ену почудилось, будто за спиной у него, по ту сторону насыпи, прошмыгнул кто-то. Разом слетела усталость. Он повернул обратно, перемахнул через насыпь, но ни за нею, ни поблизости никого не увидел и подумал, что после трех суток в секрете померещится и не такое - черта с рогами увидишь средь бела дня. Но все же он обшарил обочину насыпи и обнаружил лишь давние следы. - ...Следы следами, сморился - тоже да. Но покамест он ползал по той чертовой узкой колее, по нему вдарили из ручника или с автомата. Мы те выстрелы слышали, бо лежали в засаде аккурат за леском. Только обнаруживать себя нам нельзя было. ...Пули взвизгнули близко над ним, но он затруднился определить, откуда стреляли, показалось, что сзади, от хутора Семеряков, и если не именно с чердака или стодолы, то определенно с той стороны, потому что других мест, где мог укрыться стрелявший, поблизости не было. Дальше за хутором, метрах в четырехстах, темнели развалины кирпичного дома, но вряд ли с такого расстояния можно вести прицельный огонь. Откуда бы ни стреляли, искушать судьбу он не стал - мигом скатился с бугра к краю поля, лег за смородиновым кустом, ожидая новой очереди по тому месту, которое скрытно покинул, и готовя ответную. Выстрелов не последовало. Был только слышен шмелиный гуд и грело солнце, поднявшееся из-за дальнего леса. Семен выждал и сделал короткую перебежку к середине поля. И опять обошлось. Но оставалось чувство близкой опасности, словно кто-то невидимый притаился поблизости. Из бурьяна на меже, в котором укрылся Семен, он видел хату с торца, окошко, приникшее к стеклу чье-то лицо, но чье - не мог разобрать, его затеняла нависающая соломенная стреха. Потом он услышал, как звякнула клямка, ржаво проскрипели дверные петли и по двору зашаркали чьи-то ноги. Стоило раздаться шагам, как из открытых дверей стодолы с кудахтаньем и шумом, подняв облако пыли и роняя пух, грузно вылетели и неуклюже опустились на землю несколько куриц, и тотчас послышался старушечий голос: - Тьфу на вас, проклятущие! Семен раздвинул бурьян и увидел старуху Семерячку. По виду невозможно было понять, слышала ли она выстрелы. Из необъятных карманов фартука достала и бросила курам две пригоршни кукурузы, постояла, глядя, как быстро и жадно они расправляются с кормом, и пошла вдоль межи прямо на Семена, трудно переступая больными ногами в покоробленных рыжих опорках. Деться Семену было некуда, он лишь теснее прижался к земле в надежде, что Семерячка его не заметит, но та, словно что-то отыскивая, подслеповато смотрела себе под ноги; поравнявшись с ним, в самом деле нагнулась, кряхтя подняла лопату, ненароком оглянулась назад и по сторонам. - Чего ты, хлопче, разлегся? - услышал Семен внятное старухино бормотанье. - Он на Мясоеды подался, най его шляк трафил*. Поспешай, храни тебя Ису, догонишь. ______________ * Непереводимое проклятие (польск.). Сказав это, Семерячка вонзила лопату под картофельный куст, вывернула наверх и побросала в фартук несколько розовых клубней. С тем и ушла той же шаркающей походкой, не оглядываясь по сторонам, словно чего-то боялась. Семен выждал, пока снова звякнула клямка, и бросился напрямик по жнивью на Мясоедов хутор, поблескивавший оцинкованной крышей в стороне от дороги. До него было километра два с половиной. Гостеприимный дом директора спиртзавода Петра Брониславовича Мясоеда хорошо знали в районе. Один из немногих, в ночь за полночь, днем, если надо, Петр Брониславович брал в руки немецкий автомат и открыто отправлялся с пограничниками в любой поиск, не боясь анонимных угроз; он и сейчас, безусловно, в помощи не откажет. Жнивье скоро кончилось. До хутора оставалось меньше половины пути. Изредка слышался лай собак, наверное, у бездействовавшего спиртзавода брехали сторожевики, выбракованные пограничниками и подаренные Мясоеду. Семен прислушался - вроде там. И вдруг подумал с испугом - связник!.. От этой мысли его бросило в жар. За спиртзаводом простирался лесной массив. - ...Если тот добежит до леса, тогда канитель на всю неделю. А народу сколько надо!.. Семен в момент сообразил, что к чему, наддал простяком через сонешник, через подсолнух, значит. И тут по нему опять врезали с автомата. Счастье, что очередь стороной прошла. Семен мгновенно послал ответную, бесприцельно, на звуки выстрелов, и устремился вперед, потому что понимал, какой отличной мишенью служат потревоженные желтые шапки подсолнухов - более заметный ориентир не сыскать. На этот раз он точно определил: стреляли с недалекого расстояния, слева; возможно, из-за копен сена, которые он заметил, когда бежал по жнивью. Ему было недосуг разбираться; бросился вправо, чтобы поскорее выбраться из леса подсолнухов, вымахавших в полтора человеческих роста и ставших для него западней... Сразу раздвинулся полумрак, в непосредственной близости к хутору открылся скошенный луг с несколькими копнами сена, тут же, на лугу, паслись гуси; едва Семен показался, они подняли крик, вынудив его спрятаться за первую же копну. Теперь он мог оглядеться, перевести дыхание - копна его закрывала. Гуси еще продолжали орать, однако на хуторе не подавали признаков жизни. Семен подумал, что там, наверное, давно бодрствуют, потому что не слышать стрельбу не могли, по-видимому, боятся, заперлись на все засовы - не больно-то расхрабришься, живя на отшибе. Очень хотелось пить, и саднило растревоженное бедро. В короткие несколько десятков секунд лежания под копной передумалось о многом, но все мысли концентрировались на связнике - не упустить бы, упредить, покамест не поздно. Невольно подчиняясь порыву, вскочил и без оглядки махнул через весь луг к незапертым воротам с единственной целью - призвать на помощь Петра Брониславовича, он, местный житель, знал в округе каждую тропку, вдвоем они справятся. Бежал через луг, и какая-то смутная мысль ему не давала покоя; он даже оглянулся, но ничего и никого позади себя не увидел, кроме гусей и копен сена, придавленных крест-накрест березовыми колами. Но оттого, что за спиной не обнаружилось ничего, его не покинуло беспокойство, оставалось предчувствие близкой беды и нависшей опасности; если несколькими минутами раньше его просто мучила жажда, то теперь зашершавел язык, в горле стало першить и так сжало гортань, что стало трудно и больно дышать. Был момент, когда он подумал, что сейчас в изнеможении упадет, задохнувшись, не повидав Мясоеда и не дав знать о прорвавшемся связнике Ягоды. Ноги у него отяжелели, он еле их передвигал - будто чужие. Обиднее всего, что до хутора оставался пустяк, их разделяла какая-то сотня-другая шагов, кусок пыльной дороги за лугом надо преодолеть, а там хозяева заметят его, выбегут. Длинная автоматная очередь настигла Пустельникова у ворот, но пули прошли выше и градом ударили по жестяной крыше сарая. С перепугу во дворе взвыл кобель. Семен упал и сразу перекатился, залег под оградой лицом к дороге. Он подумал с какой-то злостью, что даже эта близкая к дому стрельба не вывела его обитателей из сонного состояния, что умри он здесь, под их забором, они и пальцем не шевельнут. Почему такая мысль пришла ему в голову, разбираться не было времени, да и заняла она его ненадолго - ровно настолько, чтобы промелькнуть в разгоряченном мозгу. Семен еще отодвинулся, чтобы взглянуть на дорогу, и тут увидел отпечатавшуюся в пыли торопливую цепочку следов, точно таких, какие они обнаружили с Минахмедовым и Калашниковым в самом начало. Следы вели в одну сторону - к дому и были отчетливо видны на еще не съеденной солнцем росе, немного пробившей густую пыль. Стоило утвердиться догадке, как разом обрели новый смысл слова Семерячки, сместилось представление о случившемся, собственные подозрения показались смешными и оскорбительными для Петра Брониславовича, который, возможно, в эту минуту прощается с жизнью по его, Семена Пустельникова, недосмотру и безответственности. - ...Кто знает, бросился бы я один, как палец, прямо до хаты? Честно говоря, не уверенный. После трех свиданок со смертью четвертый раз судьбу пытать не каждый станет. А он раздумывать не стал. Там же беда, в хате!.. Когда Семен в подробностях рассказывал мне про ту катавасию, не похвалил я его. - Захар Константинович оглянулся на закрытую дверь, будто ждал, что сейчас по ней загрохают Семеновы кулаки, как тогда по запертой двери Мясоедов. - Запросто могли срезать. Иди потом разбирайся, кто правый, кто виноватый. Петро Брониславович мужик башковитый. Что да, то да, мозгов ему не занимать, сам кого хочешь наставит. Семен пробовал достучаться, но изнутри молчали, хотел заглянуть в окно, но ничего не увидел через плотную шторку, вернулся к двери, постучал раз, второй - ни звука. Тогда решился на крайность: ударил с разбегу плечом, дверь распахнулась, с грохотом покатилось пустое ведро, из-под ног пулей вылетел на улицу кот. - Ты, Петро? - спросила из кухни тетка Мария, жена Мясоеда. Семен обрадовался живому голосу. Задохнувшийся, вбежал в кухню. И не поверил глазам. Как ни в чем не бывало хозяйка в одиночестве восседала за большим кухонным столом, на котором навалом лежала еда, все стояло нетронутым, и сама она, бледная, с дергающейся щекой, неестественно улыбаясь, принялась наливать в белую чашку спирт из четырехгранного штофа. - ...Не то Семена угостить собиралась, не то сама выпить хотела. Только рука у нее ходуном ходит, спирт разливается... Тут и дурак поймет: дело нечисто. Семен с ходу спросить хотел про дядьку Петра, мол, где он, что с ним и все такое, но смикитил: тетка в камушки пробует играть, ну, попросту говоря, голову дурит. Разве ж нормальный человек сядет набивать себе брюхо, когда кругом черт-те что творится - под самым хутором стрельба, кобель на цепи от бешенства аж хрипит, давится злостью, в дверь сто чертей ломится?.. Какие тут завтраки? Какие могут быть разговоры, спрашивается!.. И опять же след до самого крыльца, точь-в-точь как в лесу. В такой ситуации родного батьку заподозришь в чем хочешь... То, что произошло с Семеном в эти огненные секунды, не было озарением. Без каких бы то ни было усилий мысль мгновенно совершила крутой поворот - от полного доверия к всеобъемлющему неверию, и тут оказались бессильными гипнотический взгляд тетки Марии, прошлые симпатии, наигранное радушие и, наконец, откровенное противодействие, когда она попыталась загородить своим крупным кормленым телом дверь в соседнюю комнату, а он, стремительный в гневном натиске, опередил ее, проскочил туда первым. - Стась, ратуйся! - ударил в уши неистовый, душераздирающий крик тетки Марии. Не столько вопль этот, сколько качнувшееся у стены большое зеркало в деревянной оправе заставило Семена отпрыгнуть в сторону от двери, ближе к окну, передвинуть предохранитель своего ППШ. Из-за зеркала раз за разом дважды ударило. - ...Пальнуть третий раз Стась не успел, бо в спину ему уперлось автоматное дуло... Потом Семен отнял револьвер. В горячке даже не посмотрел, какой он из себя, этот Стась, взял на мушку и погнал впереди, с хаты на улицу, бо там назревала новая обстановка. - Петро-о-о!.. Петро-о-о!.. - резал утреннюю тишину крик тетки Марии. Простоволосая, неслась к воротам, неумолчно зовя мужа, будто знала, что он где-то рядом. На цепи бесновался осатаневший кобель, и за изгородью, у спиртзавода, заливались лаем сторожевики. Гоня впереди себя упиравшегося Стася, Семен начал о многом догадываться, например, о том, кто стрелял по нему у насыпи, в подсолнухах, у ворот хутора, почему в эту раннюю пору не было дома Петра Брониславовича, и о многом другом догадывался и не хотел верить, потому что подобного двоедушия даже в мыслях не мог допустить, это было выше его понимания; в душе он продолжал надеяться на ошибку, хотя разумом понимал, что ошибки не может быть, все обстоит именно так, как подсказывает ему интуиция, как убедительно свидетельствуют факты, громоздящиеся один на другой в калейдоскопической круговерти. Вопреки разуму он еще мысленно боролся с собой, вытолкав Стася на залитый солнцем двор, где в пыли у ворот греблись куры и на цепи захлебывался обезумевший от ярости пес, хотел надеяться на хороший исход даже тогда, когда за воротами послышалось тяжелое топанье, и лишь в последний момент, подчиняясь инстинкту, рванул за собой Стася и отпрянул за угол дома. - Москаль, скурвей сын! - вбежав на пустой двор, прохрипел Мясоед. - Живой не уйдешь, твою... Вперед ногами выволокут. Как собаку. - С прижатым к животу черным немецким автоматом он кидался с одного конца двора в другой, на ходу пнул сапогом кобеля, не найдя Семена, бросился в дом. - Под землей найду... - Внутри захлопали двери, что-то сильно ударилось об пол и со звоном разбилось. Семен лихорадочно соображал, что бы сейчас предпринять, именно сейчас, не откладывая, пока Мясоед рыщет в хате и, наверное, подастся еще на чердак; надо вырвать у времени десяток секунд, покуда его не обнаружат за домом, - тогда против него окажутся двое: Мясоед с женой, а Стась свяжет его по ногам и рукам, потому что с него глаз не спустишь. Практически он оставался один против троих, упустив из виду четвертого. Четвертым был кобель, озверевший от непрестанного сидения на цепи, черный, как вороново крыло, волкодав, с сильными лапами и пегими пятнами на черной клыкастой морде. О волкодаве подумал в последний момент, поняв, что теперь не убежишь к лесу, не уведешь с собою Стася. Единственное, что успел, - связать связнику руки и положить лицом вниз. Без поясного ремня почувствовал себя не очень уверенно, но иного выхода не было. Впереди дома слышались нетерпеливое песье повизгивание, звон цепи и голос тетки Марии, одинаково нетерпеливый и мстительный. - Куси его, куси проклятого! - рвалось из просторной груди Мясоедихи. Остатки сомнений исчезли. Выбора у Семена не оставалось. И времени тоже: вдоль изгороди к нему безошибочно несся кобель и как бы всхлипывал, почуяв свободу и еще больше зверея от этого. Почти одновременно к выходу из дома протопал Мясоед. "Ну что ж, чему быть, того не миновать, - внутренне холодея и изготовясь к стрельбе, подумал Семен. - Придется двух собак сразу. Раздумывать не приходится". На большее времени не хватило - на него стремительно неслась, будто летела, не касаясь земли, черная в желтых пятнах собака с оскаленной пастью, и он ударил в нее, заранее зная, что промахнуться ему никак невозможно. Выстрел прогремел одиноко и сухо. Кобель по инерции пронесся еще несколько метров и замертво упал под забором. На миг воцарилась глубокая тишина. Семен услышал, как гудят в рдеющих георгинах поздние пчелы, но подумал, что это у него гудит в голове, оглушенной выстрелом. Он был настолько уверен в себе, что даже не оглянулся на издохшего кобеля, внимание было приковано к прорези на прицельной планке оружия, к мушке над дульным срезом... Палец, касавшийся спускового крючка, ощущал мягкую податливость стального мыска, достаточно было небольшого нажатия, чтобы прогремел выстрел, неимоверно трудный и до дрожи в теле пугающий, выстрел в того самого Мясоеда, который короткое время назад был еще товарищем Мясоедом, просто Петром Брониславовичем - своим. От напряженного ожидания у Семена стучало сердце и застилало слезой правый глаз, глядевший в прорезь прицела. Звенело в голове, и гулко стучала в виски горячая кровь, казалось, что с момента первого выстрела прошла целая вечность, что долго так продолжаться не может - не выдержит и сам кинется Мясоеду навстречу. - ...А тот, як скаженный бык, выскочил на ганок, зацепился за чистяк, об который грязь счищают, кувыркнулся... Тут и мы в аккурат подоспели. Опоздай на полминуты - лежать бы Мясоеду рядом со своим кобелем... Вот так закончилась та долгая ночка и наступило то утро... Вот не поверите, как бывает, какая память у человека. Что похожи были, как два родных брата, Петро Брониславович со своим сыном, это да, запечатлелось. Как сейчас вижу обоих. А больше всего запомнилось, как в то утро пчелы гудели. Ох, сильно гудели пчелы!.. - Не договорив, оборвал себя, подхватился со стула. - Нас же в школе ждут, - сказал он и с опаской посмотрел на часы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . До сих пор вспоминаю свое выступление в школе. Не столько его, сколько напряженные лица ребят. В просторном зале их собралось несколько сот, мальчишек и девчонок с внимательными, немного удивленными глазами, и я, предупрежденный загодя, знал, что большая половина - дети переселенцев из западных областей Украины, дети, не познавшие лихолетья минувшей войны и канувшей в вечность бандеровщины. Их разрумянившиеся лица, горящие волненьем глаза, подрагивавшие губы выражали крайнее переживание за судьбу Семена Пустельникова: не замечая того, они наклонялись вперед, когда над Семеном пролетал свинцовый рой автоматной очереди, и, с облегчением вздохнув, возвращались в первоначальное положение - будто по ним тоже стреляли и промахнулись. Этих ребят, думалось, никогда и никому не удастся поделить на "восточников" и "западников". . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Было позднее время, ночь, когда в дверь сельской гостиницы постучалась дежурная и сказала, что "одна жiнка" просит выйти к ней и чтобы я, упаси бог не подумал плохого, "бо та жiнка дэщо хочэ допомогчы". На улице было ветрено и темно. - Можно вас на минуту? - Женщина несмело притронулась к моей руке. Темнота скрывала ее лицо. - Извините, что я так, ну, не по-людски, тайком. В деревне все на виду... Сегодня дочка мне про того солдата рассказала, ну, так я знаю, зачем вы до нас приехали, в наше Цебриково. Дочка у меня школьница, в десятый класс ходит... Тут адрес. - Она вложила мне в руку лоскуток бумаги. - Наш фамильянт, ну, по-вашему, родственник, значит, свояк... Повстречайтесь с ним, он в том бою был, когда убили вашего хлопца... С ними был, с этими, значит, бандеровцами... Больше ни о чем не спрашивайте. Свояку я пару слов написала. Она, забыв попрощаться, ушла, и в темноте в такт дробному перестуку ее удаляющихся шагов как бы вновь ожило забытое чувство тревожного ожидания, оно не давало покоя всю ночь напролет, жило во мне до момента встречи с родственником не назвавшей себя ночной посетительницы. Встреча состоялась не скоро, как ни велико было желание увидеться с ним, поездка откладывалась. До сих пор Семен жил, нес службу, читал, для всех нас оставался молодым двадцатитрехлетним парнем, наполненным добротой и неуемной энергией. И вдруг - встреча со свидетелем его последних минут! Она отпугивала сутью своей. Утром Захар Константинович повел меня за село показать колхозные виноградники. Распогодилось. Ветер гнал легкие облака и сушил мокрый проселок. От земли поднималась прозрачная дымка, пахло степью и морем. Оно было далеко, море, в ста километрах отсюда, но в воздухе слышались запахи рыбы и йодистых водорослей. Мы не заметили, как прошли мимо виноградников в степь, за курган. Захар Константинович оглянулся назад, на не видное за горбатой спиной кургана село. Оттуда доносился чуть слышный гул машин на шоссе, а здесь, в поле, насколько хватал глаз, простирались омытые дождем зеленя и было удивительно тихо. - Как на границе, - сказал Захар Константинович, имея в виду степное безмолвие. Он сказал это потому, что мысленно возвратился к границе, к прерванному рассказу о Семене Пустельникове, своем лучшем, безвозвратно потерянном друге, и нетрудно было понять, для чего ему понадобилась прогулка в весеннюю степь, которая чем-то едва уловимо напоминала всхолмленную местность над Западным Бугом. Рассказ девятый История с Мясоедом была всего лишь эпизодом в напряженной боевой жизни заставы. Продолжалась война, и граница постоянно пульсировала. Фронт приближался к Германии, а здесь, на земле, освобожденной от оккупантов, пылали хаты и гибли люди, лилась безвинная кровь. - ...Всяких хватало: беглых немецких пленных, бандеровцев, аковцев, дезертиров, случались немецкие агенты и шпионы польской двуйки*, которых засылали из Англии, бывшие полицаи, разные каратели. Як пена на мутной волне. Одни с заграницы, другие - туда, шкуру спасать. По первости приходилось нам одним и задерживать, и преследовать, и в схватки вступать. Народ пуганый, ночь придет - замыкаются на все засовы, хоть ты что делай. Так было в Поторице до убийства сестер. Слышали про то зверетво?.. До сих пор душа болит. Что они кому были должные, девчата? Тихие, работящие... После того случая, после похорон, нейначай раздвоилось село. Зачали люди помогать нам: где подскажут, а некоторые и оружие в руки берут, с нами заодно. И хлопцы наши заставские переменились, стали строже, нейначай постаршели за одну ту ночь. Лейтенант боялся, чтобы не натворили чего... А могли... могли. Мы же тех девчат все любили. Сказать - как сестер - неправда. Но баловства не допускали. Что нет, то нет. Сейчас, здалеку, смешным кажется, как мы и девчат охраняли, и друг дружку караулили... Любовь!.. Где она, там ревность. Дело молодое, дело прошлое. Жизнь шла своим чередом, пограничная служба - своим. По-всякому случалось: и холодно и жарко, случались у нас раненые, бывали убитые. Но пограничники труса не праздновали, боевые хлопцы были. Нема у нас время, а то можно рассказать про разгром куреня Юрченки, сотни Лыса, батальона коменданта аковцев Пирата или про роджаловскую операцию. Всюду Семен был первым среди нас. Только что про прошлое говорить - поросло быльем, ворошить не стоит. Тогда обстановка была до невозможности накаленная. Чувствуем: вот-вот конец войне. Четвертый год ведь. А у нас котел - что ни день, что ни ночь - кипит. Вот в такой катавасии потеряли мы Семена... Конечно, никто не застрахованный. Только сейчас думаю: Грушу он на свою голову, на погибель свою поставил на ноги, не будь ее, может, сейчас бы еще жил в своей родной Белоруссии, встречались бы, ездили один до одного... Глупости!.. Ни один человек не может знать, где упадет, даже мудрец. Но каждый тешит себя, как умеет. Вот и я на Грушу киваю, а при чем она, спрашивается? Видать, обстоятельства сильнее нас. К примеру, у Мясоеда, когда сынка его брали, смерть четыре раза целовалась с Семеном, а обнять не могла. Так что на лошадь валить не пристало. Не уберегся Семен. У него такой характер, такая натура, что в самое пекло лез. Он из тех, кто, если бы и знал, где упадет, соломку не стал стелить под себя. Пятого февраля держал он последний бой. В последний раз мы тогда завтракали с ним. Помню, шутил он, что домой не вернется, покудова не совершит геройский поступок, на меньшее, говорил, не согласен. В двенадцать лейтенант нас поднял по тревоге. На следующий день Семена не стало... ______________ * Двуйка - разведотдел генштаба панской Польши. Накануне весь день до позднего вечера валил крупный снег. Насыпало, намело - не пройти не проехать. Выбелило вокруг, занесло тропы, дороги. Поторицкие старики говорили: три десятка лет не помнят подобного снегопада - накидало больше метра. Под тяжестью снега, как гнилые нитки, рвались телефонные провода, обламывались деревья в садах, ночью то в одном, то в другом месте с треском ломались сучья - будто стреляли. - ...Третьи сутки мы преследовали прорвавшихся нарушителей. В точности не знаю, но тогда говорили, что их было больше двух десятков, не то двадцать семь, не то двадцать восемь бандеровских офицеров, что пробирались на Львовщину... Одним словом, какое они имели задание - не наше дело. Наша забота задержать, потому что мы виноватые: прорвались офицерики на нашей заставе. Сложная создалась ситуация: частью сил охраняем участок, остальным составом поиск ведем. Хоть умри - никаких следов. Другой бы раз снегу рады, дождаться не можем. А тогда он и следы занес, и нам помеха - барханы каракумские, как по песку ползем в наметах, тех офицериков ищем. Знаем точно: далеко не ушли, осторожничают, потому что получили приказ с пограничниками в бой не вязаться, а при опасности назад вертаться за кордон... Словом, вместе с лейтенантом нас двенадцать бойцов, все пешие, кроме Семена с Князьковым. На санях они со своим станкачом... По пояс в снегу за торившими снежную целину пароконными санками двигались в рыхлом месиве две жидкие цепочки людей. Шли в сторону лесного села Корчин, невидимого отсюда. В белом безмолвии все слилось в один цвет. Даже птицы попрятались. В тишине слабо скрипели полозья, трудно отфыркивались взмокшие лошади. - Корчин пройдем и сделаем привал, - сказал лейтенант, подбадривая уставших людей. - Часа два ходу. Идти было трудно. Лейтенант устал не меньше своих подчиненных, но старался не показывать виду. Люди учащенно дышали. Остро пахло конским потом. Бицуля шел за начальником заставы вторым. Как парторгу ему тоже было положено подбадривать личный состав, поднимать в людях боевой дух. А у самого - дух вон, еле от усталости ноги переставляет. - Вон уже Корчин видать, - пошутил Бицуля. - А там перекур с дремотой. Перед тем как сказать, ему в самом деле подумалось, что уже виден Корчин, но то, что он издалека принял за окраинные дома, оказалось похороненными под снегом остатками хутора и уцелевшей стодолой с прохудившейся крышей. Смеркалось, близился к исходу день четвертого февраля. По-прежнему валил снег, крупные хлопья падали и таяли на разгоряченных лицах людей, на пропотевшей одежде. Парни выбивались из сил, шли по узкой санной колее, то и дело скользя и падая; никто не жаловался и отдыха не просил, все чувствовали на себе вину за случившееся. Низовой ветер слепил им глаза, забивал дыхание, но уже в самом деле вдалеке показались крайние хаты Корчина, даже не они, а желтые пятна освещенных окошек, подслеповато и боязливо выглядывавших из белой мглы, и хлопцы терпеливо шли к обещанному привалу, предвкушая отдых и ужин. Порывами ветра приносило запахи дыма, еды и жилья, неистовый лай собак на противоположной окраине. - Мне не по нутру этот кобелиный концерт! - сказал лейтенант и, выйдя вперед, прислушался, постоял, приказав людям прервать движение. Лай постепенно стихал. - Отставить Корчин. - Лейтенант повернул к хутору, вернее к тому, что когда-то им было. - Заночуем на свежем воздухе. - При свежем ветерке пользительно, - съехидничал Фатеров. - Разговорчики! - без злости оборвал лейтенант шутника. Знал: людям нужна разрядка. Он привел их к стодоле бывшего хутора, выставил охранение. Отсюда до Корчина было километра полтора, совсем близко, и если бы не глубокий снег, за четверть часа можно дойти до него без особой спешки. Ужинали всухомятку, разговаривали вполголоса, не разжигали огня, даже курили, пряча цигарки, все выглядевшие сейчас ненужными предосторожности лейтенанта, как выяснилось на следующий день, были вовсе не лишними. - ...Это же надо! - Даже сейчас, спустя столько лет, Захар Константинович не сдержал возгласа удивления. - Мы же бок о бок провели ночку. Офицерики - в деревне, мы, як схохмил Фатеров, - на свежем сквознячке при звездах. Нейначай повод был, нейначай чувствовал лейтенант. А их там было в Корчине ни много ни мало двадцать восемь. Против наших двенадцати, сморенных до последнего, пограничников. Сюда еще приплюсовать ихних симпатиков, этих... пособников, и тоже с оружием, там можете представить, какую они бы нам встречу устроили, с люминацией. С ферверком... На исходе ночи ветер переменился, подул с запада тягуче и влажно, снег оседал и, подтаивая, темнел. В стодоле в тяжелом сне лежали вповалку бойцы, и лейтенант с парторгом, проведшие несколько часов в полудреме, тянули минуты - было жаль хлопцев, впереди предстоял трудный день. Но пока они колебались, Пустельников с Князьковым встали кормить лошадей, звякнуло пустое ведро, запахло сеном, и люди без команды начали подниматься, ежась от холода. Лейтенант приказал всем умыться и, первым сбросив с себя полушубок и расстегнув ворот кителя, принялся растирать снегом лицо и шею. Словно не было отчаянно трудного перехода по пояс в снегу и не они провели ночь, цепенея от холода в пропотевшей и влажной одежде, - бойцы последовали примеру своего командира, со всех сторон придушенно слышалось оханье и покряхтыванье, кто-то ребячась, пробовал сунуть другому за пазуху пригоршню снега, и лейтенант притворно ругал не в меру развеселившегося проказника - им оказался Фатеров, неугомонная душа. - ...Это теперь мы тяжелые на подъем. А тогда в два счета собрались, позавтракали тушенкой, хай ей черт, посейчас от нее изжога... И пошли. Тяжкий был путь. Поверху снег выше колен, под снегом - вода. Нет хуже талой воды, ее ни одна обувка не держит, насквозь промокает. Через каких-нибудь там пятнадцать - двадцать минут захлюпало в сапогах. В общем, идем с музыкой, а над нами кудысь-то галки летят стая за стаей, як черная хмара, те галки, наверно, кормиться подались. ...После ночного отдыха поисковая группа продвигалась довольно быстро. Солдаты, насколько позволял им глубокий снег, шли ходко, и кони, тащившие теперь позади них глубоко просевшие сани, на которых находились запасы продуктов и станковый пулемет, даже приотстали немного. Справа и слева в зарождающихся предутренних сумерках темнел лес, выгнувшийся огромной подковой, и горбились под шапками мохнатого снега корчинские хатенки, еле видные на синем снегу. От леса плыл тревожный шум сосен. Лейтенант, выслав вперед парный дозор, сам шел в голове, тараня ногами податливый снег и изредка оглядываясь по сторонам и назад. Люди не отставали, молча следовали за ним. Снегопад прекратился, остатки туч уносило за лес, открывалось чистое небо, предвещая солнечный день, который был не нужен ни начальнику заставы, ни его подчиненным - мокрого снега с избытком хватало без солнца. На подходе к Корчину лейтенант разрешил короткую остановку для перекура. - Можно курить, но о маскировочке помнить, - сказал он, когда вокруг него сгрудились его люди, обернулся спиной к селу, закурил, пряча огонек сигареты. - Сегодня решающий день, - добавил он без нужды. Он мог не говорить этих слов - все ясно представляли себе, что, если сегодня не настигнут прорвавшихся через рубеж нарушителей, те просочатся в леса, тогда пиши пропало, потому что там их целой дивизией не сыскать, лес - вот он, за Корчином. Лейтенант достал из-под полушубка сложенную вчетверо карту, присел на край саней и развернул ее у себя на коленях; слабый огонек зажигалки высветлил лейтенантов палец, ткнувшийся в какую-то точку. - Бицуля, - позвал лейтенант. - Станете заслоном от леса, с вами пять человек. Задача: воспретить нарушителям просочиться в лес. Ясно? - По восточной окраине? - Вон там, - лейтенант показал рукой на противоположный конец села, где с вечера брехали собаки, оттуда до леса было с километр или несколько меньше. - Главное, не пропустить в лес. - Ясно. - Пустельников! - снова позвал лейтенант и сунул карту за пазуху. - Вам с пулеметом расположиться на западной окраине с задачей не пропустить нарушителей в направлении границы. Без моей команды не сниматься. Все ясно? - Так точно. Как всегда Фатеров не сдержался от каламбура: - Войско малэ, але ж моцнэ, холера! Никто шутке не улыбнулся, вероятно близость противника настраивала на серьезный лад. После случившегося в Поторице у всех еще горели сердца, и девчонки, как живые, стояли перед глазами. Лейтенант повел бойцов прямо по целине, напрямик, под неровным углом к темнеющим в отдалении хатам. Тревога, вселившаяся в него еще с вечера и побудившая отказаться от ночлега в теплых домах, вновь овладела им. В селе простуженными голосами заблаговестили петухи. Близко по-волчьи протяжно взвыл пес, ему отозвался другой, пару раз тявкнул и успокоился. В Корчине, похоже, еще досматривали последние сны, не было видно ни света в окошках, ни ранних дымков. Издали, с расстояния, село выглядело спокойным, казалось, скоро одно за другим оживут темные окна, загорятся на синем снегу розовые квадраты раннего света, возникнет и исчезнет тень чьей-нибудь непричесанной головы и под кочетиные переливы, сквозь коровье мычание послышатся скрип дверей, людские голоса, еще полусонные и осипшие... Люди шли, охваченные чувством близкой опасности, подтянулись, напрягая зрение и слух, и как один без команды остановились, увидя возникшие в сизой мгле двигавшиеся им навстречу фигуры дозорных. - Докладывайте, - велел лейтенант. - Ничего не слыхать, тихо, - ответил старший наряда. - Мы подходили к крайним домам. - А вам как было приказано? - Невозможно, товарищ лейтенант. Никак невозможно. За нами увязались собаки, и мы сразу назад. Вы же сами приказали не поднимать шума. - Ладно. Не могли, значит, не могли. А следы на дороге имеются? - Свежих не обнаружено. - А не свежих? - Со стороны поля вроде тропа набитая, вроде нет. - Вроде, невроде, - лейтенант начал сердиться. - Откуда и куда тропа? И что значит "набитая"? - В деревню, похоже, прошло несколько человек. Но опять же я не уверен. Может, оптический обман. Лейтенант был дотошным, не поверил на слово. Порасспросив и не удовлетворившись докладом, возвратился с дозором к мнимой тропе, сумрак скрыл всех троих; они долго не возвращались, наверное, с четверть часа провозились там, а когда наконец пришли, лейтенант не прятал своего беспокойства. - Быть начеку, - сказал он и расстегнул кобуру пистолета. - В деревне нечисто. Пошли. Без дороги повел их по полю, нацелившись на западную окраину Корчина и стремясь войти туда затемно, до рассвета выставить посты и занять исходное положение перед прибытием еще одной поисковой группы под командой начальника штаба 3-й комендатуры лейтенанта Шишкина. - ...Пока суд да дело, покудова через проклятый снег пробивались, а затем хмызняк обходили, черт-те зна откуда взявшийся серед поля, стало быстро светать. Мы еще не втянулись в деревню, а уже белый день. Каждый наш шаг натурально потом полит. Не шутка - местами по грудь плывем в снежной каше. Идем враскорячку, мокро, скользота. Доплелись до первых хат. И что вы думаете? Ни живой души, как вымерло село. Скотина - и та молчит. Прошли немного по улице, свернули направо в проулок. Там, помню, новенькие хаты стояли. Еще чуток прошли, поближе. Тут начальник заставы указал Семену позицию для станкового пулемета, остальных повел дальше. Еще по дороге оставил двух автоматчиков. Теперь нас вместе с ним осталось восемь - заслон, значит, основное ядро. Продвигаемся... Без станкового пулемета и двух автоматчиков их осталось немного - жиденькая цепочка. Шли гуськом по снежному месиву, скользили и чертыхались. Под ногами чавкало, хлюпало, каждый шаг давался с трудом; короткий путь от места ночевки вымотал больше вчерашнего, люди с трудом вытаскивали ноги, учащенно дышали, а лейтенант без конца их подстегивал, приказывая идти быстрее. Но быстрее они не могли и не в состоянии были шагать шире, чем шли до сих пор, - первоначальный темп давно спал. Вдруг где-то в центре села разом забрехали собаки, будто их кто науськивал; песий лай взорвал дремавшую тишину, покатился из конца в конец - многоголосо, взахлеб, с необыкновенным остервенением. Почти одновременно из двух крайних изб стали выскакивать люди. - ...Как черные точки на снегу... Быстро, быстро. Выскакивают и кидаются пластом. Поначалу я не понял, что к чему, думаю: "Кто такие? Чего они бегут?" Насчитал десять, присмотрелся - вооруженные. Как закричу: "Товарищ лейтенант, они! Глядите, вот они!" А их уже без меня заметили, начальник заставы подал команду "Огонь!" Бухнул первый выстрел, трескуче разлегся по полю, вроде срикошетировав от земли, взметнулся над лесом, и покатилось эхо. Выстрел будто послужил сигналом к открытию массированного огня, с обеих сторон поднялась пальба. Били из автоматов и ручных пулеметов, бесприцельно, с большого расстояния, не причиняя друг другу вреда, больше для острастки, нежели из реальной возможности придержать на месте противную сторону и выиграть время - пули, не достигая цели, прошивали снег далеко от обеих цепей. Внезапность никому пользы не принесла. - ...Обстановка, скажу я вам, складывалась хреновенькая. Никудышняя обстановочка. У нарушителей преимущество во всех смыслах: и лес от них ближе, и людей превосходство, и огня в сравнении с нашим вдесятеро - шесть ручных пулеметов у них кроме автоматов садят по нас и садят, а мы из одних карабинов да автоматов; им до леса метров четыреста, ну, пятьсот, а до нас весь километр, даже с гаком. В общем, палят и отползают к лесу, ихние пулеметы шьют, а наш станкач далеко, молчит, Семену велено оставаться на месте. Ситуация против нас. Вперед пробиваемся еле-еле, хотим скорше, а невозможно. Хоть ты что делай... Дважды лейтенант поднимался в рост, хотел личным примером увлечь за собой людей, чтобы хоть немного упредить нарушителей, но те открывали по нему шквальный огонь из всех видов оружия и метр за метром отодвигались назад, к спасительному лесу, тревожно шумевшему у них за спиной. - На флангах, быстрее! - командовал лейтенант. - Бицуля, выдвигайтесь вперед. Он понимал, что требует невозможного, при всем желании люди не в состоянии ускорить темп ползком, по-пластунски, под огнем ручных пулеметов, уже достигавшим их редкую цепь. Еще бессмысленнее было бы броситься в рост. Между противными сторонами пролегли ровные, без всхолминки и хоть мало-мальски порядочного бугра, пологие полосы огородов с как бы в насмешку торчавшим на одном из них чучелом в немецкой рогатой каске и рваном пиджаке. По лесу не смолкая, дробно и стоголосо перекатывалось гулкое эхо, и то ли от него, то ли от порывистого влажного ветра, продолжавшего дуть с запада и раскачивавшего верхушки деревьев, сверху, с зеленой кроны, осыпались плотные шапки наметов, глухо шлепались в обрыхлевший снег, проминая его глубоко и сея в воздухе серебристую пыль. Корчин словно не просыпался, будто вымерли все его жители, во многих хатах ставни оставались закрытыми еще с вечера, изнутри не раздавалось ни звука, лишь по-прежнему взахлеб брехали собаки и ревела недоеная скотина. Снег как выпал, так и лежал нетронутым на дороге и близ усадеб. Между тем Пустельников со своей позиции, выбранной лейтенантом наугад, по одному лишь предположению, что противник дальше Корчина не ушел, хотел и не мог помочь основной группе в заслоне. Он дал по нарушителям длинную очередь, но она прошла выше и ударила по верхушкам березника значительно дальше залегшей цепи. Отсюда, с низины, не имело смысла стрелять - пустой перевод патронов; Пустельников с Князьковым были достаточно опытными солдатами, чтобы понять, как неудачно выбрал для них позицию лейтенант. Лошади, встревоженные несмолкающей пальбой, рвались из постромков, испуганно прядали ушами и дрожали как в лихорадке. Груша всхрапывала, норовя вырваться из хомута, пробовала взвиться на дыбы, и Князьков, чтобы сдержать ее, рванул изо всех сил за поводья, разрывая ей губы. - Ты что делаешь?! - в ярости закричал на него Семен. - Тоже мне нашелся!.. - Сам попробуй ее удержать, паразитку. Как взбесилась, чтоб ее разорвало! Семен сплюнул с досады. - У вас с ней мозги одинаковые. - Нервничая, расстегивал и застегивал на себе ворот белого полушубка. - Что делают, гады!.. Ты посмотри, что они делают! Отходят же... Противник перекатами отступал к небольшой высотке, за которой до самого леса простира