глубокой, можно предположить, что ночь перевалила за середину. Говорят же: глухая полночь. Но что заставило его проснуться? А! Во сне он вспомнил, что ветер пахнет резедой! Так это резеда? Вот оно что! Ее он и должен был отобрать и наконец отобрал из множества цветов в саду. Как же это он оплошал? С самого начала не разобрался в том, что ветер пахнет резедой? Ну, разобраться-то непросто было, тем более во время припадков. Запахи обычно смешиваются в саду, перекрывают друг друга. Но резеда, насколько помнится, пахнет слабо. Стало быть, здесь ее очень много, если она заглушает запахи других цветов, едва лишь ветер подует от клумб или гряд с резедой. Позвольте, но как будто бы рановато для нее? Помнится, она расцветает что-то в июне, максимум в конце мая. А сейчас апрель. Впрочем, может быть, резеда высажена в грунт из оранжереи?.. Итак, отравительница найдена. Это резеда! И кто бы мог подумать? Такая безобидная с виду, скромная, почти неприметная. Но недаром говорят: "В тихом омуте..." "Добро! Завтра осмотрю весь сад, все его закоулки и обязательно найду вероломную тихоню!" Ливень продолжал шуметь за окном. Ободренный принятым решением. Колесников снова заснул и уже спал, не просыпаясь, до самого утра. Надзиратель был удивлен поведением заключенного. Тот вскочил сам, без понуканий, живехонько поел и принялся натягивать свои "стукалки", бормоча себе что-то под нос. - Ты молишься? - Надзиратель нагнулся и с любопытством заглянул Колесникову в лицо. - Молись, молись, я подожду. Но он не молился. Он повторял как урок: "Найти резеду! Найти резеду!" Остановившись на крыльце. Колесников испытующим взглядом окинул сад. Ливень произвел в нем немалые опустошения. Вдобавок за ночь резко похолодало. Цветы на клумбах поникли. Махровая сирень свисала с кустов, как рубище. Где же в этой толпе цветов прячется резеда? Подобно надзирателю, сад, казалось, тоже был удивлен поведением Колесникова. Он долго оставался притихшим и неподвижным, словно бы чего-те выжидал. Колесников прошел мимо присмиревших тюльпанов, мимо ирисов, нарциссов и анютиных глазок, с недоверием к ним приглядываясь. А ведь когда-то хвалился перед Ниной: "Цветы в будущей моей жизни роли играть не будут!" Не будут? Как бы не так! Ему наконец повезло. Резеда нашлась. Она росла у обомшелой кирпичной стены в одном из отдаленных углов сада. Несомненно, резеда садовая! Венчик в отличие от полевой не белый, а желтый. Запах совсем слабый, чуть приторный, но отнюдь не неприятный. Особенность резеды: запах ее ощущается сильнее, если отступить на шаг от цветов. Колесников присел на корточки у клумбы, задумчиво перебирая листья и длинные канделяброобразные стебли. Да, эту резеду пересадили сюда из оранжереи. Стебли у нее более сочные, листья менее зеленые, чем обычно. И земля рыхлая на ощупь. Странно! Ночью дождевые капли вовсю веселились в саду. Без устали носились они между клумб и грядок, радостно всплескивали ладошками, били с размаха тоненькими каблучками о землю. Ливень вытоптал и резеду. Но, даже в поверженной, было в ней что-то неприятное, вероломное. Из-под скрючившихся и переломанных длинных стеблей с хитрым выражением выглядывали желтые головки. Очень хитрым! Что это? Достаточно наклониться над цветами, чтобы подул ветер? (На мгновение Колесников спутал причину и следствие.) Клумба с цветами была похожа сейчас на гадючье гнездо. Будто несколько змей сплелись в клубок и внезапно подняли свои головы. Колесников поспешно отступил на два-три шага, но не удержался и оглянулся. И тотчас же на него с такой силой пахнуло резедой, будто клумба прыгнула вслед за ним! Он ускорил шаги. Новый, еще более сильный порыв ветра! В вихре летящих лепестков и листьев промелькнули шпалеры роз, водоем с лилиями, стеклянные шары на шестах. Волна запаха накрыла с головой. Колесников с усилием вынырнул. Ну, выгреб! Лежа в траве. Колесников перевел дух. Открыл глаза, перевернулся на спину. Кончилось? Ветра, пахнущего резедой, нет. Лишь наверху покачиваются кроны деревьев. В просветах между ними видно небо. И опять та же иллюзия возникла, что в первый день. Он на дне заводи. Так бы и лежал, не всплывая со дна. Не шевелился бы, дремал под этой тихо колышущейся наверху ряской. Ни о чем не думать, обо всем забыть... То есть умереть? Все забыть - значит умереть? Но он не имел права ни забыть, ни умереть! Очень трудно разгадать тайну ветра, пахнущего резедой. Он ломает голову над этим не в тиши кабинета. Все время должен разворачиваться то вправо, то влево, отбиваясь от атак ветра, пахнущего резедой. Отчасти похоже на бой в окружении. И никого из товарищей его нет рядом с ним. Затукали удары зениток. Ого! Сколько зениток вокруг этого дома! Все небо над головой в белых клочьях ваты, медленно оседающих... Сад будто обнесен очень высокой невидимой оградой. Заглянуть поверх нее почти невозможно. А вероятно, кто-то очень хотел бы заглянуть. Мысль об этом ободрила Колесникова. Война продолжается по ту сторону ограды. Но ведь и он ведет войну здесь, внутри ограды. "Тогда какого же черта ты разлегся в траве? Встань! Иди! Ищи эту чертову резеду!" Он поднялся и пошел. И опять вместе с ним поднялся и ветер. Ишь как сразу завыл-засвистел! Как заколыхал кусты и стебли цветов! Лечь бы ничком в какое-нибудь углубление! Зарыться в землю! От этого ветра хотелось укрыться, как от артобстрела или бомбежки. Колесников опомнился. Он стоял, уткнувшись лицом в какую-то стену. Где он? Неужели... Ветер заставил его сделать круг по саду и прийти в то самое место, где росла резеда. Пятна сырости на красном фоне стены. Фу, мерзость. Выглядит как чья-то плешивая голова, изъеденная стригущим лишаем. А у подножия стены - резеда. Мучительное нервное напряжение искало разрядки. Вытоптать резеду! Колесников кинулся к клумбе. Он топтался на месте, вертелся, как шаман, подпрыгивал, с остервенением бил по желтым цветам, вгоняя их каблуками в землю, довершая то, что не успел сделать дождь. Все! Нету больше резеды! Раздавлена! Обезврежена! Он с торжеством осмотрелся. И в то же мгновение откуда-то издалека порыв ветра донес запах резеды. Колесников стоял на клумбе, расставив ноги, прижав руки к груди. Резеды в саду нет, и все же пахнет резедой? С изумлением он повторял и повторял: "Нигде нет резеды, и все же пахнет резедой?.." Колесников помнил об этом, пока длился припадок. Помнил даже тогда, когда "мертвоголовые" пришли за ним к кирпичной стене. Он, почти бездыханный, лежал там ничком на клумбе с вытоптанными цветами. Волоком протащили его мимо неподвижных деревьев, словно бы вытянувшихся перед ним во фрунт, потом вверх по ступенькам лестницы, дальше по узкому коридору и, наконец, как тюк, свалили на пол. Топоча сапожищами, "мертвоголовые" вышли из комнаты. Лязгнул замок в двери. Странная улыбка застыла на лице Колесникова. Ага. Он все же добился того, чего хотел. Вырвал одну из важных тайн у сада, вернее, у тонкоголосого штандартенфюрера, который заправляет всем в саду! Ветер пахнул резедой независимо от того, была ли резеда в саду или нет. И вообще здешние цветы не имели никакого отношения к припадкам. В целом сад - только пышная декорация. Он служит целям маскировки, предназначен для того, чтобы отвлечь внимание... 2. СТЕКЛЯННЫЕ ГЛАЗА Ему приснилось, что он распластан на чем-то твердом, плоском. Скамья в застенке? Не скамья - операционный стол. Вокруг теснятся стеклянные глаза, сосредоточенно смотрящие на него. Они обступили стол и медленно раскачиваются на высоких металлических шестах или суставчатых трубах. Внезапно стержни расступились, кто-то появился в конце прохода. Позвякивание стержней стихло. Затем тонкий голос задумчиво сказал: "Что ж, этот годится, пожалуй..." Но и во сне не удалось увидеть лицо говорившего. Вероятно, он стоял поодаль, на пороге двери. А все, что было за пределами круга, отбрасываемого лампой, окутывал мрак. Колесников ощутил сверлящую боль во лбу и от этой боли проснулся. Так же, как вчера, без понуканий, он вышел из комнаты. Шагнув через порог, перехватил удивленный взгляд, брошенный на него надзирателем. Тот, правда, сразу же отвел глаза. Но Колесников понял: здесь еще никто до сих пор не сопротивлялся так долго. Но ведь у него, Колесникова, тоже свой секрет. С самого начала он сумел убедить себя в том, что в саду проходит передний край. И, как знать, быть может, успех на фронте зависит в какой-то степени и от его сметки, выдержки, самообладания? (А если это не так, то думать надо именно так!) Кроме того, он хорошо запомнил один из советов Герта, который провел за решеткой в общем-то что-то около пятнадцати или шестнадцати лет: "Береги рассудок в тюрьме, геноссе Виктор! И особенно если тебя бросят в одиночку. Не давай ослабевать своему рассудку! Все время держи его как пистолет со взведенным курком!" Именно это, вероятно, и помогало противостоять безумию... Стоя на ступеньках крыльца. Колесников по-новому увидел окоченевшие в сонной неподвижности деревья и цветы. Те же, что вчера, и все же не совсем те! Словно бы сполз краешек окутывавшего их покрывала. "Я сумел понять кое-что в саду! - с гордостью подумал Колесников. - А невидимка, хозяин сада, до сих пор не понял меня!" Конечно, цветы в саду сразу же уставились на него. Однако он уже знал, что дело не в цветах. В первый день ему действительно показалось, что они смотрят на него. Но это не было галлюцинацией. Это было всего лишь ассоциацией - неосознанной. Кто-то смотрел на Колесникова из-за цветов! Он смотрит и сейчас, прячась за длинными шпалерами роз, кустами махровой сирени, огромными пестрыми клумбами. Отсюда и ассоциация: глазастый сад! Такое с Колесниковым бывало раньше, и не раз. Вдруг, прячась за стволом дерева или переползая по-пластунски в траве, он вздрагивал и крепче сжимал в руках автомат. Он ощущал как бы толчок. Кто-то смотрел на него - то ли из-под этой груды камней, то ли из той вон рощицы, то ли из-за угла полуразрушенного дома. А иногда разведчик чувствовал пристальный взгляд сзади - кто-то словно бы опускал ему тяжеленную лапу на затылок. (Так было, например, во время десанта в Эстергом-Тат.) Странно, что здесь, в этом саду, на него, казалось, смотрят отовсюду. Кто это? Сам ли штандартенфюрер-невидимка, его ли конрады, безмолвные подручные в черном? Почему-то Колесникову представлялось, что глаза здешнего соглядатая в точности такие же, как у палача Конрада: выпуклые, неподвижные, без блеска. Он стоит, поджидая, среди пышной, ниспадающей до земли сирени. Потом начинается двойное шествие. Колесников идет по аллее, а соглядатай неотступно сопровождает его, перебегая между деревьями. Засечь его невозможно: слишком проворен! Колесников пробовал было засечь - стремительно поворачивался туда, где, по его расчетам, прятался соглядатай. Но тот опережал это движение: успевал втянуть голову в плечи либо быстро присесть в кустах на корточки. При этом раздавался звук, похожий на потрескивание или позвякивание. Как бы там ни было, ясно одно: в саду совершаются убийства. Чудовищные, волосы дыбом! Все вопиет здесь: "Убийство! Убийство!" Даже цветы и деревья свидетели этого убийства. Но убивают здесь поодиночке. Кроме Колесникова, в сад выпускаются, несомненно, и другие заключенные. Вначале он думал, что судьбу его разделяют кролики или морские свинки, судя по разрытым грядкам и клумбам. Потом понял: это люди! Подопытные люди! Нельзя ли установить с ними контакт? Воспользовавшись краткой передышкой между припадками, Колесников обыскал несколько клумб, заглянул под кусты. Не найдется ли где-нибудь "стукалка", которую кто-либо обронил с ноги, спасаясь бегством от ветра? Или клочок "зебровой шкуры", зацепившийся за куст? Нет, не находилось ничего. Сад в этом отношении поддерживался в порядке. Видимо, его тщательно убирали после каждого опыта. И снова испытующе-недоверчивый взгляд Колесникова поднялся от травы и цветов к надменно возвышавшимся над ними стеклянным шарам. Ломая голову над разгадкой сада, он вертел ее и так и этак, поворачивал под разным углом зрения. Да, угол зрения! Именно угол! Все в этом саду изменчиво и ненадежно, одни лишь углы неизменны в нем. И при этом ни одного тупого или острого - все прямые! Почему? Совершая свои пробежки по аллеям. Колесников всегда поворачивал под углом в девяносто градусов. Он запомнил это. Абсолютная прямолинейность планировки! Что это - убожество фантазии? У планировщика не хватило фантазии? Выходит, в саду ничего круглого нет? Как нет? А шары на подставках, украшение старомодных парков? Украшение? Только ли украшение? Смутные догадки начинали роиться вокруг них, как мошкара по вечерам у зажженных ламп. Светятся ли эти шары во мраке. Колесников не знал. Его ни разу не выводили на прогулку с наступлением сумерек. И это тоже было подозрительно. Стеклянные шары были расставлены вдоль аллей в определенном, по-видимому, строго продуманном, порядке. Интервалы между ними не превышали двадцати метров. На площадке у водоема, находящегося в левом углу сада, торчат даже три шара. Если исходить из предполагаемых вкусов планировщика, то нужно признать, что это некрасиво. Это же несимметрично! А, судя по всему, планировщик больше всего заботился о симметрии. Стеклянные шары, установленные вдоль аллей и, что особенно важно, у перекрестков аллей, являются, если можно так выразиться, наиболее приметной деталью пейзажа. И он, военный моряк, штурман, с первого же взгляда не понял назначения этих шаров! Да, запутал, закружил проклятый сад! Но сейчас все изменилось. После открытия у кирпичной стены ("резеды в саду нет, хотя ветер пахнет резедой!") борьба с невидимкой идет уже на равных. (Понятно, тут Колесников чуточку хитрил сам с собой. Как это - на равных? Пока что перевес у врага. Он держит в руках отравленный ветер.) Вот и сейчас наотмашь рубанул ветром! Не дал, гад, додумать до конца... - Не бьют? - повторял Колесников со злостью. - У вас, говоришь, не бьют? Врешь, гад, лупоглазая сволочь! Еще как бьют! Только не плеткой-девятихвосткой, а этим вашим пахучим ветром! Сегодня между Колесниковым и штандартенфюрером завязалась упорная борьба вокруг водоема. Издали Колесников видел его много раз. Каменный, низкий, почти на уровне земли. Острый глаз разведчика приметил также лилии, которые плавали в водоеме, как лебеди. Три стеклянных шара (снова эти шары!) стояли вокруг, будто стражи, которым приказали охранять покой лилий. Но все это, как сказано. Колесников видел только издали. К водоему не приближался. Почему? Потому что штандартенфюрер хотел, чтобы он приблизился к водоему. А с первых дней своего пребывания в саду Колесников неуклонно придерживался принятой тактики: делать все наперекор врагу! Он стоял посреди аллеи - спиной к водоему, лицом к ветру. Сорванные листья закружились перед ним. К черту, к черту! Он с раздражением отмахнулся от них, как от ос. Движение оказалось для него слишком резким. Он пошатнулся и чуть было не упал. Фу! Не вздохнуть, не перевести дух! Ветер давит в грудь сильнее и сильнее!.. Некоторое время Колесников стоял так, подавшись вперед, преодолевая не только натиск ветра, но и все нарастающий тоскливый страх, желание повернуться к ветру спиной, опрометью кинуться бежать от него суда попало, хотя бы и к этому водоему с лилиями. Тахометр торопливо тикал в груди. Стрелка его, наверное, уже давно металась у красной ограничительной черты. Было невообразимо мучительно слышать это ускоряющееся тиканье и все же стоять на месте. Чтобы не так сносило к водоему. Колесников, зажмурившись, попытался ухватиться за ту благоуханную пушисто-белую ветку, которая свешивается над узкой тропинкой далеко отсюда, на южном берегу Крыма. Но, к удивлению его, оказалось, что он забыл, как пахнет алыча! Наконец тоска и боль в груди стали нестерпимыми. Закрыв лицо руками, как тогда в бомболюке ДБ-3, Колесников опустился на землю... Вероятно, он сильно надышался отравленным ветром, потому что вскинулся с криком среди ночи. Ему почудилось, что он засыпан... Ну так и есть! Лежит навзничь. Черной глыбой над ним навис мрак. В ушах медленно слабеет гул удаляющихся самолетов. Засыпан, засыпан! Горло перехватило удушье. Описать подобное пробуждение невозможно. Это несколько секунд агонии... Вдруг Колесников увидел перед собой расплывчатое серое пятно. Что за пятно? Края его определились, стали более четкими. Это четырехугольник. Какие-то темные линии пересекают его. Но это же окно! Оно зарешечено. А за окном идет дождь. Колесников продолжал лежать навзничь, не спуская глаз с окна. Хоть оно и закрыто, все же как будто легче так дышать. Чтобы окончательно успокоиться, он начал вспоминать одну из наиболее удачных разведывательных операций, в которых участвовал, - вылазку в осажденный Будапешт... Пятно на противоположной стене немного похоже на свет сигнального фонаря, который тогда нес батя. Зажегся - погас! Зажегся - погас! Батарейки приходится экономить. Их должно хватить не только до места назначения, но и на обратный путь. Когда батя присвечивает фонарем, видно сужающееся черное отверстие. Словно бы идешь не по горизонтальной трубе, а метр за метром проваливаешься вниз, к центру земли. Идешь - неточно сказано. Ползешь, передвигаешься гуськом, на четвереньках, бороздя подбородком зловонную жижу. Ведь это канализационная труба. Выпрямиться в ней нельзя. Можно в лучшем случае брести согнувшись, и то лишь на отдельных участках, а потом опять надо опускаться на четвереньки. Разведчики уже не в первый раз пробираются в осажденный Будапешт. Сначала это было проделано в январе. Ходили в Пешт добывать из сейфа Дунайского пароходства секретные карты минных постановок на Дунае. Сейчас - в начале февраля - отправились в Буду за "языком". Мир в трубе тесен. Приподними голову - стукнешься затылком о свод. Отведи руку в сторону - коснешься стены. Обернись - увидишь мерно покачивающийся слоновый хобот. Это противогаз. Большинство разведчиков в противогазах. И все равно невообразимо трудно дышать. Задыхаешься, как в гробу. А когда переходили под землей передний край, ужасно донимал грохот. Батя сказал шутя, что это трамваи проносятся наверху. Трамваи? Как бы не так! Откуда в осажденном Будапеште трамваи? Это канонада. От нее сотрясается свод и по телу проходит дрожь. Отчасти похоже на гидравлический удар от взрыва глубинной бомбы. До чего же сильно, однако, резонируют эти трубы под Будапештом! Да, почти беспрерывное содрогание труб. Ощущение такое, будто забрался внутрь органа. По цепочке передают: "Отдых! Пять минут - отдых! Батя приказал - отдых!" Сгрудившись, присаживаются на закруглении трубы. Адски ломит плечи и шею. Противогазы на время сняты. В каждом подразделении есть, как правило, свой Теркин, задача которого поднимать в трудную минуту настроение товарищей. Есть Теркин и у разведчиков. Это Жора Веретеник. Откуда-то из глубины трубы раздается его задиристый хрипловатый голос: - Что, брат Коцарь, накланялся в трубе-то? Подожди немного, станут после войны снимать о нас кино, такую небось галерею под сводом выведут! Как в метро! И зашагаешь ты в ней в полный рост, а батя будет присвечивать тебе, причем вверх, под самый потолок, чтобы все видели, какой он высокий! - И правильно, - отзывается Коцарь. - Зачем зрителя в эту трубу за собой тащить? Он же отдохнуть, поразвлечься в кино пришел. - Во-во! - подхватывает Веретеник. - А потом вылезем мы наружу и начнем взад-вперед по осажденному Будапешту на мотоциклах шастать - под солнышком, среди бела дня! В трубе смеялись. Ну и выдумщик же этот Жора! И откуда что берется! - Конечно, прифрантят нас, побреют, - задумчиво вел тот свое. - Сапоги почистят нам до блеска! Думаешь, такого, как ты сейчас, покажут зрителю? Приятно ему, скажи, на замазуру в кино смотреть? Коцарь подумал, не обидеться ли, но не удержался и тоже захохотал. - Ничего, - утешил разведчиков батя. - Вернемся домой - по два флакона одеколона на каждого! Одеколон первоклассный - "Коти"! После душа обливайся себе на здоровье. Как в частушке поется: "Окати меня, окати "Лориганом де Коти"!" (За день или за два до того в Пеште был захвачен парфюмерный магазин. И батя предупредил: "Если вернемся из Буды, встречайте с одеколоном!") - Ну, хлопцы, побалакали - и хватит! Подъем! И опять заколыхались впереди согбенные фигуры людей, упрямо, в тесноте, духоте, омерзительной вони пробирающихся в захваченную гитлеровцами Буду... Наконец дошли. Всплытие! С дерущим по нервам скрежетом отодвинута крышка люка. Навстречу хлынул воздух, отдающий пороховой гарью, но холодный, свежий! Колесников проворно поднялся по железным скобам, выглянул из колодца. Тотчас же к его разгоряченному лицу прикоснулось что-то холодное. Снег! Над мостовой колышется пелена медленно падающего снега. Осажденный город затемнен. И еще острее от этого ощущение его притаившейся опасной огромности. Улица безлюдна. Справа чернеет какой-то заколоченный досками киоск. Слева угол высокого ослепшего здания - окон не видно, затянуты маскировочными шторами. Хотя нет! Какие маскировочные шторы? Это же не дом, лишь каркас дома, развалины. Неподалеку послышались шаги, голоса. Патруль! Колесников стремглав свалился в глубину колодца, как при срочном погружении подлодки. Каблуки с подковками процокали мимо. Снова тихо. Снег продолжает беззвучно падать. Один за другим разведчики выбираются на мостовую и тротуар. Улица пуста по-прежнему. Этот район Буды словно бы вымер. Наверное, все гитлеровцы и салашисты на переднем крае, а жители спрятались от обстрела в бункерах. Вдруг все озаряется колеблющимся призрачным светом. Хлопья снега, падающие в черных провалах между домами, окрасились в зеленое. Ракета? Да. При свете ее Колесников видит посреди мостовой окоп с аккуратно уложенным бруствером. Низко пригнувшись, разведчики перебежали к окопу, залегли в нем. Спине очень холодно. Пробираясь на четвереньках в этой канализационной трубе. Колесников вспотел - белье хоть выжми. Сейчас он остывает на холоде. Нет, еще что-то случилось! Завел за спину руку. Куртка разорвана на спине в клочья. Это, стало быть, когда он приподнимался в трубе и касался спиной свода... Снег повалил сильнее. Снег сейчас кстати. Хлопья падают, падают, застилают глаза... Этой ночью Колесников проходил как бы анфиладу снов, длинную, плохо освещенную, и почти бегом. Ни в одном сне не полагалось задерживаться. Он очень спешил проснуться. Стеклянные шары поджидали его в саду, надменно возвышаясь над клумбами и кустами. Под утро повторился кошмар с операционной. (Сама повторяемость его была зловещей.) Колесников лежал на высоком, застеленном простыней столе. Вокруг толпились шары на покачивающихся металлических стержнях. - Я не хочу! - сказал он и открыл глаза. Было утро, поскрипывала, подрагивала дверь - это надзиратель возился с замком по другую ее сторону. К сожалению. Колесников малость подзамешкался, не успел переключить внимание на какую-нибудь успокоительную мысль. Его задержало то, что пытался вспомнить, на чем стояли эти стержни - на колесиках или на плитах? Почему-то обязательно нужно было это вспомнить. Нет, так и не вспомнил. Позвякиванье металлических стержней мало-помалу перешло в тоненький детский плач. Или это, вздрагивая, звучала струна на одной высокой ноте? Он вышел в сад, неся в себе эту монотонно звучащую, тоскливую ноту. Накрапывал тихий дождик. Такой дождик успокаивал. Шел бы он летом, сказали бы: грибной. Погода как раз была ничего. Все было бы ничего, если бы не эта тоскливая, монотонно звучащая нота... Сад будто нахохлился под дождем. Обвисли ветки кустов и деревьев, поникли цветы на клумбах. Вдали, между деревьями, все было затянуто шевелящейся, негромко шуршащей пеленой. По обыкновению. Колесников некоторое время постоял на ступеньках, ожидая появления ветра. Ветер медлил. Нельзя было этим пренебрегать. Как раз в минуты затишья Колесников превращался из преследуемого в преследователя. Центральная аллея, уставленная по обеим сторонам стеклянными шарами (до недавнего времени он считал их только старомодным украшением парков), идет от дома под углом. Дальше - горбатый мостик через ручей. Главную аллею пересекают боковые. На одной из развилок водоем с лилиями. Если повернуть от водоема под прямым углом (все только под прямым!), то упрешься в стену, а у подножия ее увидишь клумбу с вытоптанной резедой. Колесников как бы взглянул на сад сверху. До чего же прямолинейна его планировка! Непогрешимо прямолинейна. Никаких кругов или овалов, никаких плавных, изогнутых линий. До Колесникова это дошло не сразу - лишь после второй или третьей "прогульки". Тогда он подумал: солдафонский стиль! Глупости! При чем тут стиль? Всегда во время своих так называемых "прогулок" Колесников поворачивал под углом в девяносто градусов. Почему? А вот почему. Маршрут его движения был предопределен! И это был строго прямолинейный маршрут. Кто-то хотел, чтобы он двигался именно так, а не иначе, не сворачивая ни на шаг в сторону, ни в коем случае не отходя от аллей и дорожек. Газонов не топтать? О нет! Дело, конечно, не в газонах. Спеша управиться до появления ветра. Колесников кинулся бегом по главной аллее. Почти сразу он спохватился и с упрямым озлоблением круто свернул с дорожки на траву. Сделал это так быстро, что сразу же упал, споткнувшись о какой-то предмет, спрятанный в траве. Что за предмет? Он раздвинул траву руками. Черная пластмасса... Вентилятор! К нему от дома тянется провод. Лопасти у вентилятора очень большие. Сейчас лопасти неподвижны. Само собой! Ветра же нет. Правильнее сказать не так. Лопасти неподвижны не потому, что ветра нет, а ветра нет потому, что лопасти вентилятора неподвижны! Колесников не очень удивился своей находке. Он ожидал увидеть здесь вентилятор. Через несколько шагов в траве обнаружен второй, точно такой же, дальше третий, четвертый... Так вот откуда несется змеиный свист! Вентиляторы гонят вдоль аллей шквал, пахнущий резедой! Торопясь успеть до начала припадка. Колесников пересек сад. Старательно замаскированные вентиляторы из черной пластмассы были повсюду: в траве, в кустах, в клумбах. Длинной вереницей они протянулись вдоль аллей! Только вдоль аллей! Можно было ожидать, что вереница вентиляторов упрется в кирпичную стену в том закоулке сада, где вчера (или позавчера?) Колесников вытоптал резеду. Но вентиляторы уводили за собой дальше, куда-то вдоль стены. Дождь продолжал шелестеть в саду. Не обращая внимания на то, что одежда его промокла насквозь. Колесников побежал вдоль стены. Вентиляторы вывели его к крутому обрыву. В этом закоулке сада он еще не бывал. Дорожка кончилась. Трава была вытоптана здесь, кустарник поломан. Впечатление такое, будто с горы скатилась лавина. Но подробностей рассмотреть нельзя - мешает дождь. Зыбкая завеса колышется между деревьями. Стоя над обрывом. Колесников перевел дух. Со вчерашнего вечера воображение настойчиво рисовало перед ним нечто подобное: глубокую яму, траву, вытоптанную множеством ног, поломанный кустарник. Действительность внесла свою поправку, но незначительную. Он увидел не яму, а обрыв - всего только и разницы. Поблизости должен быть вентилятор, последний в веренице вентиляторов. Где же он? А! Тут как тут! Присел у ног Колесникова в высокой траве, сложив свои лопасти-крылья. Похож на ворона, угрюмо сутулящегося под дождем. Других вентиляторов на краю обрыва можно не искать. Они не нужны. Это последнее звено в цепи! Да, а стеклянный шар? Чуть в стороне, прячась в листве деревьев, тускло поблескивает металлическая суставчатая труба, увенчанная шаром. Вот без него никак нельзя было бы обойтись. У обрыва-то! Наиболее важный пункт обзора! Чем-то с самого начала были неприятны эти стеклянные шары на шестах. Быть может, поэтому Колесников старался не обращать на них внимания, пытался забыть о них, хотя они попадались через каждые двадцать метров. На площадке, где водоем с лилиями, этих шаров было целых три! Украшение старомодных парков? Э нет! Совсем не так безобидно. Колесников вплотную приблизился к шару. Какой же это шар? Это линза, закрепленная на вертикальной трубе! Иначе говоря, перископ, подобие перископа! Отвернувшись от линзы, он напряженно вглядывался во что-то внизу среди кустов. Лохмотья одежды? Придерживаясь за стволы деревьев, оскользаясь в мокрой траве. Колесников съехал на пятках к подножию обрыва. Да, лохмотья! Обрывки серого женского халата. Клок рукава от полосатой куртки. Резиновая детская подвязка. Все, что осталось от людей, которых пригнали сюда вороны-вентиляторы! Трупов у подножия обрыва нет. Их своевременно убрали. Нельзя не отдать должное здешнему обслуживающему персоналу - в саду поддерживается образцовый порядок. Но можно ли вытравить память о совершенном преступлении? Память об убийствах пропитала весь сад, каждую травинку, каждый цветок, как кровь пропитывает землю. Кем же были эти несчастные, доставленные сюда, по-видимому, из разных лагерей, подвергнутые пытке страхом, предшественники Колесникова по эксперименту? На самом деле, конечно, подвергаемых эксперименту впускали в сад поодиночке. Но Колесникову представилось, как вдоль стены, подгоняемые змеиным свистом, бегут мужчины и женщины, крича, плача, таща за собой за руку маленьких детей. Последний порыв ветра - и люди, цепляясь друг за друга, падают, прыгают, катятся вниз. Финальная фаза эксперимента! Наблюдатель, оторвавшись от объектива перископа, делает запись в журнале опытов... Так, под мерно моросящим дождем, до конца раскрылась перед Колосниковым суть сада. Он вдруг увидел его отвратительное нутро. Застенок? Не просто застенок. Полигон для испытания ядовитого газа. Пыточная вольера! Слабое позвякивание за спиной... Он оглянулся. Суставчатая труба, торчавшая на краю обрыва, медленно удлинялась. А! Поднимается линза перископа! Ищет Колесникова. Вероятно, подойдя к ней слишком близко, он исчез из поля обзора. Со скрипом и лязгом механизм сада-полигона возобновил свою работу. Не отрываясь, Колесников смотрел на стеклянный шар, подножие которого все удлинялось. Соглядатай! Это и был тот соглядатай, который прятался среди кустов и деревьев и неотступно сопровождал Колесникова в его "прогульках". Их было много в саду, этих соглядатаев, они последовательно как бы передавали подопытного друг другу. С помощью этих стеклянных глаз, нескольких десятков глаз, кто-то, сидя за своим письменным столом в доме, изучал поведение узников сада, ни на секунду не выпуская их из поля зрения. И он был неутомимым работягой. С поспешностью сбрасывая непригодных с обрыва, жадно принимался за новеньких, методично, согласно заранее выработанному плану занятий, анализируя их поведение под шквальными ударами ветра, пахнущего резедой. Колесников сделал для проверки шаг в сторону. Негромкий лязг, тонкое вкрадчивое позвякивание... Описав полуоборот, стеклянный глаз изменил свое положение. Да, перископ! Между тем ветер уже появился в саду. Сорванные с веток листья кружились и приплясывали у ног, вентиляторы взволнованно стрекотали в траве, сыпались с деревьев потревоженные дождевые капли. Но Колесников не замечал ничего. Видел над собой только этот холодно поблескивающий, нагло выпученный стеклянный глаз. Он подумал: "А, трусливый тонкоголосый фриц! Ты спрятался у себя в доме? Отсюда мне не дотянуться до твоего горла. Но я собью с тебя твои стекляшки!" Этого, конечно, нельзя было делать. Надо бы выждать, притвориться. Но Колесников не умел притворяться. И он сорвался! Обеими руками схватил шест, налег на него плечом. Толчок! Еще толчок!.. Когда-то он был очень силен, участвовал в соревнованиях флотских гребцов. Но если бы в то время предложили ему вывернуть такой вот шест из земли, он отказался бы. А теперь, потеряв в плену былую спортивную форму, измученный, тощий, кожа да кости, не раздумывая бросился на этот шест, и тот затрепетал, как былинка, в его руках. Все плыло, качалось вокруг. Ветер негодующе свистел и выл в саду. Ветки деревьев пригибались чуть ли не до земли. Мокрая от дождя трава ложилась рядами, будто намертво скошенная невидимой косой. Ветер, ветер! Тяжелыми свингами он бил в лицо, отгоняя от шеста. Но Колесников не ощущал ни боли, ни страха. Для страха не осталось места в душе. Она была заполнена до краев ненавистью к врагу, к этому невидимке с тонким голосом, который прячется где-то там, внутри дома, выставив наружу только круглые свои стеклянные глаза. Шквал за шквалом проносились вдоль аллей. Земные поклоны отбивала сирень. Лепестки ее взвивались и носились между кустами и клумбами, как снежинки. И в центре этой внезапно налетевшей вьюги стоял Колесников. Шест гнулся в его руках, линза со скрипом описывала круги и взблескивала над головой. Он задыхался от запаха резеды, кашлял и задыхался. Стучало в висках, ломило плечи. Но страха не было. Дуй, хоть лопни! На куски разорвись, лупоглазый гад! Последним судорожным рывком он вытащил шест из земли, своротив набок каменную плиту-подставку. Дребезг разбиваемого стекла!.. Колесников не устоял на ногах. Захлебнувшись ветром, он повалился на землю вместе с линзой и шестом. Но не выпустил их из рук! Продолжал с силой сжимать металлический ствол перископа, будто это и был заклятый его враг-невидимка, тонкоголосый штандартенфюрер, до горла которого он так хотел добраться... 3. ЗАТАИТЬСЯ ПЕРЕД ПРЫЖКОМ Придя в себя. Колесников не открывал глаз, не шевелился, выжидал. Где он? Не в саду, нет. И не в своей комнате - это понял сразу. Он лежал навзничь, и лежать было удобно. Спиной, казалось ему, ощущает пружинный матрац. Сильно пахнет йодоформом, эфиром, еще чем-то лекарственным. Но уж лучше йодоформ, чем эта резеда! Он не размыкал век и старался дышать совсем тихо - прислушивался. В комнате, кроме него, были люди. Они разговаривали неторопливо, будничными, скучными голосами: - Ну хотя бы те же иголки. С каким бы я, знаешь, удовольствием сделал ему маникюрчик, загнал под ногти парочку иголок! - Маникюрчик, иголки! Попросту избить - и все! За порчу садового инвентаря. Отличная была, кстати, линза, почти новая. Кто-то вздохнул: - Нельзя! Профессор... - О да! Профессор называет девятьсот тринадцатого своим лучшим точильным камнем. Пауза. - А какая нам польза от такого точильного камня? Слышали же по радио о фюрере. - Тише! Не надо вслух о фюрере. Теперь у нас фюрером гросс-адмирал. Снова пауза. - По-моему, профессору надо бы поторапливаться. Русские совсем близко - в Санкт-Пельтене. - Штурмбаннфюрер несколько раз докладывал профессору. - А он не хочет ничего слушать. С головой зарылся в свои формулы, как все эти проклятые очкарики-интеллигенты! - Ты не должен так о профессоре! Он штандартенфюрер СС и наш начальник. - Наш начальник - Банг! Не учи меня, понял? Хоть ты не лезь ко мне в начальники! - Тише! Вы разбудите нашего русского. - Черт с ним! Пора бы ему уже проснуться. Нет, лучше растолкуйте мне, что будет с лютеолом, когда профессор закончит свои опыты. - Как что? Гросс-адмирал припугнет лютеолом русских. Колесников не выдержал и шумно перевел дыхание. - А! Очнулся! - сказал кто-то. - Живуч, - ответили ему и хрипло засмеялись. Больше не имело смысла притворяться. Колесников открыл глаза. У койки сидели несколько эсэсовцев, накинувших поверх мундиров белые больничные халаты. Они смотрели на него, вытянув шеи, подавшись туловищем вперед. Глаза у них так и горели. Похоже, это лагерные овчарки. Ждут команды "фас", чтобы броситься на него. Но команды "фас" не последовало. Кто-то вошел в комнату. Начальство! Стук отодвигаемых табуреток - эсэсовцы вскочили и вытянулись. Профессор? Как будто бы молод для профессора. Значит, Банг? - Он очнулся, герр доктор! А, это доктор! Над Колесниковым склонилось широкое и плоское, на редкость невыразительное лицо. Он почувствовал, как холодные пальцы берут его руку, ищут пульс. - Иглу для укола! Для укола? Что ж, надо радоваться, что иглу вводят под кожу, а не под ногти. Но, быть может, дойдет черед и до ногтей? Укол подействовал сразу. ...Среди ночи Колесников проснулся. Наверное, это была ночь. В доме тишина. Кто-то зевает - протяжно, со вкусом. Зевок прерван на половине. - Дать тебе пить? Судя по голосу, тот самый специалист по "маникюрчику". Бережно поддерживая голову Колесникова, он помог ему сделать несколько глотков из поильника. Однако, больно пошевелиться! Надо думать, изрядно расшибся и расцарапался, воюя в саду с этой линзой-перископом. Колесников очень медленно возвращался к жизни. Он погружался в забытье, потом ненадолго приходил в себя и видел склонившиеся над собой хари эсэсовцев и слышал их грубые, хриплые голоса. Перед его глазами мелькали руки, поросшие рыжими или черными волосами, разматывались и сматывались бинты, проплывал поильник с длинным и узким носиком. И где-то все время дробно-суетливо позванивала ложечка в стакане. Звон этот становился более явственным, беспокойным. Он врывался в уши как сигнал тревоги... Но и без того Колесников понимал, что опасность надвигается. Чем лучше он чувствовал себя, тем ближе, реальнее была эта опасность. Пройдет еще несколько дней, и "сиделки" в черных мундирах выведут его за порог дома. Настежь распахнется вольер, где профессор проводит свои опыты над ним. И тут уж ему несдобровать! Проклятые опыты доконают. Он был еще так слаб, что зачастую путал явь и бред, явь и сны. Ему чудилось, что Нинушка, одетая в то же платье, в котором приезжала к нему в Севастополь, подходит на цыпочках и осторожно, не скрипнув пружинами матраца, садится на краешек его койки. И они разговаривают - напряженным шепотом, чтобы не услышали "мертвоголовые". Странный это разговор, путаный, сбивчивый. "Помнишь, я нагадал тебе в Крыму счастье?" "Да". "И ты была счастлива? Я от души нагадал тебе". "До сих пор помнишь про Крым?" "Еще бы!" Он спохватывается: "Но мне нельзя разговаривать с тобой. Это запрещено". "Кто запретил?" "Я сам". "Почему?" "Дал зарок". "Ну ничего. Это же сон. Во сне можно". Правильно, пожалуй. Это ведь только сон... Он начинает рассказывать, как плохо было ему в тот ее приезд в Севастополь. Она уносилась в медленном вальсе все дальше и дальше. И словно бы что-то обрывалось у него на сердце с каждым поворотом. А затем, проводив ее на автобус до Алупки - к мужу, он брел, опустив голову, по тихим, темным, опустевшим улицам. Сейчас на Приморском бульваре обступят его весельчаки лейтенанты, станут восхищаться Ниной и шумно завидовать ему. Он вытерпит это. Стиснет зубы и вытерпит. Нестерпимо другое - ревность... Вот почему мысли о том приезде ее в Севастополь были под запретом. Он не хотел оплакивать несбывшееся, ныть, жаловаться - даже наедине с собой. Это расслабляло. А он должен был сохранить душевные силы - шла война. И теперь, подумать, жалуется ей на нее же! Чего не случается во сне! "Ну, не сердись на меня, Витя!" "Я не сержусь. Что поделаешь, так вышло". "Значит, все эти годы ты запрещал себе думать обо мне? И как - получалось?" Он молчит. Но во сне не отмолчишься. Во сне говорят только правду. "Не очень получалось", - с запинкой отвечает он. И прерывистый шепот над ухом: "Я так рада, Витя..." Шепот делается напряженнее, тревожнее: "Имей в виду, пришел тот, с тонким голосом! С ним еще двое. Они у твое