х водой и вспаханная ручьями. Параллельно ей широко и ровно протянулась "дозорка", его, Голова, детище, стоившее многих бессонных ночей, треволнений и таких забот, которые не приходилось испытывать самому изворотливому хозяйственнику. Один он знал, как нелегко было строить дорогу знаменитым "хозспособом", ловчить, выпрашивать тракторы и бульдозеры, добывать бетонные трубы, цемент, перетаскивать через овраги громоздкие скреперы, каждый из которых он, ручаясь головой, обязывался возвратить в целости и сохранности... Ревностным взглядом Голов окинул дорогу. Ливень лишь подсвежил ее. Подполковник остановился на мостике через неглубокий овраг и, наблюдая, как под ним с веселым журчаньем бежит рыжая дождевая вода, испытывал ни с чем не сравнимое удовлетворение. Хорошо вот так бездумно стоять после ливня одному в тиши пограничья, стоять и глядеть на бегущую воду, ощущать на спине солнечное тепло. Голов знал, что он не один - с вышки за ним наблюдает часовой. И, наверное, давно сообщил на заставу. Подполковник надел еще не просохший китель, поправил фуражку - надо шагать дальше. 7 Кряхтя под грузом пятипудового мешка сахара, старшина Холод осторожно поднялся на приступку, передохнул, потом, напрягшись, скинул мешок ушками вперед на стеллаж, рядом с другими. Каких-нибудь полтора часа тому назад на продовольственном складе в беспорядке лежали мешки с крупой и сахаром, ржаной и пшеничной мукой, стол был завален всякими пакетами, кульками, а на самом краешке, ближе к свету, падавшему в склад из открытых дверей, лежали счеты. Сойдя с приступки и чувствуя во всем теле усталость, Холод удовлетворенным взглядом окинул помещение склада - кругом был порядок, какой он, старшина пограничной заставы, любил во всем и старался поддерживать постоянно. Вот и сегодня один, без чужой помощи, такую гору перелопатил! И это - после бессонной ночи, после тревоги. Осталось кое-что на счетах проверить - и можно отправлять продовольственный отчет. Холод выглянул на улицу. Небо, чистое, без единой тучки - вроде гроза прошла стороной, а тут и не брызнуло, - сияло голубизной. Заходящее солнце все еще горело во весь накал, никак не хотело угомониться. Наверное, от усталости Холоду день казался безмерно длинным. С тех пор как капитан Суров отправился в лесничество, бог ведает, сколько времени уползло, сколько дел переделано, а стрелки часов еле-еле, как неживые, передвигаются по кругу. Правда, не особенно давали работать - то и дело дежурный звал к телефону, вроде у старшины только и дел туда-сюда бегать. Кому забота, что продовольственный отчет не составлен, что ждет недостроенное овощехранилище и опять же не в порядке стрельбище - что-то заедает в системе бегущих мишеней. Черт им рад, бегущим!.. Придумали на свою голову. То ли дело лет пятнадцать назад - никаких тебе рельсиков-тросиков, все просто и ясно: "показать", "убрать". Нынче придумали, с техникой чтобы. А она заедает, техника. Хорошо, ежели болтун этот, Шерстнев, в самом деле наладит. Шерстнев. Штукарь. А руки золотые. Если б не язык да строптивый характер, старшина, может рад был бы, что Лизка тянется к нему, вертопраху. - Ты, - говорит, - папочка, консерватор. Это же надо, гадский бог, подхватила у Шерстнева словечко!.. Хорошо ей словечками бросаться - ни заботы, ни работы, знай учись, покамест батька вкалывает, покамест в консерваторах обретается. Правда, плохого о Лизке не скажешь: десятилетку окончила на "хорошо" и "отлично", в институт собралась. Ежели поступит, будет у Холода свой лесовод. Гоняя костяшки счетов, Холод время от времени поглядывал в открытую дверь, ждал - могут позвать. Склад стоял ниже заставы, отсюда были видны оцинкованная крыша с прикрепленным к коньку красным флагом и верхний срез ворот, увенчанный звездой. Стоило на пару минут оторваться от счетов, как начинали одолевать заботы - отчет отчетом, а старшина заставы - он и хозяйственник, он и строевик, в первую очередь, он и политработник... Мишень заедает... Мало ли еще где заедает. А осень на носу. А инспекторская проверка не за горами. Говорят, сам генерал Михеев председателем комиссии. А у того строго. Глянет из-под насупленной брови - морозец по коже... Сверху послышался голос дежурного: - Товарищ старшина, к телефону! Холод откликнулся не сразу. Снял очки, прежде чем спрятать в синий пластмассовый футляр, подержал на ладони - легкие, в тонкой золотистой оправе, непривычные, он приобрел их недавно. - Товарищ старшина! По деревянным ступеням Холод поднялся к заставе, на ходу одернул гимнастерку - топорщится на чертовом брюхе. - Што там - горит? - Никак нет. С вышки звонят. - Колесников? - Так точно, вас требует. Холод поднялся на первую ступеньку крыльца: - Учишь вас, учишь... Требует... Старшего просят. Понятно? Дежурный, пропуская старшину, отступил от двери. - Так точно. - Забежал вперед, к столу, уставленному аппаратурой, позвонил. С вышки откликнулись. - Колесников у телефона, товарищ старшина. Холод приложил к уху телефонную трубку: - Что у вас? Лицо старшины, только что выражавшее брюзгливое недовольство, преобразилось. - Где подполковник? - Прошел Гнилую, товарищ старшина. Гнилая... Четыре километра от заставы. В хорошую погоду - час ходу. После дождя - все полтора, если не два. Холод впервые за весь день пожалел, что нет на заставе капитана. Пускай бы сам встречал начальника пограничного отряда, пускай бы докладывал. А свое старшинское дело Холод бы исполнил как надо: чтоб начальство не придралось к внутреннему порядку, чтоб отдохнуть было где и, само собой разумеется, поесть. Но... надо встретить подполковника как положено, на стыке бы надо лучше всего, однако коль уж миновал его, все равно выехать ему навстречу. Оглядел дежурную комнату, самого дежурного - с головы до носков начищенных сапог, а заодно и себя. - Машину! И еще подумалось: надо бы гимнастерку сменить, эта пропылилась, измята порядком. А сапоги обмахнет в пути, в машине сидя. - Машину невозможно, товарищ старшина. - Как так? - Холод строго посмотрел на дежурного. - Что значит невозможно? Сполняйте приказ! - И тут как по голове обухом: газик-то неисправный, потому и Колесников на вышке стоит. Вот так штука!.. Теперь Холоду сдавалось, что время летит бешено. Что-то надо было предпринимать, раздумывать недосуг, коль начальник отряда, считай, одной ногой на пороге. - Поднять Шерстнева, товарищ старшина? - осторожно спросил дежурный. - Не знаю такого шофера. Понятно? - Так другого нету. Шерстнев на полуторке - в момент. Когда человеку под пятьдесят, иной раз мысли прорываются вслух. - Нема так нема, - произнес Холод. - Значит, на своих двоих надо. - И про себя подумал, что ни за какие коврижки не посадит на машину Шерстнева - приказ есть приказ: сняли с машины, стало быть, и близко к ней подходить не имеешь права. - Что вы сказали, товарищ старшина? - Спросят, докладайте: старшина вышел на правый фланг. - Есть. - За меня старший сержант Колосков остается. Холод, оскальзываясь, шел еще влажной дозорной дорогой и думал, что подполковник останется недоволен - по себе чувствовал: трудно шагать после проливного дождя по скользкому суглинку. Однако же, что поделаешь, не нарушать же самим подполковником отданный приказ относительно Шерстнева. Так что, ежели разобраться, старшина действует точно и согласно приказу. Близился вечер. Солнце висело над задымленным горизонтом - где-то там, далеко впереди, за редким березником, видать, занялся лесной пожар: клубы дыма поднимались снизу от леса и растекались по окаему розового неба; наверное, от молнии загорелось. К вечеру смолкли жаворонки, улетели грачи - весь день орали на жнивье. Одни длиннохвостые сороки противно трещали в крушиннике. Холод прикинул: через каких-нибудь полчаса сядет солнце; прибавил шагу. Подполковника и старшину разделял двускатный лысый бугор с пограничным столбом на вершине. С высоты был он далеко виден, столб с красно-зелеными полосами - как маяк. От него до заставы ровно три километра. Холод шел быстро, торопился. Над влажной землей темными тучками толклись комары. Старшина взмок, пот проступил на плечах, у ворота гимнастерки, вокруг пояса, затянутого на тугом животе. Дышалось трудно. "Таки ж, гадский бог, становлюсь старым, - с горечью думал Холод, глядя на пограничный столб, откуда должен был появиться Голов. - Дед Кондрат, матери его ковинька! Предстанешь перед начальником отряда как мокрая курица". На весенней поверке Холод впервые почувствовал в себе непривычную тяжесть - еще взобрался на брусья, кое-как кувыркнулся и как куль муки плюхнулся наземь. А какой строевик был! Был! Был да весь вышел. Тогда подполковник и сказал потрясшие Холода слова: - Расторговался, старшина! С ярмарки, стало быть, едешь. - Никак нет, товарищ подполковник, я еще при полной силе, - ответил тогда ему Холод. Слова-дрова. Голова не проняли, не убедили. - Была сила, когда мама носила. Пора на пенсию, - сказал он. Разговор на первый взгляд шутейный, мимолетный, но Холод почувствовал: подполковник говорит всерьез, не шутит. Хотел вечером подойти, по-хорошему попросить: так, мол, и так, товарищ подполковник, зараз мне сорок девять, исполнится на будущий год аккурат полсотни - отсылайте тогда на пенсию. Тогда и Лизка в институт пристроится, и мне место обещано в лесничестве, и Ганне дело найдется. Мы ж отсюдова - никуда, приросли, что называется, к границе. Хотел, да не пошел - гордость, что ли, помешала или из-под подполковничьих очков светились холодом глаза. О чем-то говорил с Головым Суров, вышел от него расстроенный, но так случилось, что ни Холоду ничего не сказал, ни Холод его ни о чем не спросил. Холод поднялся на вершину. Голов был на полпути к пограничному столбу, и отсюда, с высоты, казался меньше ростом, не таким грозным. 8 Шагать в мокром кителе было неприятно, но Голов думал - так быстрее высохнет. Дорога не была в тягость, ходить пешком он любил. Пожалуй, во всем пограничном отряде никто столько раз не измерил ногами участок границы от стыка до стыка, как он, Голов. И сегодня планировал пойти в ночь на проверку нарядов. Вот, думал он, надо привести в порядок одежду. Снизу, поднимаясь по склону, Голов увидел старшину Холода, сразу узнал его, освещенного косыми лучами заходящего солнца, краснолицего и неловкого, с заметно выступающим животом и грузной походкой. Его кольнуло, что Суров вместо себя послал старшину. Сам начальник заставы обязан был встретить. Много себе Суров стал позволять. В независимость играет. "Я тебе, уважаемый капитан, дивертисментики эти раз и навсегда - под корень, десятому закажешь. Думаешь, важное задержание, так тебе позволительно вольности допускать. Изволь служить!.." Гнев мигом прошел, едва Голов вспомнил о своем виде. Внешний вид - первым долгом. И не потому, что по одежке встречают. Одежка тут ни при чем. Другое крылось в немаловажной привычке: плохо или небрежно одетый Голов самому себе казался ущербным, неполноценным. С такими мыслями он преодолевал последние метры к вершине холма, сближаясь со старшиной. Холод, запыхавшись от быстрой ходьбы, с трудом вскинул руку под козырек фуражки: - Товарищ подполковник, на участке пограничной заставы... признаков... нарушения государственной границы... Голов смотрел на поднятую руку, подрагивающую от напряжения, - под мышкой расплылось темное пятно; пот проступил на груди. Постарел, толком доложить не умеет. Голов прервал доклад: - Товарищ подполковник от самого стыка ногами прошел. Все видел собственными глазами. Где начальник заставы? - Капитан Суров ушел в лесничество. - Нашел время. - Голов щелчком сбил с рукава присохшую глину. - Какие у него дела в лесничестве? - Не могу знать, товарищ подполковник. Кажись, у нарушителя родня где-то тут имеется. В точности не знаю. - Ничего вы не знаете. И как встречать старшего начальника, не знаете. Где машина? - Неисправная... Холоду хотелось сказать, что второй день просит в отряде запасное сцепление вместо сгоревшего и допроситься не может, а шофера послал на границу, чтобы не болтался без дела. Голов не позволил ему говорить: - Разболтались! Скоро к вам зеркальная болезнь привяжется, старшина. Вы меня поняли? Старшина промолчал, отступил с тропы, пропуская вперед подполковника, отступил с достоинством, без излишней торопливости, давая понять, что волен не отвечать на оскорбительные вопросы, что он на службе и исполняет ее как положено. Голов помешкал. На лице старшины вспухали желваки - то убегали вниз, выглаживая бритые щеки и обнажая широкие скулы, то поднимались над плотно сжатыми челюстями, удлиняя лицо. "Гляди-ка, с норовом! Характер показывает". Проходя вперед, Голов кольнул старшину косым взглядом из-под очков, широким шагом стал спускаться с бугра. В нем поднималось раздражение, и оно, несмотря на усталость, гнало его вперед с необыкновенной поспешностью. Сзади себя Голов слышал частое дыхание старшины и представлял себе его красное, в испарине, лицо, но ни разу не обернулся, не сбавил шаг. "Помотаю тебя, хоть ты пополам разорвись, хоть по шву тресни, - с удивляющей самого себя желчностью злорадствовал Голов. - Если ходишь в старшинах, поспевай, а нет - уступи место: помоложе найдутся". Бросил через плечо: - Календарных сколько? Холод не сразу сообразил, что подполковник спрашивает, сколько лет выслуги у него, старшины, без зачета льготных, а поняв, догадался, для чего спрошено. - Ровно четверть. Наступила очередь Голова удивляться. - Чего четверть? - Остановился. - Четверть века, товарищ подполковник. Разгоряченные быстрой ходьбой, они оба раскраснелись. Голов обмахивался фуражкой. Холод смахнул пот пятерней. Три километра они отмеряли почти вдвое быстрее обычного. Солнце ушло за лес. Вместе с сумерками из бора стал выползать туман, потянуло прохладой: августовские, долгие сумерки в этих местах всегда дышат осенью. С озера или еще откуда, возможно, с болота за Кабаньими тропами, послышался крик турухтана - надрывный, как плач дитяти. Голов надел фуражку. - Сколько до заставы? - От поворота триста метров. - Холод показал рукой вправо. - До соседней... - уточнил Голов. Холод, махнув рукой в направлении соседней заставы, доложил об ее удалении с точностью до метров. По неписаным традициям гостеприимства старшина должен был сейчас позвать подполковника на заставу или хотя бы осведомиться, не желает ли начальник погранотряда чаю напиться. Голов ждал приглашения, не допуская мысли, что его не последует. Холод же полагал, что старшему виднее - следовать на заставу или мимо пройти, например, проверить, как сохраняются погранзнаки. Пути начальства неисповедимы, твердо усвоил старшина, умудренный житейским опытом. Стоял в ожидании, молча. Солнце быстро опускалось за вершину дальнего холма с одиноким дубом на самой макушке. Оттуда, из-за озаренной в багрянец листвы, как по команде, один за другим вынеслись четыре утиных выводка. Проводив их взглядом и нарушив затянувшееся молчание, Холод спросил: - Заночуете у нас, товарищ подполковник? - А вам этого хочется? - Вопрос прозвучал полушутливо, полусерьезно. - Полагается знать, товарищ подполковник. Порядок должон быть завсегда. Голов ответил, что, конечно, проследует на заставу, а если к чаю еще поднесут миску любимой картошки в мундирах да постного масла вдобавок - и совсем ладно. И уже на ходу добавил, что еще не решил, где проведет эту ночь. - Все ясно, - сказал старшина. 9 Из лесничества на заставу Суров возвращался пешком кратчайшей дорогой. Со всех сторон его обступали сосны, кое-где белели молодые березки, выросшие сами по себе на вырубках. Вдоль затравенелой колесной дороги синел ельник. Как все люди, часто бывающие в движении, Суров был сухопар, тонок, шел кажущимся со стороны медленным пограничным шагом - четыре километра в час, - изредка отмахивался от комаров зеленой фуражкой, которую держал в руке. Давно перевалило за полдень, Суров торопился на заставу. После окончания поиска он ни минуты не отдыхал - прямо с места задержания нарушителя Быков направил его в лесничество для проверки поступившего сигнала. Сигнал не подтвердился - задержанного в лесничестве не знали и ни одного его родственника там не нашлось. В лесу пахло сыростью, грибницей. Так пахнет всегда перед дождем. На Гнилой тропе, по которой сейчас шагал Суров, листья пружинили под ногами и чавкали со всхлипом, как на вязком болоте. В лесу висела тяжелая духота. Набегавшись за ночь, Суров не спешил, устал. Ноги гудели, и не мудрено - без отдыха, не присаживаясь, считай, почти сутки. С запада наползали тучи. В наступившей тишине звенели комары, роилась мошкара. За ельником долбил сосну невидимый дятел, бил часто-часто, с небольшими перерывами. В безветрии застыл запах смолы. И как-то вдруг дятел смолк, загустела тишина, все вокруг замерло в ожидании. Суров шел прежним неторопким шагом. Вспомнилась Вера, не выходил из головы Мишка. Суров мучительно тосковал по сыну, тосковал скрытно, по-мужски, спасаясь работой. Сказать, что Вера стала ему совсем безразличной, было бы неправдой. В самом деле, не мог же он вычеркнуть из памяти десять совместно прожитых лет со всем хорошим и плохим, что у них было. Плохого, если вдуматься, все-таки было не так уж много, твердил он себе, стараясь быть справедливым. Часто он теперь думал, что могло не дойти до разрыва, если бы Вера заботилась не о себе одной, если б, допустим, предложила попросить перевода на юг, на морскую границу, а не настаивала на демобилизации. Вне армии Суров не представлял себе жизни. Над самыми верхушками деревьев с шумом пронеслась стайка чирков и словно провалилась за лесом у Черной балки - там было глубокое озерко, окаймленное камышом. В тишине послышались чьи-то шаги. Суров сошел с тропы под еловый шатер, остановился. Шаги слышались у вывороченной сосны, перегородившей Гнилую тропу. Чуть ли не бегом на дорогу вышла девушка в сапогах и короткой, канареечного цвета, курточке-безрукавке, с сумкой через плечо. Суров узнал Шиманскую, аспирантку биофака Минского университета, приехавшую в начале лета в лесничество на практику. Вышел из укрытия. Шиманская в испуге подалась назад, а увидав пограничника, заулыбалась: - Ой, товарищ капитан, вы? Суров надел фуражку: - Здравствуйте. - Я так рада. - Она подала ему затвердевшую, шершавую ладонь. На запястье кровавилась неприсохшая царапина. - Где это вас? - Пустяки. В Дубовой роще. Заработалась, а тут гроза надвигается. Испугалась... Где-то царапнуло. Бог с ним, заживет. Никогда не думала, что в лесу бывает так страшно. Девушка тараторила без умолку, перескакивая с одного на другое, но больше всего о жуках-короедах. Суров, разумеется, знал о вредителях леса, но Шиманская рассказывала с такой увлеченностью и такие рисовала страхи, что обыкновенные жучки стали казаться ему огромными страшилищами. Он вдруг вспомнил, что девушку зовут Людой, что ей двадцать восемь лет, вспомнил и другие записи в паспорте, который она предъявила, придя на заставу за разрешением работать в Дубовой роще, близ границы. Люда говорила, и у нее пламенели щеки, светились коричневые глаза. Несколько раз Суров порывался уйти. Люда не умолкала, ему было неудобно ее прерывать. - Знаете, я собрала столько материала для своей кандидатской диссертации, что даже на докторскую хватило бы. - Она рассмеялась, обнажив два ряда мелких и острых, как у белки, зубов. - Зимой буду защищаться. Приезжайте. - Это еще для какой надобности я там? - Просто так. Разве нельзя? Жена не приревнует. Его покоробило. Она не заметила его недовольства: - В самом деле, приезжайте, я напишу вам. Девчонки от зависти иссохнут. Люда заговорила о своей научной работе. В ее словах не было того уважения, какое питал к науке Суров, говорила просто, буднично, как о заурядном житейском деле. И еще - что жизнь здесь куда интереснее суетной бестолковщины столичного града Минска, где люди постоянно торопятся, сами не зная зачем и куда. Она употребляла старомодные, вышедшие из употребления слова, и Суров думал, что, по всей вероятности, Люда подражает кому-нибудь из пожилых представителей науки, возможно, своему руководителю. Несмотря на многословие и кажущуюся развязность девушки, Суров угадывал, что, болтая о всякой всячине, она пытается скрыть мучительную стесненность и страх перед возможностью остаться одной в мрачном лесу. Над головой вились тучи комаров. Они летели несметными полчищами из ельника, из моховин и еще бог знает откуда, из каких потайных мест, назойливо лезли в лицо, жгли руки, шею и нудно звенели. Люда принялась отмахиваться от насекомых, стояла вполоборота к Сурову, поглядывала в сторону лесничества - до него было отсюда семь километров. Непредвиденная встреча была своего рода разрядкой, и Суров не спешил уходить, тем более что приближалась гроза. Издалека с глухим шумом накатывал ливень. Ветер пробежался по верху деревьев. Стало свежо, запахло дождем. - Кошмар, до чего грозы боюсь! - сказала Люда с испугом. В лесу вдруг потемнело, словно сразу наступил вечер. - Вы ведь меня не оставите, правда? - А если брошу? - На вас не похоже. По листьям орешника ударили первые капли дождя. Молния полоснула небо наискось, загромыхало раскатисто, и вновь синяя молния пополам расколола небо. Хлынул ливень. Суров увлек Люду под низкорослую ель, вдвоем они еле уместились там, присев в неудобной позе на корточки. Подул ветер, стало холодно и темно. Сквозь мокрую гимнастерку, прилипшую к телу, Суров ощущал тепло - Люда сидела, плотно прижавшись к нему, прислушивалась к грозе и всякий раз, когда над ними раскалывалось небо и молния озаряла темень, испуганно втягивала голову, словно это могло спасти ее от беды. Суров, чтобы ее успокоить, положил свою руку ей на плечо, полуобнял. Она, не меняя позы и не противясь, сидела молчаливая, доверчиво прижавшись к нему. - Во кошмар! - Она пробовала шутить, но шутки не получилось. - Мамочки, как я боюсь!.. Ужас!.. - Живы будете. Совсем близко с грохотом упала сосна. Ее выворотило порывом ветра, и она, падая, корежила кустарник и молодые деревца. Люда не вскрикнула, не спросила, что там случилось поблизости. Суров не знал, о чем она подумала в те секунды, но девушка задрожала всем телом, дернулась, как от удара. - Вывороток, - сказал он. - В бурю еще не такое бывает. Лесоводу полезно знать. - Разве? Мне показалось, молния... Он начал сердиться: тоже еще лесовод! Элементарных вещей не знает - и туда же: кандидат наук. Поймал себя на мысли, что видит в Люде не женщину, а нуждающееся в его защите безобидное, беспомощное существо, боящееся грозы, безлюдного леса и одиночества. По дороге, где они стояли минуту назад, теперь к Черной Ганьче стремительно несся поток мутной воды, она кипела, пенилась и была похожа на разлившуюся в половодье бурливую речку. Раз за разом вспыхивали молнии, вырывая из тьмы кусок леса, прошитого струями косого дождя, скачущие в потоке сучья, палый лист, лесной хлам. Дождь не переставал. В верхушках сосен ярился ветер. Сквозь ветви цедила вода - то в одном, то в другом месте. Суров, уклоняясь от нее, мотал головой. Люда сидела в прежней позе, не шевелясь, молчала, зажмурив глаза. Ей было холодно. Капель над головой участилась, и вдруг, прорвав кровлю, в укрытие хлынула вода, окатила обоих с головы до ног, не оставив сухой нитки. Они выскочили из-под елки под дождь и ветер. Люда, сгоряча не рассчитав, шагнула к дороге. Поток ударил ее по ногам с такой силой, что они подломились в коленях. Еще секунда-другая, и ее бы понесло вниз, к Черной Ганьче. Она успела ухватиться руками за куст. Суров же, постояв, огляделся по сторонам, натянул до самых бровей промокшую фуражку, расправил под поясом гимнастерку. - Пошли, - сказал, крепко взяв Люду за руку, и шагнул на дорогу, в поток. Вода достигала колен. Люда повисла на нем всей тяжестью: - Пожалуйста, не надо. Он сильно и зло рванул ее, подхватил на руки и понес. Люда притихла. Ему же сразу стало жарко и тяжело. Он пересек поток по диагонали, направляясь к развилке троп, откуда, как знал, по косогору дорога ведет к лесничеству и там, на возвышенности, вода не задерживается. Суров шел маленькими шажками, нащупывая почву. Несколько раз споткнулся о скрытые водой корневища. Когда, изнемогая, вышел к развилке и опустил Люду на землю, с него градом катил жаркий пот, мелко и противно дрожали руки и ноги. Люда стыдливо одернула задравшуюся вверх и обвившуюся вокруг ног мокрую юбку, рывком головы откинула назад потемневшие от дождя волосы. Вид у нее был жалкий, и в глазах стоял страх, - видно, боялась, что Суров не пойдет с нею дальше. И тем не менее, пролепетав слова благодарности, сказала, что теперь все страхи уже позади и к лесничеству доберется без чужой помощи, одна. - Как знаете, - сказал Суров. У него не было ни времени, ни желания проявлять галантность - надо успеть написать и отослать в отряд донесение о действиях по задержанию нарушителя. Да и устал предельно. Какие там еще могут быть проводы! Козырнул и, не оглядываясь, зашагал в обратную сторону, назад. Люда же, недалеко отбежав, притаилась за дубом и долго глядела ему вслед, пока он не скрылся за очередным поворотом в гуще олешника. Тогда и она что было сил помчалась к поселку. Когда Суров подошел к заставе, она смутно угадывалась в плотных сумерках, заполнивших двор и все окрест. Дождь давно перестал, вызвездило, и в многочисленных лужах дробились звезды и узенький серп луны. После дождя стало прохладно, попряталась мошкара, забились в моховины надоедавшие днем комары. Но Сурову было жарко. Он очень устал: за день отмахал не меньше тридцати километров. Подумал, что после такого похода не грех взять себе выходной. Сейчас же хотелось немногого: поесть и лечь спать. Ноги гудели. Промокшие сапоги обтягивали их до боли тесно, как обручами, и сильно жали в пальцах; неприятно липло к телу белье, так и не высохшее на нем с минувшей ночи. 10 Во дворе заставы, несколько в стороне от вольера, стояла машина Голова. Проходя через калитку, Суров увидел ее и как-то машинально прибавил шаг, однако, достигнув крыльца, принялся неторопливо очищать сапоги от прилипшей к ним грязи, аккуратно, как привык делать любое дело - споро и обстоятельно. Появлению на заставе начальника погранотряда Суров не больно обрадовался, это сулило мало приятного. Но нет худа без добра, подумал он, приведя сапоги в порядок и поднявшись на первую ступеньку крыльца: Голов усилит заставу людьми, должно быть, и еще один газик подбросит. Да и службист он опытный, поможет организовать службу соответственно сложившейся обстановке. С такими мыслями взялся за дверную скобу. Через неплотно прикрытый ставень увидел усатое лицо старшины, погон с продетой под него портупеей, очки на носу. Холод с кем-то переговаривался по телефону, что-то записывал в служебный журнал, прижав трубку к поднятому кверху плечу. Потом, захлопнув журнал и положив трубку на рычаг аппарата, старшина вскинул очки на лоб, потер переносицу, широко зевнул и похлопал себя по губам короткопалой ладонью, гася зевок и прогоняя сонливость. "Подполковник лег спать или отправился на границу, - заключил Суров. - Иначе старшина не напялил бы очки. Он и меня боится, чудак человек, будто не знаю". Суров потянул на себя дверь, но раньше его кто-то нажал на нее изнутри. Вышел Холод. - Товарищ капитан, в ваше отсутствие происшествий не случилось. - Хорошо, старшина. - Суров прошел в открытую дверь. - Начальник отряда спит? - У соседа. Не захотели тут ночевать. Обмундирование в порядок привели, хвонарь взяли. Я поесть зготовил, так даже не посмотрели. К чему это, товарищ капитан? Что у нас - не воинское подразделение, чи мы хуже всех в отряде? Суров сам подумал что-то подобное. Махнул рукой: - Ладно, старшина, переживем как-нибудь. Большего горя не было б. Холод с непонятной поспешностью забежал вперед, к столу, где стояли телефонные аппараты и лежала раскрытая бухгалтерская толстая книга, неловко повернулся и как бы невзначай прикрыл газетой очки. Суров, сделав вид, будто ничего не заметил, прошел к себе, в тесноватую канцелярию. Первым делом снял поясной ремень, стянул влажную гимнастерку, хотел снять сапоги, но, раздумав, взял со стола портсигар, закурил и, кладя его на прежнее место, увидел письмо от Веры: знакомый почерк - крупный, с наклоном влево. После того, что произошло, после ее отъезда, письма жены ему были неприятны. Не читая, сунул конверт в боковой карман брюк, несколько раз кряду затянулся и погасил сигарету. Вошел старшина. По обе стороны его короткого носа синели две вмятины - след от очков. Сейчас острее, чем когда-либо раньше, бросалось в глаза то, что скрывала военная форма: старшина постарел. Новый поясной ремень, надетый поверх кителя по случаю приезда начальства, еще рельефнее обозначил вспухший живот, слишком туго затянутый галстук налил лицо нездоровой багровостью. И тем не менее Кондрат Степанович силился показать, что ему ничуть не стало труднее служить, с наигранной бодростью вскинул руку к козырьку впервые надетой сегодня фуражки: - Ужинать будете? - Надо. - Суров снял с вешалки сухой китель. - А вы тут вечеряйте, в канцелярии. За сутки набегались. - Сколько за обслуживание на дому? - С начальства не берем, - улыбнулся Холод, обернулся назад: - Бутенко, давайте. Небольшого росточка, немного смешной в высоком поварском колпаке и короткой белой куртке, Бутенко держал перед собой поднос с тарелками, чайником и эмалированной кружкой. - Знимить пробу, товарищ капитан, - краснея и запинаясь, попросил солдат. Садясь к столу, Суров обратил внимание, что чьей-то заботливой рукой койка застелена чистым бельем, угол одеяла отвернут, приоткрывая белую простынь. И еще увидел Суров букет цветов на приемнике, чисто вымытый пол и свежие занавески на окне. Вот уже полгода, как уехала Вера, полгода жил он в опустевшей квартире. Все это время он проводил большей частью в канцелярии, днюя в ней и ночуя. И как-то ни разу не приходило в голову задуматься над несложными вещами: когда бы он ни пришел в канцелярию, в ней всегда было уютно и чисто, проветрено. Поев и приказав разбудить себя в три, Суров отправился спать на квартиру. Он не был в ней больше недели и, когда вошел, на него дохнуло застоявшимся воздухом, табаком и, самую малость, "Красной Москвой", любимыми духами Веры. Флакон в красной высокой коробке стоял непочатый на туалетном столике и источал чуть слышный аромат. Не зажигая света, Суров разделся, сложив одежду на стуле рядом с диваном - кровать не стал разбирать. Открыл окно, и комната стала наполняться свежим воздухом и прохладой. Должно быть, от чрезмерной усталости долго не приходил сон. Суров лежал на спине, вытянув руки поверх одеяла. Из окна лился приятный холодок. В одиночестве пришли всякие мысли. "Соломенный вдовец", - подумал о себе. Наедине иногда подтрунивал над собой, хотя было совсем не смешно. Знал, так дальше нельзя - решать нужно раз и навсегда, в ту или иную сторону. И главное - не расслабиться. О разном думалось Сурову: застава должна не подкачать на инспекторском смотре, за лето хлопцы основательно подтянулись и в службе и в дисциплине. И задержание сегодняшнее зачтется: люди показали отличную натренированность, знание участка. Даже Шерстнев вроде бы изменился. Или притворяется? - Один пишем, два в уме, - как-то сказал о Шерстневе старшина. Наверное, он прав, Холод. Опытный человек, добрый служака, а, видать, придется расстаться: взялся за него Голов еще тогда, на весенней... Незаметно Суров уснул. 11 Когда старшина Холод, распечатав новую пачку "Памира", закурил двадцать первую за эту ночь сигарету, аккурат пришло время поднимать Колоскова. Холод, однако, не торопился, знал - старший сержант сам, минута в минуту, встанет, накормит собаку, поест и, явившись за получением приказа на охрану границы, в точно назначенный срок зашагает по дозорке неторопливым шагом, фиксируя наметанным глазом любую вмятину на контрольно-вспаханной полосе. Холод не ошибся: со двора послышалось звяканье рукомойника. О Колоскове Холоду думалось хорошо: добрый сержант и правильный человек, несмотря на то что всего лишь двадцать первый разменял. Парень рассудительный и с понятием, не чета Шерстневу-ветрогону. Тот от гауптвахты до гауптвахты на заставе гость, у этого благодарности в карточке не умещаются. Вот бы кого Лизке в мужья, уж коль ей замуж приспичило. Тут бы Кондрат Холод не стесняясь сказал: что да, то да! Такого зятя с дорогой душой примет. Так нет же, гадский бог, Шерстнев глупой девке приглянулся. Сигарета оставила горечь во рту, а мысли о Шерстневе окончательно испортили настроение. Пожелтевшими от табака пальцами раздавил в пепельнице сигарету, высыпал на газетный лоскут окурки, горелые спички, все вместе, выйдя на крыльцо, бросил в урну. С озера веяло холодом. Сквозь дымку тумана далеко за осинником розово проклевывалось небо. Налетел ветерок, и озеро покрылось рябью, будто сморщилось. Холод повел плечами, вдохнул, набрав полную грудь холодного воздуха, с шумом выдохнул вместе с табачным перегаром и сплюнул с досады: сколько раз зарекался не курить! Сам начальник санслужбы советовал: лучше иной раз, когда на службу не надо, чарку пропусти, а сигарету - ни боже упаси. Так разве кинешь! Кто в старшинской шкуре не был, тот не нюхал пограничной службы! - ты и строевик, ты и хозяйственник, ты и ветеринар, и каптер, и аптекарь, и еще черт знает кто ты есть. А разве доброе слово от кого услышишь? Как бы не так. Возвратясь в дежурку, старшина пробовал себя утешить - год остался. Один год отдать, чтоб аккурат пятьдесят стукнуло, а там - строй свою жизнь, бывший старшина Кондрат Холод, с уклоном на старость, но чтоб душа молодой оставалась, чтоб можно если не наверстать упущенное, так пожить с Ганной в свое удовольствие. Ведь заслужили: четверть века на границе. Это тебе не фунт дыма. Говорят, жизнь прожить - не поле перейти. Нехай бы попробовал кто на своих двоих отмерить те километры, что выходил Холод по дозорным тропам за двадцать пять годочков. А год пролетит... если начальник отряда дозволит. Подполковник запросто может сказать: "Хватит. Выслуга есть, пенсию дадут, собирай, старшина, чемоданы". Дежурство подходило к концу. Наряды возвращались с границы. Заставу наполняли шум, веселые голоса, в столовой то и дело слышалось: - Бутенко, добавь. - Спасибо, Бутенко... - Бутенко, чаю... x x x Сон не приходил. Холод закрыл глаза. Дрожали набухшие бессонницей веки, и неприятно саднил нос в тех местах, где уже сгладились вмятины от очков. Ганна лежала рядом, тихая, со спокойным лицом, еще не тронутым морщинками. В полумраке затемненной комнаты белела подушка, на ней выделялась толстая Ганнина коса, почти такая, какая была двадцать лет назад, когда они только поженились. Холод чувствовал, что Ганна не спит, притворяется, жалеет его, а он ее жалости сейчас никак не принимал. Вздохнул. Ганна нашарила в темноте его ладонь: - Чего б человеку не поспать после службы? Кончил дело, спи, набирайся сил. - Теплыми пальцами сжала запястье: - Не вздыхай тяжело, не отдам далеко. Он отнял ладонь, сел. - Гадский бог, надо же было те очки цеплять! Ганна тоже села, перекинула косу за плечо. - Ну и что? Ты в очках на профессора похож. - Она пробовала шутить, но, видя, что мужу не до шуток, сказала серьезно и успокаивающе: - Пускай видел. Пенсию мы уже выслужили. А года наши такие, что можно очки носить. Пенсионные года наши подошли. - Пензия, пензия!.. - В ярости обернулся к жене, взъерошенный, злой. - Гадский бог, разве с такими руками на пенсию! - Разгорячившись, трахнул сразу обеими по подушке, утопив их по самые кисти. Ганна скорее с удивлением, чем со страхом взглянула на мужа: никогда до этого выдержка не изменяла ему, а тут бык быком. - Кондраточко, родный, за што ж ты со мною так? Ах ты ж, боже мой!.. Мы первые... или последние? Все уходят. А мы ж с тобой отсюда никуда, у лесничестве останемся. И дочка по лесному делу хочет... Жить нам и радоваться... Ганна говорила, говорила, обняв его рукой за шею. - Старый я уже, Ганно. Песок скоро посыплется. Она его шлепнула по губам: - Цыц! Чтоб таких слов не слышала. Для меня ты самый молодой, самый красивый, Кондраточко. А какой для начальства - нехай тебя не печалит. Мы свое отдавали честно. Под ее шепот его сморил сон. Спал недолго. Ганна его разбудила: - Посылай за Головым машину. Звонил. 12 Несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза - человек и зверь. Два ярко-желтых, с зеленоватым отливом зрачка глядели на Сурова со страхом и злым любопытством. И вдруг исчезли так же внезапно, как перед этим вспыхнули в зарослях олешника близ дозорной тропы. Потом, когда рассвело и Суров возвращался с поверки, он увидел на контрольно-вспаханной полосе цепочку лисьих следов. Рыжая ступала по-хозяйски неторопливо, испятнав мягкую пахоть глубокими отпечатками лап. Цвет лисьих глаз напомнил о Вере - в день отъезда у нее были точь-в-точь такого цвета зрачки. Одетая подорожному в старенькую, когда-то синюю, теперь выгоревшую, в пятнах, болонью и поношенные, тоже некогда модные туфли на каблучках-шпильках, она держала в одной руке чемодан, в другой - Мишкин игрушечный автомат. У крыльца, урча мотором, подрагивал газик, а Мишка, усевшись рядом с шофером, канючил: - Вот еще!.. Тоже мне!.. Едем, мамка. Ну, мамочка! Вера сделала шаг к двери, остановилась. На ее припудренном лице остались следы недавних слез. И слезы звенели в голосе, когда она подняла к Сурову глаза с ярко-желтыми в ту минуту зрачками: - Неужели тебе безразлично? Мы же сейчас уедем... Совсем. Навсегда! На нее было жалко смотреть. Она ждала увещеваний, просьб, надеялась, что он станет отговаривать, как, послушавшись генерала Михеева, сделал это на первых порах их совместной жизни. - Ты сама этого хотела, - сказал он коротко. - Но я здесь жить не могу... Не могу! Поймешь ты когда-нибудь? - Тысячи других могут... Впрочем, зачем повторяться? Мы с тобою много говорили на эту тему. У Веры насмешливо выгнулась левая бровь, криво дернулись небрежно подкрашенные губы: - И это все, что ты нам можешь сказать? - Кому - нам? - Хотя бы мне. И твоему сыну. Он ответил не сразу. Протянул руку, чтобы взять у нее чемодан, и ровным голосом, каким разговаривал, сдерживая гнев, произнес, глядя поверх ее головы, повязанной белой косынкой: - Оставайся. Сначала дрогнули углы косынки под подбородком. Сурову показалось, а может, в самом деле в глазах Веры мелькнул настоящий испуг. Потом в искреннем недоумении взлетели и сразу опустились обе брови. Лицо ее в злости стало тусклым и некрасивым. - Вот как!.. - сказала глухим голосом. - Он нам делает одолжение, благодетель. - И вдруг истерически прокричала: - Ненавижу! Все: проклятую дыру, дурацкую романтику. И твоего Голова. Можешь ему передать. Не-на-ви-жу! Выскочила на крыльцо. Газик плавно тронулся