Рафаэль Сабатини. Возвращение Скарамуша --------------------------------------------------------------- Rafael Sabatini. Scaramouche the King-Maker Историко-приключенческий роман (с) 1996 Перевод с английского Елены Поляковой Email: pelepo@mail.ru. Запрещается всякое редактирование и/или коммерческое использование настоящего текста, как целиком, так и любой его части, без ведома и разрешения пеерводчика либо его литературного агента. --------------------------------------------------------------- Глава I. Путешественники Многие подозревали Скарамуша в бессердечии. То же подозрение вызывает и чтение его "Исповеди", столь щедро снабдившей меня фактами этой необычайной биографии. Первая часть нашей истории началась в тот день, когда, движимый любовью, он отверг славу и достаток, которые сулила ему служба привилегированному сословию. В конце повествования он, движимый все той же любовью, покинул людей, дело которых защищал, тем самым отказавшись от завоеванного высокого положения. Итак, лишь за первые двадцать восемь лет своей жизни этот молодой человек успел дважды сознательно поступиться ради других блестящими возможностями, открывавшими ему путь к богатству и почету. Казалось бы, того, кто способен на подобные поступки, глупо обвинять в бессердечии. Но Андре-Луи Моро из какой-то прихоти поддерживал заблуждение, разносимое молвой. С юных лет попал он под влияние учения Эпиктета и потому намеренно демонстрировал характер стоика, то есть человека, который никогда не допустит, чтобы его чувства возобладали над здравым смыслом или чтобы сердце управляло головой. По призванию и темпераменту он, конечно, был актером. Точнее, Скарамушем - автором и исполнителем ролей в организованной им труппе Бине, где и нашел он некогда свое призвание. Не откажись Моро от поприща сцены, его гений мог бы расцвести и превзойти славой гений Бомарше и Тальма вместе взятых. Однако, бросив актерское ремесло, Моро не избавился от актерского темперамента и с тех пор, куда бы ни шагал по пути жизни, воспринимал ее как сценическое действо. Подобный темперамент - явление довольно-таки распространенное, хотя, как правило, и утомительное для окружающих. Андре-Луи Моро в этом смысле был исключением из правила и заслуживает внимания благодаря непредсказуемости того, что сам он назвал "конкретными проявлениями". Этой непредсказуемостью он был обязан своему врожденному чувству юмора. Умение подмечать во всем смешное никогда ему не изменяло, только Андре-Луи не всегда его обнаруживал. Оно осталось с ним до конца. Правда, в этой, второй части нашей истории, юмор его изрядно приправлен горечью, неразделимой с крепнущим убеждением в безумии мира. Ведь в мире оказалось куда больше зла, чем полагали древние и не слишком древние мудрецы, от учения которых наш герой пытался почерпнуть здравомыслия. Он бежал из Парижа в то самое время, когда перед ним открылась блестящая карьера государственного деятеля. Он принес ее в жертву безопасности близких ему людей - Алины де Керкадью, на которой собирался жениться, господина де Керкадью, своего крестного, и госпоже де Плугастель, как вяснилось, его матери. Бегство обошлось без приключений - документ, выданный представителю Андре-Луи Моро и предписывавший должностным лицам оказывать предъявителю оного любую потребную помощь, устранил все препятствия. Они ехали в дорожной карете по Реймскому тракту на восток. Чем дальше они продвигались, тем чаще попадали в скопления войск и тем сильнее задерживали их продвижение нескончаемые интендантские обозы, лафеты и прочее хозяйство армии на марше. В конце концов дальше ехать стало попросту невозможно, и пришлось свернуть на север, к Шарлевилю, а уже там вновь на восток, минуя позиции Национальной армии, которой по-прежнему командовали Люкнера и Лафайета. Армия выжидала. Противник готовился к наступлению и за последний месяц сосредоточил на берегах Рейна крупные силы. Франция бурлила, неотвратимость вторжения привела народ в ярость. На беспрецедентно наглый, полный угроз манифест герцога Брауншвейгского французы ответили штурмом Тюильри и ужасами десятого августа. Правда, герцог только подписал манифест, а настоящими авторами этого опрметчивого манифеста были граф Ферзен и королева. Манифест выпустили ради спасения короля, но достигли противоположного результата: по-видимому, угрозы самым прискорбным образом ускорили гибель низложенного монарха. Впрочем, господин де Керкадью, сеньор де Гаврийяк, путешествовавший под защитой крестника-революционера, к безопасной гавани за Рейнскими рубежами, эту точку зрения не разделял. Кантен де Керкадью усматривал в бескомпромиссном заявлении герцога уверенность хозяина положения, обладающего достаточной властью и располагающего средствами исполнить свое обещание. Ну какое там еще сопротивление? Путешественники обгоняли растянувшиеся колонны голодных, необученных, скверно одетых и чем попало вооруженных новобранцев. Какой отпор мог дать этот сброд великолепно вымуштрованным и снаряженным семидесятитысячной прусской и пятидесятитысячной австрийской армиям, усиленным двадцатью пятью тысячами эмигрантов - цветом французкого рыцарства? Вдосталь налюбовавшись из окна экипажа оборванными, убогими защитниками республики, бретонский дворянин с видимым облегчением откинулся подушки. Тревога его улеглась, в душе воцарилось спокойствие. Еще до исхода месяца союзники войдут в Париж. Кончен революционный разгул. Пора господам санкюлотам вспомнить о посте и покаянии. Не сдерживаясь в выражениях, мосье де Керкадью изложил свое мнение вслух. Взор его был устремлен при этом на гражданина представителя и словно бросал тому вызов. - С вами можно было бы согласиться, если бы артиллерия решала все, - ответил Андре-Луи. - Но для победы в битве одних только пушек мало, нужны еще и мозги. А с мозгами у того, кто издал герцогский манифест, дела как раз обстоят неважно. Не внушают они уважения. - Вот как! А Ла Фойет? Или ты считаешь его гением? - Сеньор де Гаврийяк фыркнул. - О нем судить рано. Он еще не командовал армией в условиях военных действий. Возможно, ничем не лучше герцога Брауншвейгского. По прибытии в Дикирхе, обнаружилось, что городок занят гессенцами из авангарда дивизии князя Хенлосского, которая наступала на Тьевиль и Мец. Солдаты - опытные, хорошо вооруженные и дисциплинированные - были полной противоположностью оборванцам, которым предстояло сдерживать их наступление. Андре-Луи снял трехцветный кушак, опоясывавший его оливково-зеленый дорожный костюм, и отцепил трехцветную кокарду с конической тульи широкополой шляпы. Документы запихнул подальше во внутренний корман застегнутого на все пуговицы жилета. По бумагам, служившим во Франции пропуском, здесь тоже могли пропустить - прямиком на виселицу. Отныне инициативу взял на себя господин де Керкадью. С тем чтобы получить разрешение ехать дальше, он отрекомендовался офицерам союзников. Его проверили, но чисто для видимости, и разрешение тут же было выдано. Эмигранты продолжали покидать страну, хотя и не в таком количестве, как недавно. Да и с какой стати было союзникам опасаться тех, кто стремился оказаться позади их войск? Погда испортилась, дороги развезло, лошади глубоко вязли копытами в грязи. Ехать становилось все тяжелее. Наконец путешественники прибыли в Веттлейб, где и заночевали в неплохой гостинице. Наутро небо очистилось, и, невзирая на месиво под ногами, пустились в дальнейший путь по плодородной Мозельской долине. Кругом, куда ни кинь взгляд, простирались мокрые виноградники, не сулившие в этом году большого урожая. И вот, после долгого пути, спустя целую неделю со дня отправления дорожная карета миновала Эренбрейтстен с его мрачной крепостью, прогрохотала по мосту и въехала в город Кобленц. Теперь имя госпожи де Плугастель стало пропуском, ибо имя ее было хорошо известно в Кобленце. Ее муж, господин де Плугастель был заметной фигурой чрезмерно пышного двора; с его помощью принцы основали в изгнании ультрароялистской государство. Существование этого государства стало возможным благодаря займу, предоставленному амстердамскими банкирами и щедрости курфюрста Тревесского. Сеньор де Гаврийяк, следуя почти неосознанной привычке, высадился со своими спутниками у лучшей гостиницы города "Три короны". Правда, Национальный Конвент, которому предстоит конфисковать поместья дворян-эмигрантов, еще не создан, но в данном случае это неважно: поместья вместе с доходами от них сейчас недосягаемы, и сеньор де Гаврийяк располагает не более, чем двадцатью луи, которые случайно оказались при нем перед отъездом. К этой сумме он мог бы добавить только стоимость своего платья и нескольких безделушек Алины. Карета же принадлежала госпоже де Плугастель, равно как и дорожные сундуки в багаже. Предусмотрительная госпожа де Плугастель захватила и ларец со всеми своими драгоценностями, за которые при необходимости могла выручить внушительную сумму денег. Андре-Луи отправился в путь с тридцатью луи, но в дороге его кошелек похудел на треть. Однако мысль о деньгах никогда не отравляла безмятежного существования сеньора де Гаврийяка. За всю предыдущую жизнь ему ни разу не пришлось утруждать себя чем-то сверх требования желаемого. А потому он и теперь не задумываясь потребовал все лучшее, что мог предоставить хозяин гостиницы - комнаты, еду и вина. Появись наши путешественники в Кобленце на месяц раньше, им нетрудно было бы вообразить, будто они по-прежнему во Франции. Город в те дни был так переполнен эмигрантами, что на улицах слышалась только французская речь. В предместье Таль на другом берегу реки стоял военный лагерь французов. Теперь же, когда армия наконец выступила и ушла на запад тушить пожар революции, французское население Кобленца и других прирейнских городов сократилось до нескольких тысяч человек. Но многие придворные остались. Двор их высочеств временно обосновался в Шенборнлусте, роскошной резиденции курфюрста, которую Клемент Венсло(Wenceslaus) предоставил в распоряжение венценосных родственников - двух братьев короля, графа Прованского и графа д'Артуа, и дяди, принца де Конде. Пользуясь любезностью курфюрста, их высочества беззастенчиво злоупотребляли его щедростью и всячески испытывали терпение гостеприимного хозяина. Все три принца приехали в Саксонию в сопровождении любовниц, а граф Прованский прихватил и жену. Придворные, блиставшие изысканными туалетами, пустились, по версальской моде, в разврат и интриги. Хотя монсеньор со своим братом д'Артуа представляли королевское правительство в изгнании, они не признавали подписанную королем конституцию и выступали поборниками всех прав и привилегий, отмена которых была, по существу, единственной настоящей целью революционеров. К этим-то людям и съезжались в Кобленц придворные, вводя гостеприимного хозяина Шенборнлуста в непомерные расходы. Поначалу дворяне с женами и домочадцами расселились в городе, сняв квартиры по средствам. Денег было сравнительно много, и эмигранты тратили их с расточительностью людей, не знавших заботы о завтрашнем дне. Они ждали возвращения лучших времен, коротая досуг в привычной праздности и развлечениях. Они превратили боннскую дорогу в прообраз Королевской дороги; они катались верхом, прогуливались, сплетничали, плясали на балах, играли в карты, пускались в амурные приключения и плели интриги. Они даже, вопреки эдиктам курфюрста, затевали дуэли. Отступления от принятых в Кобленце норм поведения, которые позволяла себе приезжая публика, становились все более вопиющими, и старому добряку-курфюрсту пришлось обратиться к царственым племянникам с жалобой. Непристойное поведение, оскорбительные манеры и развратные привычки французского дворянства оказывают тлетворное влияние на его подданных. Старик осмелился даже напомнить принцам о том, что личный пример куда действеннее наставлений и прежде всего следует наводить порядок в собственном доме. Столкнувшись со столь ограниченным и провинциальным взглядом на вещи, племянники вскинули брови, переглянулись и заверили старика в том, что самую упорядоченную жизнь современный принц ведет как раз, обзаведясь maitress-en-titre[1]. Мягкосердечный, снисходительный архиепископ не был убежден в этом, но решил не настаивать на своем, чтобы лишний раз не расстраивать бедных изгнанников. Господин де Керкадью и его спутники въехали в Кобленц в полдень 18 августа. Приведя себя в порядок, насколько это было возможно без смены платья, и пообедав, они вновь заняли места в заляпанной грязью карете и отправились в замок, расположенный в миле от города. Поскольку прибыли они прямо из Парижа, откуда последние десять дней не поступило ни одной свежей новости, то сразу получили аудиенцию у их высочеств. Посетителей проводили по широкой лестнице, охраняемой офицерами в великолепных, шитых золотом мундирах, потом по просторной галерее, где прохаживались оживленно беседующие придворные, и подвели к залу приемов. Сопровождающий отправился объявить о гостях. Даже теперь, когда большая часть французов выступила с армией в поход, в зале толпилось множество придворных. Принцы настаивали на сохранении своей чрезмерно пышной свиты. Благоразумная трата средств, взятых взаймы, была не для них. В конце концов, вспышка непокорности - это всего-навсего следствие неосторожного обращения с огнем. Герцог Брауншвейгский, выступивший в поход, погасит ее в самое ближайшее время, и чернь за все заплатит. Пожар и не возник бы, будь король поэнергичнее и не таким мягкотелым. И поделом ему, бездельнику. Эмигранты в глубине души уже предали своего короля. Они хранили верность лишь собственным интересам и собственной власти, которая через неделю-другую будет восстановлена. Герцогский манифест предрек канальям, что их ожидает, как огненные письмена сатрапу Вавилона. Ожидая приглашения, наши путушуственники стояли поодаль от праздной толпы. Они составляли весьма живописную группу: худощавый, стройный Анре-Луи с темными незавитыми волосами, собранными в косицу, в оливково-зеленом верховом костюме со шпагой на боку и высоких сапогах; немолодой и коренастый господин де Керкадью в черном с серебром одеянии, держащийся немного скованно, словно отшельник, чуждый многолюдных сборищ; высокая, невозмутимая госпожа де Плугастель в элегантном платье, подчеркивавшем ее неувядаемую красоту. Прекрасные грустные глаза дамы обращены на сына и, кажется, совсем не замечают окружающих; и, наконец, грациозная Алина, очаровательно-невинная в своем парчовом розовом наряде. Ее золотистые волосы уложены в высокую прическу, синие глаза робко рассматривают обстановку. Но вновь прибывшие ни привлекли внимания искушенных царедворцев. Вскоре из зала, salon d'honneur[2], вышел некий благородный господин и быстрым шагом направился к группе де Керкадью. Спешка, однако, не препятствовала этому далеко не молодому, склонному к полноте придворному двигаться с величавостью, отметавшей всякие сомнения в высоком мнении названного господина о собственной персоне, достойной своего блестящего, в прямом и в переносном смысле, одеяния. Не успел он подойти, как Андре-Луи уже осенила догадка относительно этой блистательной персоны. Господин церемонно склонился над ручкой госпожи де Плугастель и ровным, сдержанным тоном сообщил, что он счастлив лицезреть мадам живой и невредимой. - Полагаю, вы на меня не в претензии, сударыня, поскольку задержались в Париже по собственной воле. Для нас обоих, вероятно, было бы лучше, если бы вы поторопились с отъездом и приехали раньше. А сейчас, пожалуй, можно было и не утруждать себя дорогой, ибо в самом скором времени я сам вернулся бы к вам в свите его высочества. Тем не менее я рад вас видеть. Надеюсь, вы здоровы и путешествие было не слишком утомительным. В таких вот напыщенных выражениях приветствовал граф де Плугастель свою графиню. Не дав ей времени ответить, он повернулся к ее спутнику. - Мой дорогой Гаврийяк! Неизменно заботливый кузен и преданный кавалер! Андре-Луи почудилась насмешка в прищуренных глазах графа, пожимающего руку Керкадью. Молодой человек окинул неприязненным взглядом надменную фигуру с крупной головой на непропорционально короткой толстой шее, увидел бурбоновский вислый нос и мысленно заключил, что тяжелый подбородок в сочетании с вялой линией губ навряд ли говорит о твердости характера. - А это кто? Ах, неужели ваша прелестная племянница? - продолжал граф, внезапно перейдя на приторно-вкрадчивый тон, и как-то даже подмурлыкнул. - О, милая Алина, как вы повзрослели, как похорошели с тех пор, как я вас видел в прошлый раз! - Тут граф перевел взгляд на Андре-Луи, сдвинул брови и, не припомнив, изобразил ими немой вопрос. - Мой крестник, - коротко отрекомендовал Анре-Луи сеньор де Гаврийяк, не назвав его имени, ставшего в последнее время чересчур известным. - Хм, крестник... - Граф Плугастель пошевелил бровями на узком лбу. - Хм! В это время люди, узнав его супругу, обступили группу, и наконец посыпались вопросы, едва понятные в шуршанье шелка и шарканье подошв. Но граф, вспомнив о высокой аудиенции, избавил путешественников от легкомысленной толпы и препроводил в приемный зал. Глава II. Шенборнлуст Вообще-то Андре-Луи сомневался в необходимости и желательности своего участия в этой аудиенции, но уступил вежливой настойчивости господина де Керкадью. Он вошел следом за остальными в просторный светлый зал с колоннами и очень высокими окнами. Бледный солнечный луч, пробившийся сквозь тяжелые облака, коснулся яркого узора на толстом абиссинском ковре, блеснул на богатой позолоте мебели и рассыпался на тысячу искорок в огромной хрустальной люстре, подвешенной к живописному потолку. В позолоченном кресле, по сторонам которого стояли полукругом придворные мужья и дамы, сидел краснолицый человек лет тридцати с лишним, одетый в мышиного цвета бархат с золотым шитьем, с орденской лентой на груди. Граф де Прованс пока не превзошел тучностью своего брата, Людовика XVI, но и сейчас его дородность уже внушала уважение. Без сомнения, он унаследовал ее вместе с другими фамильными чертами - узким лбом, грушевидным лицом с большим бурбоновским носом и безвольным двойным подбородком и пухлыми губами сластолюбца. Голубые глаза навыкате влажно блестели под ровными дугами густых бровей. Весь его облик говорил об осторожности не от большого ума и важности не от сознания собственного достоинства. Разглядывая принца, Андре-Луи безошибочно угадал в нем тщеславного глупца и глупого упрямца. По правую руку от его высочества стояла графиня де Прованс - тощая особа в синих и белых шелках, с какой-то матерчатой тыквой на голове. Надменно-брезгливое выражение делало ее лицо, и так обделенное привлекательностью, просто отталкивающим. Слева от кресла стояла женщина помоложе. Хотя назвать графиню де Бальби красавицей было тоже нелегко, ее ладная фигурка и живое лицо могли объяснить, почему эта дама добилась признания официальной любовницей его высочества. Господин де Плугастель вывел свою супругу вперед. Монсеньор наклонил напудренную голову и с печалью смертной скуки в глазах пробормотал слова приветствия. Впрочем, когда ему представили мадмуазель де Керкадью, глазки его загорелись, и, оценив ее свежесть и очарование, граф оживился. - Мы рады приветствовать вас, мадмуазель, - изрек он, раздвинув в улыбке пухлые губы. - Надеемся почаще видеть вас при дворе. Ваша врожденная грация не оставляет сомнений, что тут ваше законное место. Мадмуазель ответила реверансом, пролепетала "Монсеньор" и собралась было удалиться, но ее задержали. Его высочество в своем неизреченном тщеславии мнил себя в некотором смысле поэтом, и решил, что это подходящий случай продемонстрировать свой дар метафориста. - Как допустили небеса, - пожелал узнать высокородный куртуазье, - что столь прекрасный бутон из цветника французского дворянства до сих пор не пересажен в сад, покровительствуемый короной? Алина с похвальной скромностью отвечала, что пять лет назад провела три месяца в Версале под опекой своего дядюшки Этьена де Керкадью. Его высочество горячо выразил досаду на себя и скупую в милостях судьбу, позволившую ему остаться в неведении об этом факте. Призвав в свидетели небеса, принц недоумевал, как он мог обойти вниманием подобное событие? Потом монсеньор помянул дядюшку Этьена, которого глубоко чтил и кончину которого не перестает оплакивать по сей день. Эта часть его речи была довольно искренней. Слабый характер заставлял принца искать в своем окружении какую-нибудь сильную личность, на которую он мог бы опереться. Такой сильный человек становился его советчиком, другом, фаворитом и был столь же необходим графу Прованскому, сколь и любовница. Одно время эту роль при нем играл Этьен де Керкадью. Будь он жив, он, наверное, и сейчас продолжал бы ее играть, ибо у монсеньора имелись и добродетели, к числу которых следует отнести верность и постоянство в дружбе. Его высочество что-то слишком уж долго занимал мадмуазель де Керкадью галантным разговором. Приближенные, зная за принцем обыкновение прятать под маской любезности низменные помыслы и цели, сейчас не видели в нем ничего занятного и изнывали в ожидании парижских новостей. Ее высочество принцесса с кислой улыбкой прошептала что-то на ухо своей чтице, пожилой госпоже де Собрийон. Графиня де Бальби тоже улыбнулась, правда, не кисло, а снисходительно и добродушно: она, конечно, не питала иллюзий, но и в злобной ревности не видела проку. Сеньор де Гаврийяк стоял чуть позади Алины и, заложив руки за спину, терпеливо ожидал своей очереди. Он согласно кивал большой головой, и на его рябом, отмеченном оспой лице, было написано удовольствие от сознания великой чести, которой удостоила его племянницу высокая особа. Мрачный Андре-Луи, стоявший рядом с ним, мысленно проклинал наглость графа, его самодовольную ухмылку и плотоядные взгляды, в открытую бросаемые на Алину. Только выкормыш королевской семьи, подумал он, способен позволить себе наплевать на скандал, который может вызвать своим поведением. Сеньор де Гаврийяк дождался представления, и принц наконец-то пожелал услышать последние новости из столицы. Собеседник обратился к его высочеству с просьбой переадресовать свое пожелание к молодому человеку, крестнику господина де Керкадью. Принц милостиво согласился и обратил взор на молодого человека. Возможно, тут сыграло свою роль негодование, кипевшее в душе Андре-Луи, но его холодность и невозмутимость показались присутствующим настолько вызывающими, что едва не привели их в смятение. Поклон молодого человека в ответ на кивок монсеньора был почти небрежен. Выпрямившись, Анре-Луи бесцветным голосом, не приукрашивая картины, бесстрастно поведал о чудовищных парижских событиях. - Неделю назад, десятого, население города, приведенное в бешенство манифестом герцога Брауншвейгского, повергнутое в отчаяние известием о вторжении чужеземных войск, обратило свой гнев против соотечественников, приветствовавших интервенцию. Толпа штурмовала дворец Тюильри и в слепой ярости загнанного в угол зверя перебила швейцарских гвардейцев и дворян, оставшихся защищать его величество. Крик ужаса прервал рассказ Андре-Луи. Монсеньор тяжело поднялся из кресла. Щеки принца в значительной мере потеряли присущий им яркий румянец. - А... король? - с дрожью в голосе спросил он. - Его величество с семьей взяла под свою защиту Национальная ассамблея. Воцарившееся испуганное молчание прервал нетерпеливый окрик монсеньора: - Дальше! Что еще, сударь? - В настоящее время городские власти Парижа оказались, по существу, хозяевами государства. Крайне сомнительно, что Национальная ассамблея в силах им противостоять. Они манипулируют населением, направляя ярость народа в желательную для себя сторону. - И это все, что вам известно, сударь? Все, что вы можете нам сказать? - Все, монсеньор. Большие выпученные глаза графа Прованского продолжали сверлить молодого человека, хотя и без враждебности, но и без симпатии. - Кто вы, сударь? Ваше имя? - Моро, ваше высочество. Андре-Луи Моро. Плебейское имя не вызвало отклика в сознании легкомысленного благородного общества, обладавшего, на свою беду, короткой памятью. - Ваше положение, титул? Керкадью, Алина и г-жа де Плугастель затаили дыхание. Что стоило Андре-Луи дать уклончивый ответ, не раскрываться до конца! Но он презирал увертки. - До недавнего времени я представлял в Национальной ассамблее третье сословие Ансени. Андре понимал, какой переполох вызовут его слова. Он почти физически почувствовал ужас, охвативший присутствующих. Те, кто стоял поближе, отшатнулись и застыли в немой позе монашки на экскурсии в турецких банях. - Патриот! - первым опомнился его высочество. Он выплюнул это слово с омерзением англичанина, которому сообщили, что он только что отведал паштет из лягушачьих лапок. Господин де Керкадью, ни жив ни мертв, поспешил на помощь крестнику. - Да, монсеньор, но патриот, осознавший ошибочность своего пути. Патриот, объявленный своими бывшими сотоварищами вне закона. Он отверг их и пожертвовал всем своим имуществом ради долга передо мной, своим крестным отцом, и избавил нас с графиней де Плугастель и моей племянницей от ужасов кровавой бойни. Принц посмотрел исподлобья на графиню, потом на Алину. Он заметил, что взгляд мадмуазель де Керкадью исполнен горячей мольбы, и решил сменить гнев на милость. - Мадмуазель, вы, кажется, хотите что-то добавить? - вкрадчиво осведомился граф Прованский. Алина, не сразу подобрав слова, ответила: - Пожалуй... Пожалуй, только то, что я надеюсь на снисходительность вашего высочества к господину Моро, когда вы вспомните о его жертве и о том, что теперь он не может вернуться во Францию. Монсеньор склонил голову набок, отчего жировые отложения на его короткой шее собрались в солидные складки. - Что ж, мы вспомним об этом. Мы даже только это и будем помнить, только то, что мы перед ним в долгу. А уж, как мы рассчитаемся, когда вскоре наступят лучшие времена, будет зависеть от самого господина Моро. Анре-Луи промолчал. Придворным, враждебно глядевшим на него со всех сторон, показалось оскорбительным такое невозмутимое спокойствие. Однако пара глаз разглядывала его с интересом и без негодования. Глаза эти принадлежали сухопарому человеку среднего роста, одетому в простой костюм без мишуры украшений. Судя по внешности, ему было не больше тридцати. Глаза смотрели из-под насупленных бровей, длинный нос нависал над саркастически искривленными губами, выпяченный подбородок имел воинственный вид... Вскоре придворные разбрелись и собрались отдельными группками, обсудая страшные вести. Андре-Луи, предоставленный самому себе, встал в оконной нише. Длинноносый подошел к нему. Левая рука подошедшего лежала на эфесе узкой шпаги, в правой он держал треуголку с белой кокардой. - Господин Моро! Или правильнее "гражданин Моро"? - Как вам будет угодно, сударь, - настороженно ответил Андре-Луи. - "Господин" в этом обществе как-то привычнее. - Незнакомец говорил с небольшим акцентом и слегка шепелявил, как испанец, что выдавало его гасконское происхождение. - Если память мне не изменяет, одно вас чаще называли "паладином третьего сословия", не правда ли? Андре-Луи не смутился. - Это было в восемьдесят девятом году, во время spadassinicides[3]. - О! - Гасконец улыбнулся. - Ваше признание подтверждает впечатление, которое у меня сложилось о вас. Я принадлежу к людям, которых восхищает храбрость, кто бы ее ни проявлял. К смелым врагам я питаю слабость ничуть не меньшую, чем презрение к трусливым друзьям. - А еще вы питаете слабость к парадоксам. - Ну, если вы так утверждаете... Вы вынуждаете меня пожалеть о том, что я не был членом Национальной ассамблеи. Будь я им, мне представилась бы возможность скрестить с вами клинки, когда вы столь воинственно защищали третье сословие. - Вы устали от жизни? - полюбопытствовал Андре-Луи, начавший подозревать незнакомца в отнюдь не безобидных намерениях. - Напротив, приятель. Я люблю ее так неистово, что мне необходимо ощущать всю ее остроту. А это достижимо лишь тогда, когда ставишь ее на карту. А иначе... - Он пожал плечами. - Иначе можно было с тем же успехом родиться и прожить мулом. Это сравнение, подумал Андре-Луи, превосходно сочетается с акцентом. - Вы из Гаскони, сударь, - заметил он. - Cap de Diou![4] - собеседник, изобразив гротескно-свирепую гримасу, словно не желая оставлять никаких сомнений в своем происхождении. - Я слышу в вашем замечании скрытый намек. - Да. Я всегда рад услужить и готов помочь вам в ваших исканиях. - В моих исканиях? Помилуй Бог, но в каких? - В поисках жизни, полной тревог и волнений, каковая, по вашему мнению, невозможна, если не подвергать ее риску. - Так вы решили, что я добиваюсь именно этого? - Гасконец коротко хохотнул и начал обмахиваться шляпой. - Вы едва не вывели меня из себя, сударь. - Он улыбнулся. - Я понял ход вашей мысли: лагерь недругов, всеобщая враждебность, которую не умеряет даже ваш великодушный поступок... Да, благородство при дворе не в чести. Любому остолопу, как только его глаза попривыкнут к блеску, это сразу станет ясно. Вероятно, вы уже пришли к выводу, что я не из придворных. К этому позвольте добавить, что я также никоим образом не задира на побегушках у какой-нибудь партии. Мне захотелось познакомиться с вами, сударь, только и всего. Я монархист до мозга костей, мне отвратительны ваши республиканские взгляды, и все-таки я восхищаюсь вашим заступничеством за третье сословие гораздо больше, чем ненавижу причины этого заступничества. Парадокс, как вы выразились? Пусть так. Но вы держитесь так, как на вашем месте желал бы держаться и я. В чем же тут, к дьяволу, парадокс? Андре-Луи рассмеялся. - Вы слишком снисходительно отнеслись к моей глупости, сударь. Гасконец фыркнул. - Это не снисходительность. Просто я хотел познакомиться с вами поближе. Мое имя де Бац, полковник Жан де Бац, барон д'Армантью, что близ Гонтца в Гаскони, вы верно угадали. Хотя, черт возьми, один Бог знает, как вы угадали. К собеседникам не спеша приближался господин де Керкадью. Барон поклонился. - Сударь! - К вашим услугам! - с ответным поклоном произнес Андре-Луи. Глава III. Полковник де Бац Андре-Луи злился; нет, не кипел от злости - это вообще было ему не свойственно, - но пребывал в состоянии холодной, горькой ярости. Если принять во внимание, кем были его слушатели, то вряд ли можно назвать тактичными выражения в которых он дал выход своей ярости. - Чем больше я наблюдаю дворянство, тем сильнее сочувствую плебсу; чем ближе узнаю королевское окружение, тем больше восхищаюсь чернью. Андре-Луи, Алина и господин де Керкадью сидели в длинной узкой комнате, захваченной сеньором де Гаврийяком на первом этаже гостиницы "Три Короны". На вид комната была типично саксонской: вощеные полы без ковра; стены, обшитые полированной сосной стены, украшенные охотничьими трофеями - полудюжиной оленьих голов с ветвистыми рогами и меланхоличными стеклянными глазами, маской, изображавшей медведя с огромными клыками, охотничьим рогом, устаревшим охотничьим ружьем и еще несколькими предметами того же рода. На дубовом столе, с которого недавно унесли остатки завтрака, стояла хрустальная ваза с большой охапкой роз, перемежающихся несколькими лилиями. Эти цветы и были одной из причин, повергших Андре-Луи в дурное расположение духа. Час назад их принес из Шенборнлуста очень элегантный, завитый и напомаженный господин, который представился господином Жокуром. Он вручил букет мадемуазель де Керкадью с выражениями почтения от Мосье Принца. В записке его высочества выражалась надежда, что цветы оживят обстановку комнаты, которую украшала своим присутствием мадемуазель, а тем временем ей подыщут другое, более достойное ее положения жилище. Вторая записка, тоже принесенная господином де Жокуром, объясняла, на какое жилище намекал Мосье. Она явилась второй причиной раздражения Андре-Луи. В этой записке ее высочество объявляла, что мадемуазель де Керкадью назначена фрейлиной. Радостное оживление, охватившее Алину при известии о такой высокой и неожиданной чести, послужило третьим источником досады Андре-Луи. В течение всего визита господина де Жокура молодой человек с вызывающей неучтивостью простоял у окна спиной к обществу. Он смотрел на пелену дождя, на пенящуюся грязь Кобленца, и не потрудился повернуться, когда господин де Жокур, церемонно откланявшись, объявил о своем уходе. И, только когда посыльный дворянин удалился, Андре-Луи соизволил, наконец, заговорить. Беспокойно меряя шагами унылую, сырую и холодную комнату, он вдруг перебил восторженную болтовню Алины своим нелицеприятным заявлением. Девушка вздрогнула, пораженная его тоном. Ее дядя тоже был шокирован. В былые дни он пришел бы в ярость от куда более безобидных слов, набросился бы на крестника с упреками и попросту выгнал бы за порог. Но путешествие из Парижа подействовало на сеньора де Гаврийяка угнетающе: временами он как будто впадал в летаргию, его неукротимый дух был подавлен. Страшные события десятидневной давности внезапно состарили господина де Керкадью. Тем не менее он вскинул большую голову и в меру сил дал отпор чудовищному попранию сословной гордости: - Ты находишься под защитой этого самого дворянства, так будь любезен воздерживаться от своих республиканских дерзостей. - Голос дядюшки звенел от гнева. Алина, нахмурившись, окинула возлюбленного внимательным взглядом. - Что с тобой, Андре? Ты чем-то расстроен? Она сидела за столом, и, посмотрев на ее свежее, невинное лицо, такое прекрасное в обрамлении высокой прически с выбившимся из нее и упавшим на белую щечку густым локоном, Андре-Луи почувствовал, что его негодование остывает, уступая место благоговейному восторгу. - Я боюсь всякого, кто приближается к вам, не сознавая, по какой священной земле он ступает. - А, ветер переменился! Теперь нас будут потчевать Песнью песней, - поддел крестника господин де Керкадью. В глазах Алины засветилась нежность, а ее дядя продолжал добродушно подшучивать над Андре-Луи. - Ты полагаешь, что господину де Жокуру, перед тем, как он вошел в эту святыню, следовало снять башмаки? - Я бы предпочел, чтобы он просто держался подальше. Господин де Жокур - возлюбленный госпожи де Бальби, любовницы монсеньора. Не совсем ясно, в каких отношениях состоят эти два господина, но, думаю, их рога не затерялись бы среди этих великолепных трофеев. - Андре-Луи махнул рукой в сторону оленьих голов со стеклянными глазами. Сеньор де Гаврийяк переменил положение в кресле. - Я был бы весьма тебе признателен, если бы ты относился к моей племяннице хотя бы в половину той почтительности, которой требуешь от других. - И сурово добавил: - Ты опустился до скандальных сплетен! - Опустился? Нет, этот скандал такой громкий, что хоть уши затыкай. А заодно и нос. Невинная Алина, не понявшая предыдущий намек, внезапно покраснела и отвела взгляд. Андре-Луи, не обратив на это внимания, продолжал развивать тему: - Госпожа де Бальби, между прочим, фрейлина ее высочества. А теперь, сударь, эту честь оказали вашей племяннице и моей будущей жене. - Боже! - воскликнул господин де Керкадью. - На что вы намекаете? Чудовищно! - Согласен с вами, сударь. Это чудовищно. Вам остается только спросить себя, можно ли считать порочное подобие королевского двора подходящим местопребыванием для вашей племянницы. - Было бы нельзя, если бы я тебе поверил. - Вы мне не верите? - Андре-Луи удивился. - А собственным глазам и ушам? Вспомните, как эти люди приняли вчера наши новости. Известия, которые должны были вызвать бурю, подняли только легкую рябь на поверхности этого болота. - Воспитанные люди не выставляют свои чувства напоказ. - Но они по крайней мере остаются серьезными. Вы заметили, на сколько им хватило серьезности, когда прошло первое потрясение? А вы, Алина? - Не дав обоим времени ответить, он продолжал: - Монсеньор довольно долго занимал вас беседой, достаточно долго, чтобы вызвать неудовольствие госпожи де Бальби... - Андре! О чем ты говоришь? Это же нелепо! - Возмутительно! - подхватил дядюшка. - Я только собирался спросить вас, о чем с вами разговаривал принц? Об ужасах последних недель? О судьбе короля, своего брата? - Нет. - Так о чем же? - Я не очень запомнила. Он говорил о... Ах, да ни о чем. Принц был очень любезен, пожалуй, даже льстив... Он говорил... О чем говорит галантный кавалер, беседуя с дамой? Обо всяких пустяках. Кажется, так и было. - Вам кажется! - мрачно повторил Андре-Луи. Скулы и нос резко выделялись на его узком лице, глаза горели по-волчьи спокойным, но недобрым, желтоватым огнем. - Вы дама и не раз вступали в беседу с галантными кавалерами. Они вели себя так же? - Ну... приблизительно. В таком духе. Ох, Андре, что у вас на уме? - Да, во имя святого: что? - рявкнул господин де Керкадью. - Ничего. Просто я считаю, что в данных обстоятельствах монсеньору не пристало тратить время на галантные беседы с дамами. Есть дела и поважнее. - Вы выводите меня из терпения, - не выдержал господин де Керкадью. - Его высочество был потрясен. А когда первое потрясение прошло, он успокоился. Чем еще он может помочь королю? Да и о чем тревожиться? Через месяц союзники войдут в Париж и освободят его величество. - Если раньше эта провокация не вызовет возмущение народа и народ не убьет Людовика. Вот о чем следовало бы тревожиться его брату. Как бы то ни было, я считаю, что Алина должна отказаться от чести составить компанию мадам де Бальби. - Но, ради Бога, Андре! - вскричал сеньор де Гаврийяк. - Как мы можем отказаться? Ведь это не предложение, это назначение. - Ее высочество не королева. Пока. - Здесь она на положении королевы. Монсеньор - регент de posse[5], а вскоре может стать и de facto. - Значит, - тяжело выговорил Андре, - значит, от назначения нельзя отказаться? Алина грустно смотрела на него, но ничего не говорила. Крестный тоже молчал. Андре резко встал и снова подошел к окну. Стоя там и глядя на бесконечный дождь, он долго барабанил пальцами по раме. Де Керкадью, хмурый и раздасадованный, хотел было что-то сказать, но Алина жестом остановила его. Она встала, подошла к Андре-Луи, обняла и, притянув его голову, прижалась щекой к его щеке. - Андре! Ну почему ты иногда такой глупый? Неужели ты ревнуешь меня к монсеньору? Это же нелепо! Андре-Луи смягчился. Помолвка была всего неделю назад, и каждое прикосновение казалось ему упоительным; новизна и острота ощущений перевешивали упрямство и раздражение. - Моя дорогая, ты так много для меня значишь, что я постоянно за тебя боюсь. Меня пугает этот двор, где испорченность возведена едва ли не в предмет гордости, и то, какое влияние он может оказать на твою жизнь. - Но я и раньше жила при дворе, и ничего страшного не случилось, - напомнила Алина. - То было в Версале, а тут не Версаль. Как бы здесь ни притворялись, будто это все равно. - А мне ты веришь недостаточно? - О, как ты можешь со