ак-то незаметно отстал от волчицы, стал сбиваться с пути и путаться. Очень не хотелось идти в ту сторону, где когда-то овчар нес свою безупречную службу. Он волновался, прошлое опять захватывало его. Монашка заметила неладное, вернулась и тоже сбилась с пути. Они постояли на месте... Волчица тихо заскулила. Самур явно отлынивал от охоты, на которую она так надеялась. Невдалеке лениво лаяли собаки, мычали бычки. Кто-то звенел подойником, пахло резким скотским духом, молоком, навозом. Самур задрал морду и старательно внюхивался в эти полузабытые запахи, знакомые ему с первого дня рождения. Волчица могла пойти на охоту и одна. У нее хватило бы ловкости и смелости для нападения в одиночку. Но она определенно не хотела идти без Самура. Покружив около него, она вдруг легла, и такая обреченность, такая покорность судьбе появилась в ее позе, что Шестипалый забеспокоился и, наверное, впервые особенно остро понял свою обязанность: заботиться о пище для Монашки. Решительно фыркнув, Самур побежал в темноту. Мгновенно вскочила и Монашка, но, когда догнала, Самур неожиданно зарычал. Она поотстала, еще не понимая приказа. Снова догнала его, и снова он сердито зарычал, сделав при этом движение, будто хотел куснуть. Волчица тоже огрызнулась, но все-таки послушалась и отстала. Покружившись, она легла, выставив уши и напряженно вслушиваясь в темноту. Залаяла, залилась какая-то собачонка, еще один, более внушительный собачий бас достиг ушей волчицы. Она вскочила, забегала туда-сюда. Неожиданно все стихло. И долго никакие звуки не нарушали тишины ночи. Монашка взволнованно ждала. Уши ее сторожко подрагивали. Вдруг почему-то с противоположной стороны послышался топот тяжелого тела, запаленное дыхание. Волчица прижалась к земле, а когда прямо на нее из темноты вырвался взмокший от страха, смертельно напуганный красный бычок, она молнией бросилась на него и прикончила за одну минуту. Самур лежал в пяти шагах, вывалив язык. Он сделал свое дело. Все произошло достаточно просто. Овчар явился к загону, сторожевые собаки узнали своего и пропустили пришельца. Тогда Шестипалый отбил от стада одного бычка и угнал в луга, стараясь сделать круг побольше. Он повел жертву к тому месту, где ждала волчица. Монашка пировала на теплом растерзанном теле, а Самур лежал, полузакрыв виноватые глаза. Он испытывал странную неудовлетворенность собой. То, что было сделано, беспокоило и смутно тревожило овчара. Поступок ущемлял его достоинство. Конечно, Самур не умел думать, а тем более рассуждать, но состояние его в эту ночь нельзя было назвать спокойным. Он страдал. Несмотря на голод, он так и не дотронулся до украденного у людей мяса. Лишь под утро, когда настало время уходить из опасного места и когда Монашка еще раз принялась за еду, он не выдержал и тоже стал есть, сперва лениво, как будто нехотя, а потом все азартней и ловчей. Под конец, отрывая куски мяса, Самур грозно рычал. Он все больше и больше становился зверем. Они ушли, отяжелев от еды. Когда пастухи средь бела дня по вороньему скопищу и гвалту отыскали останки пропавшего бычка, их удивлению не было предела: на илистом участке земли хорошо отпечатались следы хищных лап. Те, что были поменьше, принадлежали, бесспорно, волку: два средних пальца на лапах выступали впереди остальных. Но другой след принадлежал собаке, округлый отпечаток лап говорил сам за себя. - У него шесть пальцев, ребята! - воскликнул опытный следопыт. - Помните, был у нас такой, Самуром звали? - сказал другой пастух. - Ну, то давно. Его ж Тихон подарил леснику, что из Камышков. Далеко уехал, с лесником теперь ходит. Отличный был пес! - Какой только твари не бывает на свете! - глубокомысленно произнес старший, и все они еще посудачили на эту тему, покурили, а заодно и решили, что бычок отбился сам и что следы на илистом грунте отпечатались не в одно время, а в разное. Видно, раньше тут пробегала собака, а потом уже волк зарезал бычка. Все согласились. Какое ни на есть, а объяснение. И сели писать акт. Тем более, что они спешили с гор в родные степи. Монашка и Самур в это время отсыпались под кучей валежника на сухом холмике в лесу. С буков сыпались неслышные листья. Осень. Грустная тишина. Глава шестая МЕСЯЦ ПАДАЮЩИХ ЛИСТЬЕВ 1 - Э-э! - воскликнул Александр Сергеич, привлекая внимание своих гостей. - Никак, туристы топают ко мне! Саша приставил ладонь к глазам. Раннее утреннее солнце пустило яркие лучи параллельно земле - и все вспыхнуло, ослепило. Ничего не видно. Егор Иванович поднял бинокль и долго рассматривал цепочку фигурок, подымающихся из небольшой впадины на плато. Шесть человек. Для туристской группы мало. Возможно, неорганизованные, "дикие", как зовут в горах предприимчивых туристов, совершающих переходы на свой страх и риск. Обычно это спортсмены, отлично знающие горные условия. Группа подошла ближе, теперь их увидел и Саша. Когда солнце, приподнявшись над вершиной, выхватило людей из тени, он отчетливо заметил, как блеснули очки у впереди идущего. Что-то очень знакомое в походке, фигуре. И эти очки... - Борис Васильевич идет! - закричал он и бросился навстречу. - Ну, аккуратист! - одобрительно сказал Молчанов. - Обещал пятнадцатого, и вот пожалуйста, как гвоздь, с утра пораньше. Сразу видна школьная дисциплина. Все по часам, минутам. Кого это он ведет за собой? - Девчонки, само собой, - сказал заведующий приютом. - Ученицы, видишь, в шляпочки вырядились. У них первое дело - шляпа с во какими полями! Чтоб, значит, нос от солнца не облупился, красоту молодую не испортил. И какое, прости господи, солнце в конце сентября! Егор Иванович вытер руки о полу своей куртки, поправил фуражку, заученно подбросил кончики усов и твердым, солдатским шагом двинулся навстречу своему другу. Саша уже вертелся возле учителя и, радостно хмыкая, здоровался с одноклассниками. Борис Васильевич привел сюда цвет школьного туризма: трех девчонок и двух парней. - Ну, привет! - Саша хлопал по плечу парней, задевал девушек. Они смеялись. - Где ночевали? За один переход до Прохладного не могли прошагать, да? А мы еще вчера... Вот там блиндажик есть, будь здоров! Таня Никитина, ты же ревматик, рискнула, значит? Тогда порядок в горах, раз Таня явилась. У него имелись особые основания задеть Таню, свою партнершу по парте, соседку по интернату, друга и союзника во всем, что касалось краеведения, походов в горы, взглядов на жизнь и еще многого другого, о чем не пишут и не говорят вслух. Его взволнованное красноречие оборвалось, когда отец все таким же строгим и вольным солдатским шагом подошел к учителю. Борис Васильевич снял очки и растерянно улыбнулся. А Егор Иванович, сдерживая себя, стукнул каблуками, вынес ладонь к виску и громко сказал: - Товарищ младший лейтенант, сержант Молчанов находится в боевой форме на посту! - Вольно! - дрогнувшим голосом скомандовал учитель и смешно заморгал близорукими глазами. Он не знал, что делать, растерялся, но тут же широко расставил руки и шагнул к Молчанову. - Давненько мы не виделись, братуха! - Они крепко обнялись. Егор Иванович прижался щекой к щеке. - Гора с горой не сходится, а мы уж как-нибудь... Так постояли они, обнявшись, с минуту, если не больше, говорили что-то, не слушая друг друга, и все хлопали один другого по спине, и все, кто стоял рядом, понимали, что это затянувшееся объятие нужно им, чтобы справиться с волнением, подавить слезы, проглотить горький комок в горле. Все-таки кровные братишки встретились. Да еще в горах, почти на той самой передовой, где подстерегла их в молодости немецкая мина. - Разнять вас, что ли, корешки? - спросил подошедший Александр Сергеевич. - А то ить Борис Васильевич так со мной и не поручкается, а мы, само собой, знакомы все же. Здорово, что ли, землепроходец Полянский! И хозяин приюта крепко потряс руку учителя. - Вот оно, времечко! - сказал Борис Васильевич. - Сколько мы не виделись? Года два? Виски уже белые, только усы удалось сохранить тебе в первозданной свежести. Впрочем, цвет волос ни о чем не говорит. Сам-то не гнешься, ничего, крепенький. - Ты тоже вроде молодеешь, Боря, тонкий такой, чистый. Они явно решили говорить друг другу самое хорошее. - Воздух, сам понимаешь. Горы. - Мне-то они не очень. Тяжелею с каждым днем. - Заботы? - Да будь они!.. Кого же ты привел с собой, Борис Васильевич? - Команду проводников. Пять человек плюс Саша. Эта шестерка и поведет наших ветеранов. Ну, и я, конечно, с ними. Александру Сергеевичу пришлось потрудиться в это утро у плиты! Аппетита у команды не занимать, лепешек они уничтожили порядочную горку и чаю выпили три добрых котелка, пока почувствовали себя в форме и смогли тронуться по маршруту, намеченному Егором Ивановичем. Лишь поздно вечером, у костра, где-то на границе знакомого нам каштанового леса, когда все неясности исчезли и на карты лег уточненный маршрут, затихла команда, укрылась в своих спальных мешках, а Борис Васильевич и Молчанов легли голова к голове и долго еще переговаривались, вспоминали и рассказывали о своей жизни. - Мой-то как? - спросил Егор Иванович совсем тихонько. - Дело сделано, - сказал учитель. - Он и без школы дитя природы. В отца. - Вот и отлично, братуха... Постепенно фразы их становились короче, паузы длинней, усталость брала свое. Наконец учитель уснул, Егор Иванович глянул на него, вздохнул и тоже закрыл глаза. Тогда слышнее сделался шепот и смешки по другую сторону затухающего костра. Танина головка выглядывала из спального мешка, напоминая куколку в одеяле. А Саша, выпростав руку и высунувшись так, чтобы быть поближе к Тане, рассказывал и смешил ее без умолку, пока не заметил вдруг, что она уже спит, так и не погасив ответной улыбки на пухлых, потрескавшихся от ветра губах. Только тогда он замолчал, вздохнул и, как улитка в раковину, заполз в свой мешок. Ранним утром, молчаливые, заспанные и неловкие, все они убежали к ручью, а оттуда вернулись с другим настроением - бодрые, смешливые, покрасневшие от холодной воды. - Уговор помнишь? - спросил Александр Сергеевич, которому предстоял обратный путь на свой приют Прохладный. - Зайду за тобой, - сказал Молчанов. - И винтовку принесу. - Само собой, куда же я с голыми руками. Значит, жду. Бывай... Пошли в обратный путь походной цепочкой. Егор Иванович вел группу кратчайшим путем, по известным ему одному тропам. Первый привал сделали на широкой естественной площадке посреди букового леса с редкими пятнами каштанника. С площадки открывался хороший вид на юг и восток. Две отдельно стоящие головы с рыжими вершинами округло подымались над лесистыми хребтами. Как щербатый зуб в ряду других зубов, стояла гора Хут с обломленными краями и черной щелью посредине. Где-то за Хутом падала рваная долина реки, а далеко внизу и вправо среди густейших зарослей на поворотах поблескивала другая, зеленая река, убегающая по ущелью к морю. У перевалов эти реки шли параллельно, но в разных направлениях. Их разделял каменный горб Главного Кавказа. Светило нежаркое солнце. Неколебимо-голубое небо обещало устойчивое ведро. Ранняя кавказская осень, благоуханная, спокойная пора Падающих Листьев и Серебряной Паутины, тихо баюкала разомлевшие горы. - Чудесное местечко, ребята! - сказал Борис Васильевич, и стекла его очков блеснули. - Все видно чуть не до самого моря. И, между прочим, не просто площадка, а в некотором роде историческое место... Он обернулся к Саше: - Помнишь, ты принес мне обломки кувшина из окрестностей Кабук-аула? Так вот, друзья по институту сообщили, что кувшин черкесский, здесь в свое время работали особо интересные гончары и художники. Адыгейская керамика. Ну, а слово, нацарапанное у горлышка разбитого кувшина, оказалось самым вечным и дорогим словом, какое есть у всех народов и во все времена. - Жизнь? - подсказал кто-то. - Честь? - Мама? Учитель покачал головой. Нет. Нет. - "Любимая" - вот что означало это слово. Поздно вечером, когда стало трудновато различать тропу под ногами, спустились к знакомому месту, откуда до Желтой Поляны, в общем, один пеший переход. Там, на счастье, уже стояла машина, которую Борис Васильевич выпросил у директора турбазы. Из последних сил забрались в кузов и через час очутились в своем полупустом интернате. Дома. Школа все еще собирала виноград в совхозе. Гостей ожидали через день. 2 Из Адлера прибыли один за другим вместительные автобусы и три легковые машины. Они подъехали к просторному школьному двору. Открылись дверцы, степенно вышли пожилые люди в штатском, бывшие бойцы Кавказской армии, защищавшие перевалы. Мелькнули офицерские погоны, от "Волги" бодро зашагал человек в адмиральской форме, потом появился старый генерал с орденами во всю грудь. Штатские почтительно вытянулись. Борис Васильевич, волнуясь и все время протирая очки, направился к гостям. Егор Иванович стоял за шеренгой школьников, издали рассматривал людей, измененных временем, стеснительно надеясь угадать знакомых и близких. Ребята тихо перешептывались. Сама история пожаловала на этот школьный двор. - Молчанов! Егор! - воскликнул полный человек с одутловатым лицом и заторопился к леснику, расставив короткие ручки. - Милый ты мой разведчик! Живой, здоровый! А Бориса Васильевича уже обнимал генерал, бывший командир полка, где он служил, отчаянная в ту пору забубенная головушка, а ныне располневший и расстроенный, со слезами на глазах, пожилой - нет! - старый человек. И пошли, пошли объятия, слезы, бесконечные: "А помнишь? А где Иван, где Виталька - не знаешь?" И все на "ты", по имени, как в далекие дни армейской службы, когда жизнь и смерть заставили их сбиться в одну дружную и храбрую семью. Приезжие сошлись густой толпой, слышались взволнованные голоса, шум, они привлекли внимание жителей. Скоро возле ветеранов образовалось тесное кольцо. Таня всхлипывала поодаль, Саша кусал губы, ребята старательно смотрели себе под ноги. Устроители думали сделать митинг, но никакого митинга не получилось, добрая половина приезжих, заплаканные и растрепанные, переходили от группы к группе; объятия, возгласы удивления, снова слезы и бесконечный, несвязный разговор. Борис Васильевич и Молчанов не знали, кому отвечать, ребята затесались в толпу, заглядывали в лица, слушали короткие, малопонятные обрывки разговоров - как будто открылся учебник истории и сошли со страниц его ожившие герои прошлого. Здесь были и боль утраты, и радость встречи. Здесь незримо веяла крылатая Победа, завоеванная вот этими людьми и теми тоже, кто остался лежать среди камней на холодных перевалах Кавказа... В горы выступили лишь через сутки, ранним утром погожего дня, когда над долиной говорливой реки, над покрасневшими осенними каштанниками еще стоял легкий туман, а Пятиглавая гора рельефно вонзалась в голубое небо, предвещая хороший день. Саше поручили группу из двадцати ветеранов. Он вел их, как водят туристов, но еще более неторопливо, потому что самому молодому из бойцов было почти в три раза больше лет, чем ему; все они отвыкли от гор и только в памяти еще сохранили суровые пейзажи горных ущелий, скалистых долин и крутых подъемов. Вьючные лошади тащили следом палатки, спальные мешки и продовольствие. Как только вошли в лес, он околдовал их. Притихли, как в великом храме, где бродят тени прошлого. Вздыхали, думали о тех, с кем предстояло молчаливое свидание. На привалах обменивались короткими фразами, все видели вокруг и, конечно, понимали красоту и величие гор. Но ни один не восхищался вслух, как это делают легкомысленные туристы, чья память не отягощена печальными воспоминаниями. Таня Никитина вела группу следом за Сашиной. Отдыхали они вместе. И она притихла, словно тоже ждала каких-то торжественных событий, не смеялась, сделалась удивительно серьезной. Сбивались голова к голове, чтобы рассмотреть старую пятиверстку, которую сохранил и привез с собой генерал. На карте означался передний край, пункты связи, огневые точки и командные блиндажи. Смотрел ее и Саша. Он первым нашел приметы в натуре и, круто изменив путь, уже на следующий день вывел группу к обвалившимся, заросшим траншеям. Тотчас все рассыпались по гребню горы. Куда девалась усталость! Ходили, узнавали свои окопы и ячейки, искали что-то, но, кроме пулеметных гильз, старых подошв от сапог и ржавой каски, ничего не нашли. Лишь потом, сверившись еще раз с картой, направились к негустому, изуродованному леску и остановились скорбной группой, стащив с головы кепки и шляпы. Здесь были могилы... Зазвенели лопаты, поднялись опавшие холмики, рыжий дерн наново укрыл место, где лежали бойцы. Живые построились вокруг, генерал взял у Егора Ивановича карабин и трижды выстрелил в воздух. Они еще не разошлись, а высоко в небе уже появились черные силуэты воронов, прилетевших на выстрелы. - Как и тогда, - грустно сказал генерал. - Может быть, те самые, военные, - заметил Молчанов. - Они ведь очень долго живут. Встревоженные многолюдьем, вороны улетели. Ошиблись. Не те времена. В другом месте, на седловине между невысоких хребтов, в старой, жухлой траве и в кустарнике неожиданно отыскали несколько немецких винтовок с истлевшим ложем, но с примкнутыми штыками, деревянные ручки от гранат, искореженный пулеметный станок, истлевшие каски, множество ружейных гильз. Стояли над находкой, вспоминали. - Ребята, так это ж место, где врукопашную с егерями сходились! - воскликнул кто-то. - Помните, когда рота немцев к нам в тыл проникла вон по той ложбине? Мы ее неприступной считали, а там нашелся проход... В истории битв за перевалы был случай, когда русским солдатам пришлось повернуть оружие и сражаться за свой собственный тыл. Тогда, в час смертельной опасности, они не дрогнули. С немецкими егерями сошлись врукопашную, рубились лицом к лицу и одолели врага, ликвидировав очень серьезную попытку прорыва. А проход перекрыли. В узком ущелье, которое заканчивалось отвесной стеной метров в двадцать высотой, оказывается, нашелся сквозной тоннель, пробитый водой. Об этой трубе, замаскированной буреломом, никто не знал. Впрочем, как выяснилось позже, один человек все-таки знал. И предал своих. - Нашелся мерзавец, который провел немцев, - сказал генерал, когда все перипетии этого боя были вспомянуты. - Жалко, что не удалось установить, кто же. - Удалось, товарищ генерал, - сказал худенький, невысокого роста человек, с нервным, дергающимся лицом. - Если помните, я служил тогда в контрразведке дивизии. Так вот, когда выбили немцев из Майкопа, нам удалось захватить часть документов немецкой комендатуры. Там нашлась любопытная ведомость - оплата за предательство. Один из тех, кто расписался в получении иудиных сребреников, - как раз тот мерзавец, лесник из станицы Саховской, вот фамилию не помню... То ли Бобниченко, то ли Лотниченко - в общем, на "о" кончается. - Отыскали его? - А как же! Судили, он в лагерях оказался. Получил по заслугам. - Что там лагеря! Мы из-за него человек тридцать потеряли. За подобные штучки полагается расстрел на месте. - Это уж как трибунал... Егор Иванович с усилием вспомнил того человека. Из далекого прошлого возник образ верткого, безалаберного, или, как в станицах говорят, непутевого мужичка, он ходил всегда быстрыми-быстрыми шажками, вечно спешил, всем заглядывал в глаза и всем улыбался, а голосок у него был такой мягкий, мыльный, будто у добренького. Тогда он был молод, Егору Ивановичу приходилось встречать его на совещаниях. Ну да, только фамилия не Бобниченко, а Матушенко, это уж точно. Исчез он после того случая. Никогда больше не виделись. И хорошо, что не виделись. И снова шли по перевалу, и вспоминали, останавливались всюду, где удавалось найти безымянные могилы солдат, - подновляли их, выводили на дощечках имена, фамилии и стояли над памятными местами, вспоминая стертые временем события. А вечером садились у огромного костра, закрывали спину от холодного ветерка и мечтательно пели. Иногда заводили особенно душевное: Горела роща под горою, И вместе с ней пылал закат, Нас оставалось только трое Из восемнадцати ребят... И все невольно оглядывались на желтые березы у каменистого хребта, на старую землянку в пяти шагах от костра, и казалось, что песня эта сложена про них, про троих, оставшихся в живых, и про тех пятнадцать, что остались лежать в роще, и про другие тысячи и миллионы, своей грудью загородившие Отчизну от страшной опасности в сороковые, трагические годы. С берез, буков и кленов падали желтые листья. Грустная тишина, когда приблизилось былое. На другой день подошли к высшей точке перевала и стали сооружать обелиск. Его поставили сами ветераны. Нашлись среди них архитекторы, каменщики, бетонщики. А цемент и железо привезли на вьюках. Камень же брали с перевала, рядом. Тот, что опален порохом. Прошлись известковой кистью по свежей кладке, сняли леса. Обелиск обдуло ветром, подсушило, и уже издали глянули на него: белый, строгий штык, устремленный в голубое-голубое небо. Когда вернулись в Желтую Поляну, ветеранов ждала вся школа. И снова были встречи, вечера воспоминаний, рассказы, которые не забудутся всю жизнь. Были слезы. Много слез. Вспоминали-то о войне, о потерях. Но звучал и смех. Жизнь шла своим чередом. 3 Егор Иванович не объяснял сыну, куда уходит. К южной границе заповедника собрались еще четверо из Желтой Поляны во главе с опытным лесником Тарковым. Готовились как в сражение: чистили карабины и пистолеты, ладили вьюки, осматривали подковы у лошадей, точили на оселке ножи. Саша после занятий успел еще раз сбегать вниз, где в небольшом парке располагался местный отдел заповедника. Отца он нашел в радиорубке. Молчанов информировал свое начальство о намеченном маршруте и выслушивал наставления. Когда Егор Иванович освободился, Саша спросил: - Ты за Самуром заедешь? - Непременно. - Цибе своему не говори о походе. Егор Иванович только улыбнулся. А Саша сказал: - Он заодно с браконьерами, правда? - Не доказано, сынок. Только подозреваем. - А Самур? Помнишь, как он бросался? Это тебе что - не доказательство? - Не торопись, все выяснится. - А чего выяснять-то? Следы у лесного дома от его сапог? И Самур на кого зря не кинется. - Что Самур - согласен. А вот следы... Знаешь, сколько одинаковых сапог носят люди! Это не довод. Обвинение тяжкое, надо разобраться хорошенько, чтоб ошибки не случилось. - Все равно ты поосторожней с ним. - Ладно, сынок, понятно. Но и ты никому ни слова о маршруте. Мы отсюда поедем не вместе. Ребята завтра подадутся через приют, а я выйду сейчас, сделаю большой крюк. Проведаю нашего Рыжего в Кабук-ауле, заберу Самура на поводок, потом заверну на Прохладный за Александром Сергеевичем и вместе уже оттуда подадимся на юг. На обратном пути заверну в Поляну. Чтоб все было хорошо, понял? - У меня-то будет хорошо. Ты сам... - Не первый раз. Матери будешь писать? Саша кивнул. - Скажешь, - встречались, ходили вместе. Ну, привет и все такое. Напиши, что в октябре, пожалуй, приду домой. - Так долго? - Лучше не обнадеживать. А заявлюсь раньше - не прогонит. До последней лесосеки Молчанов добрался на попутной машине, а там, взвалив за спину плотно уложенный рюкзак и оправив ремни, повесил карабин поперек груди, положил на него руки и так, в привычном снаряжении, своим всегдашним неспешным шагом пошел мерять немеряные версты по каменистым кручам гор. Вздыхая от жалости к лесу, прошел он по широчайшим вырубкам, которые оголили местами склоны гор и подобрались к самой границе заповедника. Когда-то, еще на его памяти, стояли тут роскошные дубовые и даже пихтовые леса. Ныне среди почерневших пеньков и поломанного гусеницами подлеска редко-редко где сохранилось изуродованное настоящее дерево. Зато буйно, прямо вперегонки, подымалась осина, кустовая березка, бузина и всякая сорная мелочь, несвойственная величавой природе Кавказского Черноморья. Там, где тракторы и лесовозные машины в свое время сделали сверху вниз колею, ливни успели промыть неглубокие, но живые овражки. Крутые стенки их опадали, на дне лежали вымытые камни. Каждый новый дождь расширял и углублял эти опасные трещины на теле горы. Молчанов подумал, что так-то и всю почву с гор можно потерять, смоют ее частые дожди и останутся горы с голыми боками, как на Восточном Кавказе, а реки унесут в Черное море миллионы тонн глины и песка и превратят чистые пляжи Черноморья в дурные и неприятные отмели. "Написать в Москву, что ли?" - подумал он, но тут же решил, что писать пока не будет, а когда встретит своих коллег из лесокомбината, то поделится опасениями и узнает их мнение на этот счет. И уж тогда... И еще он подумал о том, что защищать Кавказ людям придется не только от браконьеров. Что есть дело куда более серьезное, чем незаконная охота. Если недобрый человек убьет оленя, ему грозит крупный штраф, а то и тюрьма. А когда другой человек вырубит начисто квадратный километр леса, заведомо зная, что наносит природе и будущим поколениям непоправимый вред, то не судебную повестку принесут ему, а ведомость на получение зарплаты и премиальные за лихую работенку. Такая вот несуразица на белом свете. Лесник прошел печальные вырубки и вступил наконец в нетронутые еще пихтовые леса, черной стеной укрывшие верхние скаты гор. И постепенно грустный настрой его мыслей сменился покойной радостью, тем восхищенным чувством красоты и совершенства, какое овладевает человеком наедине с природой. Пихтовые леса Кавказа несравнимы ни с каким другим лесом. На совершенно чистой лесной подстилке, темно-коричневой от упавшей хвои, метров на тридцать - сорок подымались необхватные стволы строго геометрической формы без единой веточки и сучка. Темно-серая кора на их высоте зеленела, стволы походили на драгоценные малахитовые столбы, которые слегка лишь запылились от времени. Нельзя было отделаться от впечатления, что вошел ты в храм с множеством колонн и зеленым сводом огромной высоты и что в нерукотворном храме этом только что установилась торжественная и строгая тишина, которая вот-вот снова взорвется звуками дивной музыки, и таинственный хорал наполнит сизую пустоту между этими бесчисленными колоннами. Невольно начинаешь говорить шепотом, и мягче ставишь ногу, и вздрагиваешь, когда хрустнет ветка или чуть слышно падет на землю оборвавшийся с высоты сучок. Вековой лес удерживает почву на самых крутых склонах, он противостоит урагану любой силы и принимает на свою зеленую грудь ливни и смерчи неистовой мощи, тушит их ярость, а получив из разорвавшихся небес воду, бережно хранит ее в хвое, в зеленом мху, в толстой подстилке, в щелях каменистого пола и потом расчетливо отдает ручьям и речкам. Вытекая из пихтарника, потоки не буйствуют, не разливаются и даже не мутнеют после ливней. Но они и не пересыхают в знойные дни лета, постоянно катят на радость людям прозрачную воду свою в долины, где растут сады и виноградники. Вот что такое пихтовый лес в горах. Егор Иванович шел и думал, почему не все люди понимают красоту и бесконечную полезность леса. Увидев пихтарник во всем его торжественном величии, они тотчас же начинают подсчитывать в уме выход деловой древесины с гектара и стоимость перевозки разделанных бревен. Откуда берется этот холодный и однобокий практицизм? Уж не со школьной ли скамьи, где все еще мало говорят о природе, зато слишком настойчиво толкуют об использовании ее богатств? И он снова похвалил себя в душе за то, что его Саша учится в Желтой Поляне, где есть Борис Васильевич. Он сделал короткий привал лишь высоко над Поляной, где пихтарник поредел, уступая место нагромождению камней и травянистым лугам, которые все еще зеленели, бросая вызов всерьез нагрянувшей осени. Подкрепившись, лесник уселся на сухой ствол у края ровной полянки и оперся на карабин. День тихо уходил. Солнце еще не село, но у самого горизонта спряталось за длинное, белое облако, окрасив его в веселый оранжевый цвет. Он сидел задумавшись, и на душе его было покойно и чисто. Хрустнули ветки, на поляну красивым прыжком выскочил матерый олень. Егор Иванович подавил вздох восхищения: таких великолепных рогов, такой гордой осанки и благородной головы с живыми глазами он еще не видел. Олень находился в отличной бойцовской форме. Красавец фыркнул и, раззадоривая себя, ударил копытом о землю. Прислушался. И вдруг, положив рога на спину и вытянув шею, смешно оттопырил губы, и дерзкое, тоскливое "бээ-уэ-эа-а!.." далеко-далеко разнеслось по горам, как первобытный клич одиночки. Олень снова прислушался, фыркнул и тут заметил наконец странную, неподвижную тень. Но не испугался, только скосил глаза и, грациозно переступая, немного приблизился. Может быть, он принял застывшую фигуру за противника, который никак не соберется с силами, чтобы ответить на честный вызов? Если так, то он покажет ему... Олень стал обходить загадочное существо по кругу, а чтобы не оставалось никаких сомнений относительно намерений его, изредка нагибался и поддавал землю рогами так, что трава и глина летели далеко в кусты, или рыл землю сильным копытом, а сам все шел и шел по кругу, пока набежавший ветер не кинул на него страшный запах человека и железа. Секунда - нет, четверть секунды! - гигантский прыжок через кусты, скошенные влево смертельно испуганные глаза, треск ломающихся под тяжелым телом веток - и все стихло. Как видение. Егор Иванович печально улыбнулся. Вот как боится олень одного только запаха человеческого! Сколько же зла принесли люди несчетным поколениям этих красивейших в мире животных, если боязнь стала уже выверенным, запечатленным инстинктом! И сколько времени дружеского сообщества или хотя бы нейтралитета потребуется теперь, чтобы в каком-то поколении олень вдруг понял, что существо, ходящее на двух задних лапах, - его защитник и верный друг! Сам-то он не надеялся увидеть такую картину, а вот Саша... Для того и живем. Глава седьмая ВЫСТРЕЛЫ В ГОРНЫХ ДЖУНГЛЯХ 1 Рыжий совсем затосковал о хозяине. В общем-то, жить в лесной избушке хорошо. Сухо, спокойно, охота вполне приличная, вода чистая, но одиночество!.. Истосковавшись по человеческой ласке, Рыжий отыскал километрах в двух от дома туристскую тропу и долго караулил людей, потягиваясь от предвкушения счастья, когда теплая рука дружески потреплет его по загривку. Но так и не дождался. Сезон туризма кончился. Зато он нашел отличное место для охоты и благоденствовал там добрые сутки, пока вдруг не напоролся на ужасные следы дикого кота, которые заставили его содрогнуться от предчувствия беды. Этот далекий сородич спуску не даст, от него не спасешься на дереве, как от лисы или волка, от него вообще не спасешься, он в пять раз больше, в десять раз сильней, следы его лап отчаянно крупные, а когти... О, лучше не думать о когтях дикого кота! Домой, домой! В лесной хате кот снова почувствовал себя в безопасности и уснул. Поэтому Рыжий и не успел встретить хозяина на тропе. Вопли радости раздались, когда лесник уже вошел во двор. Кот бесцеремонно запрыгнул ему на плечо и, нежно потираясь, замурлыкал все новости, от которых его прямо-таки распирало. Но хозяин не стал слушать новостей, он снял кота, погладил и опустил на землю, положив перед ним добрый кусок вяленого мяса, которое Рыжий тут же запрятал под дровами на черный день. Обойдя дом, Егор Иванович нашел все в порядке, затем достал из тайника трофейную винтовку для Александра Сергеевича и принялся ее чистить. Кот топтался рядом. - Как ты хозяйничаешь? - спросил Егор Иванович и, не получив, конечно, вразумительного ответа, добавил: - Самура не встречал? Нет? Ничего, завтра мы его увидим. Но это "завтра", к сожалению, ничего доброго не принесло Молчанову. Он явился на пасеку и, к удивлению своему, увидел там нового человека. Не перебивая, выслушал насмешливый рассказ цибинского напарника о происшествии на пасеке. Как только хлопец не украшал свой рассказ! Но Егор Иванович так ни разу и не улыбнулся. Он-то понимал всю эту историю куда лучше, чем смешливый и легковерный паренек, который живо, в образах, с жестикуляцией представил, как из одного Самура на глазах Цибы появились два серых волка, как упал он с прокушенной рукой и как потом безжалостный фельдшер врезал пасечнику укол за уколом то в мягкое место, то в живот. Потеха! Молчанов сидел и сурово слушал. Вот какие тут дела... Кого винить, как не самого себя? В Камышки он не пошел, потому что дорожил временем. Все равно ведь Самура там нет. Молодому пасечнику сказал: - Вот что, хлопец. Для тебя история с собакой сплошная потеха, а для меня горькая утрата. Не скалься. Понять тебе все это трудно. Цибе передашь, что за Самура не виню. Но он не выполнил мое распоряжение: не сдал мяса, не написал объяснения о том, как убил медведя и где его оружие. Вернусь домой, составлю документ, и пусть он больше сюда носа не кажет. А ты берись за пасеку всерьез и надолго. Но смотри: если начнешь тут с ружьишком баловаться, не взыщи! - Что ты, дядя Егор! Я ж никогда... - Ладно, мое дело предупредить. Он стал собираться. - Куда ты, дядя Егор? - полюбопытствовал хлопец. - На кудыкино поле, - не очень вежливо обрезал лесник чересчур любопытного паренька и пошел по тропе назад, немного ссутулившись под тяжестью рюкзака и двух ружей. На другой день, уже к заре, Молчанов заявился на Прохладный. Александр Сергеевич лежал в своей каптерке и курил перед сном. - А, это ты! - сказал он и отложил сигарету. - Ружье принес? Молчанов сунул ему винтовку. Сергеич деловито оглядел ее и провел пальцем по зарубкам на ложе. - Эко, сколько он животины погубил! - Кто "он"? - Само собой, кто. Твой стреляный. Зарубки видишь? Это они, гады, отмечают, сколько туров и прочей живности прикончили. Вот тут семнадцать зарубок, понял? Ну, попадется он мне... - Мне вот попался, да не совсем. - На второй раз словим основательно. Не вырвется. Лесник достал кружку, налил чаю. Сергеич тоже за компанию налил себе. Помолчали, прихлебывая кипяток, заваренный листом черной смородины. Над столом горела семилинейная керосиновая лампа с разрисованным абажуром. Пиликал в стенке сверчок. Совсем домашняя обстановка. Забывается, что вокруг на многие версты безлюдье, черные леса, непроходимые реки, что высота и глушь, каких уже мало на нашей всерьез обжитой планете. - Как твои медведи? - спросил Егор Иванович. - Живут, охальники, здоровеют. Вчера смотрю, медведица пошла за стадом туров. Мясца ей, что ли, захотелось. Так, бочком-бочком к стаду, будто тоже пасется. Туры, само собой, отходят, травку пощипывают, но дистанцию соблюдают. Она прижала их к леднику, а он метра на два с половиной высотой, такая, знаешь ли, отвесная стенка. Тут она и кинулась в самое что ни на есть стадо, а туры все до единого - прыг, прыг - на лед повскакали, рога оттуда свесили, смотрят сверху вниз - похоже насмехаются. Ну, медведка и на дыбошки, и прыгает, и пасть разевает, а на стенку, само собой, не заберется, - скользкая, крутая. Догадалась, запрыгала в обход, нашла место, где пониже, заскочила наконец. Только они ее не ждали, смотрю, мячиками понеслись по леднику вверх, через трещины скок-скок, будто резиновые, ну и оставили охотницу с носом. Веришь, аж заревела от досады, хвать лапой по ледышке - от ней осколки во все стороны! Он хмыкнул и потер ладонью рыжеватый подбородок. Суровое лицо его осветилось хорошей улыбкой - видать, и жалел он свою незадачливую охотницу, и радовался за туров, легко и ловко обставивших медведицу. - Вот так-то поживешь здесь годков двадцать, и роман сочинишь про медведей и про всяких иных копытных, - сказал Егор Иванович, посмеиваясь. - Ишь как ладно рассказываешь, что твой лектор. - Бог миловал, чтобы сочинять. Карандаш в пальцах еле держу, такой из меня грамотей. - Ну, а тех, что постреливают, не слыхал больше? - Будто бы нет, они к югу, вниз подались: куда животина пошла, туда и они. Как ястребы за голубями. - А у меня Самур пропал, - сказал Егор Иванович. - Совсем? - Сбежал с волчицей. У него ж, ты знаешь, есть маленько дикой крови. Ну, а вдобавок я с ним, раненым, плохо обошелся. Обиделся, полагаю. - Само собой. В них тоже соображение есть, в собаках-то, как и в любой твари. На ласку - лаской, а что не так, осерчает и уйдет. Либо от рук совсем отобьется. Тема была исчерпана. Они помолчали, потом, собираясь спать, вышли на воздух. Черная ночь подплавилась, из-за хребта выкатилась полная луна, большая, распухшая от прозрачного сияния, переполнявшего ее лик. Резко очерченная тень от близких гор легла на склоны и долины. Воздух сделался серебряным, видимым. Глухо шумела река ниже приюта, но это был привычный шум, как тиканье часов в комнате, которое никто не замечает. Приятели постояли, покурили. Луна взошла повыше, свет ее отогнал черноту ночи под укрытие скал и высот. Заблестела росистая жухлая трава, загорелись миллионы неярких бриллиантов. И от этого в горах еще немного посветлело. Внизу, где спали леса, взревел олень. Печальный и требовательный призыв его долго колебал воздух, эхом отскакивал от скал и стены леса, потом затих. Еще один раз прокричал рогач, но где-то очень далеко, и тогда с юга донесся слабый звук выстрела, потом пауза и еще два выстрела подряд. - Слышишь, балуют, стервецы, - сказал Сергеич. - Ладно, допрыгаются, - со злостью произнес Молчанов и, затоптав окурок, первым вошел в домик. Уже в постели, когда погасили лампу, он спросил: - Ты не помнишь такого, по фамилии Матушенко? В лесниках он до войны ходил, родом из Саховской, а когда немцы сюда пришли, к ним перекинулся. - Знавал, - нехотя ответил Сергеич. - Мы с тобой егерей немецких били, а он их к нам в тыл водил. С виду такой услужливый, ласковый, язык у него, само собой, ловко подвешенный. Одно время этого Матушенко хотели сделать старшим над лесниками, речи он умел пулять и начальству в глаза засматривать. Ну, тут война началась, не успели. А его вроде бы потом судили трибуналом и в Сибирь отправили. Ты чего вспомнил прохвоста? - Когда ходили по перевалу с ветеранами, как раз отыскали ложбину, где с немецкими десантниками врукопашную сходились. Один там и поведал, как Матушенко через Мертвое ущелье немцев проводил. - Всякого народа на земле хватает, - философски сказал Александр Сергеевич и вздохнул. - Ну, а этот сгинул в далекой Сибири, - что заработал, то и получил. Снаружи загрохотало, тяжелый гул потряс горы. Молчанов даже поднялся. - Лежи, это камни посыпались. Тут за речушкой есть такая стенка, все с нее каменюки падают. Я уж привык, нет-нет да и громыхнет. Это как раз за берлогой, где мои медведи. 2 Встреча с группой Таркова состоялась в заранее условленном месте. Лесники заповедного отдела с тремя верховыми лошадьми и двумя вьючными расположились в укромном уголке над живописной долиной, по которой они поднялись в горы. У них горел костер, спутанные лошади паслись за кустами, поодаль стояла большая палатка. Целая экспедиция. Когда Молчанов и Александр Сергеевич отдохнули с дороги и поели, Тарков развернул карту. - Вот