Захарченко и вела с ним таинственные беседы. Якушев говорил ей: "Осторожнее с этим субъектом". - Еще чего... Не таких видела. - Он по уши в крови. - Таких и надо. У него рука не дрогнет. Нужно было избавиться от Дяди Васи. Он имел свои связи, и надо было их нащупать. Дядю Васю поддерживали кавалергард Струйский и барон Нольде. Зубов рассказал, что однажды, подвыпив, Дядя Вася предлагал: - Каво хошь из банковских уберу. И деньги возьму. - Это же налет? - Ну налет. Все денег ищете, а они под носом. - Без штаба решать нельзя. - Возьмем деньги - штаб спасибо скажет. Да и нам перепадет. - А Федоров против... - Барин. Чистоплюй. Старов тоже подумывал, как избавиться от антоновца, не всполошив МОЦР. Этот субъект был опасен не менее, чем Захарченко и ее супруг. Но они находились под наблюдением Стауница, а Дядя Вася мог действовать самостоятельно. Как-то Якушеву по делам службы пришлось несколько часов провести на совещании в НКПС. Дома, когда пришел, сказали, что его разыскивал по телефону Козлов (то есть Старов). Этот человек не стал бы звонить по незначительному делу. Якушев позвонил Старову. - Прочти "Вечернюю Москву", сообщение на четвертой полосе, - сказал Старов. В заметке "Дерзкое ограбление отделения Госбанка" рассказывалось о раненом милиционере, убийстве одного грабителя и бегстве другого. В ту же минуту позвонил Стауниц: - Читали? - Вы этого ожидали? - Нет. Предполагал, что готовится другое. - Ждите меня в складе. Еду. В складе на Болоте его ожидали Ртищев, Зубов и Стауниц. - Эту скотину готовили на другое дело... - бормотал растерянный Ртищев. - Мы согласились на теракт. - Кто это "мы"? Штаб МОЦР ничего не знал. Впрочем, я чувствовал, догадывался. Это все стерва Захарченко. Знаете ли вы, что поставлена под удар вся организация? Милиция, угрозыск, ГПУ - все на ногах. Где этот сукин сын? - Здесь, - уныло сказал Ртищев, - в подвале. - Не нашел другого места спрятаться! Позвать. Дядя Вася вылез из подвала. Он был смущен, но держался нагло: - Это что, суд? - Да. Суд... Это ты в антоновских бандах мог своевольничать!.. Молчать! Мы строим новое царство чистыми руками, а ты что делаешь? Тебе категорически запретили "экс"! Мало того, что нарушил приказ, так ты еще и прячешься здесь! Понимаешь, что ты делаешь? - Как же все это получилось? - хмуро спросил Стауниц. Дядя Вася развел руками: - Как? Все было как надо. Я все высмотрел, две недели ходил, весь район у меня тут, - он постучал грязным пальцем по ладони. - Все разведал: когда деньги с Неглинной привозят, один мильтон сопровождает. Дружка я нашел для подмоги. Родьку. Обучил его, как и что... Он постепенно увлекся рассказом и, схватив карандаш, чертил на бумаге, покрывавшей стол, что-то вроде плана: - Кассирша, значит, деньги приняла, мне из окна все видно, милиционер, усатый такой, из солдат должно быть, ушел. Родьку, значит, я поставил около дверей, вхожу в банк, людей - никого. Через загородку - к кассирше, наставляю шпалер, хватаю три пачки и к дверям. Слышу - выстрел, другой. Что такое? Я ведь приказал Родьке: "Не стреляй". А что получилось? Милиционер не ушел, он за углом был, выбегает баба и как заорет: "Караул! Банк грабят!" Милиционер - назад, к банку. Родька в него стрельнул, а он в Родьку. Вижу Родьку, он неживой лежит, я стрельнул в милиционера, и через улицу, в проходной двор, проходным - на другую улицу и за угол; на мое счастье - трамвай на полном ходу. Я - на подножку, проехал улицу и до остановки спрыгнул, потом стал петлять... - Но почему же сюда? - брезгливо спросил Ртищев. - А сюда вот почему: живу я у Родькиной бабы, он ей проболтался. Подайся я туда, пойдут расспросы: "Где Родька?" А что я ей скажу! - И надумал идти сюда, идиот! Дядя Вася искоса посмотрел на Якушева. - Тебе запретили "экс"? Запретили. Да и денег взято немного. Сколько? - Все мои... А Родька - дурак. Хвастал: "Что мне "экс", я в Саратове, в Харькове..." Как мильтон его ловко срезал... Теперь небось потрошат в мертвецкой. - Дурак ты, - сказал Зубов, - не убит твой Родька, легко ранен. - Врешь. В газете сказано: "убит". - Я справлялся, ошибка в газете. Легко ранен грабитель. Сидит в Гнездиковском. Сам Вуль ведет следствие. Все разболтает твой Родька. И гулять тебе на свободе осталось два дня, а то и меньше. Дядя Вася пошатнулся: - Правда? Родные... Ведь это - стенка. Все молчали. Слышно было хриплое дыхание Дяди Васи. "Затравленный зверь", - думал Якушев. - Он, этот Родька,