ув руку, которую он покорно поцеловал. - Так вот каким вы стали?! - Андре-Луи покраснел от гордости, так как в ее тоне звучало удовлетворение. Казалось, он перенесся на шестнадцать лет назад, в Гаврийяк, и снова стал маленьким бретонским мальчиком. Она обернулась к Алине. - Как ошибался Кантен! Он был бы рад снова увидеть его, не так ли? - Так рад, сударыня, что указал мне на дверь, - сказал Андре-Луи. - Ах! - нахмурилась она, все еще не отрывая от него темных задумчивых глаз. - Мы должны что-то сделать, Алина. Конечно, он очень сердит, но я буду просить за вас, Андре-Луи, а я - хороший адвокат. Он поблагодарил и откланялся. - Я с благодарностью оставляю свое дело в ваших руках. Мое почтение, сударыня. И получилось так, что, несмотря на недружелюбный прием, оказанный ему крестным, Андре-Луи насвистывал песенку, в то время как желтый экипаж уносил его в Париж, на улицу Случая. Встреча с госпожой де Плугастель ободрила его, а обещание вместе с Алиной выступить в его защиту придало уверенности, что все обойдется. Он не ошибся, так как в четверг около полудня в академии появился господин де Керкадью. Жиль, мальчик-слуга, сообщил Андре-Луи эту новость, и тот, сразу же прервав урок, снял маску и вышел как был - в кожаном нагруднике, застегнутом до подбородка, с рапирой под мышкой - в скромную гостиную, где его ожидал крестный. Маленький сеньор де Гаврийяк встретил его стоя, и вид у него был воинственный. - Меня замучили просьбами простить тебя, - объявил он вызывающим тоном, желая подчеркнуть, что согласился на это, только чтобы покончить с надоевшими приставаниями. Однако слова крестного ничуть не обманули Андре-Луи. Он понял, что сеньор притворяется, чтобы отступить в полном боевом порядке. - Я благословляю тех, кто за меня просил, - кто бы это ни был. Вы снова делаете меня счастливым, крестный. Андре-Луи взял протянутую руку и, повинуясь привычке мальчишеских лет, поцеловал ее. Это был символический акт полного подчинения, а также восстановления уз покровителя и покровительствуемого со всеми вытекающими правами и обязанностями. Никакие слова так не помогли бы ему заключить мир с этим человеком, который любил его. Лицо господина де Керкадью еще больше порозовело, губы задрожали, и он прошептал охрипшим голосом: - Мой дорогой мальчик! - Затем опомнился, откинул назад крупную голову и нахмурил брови. Голос его вновь стал резким, как обычно. - Надеюсь, ты признаешь, что вел себя ужасно и был крайне неблагороден? - Разве это не зависит от точки зрения? - возразил Андре-Луи, но тон его был примирительным. - Это зависит от факта, а не от точки зрения. Меня уговорили смотреть на этот факт сквозь пальцы, но я надеюсь, что ты намерен исправиться. - Я... я обязательно буду воздерживаться от политики, - сказал Андре-Луи, и это было самое большое, что он мог обещать, не кривя душой. - Это уже кое-что. - Крестный позволил себе смягчиться теперь, когда была сделана уступка его справедливому негодованию. - Кресло, сударь? - Нет, нет. Я заехал, чтобы вместе с тобой нанести визит. Тем, что я согласился снова принять тебя, ты всецело обязан госпоже де Плугастель. Я хочу, чтобы ты съездил поблагодарить ее. - У меня здесь есть дела... - начал было Андре-Луи, затем остановился. - Неважно! Я все устрою. Минуту. - И он повернулся, чтобы идти в академию. - А что у тебя за дела? Ты случайно не учитель фехтования? - Господин де Керкадью окинул взглядом кожаный нагрудник и рапиру. - Я - владелец этой академии, академии покойного Бертрана дез Ами. Сегодня это самая процветающая школа фехтования в Париже. Господин де Керкадью поднял брови. - И ты - ее владелец? - Учитель фехтования. Я унаследовал академию после смерти дез Ами. Он оставил господина де Керкадью размышлять над своими словами и ушел, чтобы отдать распоряжения и переодеться. - Итак, вот почему ты теперь носишь шпагу, - заметил господин де Керкадью, когда они садились в поджидавший экипаж. - Да, а также потому, что в наше время нелишне иметь при себе оружие. - И ты хочешь сказать, что человек, зарабатывающий на жизнь таким в общем-то благородным ремеслом, которое приносит доходы благодаря дворянству, может якшаться с мелкими адвокатишками и грязными памфлетистами, которые сеют раздор и неповиновение? - Вы забываете, сударь, что я сам - мелкий адвокатишка, каковым стал согласно вашим желаниям. Господин де Керкадью хмыкнул и понюхал табак. - Ты говорил, академия процветает? - вскоре спросил он. - Да. У меня два помощника, и я мог бы нанять третьего. Это тяжелая работа. - Но значит, ты хорошо обеспечен. - Да, не жалуюсь. У меня гораздо больше, чем мне нужно. - В таком случае ты сможешь внести свой вклад в выплату государственного долга, - съязвил дворянин, очень довольный, что зло, которое Андре-Луи помогал сеять, отзовется и на нем. Затем разговор перешел на госпожу де Плугастель. Насколько понял Андре-Луи, господин де Керкадью весьма неодобрительно относился к предстоящему визиту по причине, неясной Андре-Луи. Однако графиню отличало своеволие, и ей нельзя было ни в чем отказать. Господин де Плугастель находился в Германии, но собирался скоро вернуться. Из этого неосторожного признания легко можно было заключить, что господин де Плугастель - один из тех эмиссаров, которые, ведя интригу, сновали между королевой Франции и ее братом, австрийским императором. Экипаж остановился перед красивым особняком в предместье Сен-Дени, на углу улицы Рая. Вылощенный лакей провел их в маленький будуар, весь в позолоте и парче, который выходил на террасу над садом, представлявшим собой парк в миниатюре. Здесь их ожидала госпожа де Плугастель. Она встала, отпуская молодую особу, читавшую ей вслух, и пошла им навстречу. Она протянула обе руки, приветствуя кузена Керкадью: - Я опасалась, что вы не сдержите слово, так как не надеялась, что вам удастся привезти его. - Улыбаясь, она приветливо взглянула на Андре-Луи. Молодой человек галантно ответил: - Память о вас, сударыня, столь глубоко запечатлелась в моем сердце, что уговоры были бы излишни. - О, льстец! - произнесла госпожа де Плугастель и жестом остановила его. - Нам надо немного побеседовать, Андре-Луи, - сказала она с серьезностью, слегка встревожившей его. Они сели, и некоторое время разговор вращался вокруг общих тем, которые, впрочем, в основном касались Андре-Луи, его занятий и воззрений. И все это время хозяйка изучала его добрыми, печальными глазами, пока он снова не почувствовал беспокойство. Интуиция подсказывала Андре-Луи, что его привезли сюда с какой-то иной целью, нежели та, о которой сообщили. Наконец, как будто об этом заранее сговорились - а неловкий сеньор де Гаврийяк был совершенно не способен притворяться, - крестный встал и под предлогом, что хочет осмотреть сад, вышел на террасу, белую каменную балюстраду которой обвивала герань, горевшая алым огнем. Спустившись вниз, он исчез среди листвы. - Теперь мы можем поговорить более откровенно, - сказала госпожа де Плугастель. - Идите сюда, сядьте рядом со мной. - Она указала место на канапе. Андре-Луи подошел, правда с чувством некоторой неловкости. - Вы знаете, - сказала она мягко, положив на его руку свою, - что очень дурно себя вели и ваш крестный имеет все основания гневаться? - Сударыня, будь это так, я был бы самым несчастным из всех смертных. - И он объяснился так же, как в воскресенье перед своим крестным. - Мой поступок был вызван тем, что в стране, где парализовано правосудие, это был единственный способ объявить войну подлому негодяю, убившему моего лучшего друга. Это жестокое, зверское убийство невозможно было наказать законным путем. Но мало того, позже - простите за откровенность, сударыня, - он обольстил женщину, на которой я собирался жениться. - Ах, Боже мой! - воскликнула она. - Простите. Я знаю, что это ужасно. Наверно, вы ГЕОНИ маете, что я пережил. Последняя история, в ко-горой я замешан, - скандал в Театре Фейдо, вызвавший беспорядки в Нанте, - была спровоцирована именно этим. - Кем она была, эта девушка? Как это похоже на женщин, подумал он. Их всегда интересует несущественное. - Эта бедная дурочка была актрисой. Ее имя - мадемуазель Бине. Я не жалею о ней. В то время я был актером в труппе ее отца, куда попал после того случая в Рене. Я вынужден был скрываться от правосудия - ведь во Франции оно обращено против несчастных, которые незнатны. Итак, у меня было достаточно причин, чтобы спровоцировать скандал в театре. - Бедный мальчик, - нежно сказала она. - Только. женское сердце способно понять, сколько вы выстрадали. Поэтому я легко могу простить вам все. Но теперь... - Ах, сударыня, вы не поняли. Если бы сегодня я думал, что только личные мотивы заставляют меня участвовать в святом деле ликвидации привилегий, я, наверно, покончил бы с собой. Мое истинное оправдание - в неискренности тех, кто хотел превратить созыв Генеральных штатов в фарс. - А может быть, в таком вопросе разумно быть неискренним? - Разве может неискренность быть разумной? - О да, может, поверьте мне! Я вдвое старше вас и знаю жизнь. - Я бы сказал, сударыня, что неразумно то, что осложняет существование, а ничто так не осложняет его, как неискренность. - Но я уверена, Андре-Луи, что у вас не столь превратные представления, чтобы не понимать необходимость правящего класса в любой стране? - Ну конечно. Но власть необязательно должна передаваться по наследству. - А каким же иным способом? Он ответил ей сентенцией: - Человека, сударыня, создает его работа, и пусть права наследуются только от такого родителя. В таком случае всегда будет преобладать лучшая часть нации, и государство достигнет великих успехов. - Значит, вы не придаете происхождению никакого значения? - Никакого, сударыня, - иначе меня огорчило бы мое собственное. На лице ее выступил яркий румянец, и он испугался, не оскорбил ли ее бестактностью. Но вопреки его ожиданиям упрека не последовало. Госпожа де Плугастель только спросила: - А оно вас не огорчает? И никогда не огорчало, Андре? - Никогда, сударыня. Я доволен. - И вы никогда... никогда не сожалели, что не знали родительской любви? Он рассмеялся, не принимая ее жалость, в которой не нуждался. - Напротив, сударыня, я содрогаюсь при одной мысли, что бы они из меня сделали, и благодарен судьбе за то, что сам себя сформировал. Она с минуту грустно смотрела на него, потом улыбнулась и кротко покачала головой. - Вам не откажешь в самоуверенности. Однако мне хотелось бы, чтобы вы взглянули на вещи под иным углом. Сейчас открываются великие возможности для молодого человека с умом и талантом. Я могла бы вам помочь, и если бы вы согласились, то с моей помощью могли бы пойти очень далеко. "О да, вы бы помогли мне попасть на виселицу, отправив в Австрию с такой же предательской миссией от имени королевы, с какой там находится господин де Плугастель, - подумал он. - Конечно, таким образом я достиг бы весьма высокого положения". Вслух он ответил так, как требовала вежливость: - Я благодарен вам, сударыня. Видите ли, поскольку я - за те идеалы, которые вам изложил, то не смог бы служить делу, препятствующему их воплощению в жизнь. - Вас вводят в заблуждение предрассудки и личные обиды, Андре-Луи. Неужели вы позволите им встать на пути вашей карьеры? - Даже если бы то, что я называю идеалами, было бы предрассудками, разве честно с моей стороны идти против них, в то время как я их придерживаюсь? - Ах, если бы я могла убедить вас, что вы заблуждаетесь! Я могу сделать так много для того, чтобы ваши таланты нашли достойное применение! На службе короля вы бы скоро преуспели. Подумайте об этом, Андре-Луи, а затем как-нибудь еще побеседуем. Он ответил с холодной вежливостью: - Боюсь, сударыня, что это ничего бы не изменило. Тем не менее благодарю вас за весьма лестное для меня участие. К своему несчастью, я ужасно упрям. - А кто же кривит душой сейчас? - О, сударыня, неискренность такого рода никого не вводит в заблуждение. И тут из сада вновь появился господин де Керкадью и с некоторой нервозностью заявил, что ему пора возвращаться в Медон и но пути он завезет своего крестника на улицу Случая. - Вы должны снова привезти его, Кантен, - сказала графиня, когда они прощались. - Возможно, как-нибудь, - туманно ответил господин де Керкадью и увлек за собой крестника. В карете он напрямик спросил Андре-Луи, о чем говорила госпожа де Плугастель. - Она была очень добра - славная женщина, - задумчиво сказал Андре-Луи. - Черт побери, я же не спрашиваю, какое у тебя сложилось мнение о ней. Я спросил, что она тебе сказала. - Она старалась внушить мне, что мои взгляды ошибочны. Говорила о великих делах, которые я мог бы совершить, и любезно предложила помощь, если я возьмусь за ум. Но поскольку чудес не бывает, я не стал ее обнадеживать. - Понятно. А не говорила ли она что-нибудь еще? Крестный сказал это таким повелительным тоном, что Андре-Луи повернулся и взглянул на него. - А вы ожидали, что она скажет что-нибудь еще? - О нет. - В таком случае она оправдала ваши надежды. - Как? О, тысяча чертей! Почему ты не можешь говорить по-человечески, чтобы тебя можно было понять, не ломая голову? Господин де Керкадью ворчал всю дорогу до улицы Случая, или, во всяком случае, так показалось Андре-Луи. Наконец он умолк и сидел теперь в угрюмой задумчивости. - Ты можешь вскоре заехать к нам в Медон, - сказал он Андре-Луи при расставании. - Но запомни, пожалуйста: если ты хочешь, чтобы мы остались друзьями, - никакой революционной политики! Глава VII. ПОЛИТИКИ Как-то утром, в августе, Ле Шапелье появился в академии на улице Случая в сопровождении человека с необычной внешностью. Его исполинское телосложение и обезображенное лицо показались Андре-Луи знакомыми. Этому человеку было слегка за тридцать. Глаза у него были небольшие и ясные, скулы широкие, нос кривой, как будто сломанный ударом, а рот почти бесформенный из-за шрама (в детстве бык боднул его в лицо). Как будто этого было мало, чтобы сделать его наружность отталкивающей, лицо носило следы оспы. Одет он был небрежно: длинный алый камзол, доходивший почти до лодыжек, грязные панталоны из оленьей кожи и сапоги с отворотами. Ворот рубашки, не особенно чистой, распахнут, галстук полуразвязан, мускулистая шея полностью раскрыта и высится на мощных плечах как столб. В левой руке - трость, скорее походившая на дубину, к конусообразной шляпе прикреплена кокарда. У незнакомца был властный вид, крупная голова откинута назад, как будто он постоянно бросал вызов. Ле Шапелье представил его Андре-Луи с большой серьезностью: - Это господин Дантон, наш коллега-адвокат, председатель Клуба кордельеров, о котором вы, вероятно, слышали. Разумеется, Андре-Луи о нем слышал. Да и кто же в то время не слышал? К тому же он вспомнил, где видел Дантона: это был тот самый человек, который отказался снять шляпу в Комеди Франсез во время представления "Карла IX", проходившего столь бурно. С интересом рассматривая его теперь, Андре-Луи размышлял о том, отчего так получается, что все или почти все ярые сторонники нововведений переболели оспой. Мирабо, журналист Демулен, филантроп Марат, маленький адвокат из Арраса Робеспьер, этот ужасный Дантон - все они носили на лице следы оспы. А нет ли здесь связи? - пришло ему в голову. Не вызывает ли заболевание оспой последствия морального порядка, приводящие к подобным взглядам? Андре-Луи стряхнул праздные размышления, точнее, их спугнул громовой голос Дантона: - Этот... Шапелье рассказал мне о вас. Он говорит, что вы - ... патриот. Андре-Луи поразил топ, но еще больше - непристойности, которыми гигант, не моргнув глазом, пересыпал свою речь, впервые обращаясь к незнакомому человеку. Он рассмеялся, ибо не оставалось ничего иного. - Если он вам так сказал, то немного преувеличил. Я действительно патриот, но что до остального, скромность вынуждает меня отрицать это. - Да вы, кажется, шутник, - загремел гость, однако рассмеялся, и от смеха задрожали стекла. - Не обижайтесь на меня. Уж таков я. - Очень жаль, - ответил Андре-Луи. Ответ обескуражил короля рынков. - Что? Что такое, Шапелье? Он задирает нос, этот твой друг?! Щеголеватый бретонец, который рядом со своим спутником выглядел настоящим франтом, своей прямотой не уступал грубости Дантона, хотя и обходился без сквернословия. Он пожал плечами, отвечая Дантону: - Просто ему не нравятся ваши манеры, что вовсе ие удивительно: они ужасны. - Ах, вот как! Все вы одинаковы... бретонцы! Однако перейдем к делу. Вы уже слышали, что произошло в Собрании вчера? Нет? Боже мой! Где же вы живете? Л вы не слышали, что этот негодяй, который называет себя королем Франции, на днях позволил пройти по французской земле австрийским войскам, шедшим уничтожить тех, кто борется за свободу в Бельгии? Вы случайно не слышали об этом? - Да, - холодно ответил Андре-Луи, с трудом скрывая раздражение, возникшее из-за вызывающего поведения Дантона. - Я слышал об этом. - О! И что же вы думаете по этому поводу? - Гигант стоял перед ним подбоченясь. Андре-Луи обернулся к Ле Шапелье: - Я не совсем понимаю. Вы привели этого господина, чтобы он устраивал мне экзамен? - Черт подери! Да он колючий, как дикобраз! - запротестовал Дантон. - Нет-нет, - примирительно ответил Шапелье, пытаясь смягчить неприятное впечатление, произведенное его спутником. - Мы нуждаемся в вашей помощи, Андре. Дантон считает, что вы - тот человек, который нам нужен. Послушайте... - Да скажите ему все сами, - согласился Дантон. - Вы с ним говорите на одном жеманном... языке. Может быть, вас он поймет. Ле Шапелье продолжал, не обращая внимания на то, что его перебили. - Таким образом, король нарушил неоспоримые права страны, занятой созданием конституции, которая сделает ее свободной. Это вдребезги разбило все филантропические иллюзии, которые мы все еще питали. Некоторые заходят так далеко, что объявляют короля врагом Франции. Но, конечно, это уж слишком. - Кто так говорит? - закипел Дантон и ужасающе выругался в знак полного несогласия. Ле Шапелье отмахнулся от него и продолжал: - Во всяком случае, все это, вместе взятое, снова взбудоражило Собрание. Между третьим сословием и привилегированными - открытая война. - А разве когда-нибудь было иначе? - Пожалуй, нет, но теперь эта война приобрела новый характер. Вероятно, вы слышали о дуэли между Ламетом и герцогом де Кастри? - Пустячное дело. - По своим результатам. Однако все могло окончиться совсем иначе. Мирабо задирают и оскорбляют теперь на каждом заседании. Но он хладнокровно занимается своим делом. Другие не столь осмотрительны и отвечают оскорблением на оскорбление, ударом на удар, и на дуэлях проливается кровь. Фехтовалыцики-аристрократы превратили дуэли в систему. Андре-Луи кивнул. Он думал о Филиппе де Вильморене. - Да, - сказал он, - узнаю их старый трюк, такой же простой и прямой, как они сами. Я удивляюсь только, что они не додумались до этой системы раньше. В первые дни Генеральных штатов, в Версале, она могла бы произвести более сильное впечатление, а теперь они немого опоздали. - Но они хотят наверстать упущенное время - тысяча чертей! - заорал Дантон. - Эти задиры-фехтовальщики, эти дуэлянты-убийцы так и сыплют вызовами в бедняг адвокатов, которые умеют фехтовать только гусиными перьями. Это настоящее убийство. А вот если бы я проломил своей палкой одну-две аристократические башки и свернул несколько шей этими самыми пальцами, закон послал бы меня болтаться на виселице. И это страна, которая борется за свободу! Да будь я проклят! Мне даже не разрешают в театре оставаться в шляпе! А они-эти!.. - Он прав, - сказал Ле Шапелье. - Такое положение становится невыносимым. Два дня назад господин д'Амбли пригрозил Мирабо тростью перед всем Собранием. Вчера господин де Фоссен обратился к своему сословию, призывая к убийству. "Почему бы нам не напасть на этих мерзавцев со шпагой в руке? " - спросил он. Да, он выразился именно так! - Это гораздо проще, чем создавать законы, - сказал Андре-Луи. - Лагрон, депутат от Ансени на Лауре, ответил ему - мы не расслышали, что именно. Когда он покидал Манеж, один из забияк грубо оскорбил его. Лагрон всего-навсего проложил себе дорогу локтями, но какой-то молодчик крикнул, что его ударили, и вызвал Лагрона. Сегодня рано утром они дрались на Елисейских полях*, и Лагрон был убит: ему спокойно, не спеша воткнули шпагу в живот. Его противник дрался, как учитель фехтования, а у бедного Лагрона даже не было своей собственной шпаги - пришлось одолжить, чтобы пойти на дуэль. Андре-Луи, думавшего о Вильморене, история которого повторялась вплоть до мельчайших подробностей, охватило волнение. Он сжал кулаки, стиснул зубы. Маленькие глазки Дантона следили за ним пристальным взглядом. - Итак, что вы думаете? Положение обязывает? Дело в том, что мы тоже должны обязать их, этих... Мы должны отплатить им той же монетой, уничтожить их. Надо столкнуть этих убийц в бездну небытия их же средствами. - Но как? - Как? Черт подери! Разве я не сказал? - Для этого-то нам и нужна ваша помощь, - вставил Ле Шапелье. - У вас, вероятно, есть способные ученики, а среди них - те, которые питают патриотические чувства. Идея Дантона заключается в том, чтобы небольшая группа этих учеников во главе с вами хорошенько проучила задир. Андре-Луи нахмурился. - А каким именно образом, полагает господин Дантон, это можно осуществить? Господин Дантон неистово высказался сам: - А так: мы проведем вас в Манеж в час, когда в Собрании оканчивается заседание, и покажем шесть главных кровопускателей. Тогда вы сможете их оскорбить раньше, чем они успеют оскорбить кого-то из представителей. А на следующее утро самим... кровопускателям пустят кровь secundum artem [по всем правилам искусства (лат. )], тогда и остальным будет над чем призадуматься. В случае необходимости лечение можно повторить вплоть до полного выздоровления. Если же вы убьете этих... тем лучше. Он остановился, на желтоватом лице выступила краска: он был взволнован своей идеей. Андре-Луи с непроницаемым видом пристально смотрел на него. - Ну, что вы на это скажете? - Придумано весьма хорошо. - И Андре-Луи отвернулся и взглянул в окно. - И это все, что вы можете сказать? - Я не скажу вам, что еще думаю по этому поводу, поскольку вы меня, вероятно, не поймете. Вас, господин Дантон, в какой-то мере извиняет то, что вы меня не знаете. Но как могли вы, Изаак, привести сюда этого господина с подобным предложением? Ле Шапелье смутился. - Признаюсь, я колебался, - начал он оправдываться. - Но господин Дантон не поверил мне на слово, что вам может прийтись не по вкусу такое предложение. - Не поверил! - завопил Дантон, перебивая его. Он резко повернулся к Ле Шапелье, размахивая большими руками. - Вы сказали мне, что ваш приятель - патриот. Патриотизм не знает угрызений совести. И вы называете этого жеманного учителя танцев патриотом? - А вы бы, сударь, согласились ради патриотизма стать убийцей? - Конечно, согласился бы - разве вы не слышали? Я же сказал, что с удовольствием давил бы их своей дубинкой, как... блох! - Что же вам мешает? - Что мне мешает? Да то, что меня повесят. Я же говорил! - Ну и что с того? Вы же патриот! Почему бы вам не прыгнуть в пропасть, подобно Курцию*, раз вы верите, что ваша смерть принесет пользу вашей стране? Господин Дантон начал проявлять признаки раздражения: - Потому что моей стране принесет больше пользы моя жизнь. - Позвольте же и мне, сударь, тешить себя аналогичной тщеславной мыслью. - А что же вам угрожает? Вы бы сделали свое дело, прикрываясь дуэлью, - как поступают они. - А вам не приходило в голову, сударь, что закон вряд ли будет считать обычным дуэлянтом учителя фехтования, убившего своего противника, - особенно если будет доказано, что этот учитель сам спровоцировал дуэль? - Ах, вот оно что! Тысяча чертей! - Господин Дантон надул щеки и произнес с испепеляющим презрением: - Так вот в чем дело! Вы просто боитесь! - Можете считать, если угодно, что я боюсь сделать тайком то, что такой хвастливый патриот, как вы, боится сделать открыто. Есть у меня и другие причины, но с вас довольно и этой. Дантон задохнулся, потом выругался более изощренно, чем раньше. - Вы правы!.. - признал он к изумлению Андре-Луи. - Вы правы, а я не прав. Я такой же никудышный патриот, как вы, и к тому же трус. - И он призвал в свидетели весь Пантеон*. - Только, видите ли, я кое-что стою, и если меня схватят и повесят - увы! Сударь, мы должны найти какой-то другой выход. Извините за вторжение. Прощайте! - Он протянул свою ручищу. Ле Шапелье стоял в замешательстве, удрученный. - Поймите меня, Андре. Простите, что... - Пожалуйста, ни слова больше. Заходите ко мне поскорее. Я бы уговорил вас остаться, но уже бьет девять часов и сейчас придет первый ученик. - Да я бы и не отпустил его, - сказал Дантон. - Мы с ним еще должны решить задачу, как уничтожить господина де Латур д'Азира и его друзей. - Кого? Вопрос прозвучал резко, как выстрел. Дантон уже повернулся к двери, но остановился, удивленный тоном, которым Андре-Луи произнес вопрос. Они с Ле Шапелье снова обернулись. - Я сказал, господина де Латур д'Азира. - Какое отношение он имеет к вашему предложению? - Он? Да ведь он - главный кровопускатель. Ле Шапелье добавил: - Это он убил Лагрона. - Он не принадлежит к числу ваших друзей, не так ли? - поинтересовался Дантон. - Так вы хотите, чтобы я убил Латур д'Азира? - очень медленно спросил Андре-Луи, как человек, мысленно что-то взвешивающий. - Вот именно, - ответил Дантон. - И тут потребуется рука мастера, могу вас уверить. - Ну что же, это меняет дело, - сказал Андре-Луи, думая вслух. - Весьма соблазнительно. - Ну так за чем же дело стало?.. - Исполин снова шагнул к нему. - Погодите! - поднял руку Андре-Луи, затем, опустив голову, отошел к окну. Ле Шапелье и Дантон, обменявшись взглядами, стояли в ожидании, пока Андре-Луи размышлял. Сначала он даже удивился, почему сам не избрал подобный путь, чтобы закончить давнишнюю историю с господином де Латур д'Азиром. Что пользы с того, что он стал искусным фехтовальщиком, если не отомстит за Вильморена и не защитит Алину от ее собственного честолюбия. Ведь так легко было разыскать Латур д'Азира, нанести ему смертельное оскорбление и таким образом добиться своего. Сегодня это было бы убийством - убийством столь же коварным, как расправа Латур д'Азира над Филиппом де Вильмореном. Однако теперь роли переменились, и Андре-Луи шел бы на дуэль, не сомневаясь в ее исходе. С моральными препонами он быстро справился, однако оставались юридические. Во Франции все еще существовал закон, который Андре-Луи тщетно пытался привести в действие против Латур д'Азира. Однако этот закон моментально сработал бы в аналогичном случае против него самого. И тут внезапно, словно по наитию, он увидел выход, который привел бы к высшей справедливости. Андре-Луи стало ясно, как добиться, чтобы наглый и самоуверенный враг сам наткнулся на его шпагу и к тому же считался бы зачинщиком дуэли. Андре-Луи снова повернулся к посетителям. Он был очень бледен, в больших темных глазах появился какой-то странный блеск. - Наверно, трудно будет найти замену бедному Лагрону, - заметил он. - Наши земляки вряд ли поспешат запять это место, чтобы попасть на шпагу Привилегии. - Да, конечно, - уныло ответил Ле Шапелье, затем, видимо догадавшись, о чем думает друг, воскликнул: - Андре! А ты бы?.. - Именно об этом я думал - ведь таким образом я бы получил законное место в Собрании. Если вашим Латур д'Азирам угодно будет задирать меня - ну что же, их кровь падет на их собственные головы. Я, разумеется, и не подумаю расхолаживать этих господ. - Он улыбнулся. - Я всего-навсего плут, пытающийся быть честным, - вечный Скарамуш, творение софистики. Так вы думаете, Ансени выставил бы меня своим представителем? - Выставил бы своим представителем Omnes Omnibus'a? - Ле Шапелье рассмеялся, и на лице его отразилось нетерпение. - Ансени будет вне себя от гордости. Правда, это не Рен или Нант, как могло быть, захоти вы раньше. Однако таким образом вы будете представлять Бретань. - Мне придется ехать в Ансени? - Вовсе не обязательно. Одно письмо от меня муниципалитету - и вы утверждены. Не нужно никуда ехать. Пара недель - самое большее - и дело сделано. Итак, решено? Андре-Луи на минуту задумался. А что делать с академией? Можно договориться с Ледюком и Галошем, чтобы они продолжали занятия, а он будет только руководить. В конце концов Ледюк теперь прекрасно знает свое дело, и на него вполне можно положиться. В случае необходимости можно нанять третьего помощника. - Да будет так, - наконец произнес Андре-Луи. Ле Шапелье пожал ему руку и принялся пространно поздравлять, пока его не перебил стоявший у двери гигант в алом камзоле. - А какое отношение это имеет к нашему делу? - спросил он. - Означает ли это, что когда вы будете представителем, то без угрызений совести проткнете маркиза? -- Если маркиз сам напросится - в чем я не сомневаюсь. - Да, разница есть, - усмехнулся господин Дантон. - У вас изобретательный ум. - Он обернулся к Ле Шапелье. - Кем, вы говорили, он был сначала? Адвокатом, не так ли? - Да, я был адвокатом, а затем фигляром. - И вот результат! - Пожалуй. А знаете ли, мы с вами не так уж непохожи. - Что? - Когда-то, подобно вам, я подстрекал других убить человека, которому желал смерти. Вы, разумеется, скажете, что я был трусом. Чело гиганта помрачнело, и Ле Шапелье уже приготовился встать между ними. Но тучи рассеялись, и на раскаты оглушительного смеха в длинном зале отозвалось эхо. - Вы укололи меня второй раз, причем в то же самое место. О, вы здорово фехтуете. Мы станем друзьями. Мой адрес - улица Кордельеров. Любой... негодяй скажет вам, где живет Дантон. Демулен живет этажом ниже. Загляните к нам как-нибудь вечером. У нас всегда найдется бутылка для друга. Глава VIII. ДУЭЛЯНТЫ-УБИЙЦЫ Маркиз, отсутствовавший более недели, наконец вернулся на свое место на правой стороне в Национальном собрании. Пожалуй, нам уже следует называть его бывшим маркизом де Латур д'Азиром, так как дело было в сентябре 1790 года, через два месяца после того, как по предложению Ле Шапелье - этого бретонского левеллера* - был принят декрет, отменивший институт наследственного дворянства. Было решено, что знатность так же не должна передаваться по наследству, как позор, и что точно так же, как клеймо виселицы не должно позорить потомство преступника, возможно достойное, герб, прославляющий того, кто совершил великое деяние, не должен украшать его потомков, возможно недостойных. Таким образом, фамильные дворянские гербы были выброшены на свалку вместе с прочим хламом, который не желало терпеть просвещенное поколение философов. Граф Лафайет, поддержавший это предложение, вышел из Собрания просто господином Мотье, великий трибун граф Мирабо стал господином Рикетти, а маркиз де Латур д'Азир -- господином Лесарком. Это было сделано под горячую руку накануне великого национального праздника Федерации на Марсовом поле, и, несомненно, те, кто поддался общему порыву, горько раскаялись на следующее утро. Итак, появился новый закон, который пока что никто не удосужился провести в жизнь. Однако это к слову. Итак, как я сказал, был сентябрь, и в тот пасмурный, дождливый день сырость и мрак, казалось, проникли в длинный зал Манежа, где на восьми рядах зеленых скамей, расположенных восходящими ярусами, разместилось около восьмисот--девятисот представителей трех сословий, составлявшие нацию. Дебатировался вопрос, должен ли орган, который сменит Учредительное собрание, работать совместно с королем. Обсуждалось также, следует ли этому органу быть постоянным и должен ли он иметь одну или две палаты. На трибуне был аббат Мори*, сын сапожника, который в то противоречивое время именно поэтому был главным оратором правой. Он ратовал за принятие двухпалатной системы по английскому образцу. Сегодня он был еще многословнее и скучнее, чем обычно, и аргументация его все больше приобретала форму проповеди, а трибуна Национального собрания все сильнее походила на кафедру проповедника. Однако члены Собрания все меньше походили на прихожан -- они становились все беспокойнее под этим неиссякаемым потоком выспреннего словоизвержения. Напрасно четыре служителя с тщательно напудренными головами, в черных атласных панталонах, с цепью на груди и позолоченными шпагами на боку кружили по залу, хлопая в ладоши и призывая к порядку: - Тишина! По местам! Тщетно звонил в колокольчик председатель, сидевший за столом, покрытым зеленой материей, напротив трибуны. Аббат Мори слишком долго говорил, и к нему потеряли интерес. Наконец-то поняв это, он закончил, и гул голосов стал общим, а затем резко оборвался. Воцарилось молчание, все ждали, головы повернулись, а шеи вытянулись. Даже группа секретарей за круглым столом, расположенным ниже помоста председателя, стряхнула обычную апатию, чтобы взглянуть на молодого человека, впервые поднявшегося на трибуну Собрания. -- Господин Андре-Луи Моро, преемник покойного депутата Эмманюэля Лагрона от Ансени в департаменте Луары. Господин де Латур д'Азир вышел из состояния мрачной рассеянности, в которой пребывал. Преемник депутата, которого он убил, в любом случае заинтересовал бы его. Можете себе представить, как усилился его интерес, когда, услышав знакомое имя, он в самом деле узнал молодого негодяя, который вечно становился ему поперек пути, так что маркиз уже сожалел, что сохра- нил ему жизнь два года назад в Гавряйяке. Господину де Латур д'Азиру показалось, что появление молодого человека на месте Лагрона -- не простое совпадение, а прямой вызов. Маркиз взглянул на Андре-Луи скорее с удивлением, чем с гневом, и ощутил какое-то смутное, почти пророческое беспокойство. И действительно, новый депутат, само появление которого было вызовом, заявил о себе в выражениях, не оставлявших и тени сомнения в его намерениях: -- Я предстаю перед вами как преемник того, кто был убит три недели тому назад. Такое начало, приковавшее к Андре-Луи всеобщее внимание, сразу же вызвало крик негодования правой. Он сделал паузу и взглянул на них с легкой улыбкой -- на редкость самоуверенный молодой человек. -- Господин председатель, мне кажется, что депутаты правой не принимают мои слова. Ничего удивительного: господа правой, как известно, не любят правды. Раздался рев. Члены левой выли от смеха, а члены правой угрожающе вопили. Служители сновали по залу, взволнованные, вопреки обыкновению, хлопали в ладоши и тщетно призывали к порядку. Председатель позвонил в колокольчик. Голос Латур д'Азира привставшего с места, перекрыл шум: -- Фигляр! Тут не театр! -- Да, сударь, тут охотничье угодье для задир-фехтовальщиков, -- последовал ответ, и шум усилился. Новый депутат в ожидании тишины озирался по сторонам. Он заметил ободряющую усмешку Ле Шапелье, сидевшего неподалеку, и спокойную одобрительную улыбку Керсена -- знакомого бретонского депутата. Несколько поодаль он увидел крупную голову Мирабо, откинутую назад, -- тот наблюдал за ним с некоторым удивлением, слегка нахмурясь. Ему бросилось в глаза бледное лицо адвоката из Арраса -- Робеспьера, или де Робеспьера, как теперь называл себя маленький сноб, присвоив аристократическое "де" в качестве прерогативы человека, выдающегося в советах страны. Склонив набок тщательно завитую голову, депутат от Арраса внимательно изучал оратора в лорнет, а очки в роговой оправе, в которых он читал, были сдвинуты на лоб. Тонкие губы Робеспьера были растянуты в улыбке тигра, впоследствии столь знаменитой и вызывавшей такой страх. Постепенно шум замер, так что стали слышны слова председателя, который серьезно обратился к молодому человеку, стоявшему на трибуне: -- Сударь, если вы хотите, чтобы вас услышали, позвольте посоветовать вам не вести себя вызывающе. -- Затем он обратился к залу: -- Господа, если мы хотим продолжать, я попросил бы вас сдерживать свои чувства, пока оратор не закончит речь. Я попытаюсь подчиниться, господин председатель, предоставив господам правой заниматься провокациями. Я сожалею, если то немногое, что я сказал, прозвучало вызывающе, однако я не мог не упомянуть известного депутата, место которого недостоин занимать, а также умолчать о событии, вызвавшем прискорбную необходимость замены. Депутат Лагрон был человеком редкого благородства и самоотверженности. Его вдохновляла высокая цель -- выполнить долг перед своими выборщиками и перед этим Собранием. Он обладал тем, что его противники называли опасным даром красноречия. Латур д'Азира передернуло от этой знакомой фразы -- его собственной фразы, которую он употребил, чтобы объяснить свои действия в истории с Филиппом де Вильмореном и которую ему постоянно швыряли в лицо с мрачной угрозой. И тут раздался голос остроумного Казалеса -- самого большого насмешника в партии привилегированных, который воспользовался паузой в речи оратора. -- Господин председатель, -- очень серьезно спросил он, -- не совсем ясно, для дего поднялся на трибуну новый депутат: чтобы принять участие в дебатах по поводу структуры законодательного собрания или чтобы произнести надгробную речь над покойным депутатом Лагрону? На этот раз бурному веселью предались депутаты правой, пока их не остановил Андре-Луи: -- Этот смех непристоен! -- В такой истинно галльской манере он бросил перчатку в лицо привилегированным, не желая довольствоваться полумерами. Смех мгновенно смолк, уступив мести безмолвной ярости. Он торжественно продолжал: -- Всем вам известно, как умер Лагрон. Чтобы упомянуть его смерть, требуется мужество, а чтобы смеяться при ее упоминании, нужно обладать качествами, которые я затрудняюсь определить. Если я заговорил о его кончине, то лишь в силу необходимости, объясняя свое появление среди вас. Теперь мой черед нести его ношу. У меня нет ни силы, ни мужества, ни мудрости Лагрона, но я буду нести эту ношу со всей отпущенной мне силой, мужеством и мудростью. Я надеюсь, что те, кто нашел средство заставить умолкнуть его красноречивый голос, йе прибегнут к такому же средству, чтобы заставить замолчать меня. С левой стороны раздались слабые аплодисменты, а с правой -- презрительный смех. -- Родомон! -- позвал его кто-то. Андре-Луи взглянул в том направлении, откуда донесся этот голос, -- там сидела группа дуэлянтов-убийц -- и улыбнулся. Его губы беззвучно прошептали: - Нет, мой друг - Скарамуш. Скарамуш, ловкий, опасный малый, идущий к своей цели извилистыми путями. - Вслух он продолжал: - Господин председатель, среди нас есть такие, кто не понимает, что мы собрались затем, чтобы создать законы, с помощью которых Францией можно будет справедливо управлять и вытащить ее из болота банкротства, где она может увязнуть. Да, есть такие, кто жаждет крови, а не законов, и я серьезно предупреждаю их, что они сами захлебнутся в крови, если не откажутся от силы в пользу разума. Эта фраза тоже пробудила воспоминания у Латур д'Азира. Повернувшись, он обратился к своему кузену Шабрийанну, сидевшему рядом: - Опасный негодяй этот ублюдок из Гаврийяк