мерти боялся женских слез, истерик, обмороков. И разве нельзя было, спрашивается, отослать письмо по почте? Нет, батя строго-настрого приказал вручить непосредственно адресату. - И помни, Микешин, - добавил он, - чтобы не увертываться и не ловчить! Чтобы не отговаривался потом: не застал, не нашел... Вручи лично, понял? И если понадобится, ответь на вопросы. Полагаюсь на твою совесть разведчика. - Есть, батя, - сказал Микешин, но не удержался и громко вздохнул. По указанному адресу женщина эта не проживала - несколько лет назад она переменила квартиру. Но и на новом месте ее не оказалось. Соседи объяснили: работает врачом в военно-морском неврологическом госпитале, не приходит домой иногда по двое, а то и по трое суток. Поразмыслив, старшина решил предварительно позвонить в госпиталь. Надо же как-то подготовить человека к тяжелому известию, хоть немного самортизировать удар. - Попрошу к телефону врача Кондратьеву! - Кондратьева слушает. - Здравию желаю. Обращается старшина второй статьи Микешин. Нахожусь в Москве проездом. Командир отряда приказал лично передать вам письмо младшего лейтенанта Колесникова. - Виктора?! С ним что-то случилось? Микешин выдержал паузу, покашлял в трубку, ответил сдержанно: - При встрече об этом разрешите доложить. И вдруг на том конце провода низкий женский голос сказал уже не встревоженным, а утвердительным и каким-то безнадежным тонем: - Он погиб... Микешину показалось, что их разъединили. - Але, але! Товарищ Кондратьева! Вы слушаете? Куда вы пропали? Женщина ответила: - Я никуда не пропадала. Я вас слушаю. Но голос у нее был приглушенным и очень медленным. - Попрошу адресок вашего госпиталя. Записываю... - Сейчас... А когда Виктор погиб? - Двадцать первого марта сего года. - Почти месяц назад... А я не знала... Старшину встретила в вестибюле худая женщина с узкими, чуть вкось поставленными глазами. Белый докторский халат ее был распахнут. Под ним виднелся флотский китель с погонами не то майора, не то подполковника медицинской службы. Микешин выпрямился, сдвинул каблуки, представился: - Старшина второй статьи Микешин. Прибыл для вручения письма покойного младшего лейтенанта... Тут он малость не рассчитал. Ее, видно, ударило по нервам слово "покойный", но она справилась с собой, коротко кивнула и протянула руку за письмом. Потом очень медленно, как будто даже нехотя или боязливо, распечатала конверт. К удивлению старшины, внутри, на листке бумаги, оказалась одна-единственная фраза, состоявшая из пяти или шести слов. Он деликатно отвел глаза. Но почти сразу же его окликнул слабый голос: - Товарищ! Как это случилось? Микешин принялся рассказывать со свойственной ему добросовестностью. И вдруг показалось, что Кондратьева его не слушает. Она сидела совершенно неподвижно, смотря куда-то поверх его плеча, бессильно уронив на колени руку с письмом. Кстати, он представлял ее себе почему-то некрасивой, чуть ли не уродиной. Нет, женщина как женщина, только лицо очень бледное, усталое. И разговаривала, почти не разжимая губ. Вообще она была слишком прямая, негнущаяся в своем халате, как бы сплошь стерильная, заледеневшая, будто ее только что вынули из холодильника. И хоть бы слезинку уронила! Из-за нее, стало быть, и не женился младший лейтенант, прожил до смерти холостяком. Чудно! Нашел кого полюбить! Микешин подождал немного: не будет ли каких-нибудь дополнительных вопросов? Женщина выглядела странно безучастной, по-прежнему молчала. Наконец, недоумевая, старшина второй статьи осторожно кашлянул и начал приподниматься со стула. - Разрешите быть свободным? - А?.. Да, да, конечно. Спасибо, что передали письмо... И он с облегчением ушел из госпиталя. Непонятная, однако, женщина была у младшего лейтенанта! Конечно, очень хорошо, что обошлось именно так: тихо, мирно, без истерик и обмороков. А может, для нее все же лучше было бы выплакаться сразу, даже поголосить немного по умершему, как это делают бабы в его, Микешина, деревне при получении похоронки? Или она по-настоящему не любила младшего лейтенанта?.. Старшина ушел, а оцепеневшая от горя женщина осталась сидеть одна, держа в руке четвертушку бумаги. Там была всего одна фраза, написанная размашисто, второпях: "Ты была мне очень нужна... Виктор". Вот и все! Запоздалое признание в любви, несколько коротких прощальных слов... "Умер! Виктор умер! Но этого не может быть! Я не хочу, чтобы он умер! Ведь мы должны были еще встретиться. Обязательно встретиться и объясниться. Неужели Виктор умер, думая обо мне, что я плохая, легкомысленная?" Ей показалось, что она вскрикнула или громко застонала. Однако нянечки продолжали озабоченно сновать по вестибюлю. Значит, сдержалась, только хотела крикнуть или застонать... "Этот исполнительный простодушный старшина посматривает на меня так, будто подозревает что-то очень плохое, какую-то тайну в моих отношениях с Виктором. Но тайны не было. Боже мой! Все было нелепо и тривиально, до ужаса тривиально. Сюжет для водевиля под названием "Почта подвела". Да нет, дело не в почте. При чем здесь почта, то злосчастное, запоздавшее в Севастополь письмо? Моя вина, целиком моя! Не сумела разобраться в себе, поддалась, как дура, на лесть, а потом струсила, стала изворачиваться, оттягивать время, фальшивить, лгать. Но Виктор не терпел в наших отношениях ни трусости, ни лжи. И мог ли он ждать удара от нее, от наиболее близкого ему человека? Увы, близкие-то чаще всего и наносят самые болезненные удары... Ад, говорят, оборудован сковородами и котлами. Вздор! Какие там котлы, сковороды! Просто возле каждого грешника стоит черт-чтец и громким, хорошо поставленным голосом напоминает ему грехи его, проступки, вины. Ежечасно, ежеминутно. И так всю вечность - без передышки... Наконец до нее дошло, что в вестибюле старшины уже нет. Она осталась наедине со своими мыслями. Она вернулась к этим мыслям... ...Ей видится узкое лицо в зеленом обрамлении веток, очень медленно наклоняющееся над ней. Выражение лица странное - требовательно-настойчивое, жадное и в то же время робко-нежное, чуточку даже испуганное. Впрочем, все это было потом. Сначала она увидела его в комнате, где стучала на машинке пожилая секретарша. Плечом вперед ввалился в комнату худой парень лет семнадцати. Руки засунуты глубоко в карманы, мятая кепчонка на затылке, а из-под кепчонки торчит устрашающих размеров чуб. - Что же это, товарищи начальнички? - сказал вошедший ломким басом. - Выходит, погодой в доме отдыха не обеспечиваете, да еще и добавки к завтраку жалко. Плоховато заботитесь о рабочем классе, начальнички! Слова эти, впрочем, не произвели никакого впечатления на видавшую виды секретаршу. - Входя в помещение, - сказала секретарша назидательно, - кепочку полагается снимать, уважаемый класс! Смутьян сконфузился. Это было неожиданно. Румянец пятнами пошел по его щекам, и он так поспешно стащил с головы кепку, что уронил ее на пол. "Так тебе и надо! - злорадно подумала она. - Ишь ты! Сегодня только приехал и уже раскричался, раскомандовался! Тоже мне класс, подумаешь!" Не дослушав разговора, она выскользнула боком в дверь. В столовой она не увидела его - наверное, обедал в другую смену. Но когда после тихого часа она вышла погулять с подружками, он уже был тут как тут. Впрочем, ее, конечно, не заметил - не запомнил. Внимание его привлекли Зинка или Милочка - обе были хорошенькие. - Извиняюсь, девушки, - раздался за спиной голос. - Вы местные? Не подскажете ли, где здесь Черное море? А они гуляли как раз вдоль набережной. Ну и остряк! Наверное, еще Адам знакомился так с Евой! Она пренебрежительно поджала губы. - А вот же море! - Наивная Милочка повела рукой вправо, Зинка прыснула. Еще круче сдвинув кепку на затылок, он с независимым видом зашагал рядом. - Одни фабзайцы и фабзайчихи здесь, как я посмотрю, - сказал он снисходительно. - Вы тоже зайчихи? Милочка зашлась от хохота, а Зинка ответила с достоинством: - Что вы! Не все. У меня, например, давно разряд! - А хотите, я угадаю ваше будущее? - неожиданно спросил он. (Для него и тогда были характерны внезапные повороты в разговоре.) - Как? Ты угадываешь будущее? - А что такого? По линиям рук. Хиромант-самоучка. Зинка и Милочка с готовностью чуть ли не в нос ему ткнули свои раскрытые ладони. Поколебавшись немного, протянула ладонь и она. Будущее же! Вдруг на самом деле угадает? Но он сказал не о будущем, а о настоящем. - Вы, девчата, слесаря или токаря, - объявил он, вглядевшись в их ладони. - Нас, хиромантов, не обманешь. У Зинки и Милочки стали вот такие круглые от удивления глаза. - Я и сам токарь, - небрежно пояснил он. - Только, ясное дело, не вам чета. Я лекальщик высшего разряда. Понятно? Или даже подмастер. Знаете, сколько я огребаю в получку? Пятьдесят рублей. А то и сто. Во как! Но в данный момент его получка не интересовала Зинку и Милочку, Их интересовало собственное будущее. Тут он принялся молоть всякую чепуху про кинозвезд, про мужей-академиков, про собственные дачи и даже автомашины. Зинка и Милочка только восторженно взвизгивали и давились со смеху. - А что тебе нагадать, китаяночка? - начал было он, обернувшись к ней. Поднял взгляд - и запнулся. И потом уже глядел не на ладонь, а только неотрывно ей в глаза. - О! Тебе полагается самое счастливое будущее, - медленно сказал он после паузы. - Я бы, знаешь, очень хотел, чтобы у тебя было такое будущее! Ничего не поняв, Зинка и Милочка опять захихикали. А он, пройдя несколько шагов, вдруг залихватски тряхнул своим чубом. - А ведь я, девушки, пошутил насчет лекальщика! Какой я к шутам лекальщик! Просто разнорабочий я. В Никитском саду на подхвате. - Значит, поливаешь цветики-цветочки? - поддразнила Зинка - она была побойчей. - Так это же временно! Цветы в последующей моей жизни роли играть не будут, - успокоительно пояснил он, обращаясь по-прежнему к ней, к Нине, а не к Зине с Милочкой. - А что будет играть? - спросила она. - Облака да туман, - серьезно ответил он. - И еще обледенение. Я располагаю стать знаменитым полярным летчиком. - Сразу уж и знаменитым? - робко пошутила она. - Иначе, согласись, смысла нет. Ну, не сразу знаменитым, само собой. Впоследствии времени. - А как ты угадал, что мы слесаря? - Ну это нетрудно было угадать. Ладошки у вас розовые, чисто отмытые, а вот в линиях в этих, по которым судьбу предсказывают, металлическая пыль до сих пор осталась. Разговаривая, они свернули с набережной на тропинку, уводившую в горы. Поднимались не спеша, гуськом: первой она, за нею, отступя на шаг, он, а дальше, уже в хвосте, тащились недовольные, словно бы сразу отяжелевшие Зинка и Милочка. Они отставали все больше и больше. Снизу донесся крикливый голос Зинки: - Эй, Нинка! Поберегись смотри! А то садовник-то заведет тебя в чащобу, там и бросит! И обе захохотали - очень громко, но деланно. - Стало быть, тебя зовут Нина, - сказал он задумчиво. - Иначе - Ниночка-Нинушка... Сколько же тебе лет, Нинушка?.. О! Вот как! Через два месяца будет уже шестнадцать? И непонятный трепет охватил ее, когда она услышала, как бережно произнес он это имя: Ниночка-Нинушка. Полторы недели, которые оставались у нее до отъезда из дома отдыха, они провели, почти не разлучаясь. Жаль, что был февраль, а не май, нельзя было купаться в море. По временам шел дождь и задувал порывами ветер. И все же солнце то и дело прорывалось из-за туч. На южном берегу цвела пока одна алыча. Цветы у этого дерева маленькие, беленькие, с пятью разомкнутыми лепестками. Даже в разгар зимы они пахли весной, иначе не скажешь. Такой это нежный, милый, прохладный запах. - А ты знаешь, они очень упрямые, - сказал Виктор. - Бывает, ударят морозы в феврале - ну, не сильные, но все же прохватывает, и цветы алычи опадут. Потом отпустит немного, смотришь, а они опять белеют на ветвях. Виктор и Нина любили гулять среди деревьев алычи, забирались также в горы, откуда дом отдыха выглядел как коробка из-под торта. А иногда подолгу просиживали на пляже, перебирая разноцветные камешки и поглядывая на серое с белыми полосами и пятнами угрюмое море. - Учти, скоро март - пора равноденственных бурь, - многозначительно пояснял он. Она не понимала, что такое "равноденственные", стеснялась спросить, но слово "буря" пугало ее, и она теснее прижималась плечом к Виктору. - А теперь расскажи, кто ты, - просил он. - Я так мало знаю о тебе. Ты - Нинушка, ученик слесаря, через два месяца тебе будет шестнадцать. У тебя узкие, странные, очень правдивые глаза. Ну а еще? Она смущенно улыбалась и пожимала плечами. Рассказала бы ему все о себе, но что же делать, если нечего рассказывать? Впрочем, ему тоже почти не о чем было рассказывать. Отец его, правда, гремел на всю Керчь - он-то и был знаменитым лекальщиком. Но характер имел плохой, скандальный. В семье не ладилось. То он расходился, с матерью, то снова сходился. Ничего нельзя было разобрать в этом деле, ну их! Виктор собрался и уехал в Новороссийск, полгода проболтался там со шпаной, потом осточертело, завязал, поступил на работу - конечно, временно! - в Никитский сад. - Нету пока биографии ни у тебя, ни у меня, - с сожалением сказал он. - Оттого и вспоминать еще нечего. А ведь самое прочное на земле - не крепости, не скалы, а воспоминания, я это в одной книжке вычитал... Так, за разговорами и перебиранием камешков, прошли скупо отмеренные судьбой полторы недели на берегу неприветливого зимнего моря. Зинка и Милочка уже не мешали ей - все-таки они были хорошими подружками. А вот некоторые ребята повели себя иначе. Завидно, что ли, им было, когда они наблюдали издали за этой неразлучной, тихой, полностью поглощенной своим счастьем парой? Как-то Нина и Виктор спешили к обеду. Внезапно выросли перед ними и загородили тропинку четыре парня, отдыхавшие в соседнем санатории. Прыщавый, гнилозубый, надо думать вожак, сказал какую-то гадость и широко растопырил руки. Вскрикнув, она спряталась за спину Виктора. Но он не испугался, ну ничуточки! Зловеще-медленно улыбнулся, как-то по-собачьи вздернув верхнюю губу, потом шагнул вперед и быстро наклонился, будто хотел поднять с земли камень. Хулиганов словно бы ветром сдуло. С хохотом и гоготом, толкая друг друга, они ссыпались между деревьями куда-то под гору. - О, Витя! Ты их камнем хотел? - При чем тут камень? Они подумали, что у меня ножик за голенищем. Уж я-то их хулиганские ухватки знаю. - А у тебя и вправду ножик? - Разъясняю же тебе: на бога брал! - с досадой ответил он. - Ух и ненавижу я эту шпану проклятую! Максим Горький знаешь как написал о них: "От хулиганов до фашиста расстояние короче воробьиного носа". Очень правильно, я считаю, написал. - Но у тебя такое лицо сделалось! - Она с ужасом и восхищением всплеснула руками. - Как у бретера! - Это еще кто? Она сорвала с куста вечнозеленой туи три веточки и осторожно приложила к его лицу, как бы примерила. - Ой, как тебе усы идут, Витя! И бородка острая! Ну вылитый дуэлянт - непобедимая шпага! И тогда он поцеловал ее в первый раз. Со всеми был такой бесстрашный и дерзкий, а с нею, на удивление, робел. А тут вдруг наклонился и поцеловал! Ей стало очень стыдно. - Мы нехорошо с тобой сделали, Витя... - Почему? - спросил он, с трудом переводя дыхание, будто взбежал на высокую гору. - По-моему, очень даже хорошо. - А ты разве не знаешь, что нельзя целоваться, если не любишь? Ты же, Витя, меня не любишь? Он посмотрел ей в глаза, подумал, сказал честно: - Ей-богу, я еще не знаю. - Вот видишь... И все же через несколько дней они поцеловались еще раз. Она собралась уезжать. Автобус стоял у главного входа, и чемоданчик ее вместе с вещами других отъезжающих находился в багажнике. Вдруг, не сговариваясь, будто вспомнив о чем-то важном, Виктор и она кинулись бегом наверх в их алычовую рощу и, задыхаясь, поцеловались на прощание - второпях, потому что шофер уже сердито сигналил внизу и Зинка с Милочкой кричали-надрывались: - Нинка! Да Нинка же! Шофер ждать больше не хочет! Уезжаем же!.. Так началась эта любовь, которая ни ему, ни ей не принесла впоследствии ничего, кроме горя, и все потому, что она проявила слабость, не сумела в нужный момент стать выше обстоятельств. А теперь уж казнись не казнись... Ах, как правильно сказал Виктор: на земле нет ничего прочнее воспоминаний! Она невнимательно выслушала этого старшину, приехавшего с Дунайской флотилии, даже не поняла многого из того, что он говорил. Ведь главного, о чем ей хотелось узнать, он не смог бы рассказать. Только Виктор смог бы. Очень ли больно ему было умирать? Сразу ли он умер или еще долго мучился перед смертью?.. ...Ничего, прошло! Немного закружилась голова от монотонных, безнадежных мыслей. Никто как будто и не заметил. Ее окликнула озабоченная медсестра: - Нина Ивановна, новенький из пятой палаты жалуется на головные боли, очень сильные. Только что рвота была. - В голову ранен? - Да. Сами посмотрите его или Доре Александровне сказать? Вы бы, может, прилегли? Третьи сутки в госпитале. - Нет. Сама посмотрю. Иду. Третьи сутки! Да она бы с ума сошла, если бы сейчас не было столько работы в госпитале... 3. МЕСЯЦ РОЗ ...Дни проходят за днями, а женщина все думает о Колесникове, думает неотступно. Ей видится Виктор, но уже не в Крыму, а в Москве - стоящий на тротуаре спиной к ней. Он быстро обернулся, нахмуренные было брови поднялись, гнев на лице сменился радостью. Да, да, радостью! Он узнал ее! По рукаву его черной куртки (кажется, на флоте называется бушлатом) сползает мокрый снег. Это она только что угодила в него снежком, хотя метила в кого-то из своей компании. Два студента и две студентки, смеясь как дети, толкаясь и перебрасываясь снежками, бежали мимо ГУМа - спешили со всех ног в театр. Днем выпал снег, ранний, он редко выпадает в Москве до ноябрьских праздников. Так приятно было помять его в руках, он бодряще пах, но был, к сожалению, непрочен, почти сразу таял. Все же удавалось лепить из него снежки. Мельком - со спины - она увидела моряка, который стоял на тротуаре и задумчиво смотрел на Мавзолей. Площадь была в праздничном убранстве, в небе пламенело живое пятно - вздуваясь и опадая, парил над куполом Кремлевского дворца подсвеченный снизу флаг. Но ей и в голову не могло прийти, что моряк - Виктор Колесников, тот самый юноша, с которым она давным-давно провела полторы недели в доме отдыха на южном берегу Крыма. Тут-то она и промахнулась: хотела попасть в Олега, а залепила снежком в моряка, который стоял на тротуаре и задумчиво смотрел на Мавзолей. Он обернулся. "Извините, я не в вас", - застряло у нее в горле. Едва моряк обернулся, как они тотчас же узнали друг друга. Не сомневались, не удивлялись, не переспрашивали: "Ты ли это?" Будто что-то толкнуло ее в сердце: "Виктор!" Трудно вспомнить, о чем говорили друг другу, какую-то чепуху, вдобавок держась за руки. Со стороны, наверное, выглядело нелепо, смешно. - Опаздываем же, Нинка! - строго сказала ее подруга. А кто-то, кажется Олег, добавил, сверясь с часами: - И правда, Ниночка, рискуем опоздать. Быть может, вы обменяетесь телефонами, а вечер воспоминаний перенесете на завтра? - Еще чего! Продайте мой билет, я не пойду. - Нинка! - Ну-у, Ниночка! - Бегите, бегите! А то опоздаете! И они убежали, удивленно оглядываясь. - Поедем ко мне, - решительно сказала она. - Мама напоит нас чаем. И ты все о себе расскажешь. На площадке трамвая Виктор оглядел ее с ног до головы, еще шире раскрыл глаза и сказал с восхищением: - О, Ниночка! Какая ты! Ей до сих пор приятно вспоминать об этом. Она ведь знала, что когда-то была голенастая, долговязая. Мама говорила: "Мой бедный гадкий утенок!" Но впоследствии она выровнялась, стала ничего себе. - Да, я такая! - шутливо сказала она, подняв подбородок, будто приглашая полюбоваться собой. - А ты меня забыл. Даже не пробовал отыскать. И не ответил на мое письмо. Почему ты не ответил на письмо? - Я утерял твой адрес, - пробормотал он. - Хотя, - сказала она, продолжая чуточку его поддразнивать, - какое это имеет значение? Я тоже все забыла... Позволь-ка! Что-то припоминаю, но, правда, смутно... Ведь мы с тобой поцеловались на прощание? Еще какая-то белая ветка была. Или мне кажется? - Тебе кажется, - сердито ответил он. Она даже не ожидала, что он сумеет так ответить. Но ему было неприятно, что она легко говорит об этом поцелуе. И ей стало приятно, что ему неприятно. Поделом! Не надо было терять ее адрес. Она, легонько проведя пальцами по рукаву его бушлата, стряхнула капельки воды, оставшиеся от снежка. - Ну и плечи же у тебя стали, Витя! Он удивленно покосился на свои плечи. - А!.. Да. Это от вельбота. Я загребной на вельботе. Он, видно, был слишком потрясен происшедшей с нею переменой. Так и не понял, что ей неожиданно очень захотелось прикоснуться к нему. - Нет, но ты какая-то длинноногая стала, гордая, статная, - в смятении бормотал он. - Ты просто красавица! Сколько же это лет прошло? Семь? Или шесть? Нет, семь... Тебя уже Нинушкой-девчушкой не назовешь. Тебя не называть, а величать надо! - Да будет тебе... А где твой чуб, Витя? - Не положен на флоте чуб, - буркнул он и вроде бы смущенно отвел глаза... Дома захлопотала мать, принялась поить их чаем. Ради гостя даже извлекла из своих тайников банку клубничного варенья. Это означало, что Виктор понравился. А вот Олега еще ни разу не потчевали здесь вареньем. Дождь застучал в окно. Вот тебе и первый снег! Конечно, рановато для снега: начало ноября, канун праздников. Выяснилось, что Виктор учится в Севастопольском военно-морском училище, приехал в Москву для участия в завтрашнем параде. - А как же полярная авиация, Витя? - вспомнила она. - Обойдется без меня. Моряком, знаешь, тоже неплохо быть, - сказал он и опять словно бы почему-то смутился. "Жаль, если дождь не уймется до завтра, - подумала она. - Но сейчас дождь - хорошо. Когда за окном дождь, в комнате намного уютнее. Будто повесили ради праздника новые шторы там, за окном. И очень нарядные - из колышущихся серых струй!" Она сбегала за ширму, сменила лакировки на домашние топтушки, а длинное вечернее платье на пестренький халатик. - Идет мне этот халатик? Виктор только вздохнул. "Ну, это уж и лишнее, - сказала она себе. - Я же не собираюсь привораживать Виктора. Зачем? У меня есть Олег. С Виктором нужно держаться иначе. Что-то слишком разблестелись у него глаза!" Впрочем, он не предъявлял на нее прав (да и какие у него могли быть права?), держался очень скромно, сдержанно, даже застенчиво. Неожиданный он все-таки был человек, самых крутых поворотов в обращении. За чаем мать, к сожалению, разговорилась. Принялась расхваливать свою доченьку: и умна, мол, она у нее, и послушна, а уж проворна! Представьте, работая на заводе у станка, окончила без отрыва школу для взрослых, а потом пошла на медицинский. И тоже, слышно, все довольны ею, на профессора еще будут учить! Поддакивал Виктор довольно вяло. Сославшись на то, что завтра парад, надо рано вставать, он начал прощаться. Условились, что придет после парада. Она пошла за ним в переднюю - проводить. Мать за их спинами демонстративно громко затарахтела посудой и задвигала по комнате стульями. Но никаких нежных объяснений в передней не происходило. - Жаль, по специальным гостевым пускают на Красную, когда парад, - сказала она. - Полюбовалась бы я, как ты шагаешь. - Нет, не полюбовалась бы, - угрюмо буркнул он, стоя на пороге. - Почему? Виктор обернулся и вдруг сказал с какой-то бесшабашной решимостью: - Слушай, ну не могу я тебе врать! Не могу и не могу! Стоит в твои глаза посмотреть, и... Какой там парад на площади! По-настоящему с меня надо и бушлат и фуражку эти содрать. Поняла? Списали меня из училища. - Как это - списали? - Ну исключили! Формулировка: за недисциплинированность. Но это неточно. Угораздило нас с другом притащить в общежитие Ветхий завет. - Ветхий? Значит, старый, дырявый? - Ты не понимаешь этого. Было такое священное писание когда-то. Мы с другом захотели выступить против попов на рождество и решили подготовиться, изучить получше оружие противника. А начальство не разобралось сгоряча. Ну и всыпало нам за это оружие по первое число. - Витя! - Она в ужасе смотрела на него. - И что же будет? - А ничего не будет! Пойду бродяжить по свету. Я же странник по натуре. А ты и не знала? Перекати-поле, альбатрос морей! Вот повидался с тобой, у тетки побываю, недалеко отсюда, в Замоскворечье, живет, а завтра гайда на вокзал - и в Мурманск! Наймусь на какой-нибудь сейнер или лесовоз, а там... шуми-шуми, свободная стихия, волнуйся подо мной, угрюмый океан! В общем, очень долго на ступеньках лестницы пришлось уговаривать его не принимать опрометчивых решений, поостынуть и уж, во всяком случае, завтра обязательно прийти, чтобы потолковать еще раз на свежую голову. Он согласился. Ни в какой Мурманск он, конечно, не уехал, прожил с неделю в Москве (не считая короткой отлучки в Ленинград) и все время ходил за нею как привязанный: встречал у ворот мединститута, сопровождал в анатомичку, в студенческую столовую и, ожидая ее, безропотно мок под дождем у дверей. (Да, вот как удивительно переменились их отношения!) Олег был занят в те дни подготовкой к реферату - да почему-то Виктор и не принимал всерьез Олега. Раза два или три он сводил ее в театр - деньги у него были. Предлагал посидеть в ресторане, но по тем временам это считалось неприличным для комсомолки, и она с негодованием отказалась. Но больше всего он любил сидеть у нее дома. Она, бывало, предлагала: - Хочешь, пойдем в Третьяковку или съездим на Ленинские горы? Я так и не показала тебе Москву. - А ты хочешь в Третьяковку? - Я - как ты. - Тогда, может, лучше не поедем? - А что станем делать? - Сидеть вот так и разговаривать... И много времени спустя, уже после того как Олег полностью вошел в ее жизнь и властно подчинил себе, ей было очень грустно вспоминать эти трогательно-доверчивые и простодушные слова... Виктор рассказывал ей о своих планах на будущее, как всегда, грандиозных. (О том, что он впоследствии станет адмиралом, речь не шла, это подразумевалось само собой.) С воодушевлением толковал он о каком-то важном усовершенствовании в технике или тактике морского боя; в чем суть, она так и не поняла. У него появилось любимое выражение, которое он к месту и не к месту повторял с забавно-солидным видом: - Поразмыслим - исследуем!.. Но характерно, что он ни разу не заговорил с нею о любви. Наверно, считал, что пока еще не время. Да ведь он и признавался в любви каждый раз, когда называл ее по имени. Никто и никогда не произносил ее имя так бережно и ласково, как-то по-особому проникновенно: Нинушка! В последний вечер перед отъездом он сказал: - Итак, я решил, Нинушка! - Что ты решил? - Возвращаюсь в Севастополь. Обиду на училищное начальство - к чертям! Буду проситься обратно. - А примут? - А зачем я на два дня ездил в Ленинград? Я же побывал в управлении ВМУЗов [военно-морские учебные заведения]. Обещают разобраться по существу. Примут! - весело добавил он с присущей ему самоуверенностью. - Если я решил, значит, все! Пожалуйста, не волнуйся за меня!.. Она проводила его на поезд. Стоя на ступеньках вагона, он задержал ее руку в своей и сказал: - Жаль, не февраль сейчас. Привез бы тебе в подарок ветку алычи. Минуту или две они стояли так - он на ступеньках вагона, она на перроне - и молча улыбались друг другу. - Подаришь в Севастополе, - сказала она неожиданно для себя. - Правда, у меня выпускные экзамены. Но я до экзаменов. Соберусь весной и приеду к тебе в гости. Хочешь? Он быстро перегнулся к ней, держась за поручни. Наверное, хотел ее поцеловать. Но было уже поздно - вагоны двигались, поезд набирал ход. А через несколько дней из Севастополя пришла телеграмма: "Восстановлен". Она приехала к нему в Севастополь, как обещала. Правда, не весной, а позже, в середине июня. Алыча, конечно, давно уже отцвела. Зато вовсю цвели розы. Одна из особенностей Севастополя: он всегда в цветах. Торжественное шествие их начинает алыча. Затем черед персиков и миндаля. Виктор рассказывал, что со второй половины марта над Крымом опускаются туманы. И в этих туманах бело-розовым цветом цветут персики. В шествие включается багряник - иначе иудино дерево. Цветы его похожи на фиолетовые огоньки, они вспыхивают не только на ветках, но и на стволе - такое уж это странное дерево. А в траве разгораются угли - то цветет кустарниковая айва. В мае Севастополь заполняет до краев назойливый приторно-сладкий запах акации. А июнь - это месяц розы. Да, розы. Стало быть, это было в июне. Но все круто переменилось к тому времени: она была замужем за Олегом. Очень трудно, подчас невозможно понять взаимное сцепление поступков и событий. Неужели приезд Виктора в Москву встревожил и поторопил Олега? Раньше он как будто бы не слишком торопился. А тут заторопился. Он даже стал заговаривать о Викторе - неизменно в тоне снисходительной иронии: - Ну как там твой подводник? (Почему-то упорно называл его подводником.) Что пишет тебе твой подводник? Постоянно ныряет? И с каждым разом, понятно, все глубже и глубже! Кстати, он же твой первый пациент? Кажется, ты лечишь его от заикания или от чего-то в этом роде? Но он прекратил свои шутки, как только, заметил, что ей неприятно. Она начинала раздражаться, сердиться, спешила взять под защиту Виктора. А это было не в интересах Олега. (Он был чуток и в то же время расчетлив. Но она поняла это не сразу, лишь спустя год или два.) Он сделал вид, что забыл о Викторе. И вслед за тем она была окружена подчеркнутым мужским вниманием. Олег предупреждал каждое ее желание, буквально обволакивал заботой, а также умной, тонкой, ненавязчивой лестью, которые вскоре стали ей привычны и даже необходимы. Вдобавок приятельницы ее невольно помогали ему. Ведь он был кумиром всей женской половины их курса. - Нинка! Дура! Ведь это же Олег! Счастья своего не понимаешь! - бубнили ей в оба уха. - Подумать только, сам Олег оказывает тебе внимание! Конечно, в перемене ее судьбы сыграло роль и тщеславие. Но вот что главное: ей никогда не было скучно с Олегом. Много позже, когда пришло наконец отрезвление, а вместе с ним и способность критических оценок, она с улыбкой сказала ближайшей подруге: - Если Олег хочет понравиться, то в ход пускается вся культура человечества. И бедной девушке просто некуда деваться... А как же Виктор? Но ведь он в письмах только и делал, что поздравлял ее с праздниками. Ни ею, ни им за всю зиму не сказано было ни слова о любви. Зачем? Она знала, что любима - достаточно вспомнить, как он произносил ее имя, - и очень мучилась, вспоминая об этом. А сам Виктор, простая душа, считал, наверное, что все ясно и так, без объяснений. Надо думать, ожидал окончания училища и своего производства в лейтенанты, чтобы сделать ей предложение по всем правилам. Непростительно затянула она с письмом, в котором должна была повиниться перед Виктором. Трусила, тянула, откладывала. Но, с другой стороны, разве это легко - причинить близкому человеку боль? Она послала письмо в Севастополь на другой день после того, как расписалась с Олегом, то есть тогда, когда уже нельзя было не писать. При этом письмо отнюдь не покаянное. Составлено было оно в тщательно обдуманных, очень осторожных выражениях. При желании можно было понять, что она не догадывалась о чувствах Виктора. (Все же это как-то щадило его самолюбие.) А начала она так: "Дорогой Витя, поздравь меня, я вышла замуж..." Ненавидела себя за эту фразу, но хитрить так хитрить! (Хотя потом оказалось, что хитрость была ни к чему.) Ответ из Севастополя не пришел. Грустно! Стало быть, Виктор обиделся. Впрочем, так оно и должно быть. Но спустя какое-то время он, надо надеяться, простит ее. Когда же это все было? Да, в мае. А в июне они с Олегом отправились в Алупку. Это было их свадебным путешествием. Но почти сразу в доме отдыха ею овладело беспокойство. Почему Виктор не ответил на письмо? Как перенес этот неожиданный удар? И ведь их разделяет сейчас всего несколько десятков километров, каких-нибудь полтора-два часа езды на автобусе. - Олежка, ты не будешь на меня сердиться? - сказала она. - Я съезжу в Севастополь, повидаюсь с Виктором. Олег оказался на высоте. Он взял ее за плечи, заглянул в глаза, потом отстранился со вздохом. - Ты моя маленькая сумасбродка, - сказал он. - Конечно, поезжай. Я же вижу, ты нервничаешь. Только, ради бога, не вымаливай у него прощения. Ты не провинилась ни в чем. Но не будем об этом... Она удивилась: Севастополь украшен флагами! Где-то у моря призывно громыхнул оркестр. Мимо ярко-зеленых газонов и клумб, пестреющих цветами, быстро протопали пионеры. - Праздник! А как же! - охотно пояснил прохожий. - Отмечают новый выпуск из военно-морского училища. У нас в Севастополе это праздник... Вот подгадала! Как это некстати. Но не возвращаться же в Алупку! Она приблизились к воротам Приморского бульвара, у которых толпились молодые командиры, курсанты и матросы. Рысцой подбежал курсант с повязкой распорядителя: - Торжественная часть закончена, девушка. Сейчас танцы начнутся. А вы к кому? - Мне бы курсанта Колесникова. - Лейтенанта Колесникова, хотите вы сказать. Это можно. Через минуту в воротах появился Виктор. Он был уже в командирской форме. Курсантская ему, пожалуй, больше шла. Когда он приезжал в Москву, фланелевка туго обтягивала его крутые плечи и широкую выпуклую грудь, а из открытого ворота башней высилась загорелая шея над треугольником тельняшки. Впрочем, он был хорош и командиром. Стоял перед нею весь в белом, с головы до пят: белый верх фуражки с крабом, белый китель, белые, безупречно разглаженные брюки и, в довершение всего, белые туфли. Совсем статуя командора из оперы "Дон-Жуан"! Она робко взглянула на него - как преступная донья Анна на своего сурового мраморного супруга. Но Виктор улыбался! И по этой мгновенно осветившей его лицо улыбке она поняла, что он ничего еще не знает. А как же письмо? - Нинушка! Ты?! Но почему не предупредила, не телеграфировала? - Я написала тебе из Москвы. Он быстро под руку провел ее внутрь сада. - Последний месяц мы жили на корабле, а не в общежитии. Я даже не заглядывал еще в общежитие. Телеграммы, правда, передавались с берега... Но зачем мне теперь телеграммы, письма, когда ты сама здесь? - Он счастливо засмеялся. - А обещала весной. Эх ты! За опоздание штраф! Ну, шучу, шучу. Не могла выбрать лучший день для приезда. - Я вижу, ты лейтенант. От души поздравляю. - Спасибо. А где твои вещи? В гостинице? Но ты, наверное, не успела отдохнуть. Жарко было в поезде? У тебя утомленный вид. - Мне надо что-то сказать тебе, Витя. - И мне. - Очень важное. - И у меня. Но тут их тесно окружили несколько молодых лейтенантов, товарищей Виктора. - Здравия желаем! Виктор, что же ты? Познакомь! Ритуал знакомства. Ей пожимают руку, спрашивают о чем-то, она что-то отвечает. - О, вы москвичка и доктор! А Виктор о вашем приезде ни слова. Мы бы вас встретили на вокзале музыкой, цветами! Как же иначе? Молодой специалист! В Севастополе первый раз! И главное, вы приехали в такой торжественный для всех нас день! Еще вчера мы были курсантами. А сегодня - лейтенанты! Кто-то шутливо обещал опустошить для нее соседнюю клумбу с розами. Кто-то декламировал: "Доктор, доктор, я прекрасно болен!" В общем, сразу стало шумно, сумбурно, бестолково. Она умоляюще взглянула на Виктора. Но он, держа ее под руку, улыбался. Был, видно, очень горд за нее перед товарищами. Солнце только что село. Море за парапетом бульвара стало пестрым, покрылось розовыми, багровыми, белыми и бледно-желтыми пятнами. Словно бы это лепестки роз, покачиваясь, медленно плыли по воде. Из раковины оркестра раздались звуки вальса. - Доктор, разрешите? - А ты, Витя? - Увы, Ниночка! Я не танцую. - А может, рискнешь! Я поведу. Поскорее бы увести его танцевать! Это, кажется, единственный способ удрать от лейтенантов. Виктор, улыбаясь, развел руками. - Что же это вы, товарищи? - огорченно сказала она. - Почему не научили своего друга танцевать? Девушек, что ли, не хватает в Севастополе? - О, доктор, вы не знаете Виктора! Он сторонится девушек. Он, как средневековый рыцарь, верен одной, той, которая... - Да, а когда этой одной хочется танцевать... Она была вынуждена придерживаться того же беззаботно-шутливого тона, хотя кошки, стаи кошек остервенело скреблись у нее на сердце. Лейтенанты засуетились: - Заменим, доктор, заменим! Как не выручить товарища в беде! Кто-то галантно подхватил ее и завертел. Но, кружась, она все оглядывалась на Виктора. Стемнело. На деревьях зажглись разноцветные фонарики. Ее охватило лихорадочное, почти истерическое возбуждение. Больше всего хотелось уйти куда-нибудь в тень и хорошенько выплакаться там. Но надо было смеяться, танцевать, острить. И она старалась изо всех сил. Сменяясь, друзья Виктора добросовестно несли подле нее осою вахту. В перерывах между танцами они перебрасывались шутками, как снежками. Что же касается местных девиц, то те смотрели на нее так, словно бы она прилетела в Севастополь на помеле. Да, успех был полный. И Виктор наслаждался им. - Я рад, что тебе весело, Нинушка, - шепнул он, когда они гурьбой возвращались от киоска с мороженым. - Мне совсем невесело, Витя. Уведи меня поскорей отсюда. - Сейчас неудобно. Чуть позже... И ее опять разлучили с ним, умчали танцевать. Но хотя ноги по-прежнему легко и неутомимо летели над полом, душевные силы ее были на исходе. Вдруг она увидела, что возле Виктора появился курсант с повязкой на рукаве и, козырнув, подал ему какой-то пакет. Еще через минуту она пронеслась так близко от Виктора, что махнула по его ногам подолом платья. Улыбаясь, он помахал над головой нераспечатанным конвертом. - Твое! - прокричал он. - Только что... из общежития... - Не читай! - взмолилась она. - Мы вместе... Но ее снова унесло от него. - Я хочу к Виктору, - сказала она своему партнеру. - Еще один тур! - Нет. - Устали? - Да, голова что-то... - Слушаюсь, доктор. Есть к Виктору! Он неподвижно стоял на том же месте. Конверт был вскрыт. В руке его белело злосчастное письмо. Рука дрожала. У Виктора дрожала рука! С раскаянием и жалостью она вскинула на него глаза. Лицо Виктора было пугающей, меловой бледности. И оно застыло, закоченело, будто на пронизывающем ледяном ветру. Нельзя допустить, чтобы кто-нибудь из лейтенантов увидел Виктора таким! Она попыталась загородить его спиной. Он не шелохнулся, ничем ей не помог. Тогда она решительно взяла его под руку и повела к выходу. И опять надоедливый хор лейтенантов: - Доктор, так рано? Будет еще концерт, потом праздничный ужин! - Не могу. Я же с дороги, товарищи. Ноги не держат, так устала. - Но завтра, мы надеемся... Завтра катание на катерах... Виктор, что же ты? - Да, да, катера, завтра... Лейтенанты церемонно проводили гостью до ворот. Еще несколько минут пришлось Виктору испытывать муки веселой бессвязной болтовни, а она страдала за него и вместе с ним. - В гостиницу? - спросил он, когда они остались одни за воротами. - На станцию автобусную. Я приехала из Алупки. - А! И все же он не смог сразу поверить в свое несчастье. Где-то, видно, теплилась еще надежда. Он спросил отрывисто: - Это правда - все, что там, в письме? - Да, Витя... - Зачем же ты приех