он решил добраться до сути. Но сначала следовало избавиться от доказательств причастности к мошенничеству. Нужно без промедления, пусть даже себе в убыток избавиться от акций. Бог с ней, со сказочной прибылью. А уж когда на руках у него не останется ничего, что могло бы подвести его под гильотину, вот тогда-то Бенуа посмеется над угрозами, из-за которых сейчас он вынужден молчать. Но вот беда - акции уже нельзя было продать ни за какую цену. Все ожидавшие скорого их стремительного взлета, скупив сколько могли, вычерпали доступные источники денег до дна. Глава XXXI. Развитие событий Ci-devant шевалье де Сен-Жюст, сей светоч патриотизма и республиканской чистоты, собирался отправиться с важной миссией в Страсбург, где в ту пору требовалась твердая рука. В партии Горы едва ли нашелся бы человек с рукою тверже, чем у элегантного, красноречивого молодого идеалиста. И он заслужил свою репутацию. Погрузившись в государственные дела, Сен-Жюст, несмотря на возраст, вел безупречную жизнь аскета и славился неподкупностью под стать Великому и Неподкупному Робеспьеру. Молодость, хорошее сложение и красивое бледное лицо, обрамленное золотистыми кудрями, неизменно приковывали к нему внимание людей, а несомненные таланты возвысили к осени 1793 года до положения народного кумира. Робеспьер благодаря его стараниям стал первым человеком во Франции, но Сен-Жюст не забывал и о себе. При всех своих талантах и амбициях он согласился на роль псаломщика, но в мечтах вероятно видел себя в революционном храме первосвященником. Последнее перед отъездом в Страсбург выступление в Конвенте еще увеличило популярность Сен-Жюста. Он предложил принять декрет о конфискации имущества иностранцев; страх перед этим декретом и привел к намерению Шабо и Фреев вступить в родство. Причем предложение Сен-Жюста было изложено в выражениях, бросавших вызов всему миру. Границы Франции нарушают наемники деспотизма; родина истекает кровью, отстаивая священные устои свободы, а в это время подлые агенты Питта и Кобурга истощают страну, перерезая вены торговой и общественной жизни! Нужно быть врага, где бы он ни действовал. Бить здесь, на французской земле. А чтобы лишить его средств борьбы, конфисовать всю собственность иностранцев в пользу государства. Предложение прошло, но, к счастью для Фреев, Шабо успел жениться на их сестре. За несколько дней до названных событий несчастная Леопольдина подчинилась воле братьев, принесших ее в жертву на нечестивый алтарь Мамоны. Пустая бумажка - документ о передаче имущества оградил состояние семьи от посягательств казны, а Шабо превратился из нечистоплотного нищего в первого щеголя и поселился в роскошных апартаментах первого этажа, обеспечив неприкосновенность особняку шуринов. Аппетитная Польдина, маленькая куропаточка, как называл теперь Шабо юную жену, принадлежала теперь только ему. Впрочем, вскоре ее девичья пухлость, так разжигавшая недавно его похоть, и даже приданое, принесшее богатство, потеряли свое значение. Вот-вот Шабо должен был начать черпать богатство из нового источника. Стоит Индской компании восстановить свое положение, а цене на акции снова достичь должного уровня, и деньги потекут рекой. Золото, величие, почести ожидали Франсуа Шабо. Его глаза явственно различали на горизонте их лучезарное сияние. Глупец Робеспьер отвергал возможность сколотить состояние, которую давала власть. Ибо деньги, как недавно понял Шабо, - самая прочная стена, на которую может опереться человек. Власть при желании ее обладателя приносит деньги, но сама пасует перед ними. С деньгами Шабо готов схватиться хоть с Робеспьером, и Робеспьер, не защищенный золотым нимбом, будет вынужден уступить дорогу. А пока Франсуа Шабо старался не упускать ни одной возможности приковать к себе внимание народа. Пусть на него смотрят, пусть ослепляет зрителей его республиканский пыл. Из этих же соображений он присоединился к тем, кто патетическими речами требовал суда над скандально известной австриячкой - вдовой Капет. Конвент не долго думая уступил этим требованиям. Он не посмел бы воспротивиться, даже если бы пожелал. Бывшие подданные настолько озлобились против своей бывшей королевы, что правительство сочло за лучшее прервать тайные переговоры с Австрией об обмене узниками. Казнь короля была по сути опасным экспериментом - Конвент поставил тогда на карту собственное существование. Теперь же положение изменилось. Конвент поставил бы на карту свое существование (и наверняка бы проиграл), попытайся он отложить безжалостную расправу над женщиной, которой вменяли в вину едва ли не все беды народа. И вот, 2 октября в три часа ночи несчастную вдову Людовика XVI перевезли в закрытой карете, под конвоем в приемную смерти - Консьержери. Когда наутро известие об этом разлетелось по городу, Андре-Луи не смог скрыть горечи. Он кисло улыбнулся де Бацу, который сидел, подавленный ужасом. - Итак, - медленно произнес Андре-Луи, - бедную маленькую Леопольдину принесли в жертву напрасно. Она не умилостивила ваших кровавых богов. Им нужна королева. Глаза барона вспыхнули. - Вы еще смеетесь? Моро покачал головой. - Мне не до смеха. Я оплакиваю крушение, бессмысленное крушение надежд юности. Вы говорили, пожертвуем ими и спасем королеву. А я предупреждал вас, что из этого ничего хорошего не выйдет. Де Бац, побагровев, резко отвернулся. - Я говорил не только о королеве, и тут прошу со мной не спорить. А вот почему не вышло - еще вопрос. Все ваша проклятая осторожность! Вы слишком медлили. - Вы несправедливы. Я спешил как мог, желая ускорить сход лавины и спасти Леопольдину. - Леопольдина, Леопольдина! Вы что, ни о ком больше не можете думать? Даже участь королевы не затмила в ваших мыслях судьбу этой девчонки. Какое мне дело до всех Леопольдин мира, если скоро падет эта венценосная голова, а я не умею творить чудеса! И этот жирный болван в Гамме опять будет издеваться, попрекая меня моим гасконством и хвастовством. - Это так важно? Он задел ваше самолюбие? - Это вопрос моей чести! - свирепо прорычал де Бац. Целую неделю после этого разговора барон почти не ел, не спал и появлялся на улице де Менар очень редко. Он рыскал по городу и собирал свою армию роялистов. Проводил совещания, как вызволить королеву, строил планы один отчаяннее другого. Ружвиль, один из его помощников, предлагал даже проникнуть в Консьержери и переговорить с ее величеством, чтобы подготовить почву для побега. Но все усилия были тщетны. Не было даже призрачной надежды отчаянным наскоком отбить узницу по пути на площадь Революции подобно тому, как девять месяцев назад предполагалосьь спасти короля. Времена изменились. У короля были друзья даже среди республиканцев, а королеву все ненавидели - беззастенчивая пропагандистская ложь сделала свое дело. Эта усердная обработка умов продолжалась до самого конца. Когда люди пытаются оправдать свои неблаговидные деяния, их изобретательность не знает пределов. С кем только не сравнивали бедную опороченную королеву - даже с Мессалиной, но все было мало. Заправлял подлой кампанией Эбер. Суд длился два дня и закончился в среду, 16 октября, в четыре часа утра вынесением смертного приговора. Через несколько часов королеву со связанными за спиной руками усадили в телегу. Она была во всем белом, из-под чепца выбивались неровно обрезанные седые волосы (последнюю прическу собственноручно делал палач). Но королевское достоинство не изменило Марии-Антуанетте. Она сидела надменно выпрямившись, ее полные губы австриячки презрительно кривились в ответ на свист и улюлюканье черни, собравшейся поглазеть на кровавый спектакль. Последний королевский выезд выглядел внушительно. В столицу вошло тридцатитысячное войско. Париж наполнился вооруженными солдатами. Гремели барабаны. Конные и пешие гвардейцы выстроились сплошной стеной вдоль всего пути следования ее величества на казнь. На всех возвышениях чернели жерла пушек. О чем думалось королеве в последний час? Сравнивала ли она эту процессию с другой, двадцатитрехлетней давности, когда прекрасная пятнадцатилетняя принцесса, впервые ехала сквозь такую же толпу? Тогда народ тоже неистовствовал, только вот чувства выражал своими криками совершенно иные. Измученный де Бац стоял в толпе, полубезумными глазами наблюдая за происходящим. Под возгласы "Смерть тиранам! Да здравствует революция!" венценосная голова пала. В полном смятении мыслей, не замечая дороги, барон вернулся на улицу Менар к Моро, который в тот день воздержался выходить из дому, хотя и не потому, что ничего не знал о событиях или остался к ним равнодушен. Андре-Луи поднялся навстречу другу. - Итак, все кончено, - произнес он тихо. Барон ожег его пылающим взглядом налитых кровью глаз. - Кончено? Нет. Все только начинается. То, о чем ты слышал, сидя здесь, - только увертюра. Пора поднимать занавес. Самообладание ему изменило. Де Бац производил впечатление пьяного или сумасшедшего и говорил так же бессвязно, понося все и всех, начиная с оголтелой толпы и кончая собой. - Мне стыдно, что в моих жилах течет та же кровь, что и в жилах этих шакалов, - чуть остыв, заявил он. - Ни один народ в мире не скатился бы до такой подлости. Бесчеловечные, звероподобные недоумки. Но ничего, они еще об этом пожалеют, когда узнают, насколько продажны их новые хозяева от Конвента. Даже своими куриными мозгами сообразят что к чему. Вот тогда они найдут, на кого все свалить, и пламя безумной ненависти сожрет самих раздувших его злобных сатиров. Клянусь, все они отправятся той же дорогой, что и королева. Если Андре-Луи и не реагировал на казнь Марии-Антуанетты так бурно, как де Бац, то разделял его решимость. Он держался внешне хладнокровно и сдержанно, но именно потому был еще опаснее. Несколько дней друзья наблюдали только наблюдали за развитием событий и ждали, когда же поднимется занавес и начнется драма, сценарий которой они так ловко состряпали. Меньше, чем через две недели состоялся суд, вернее, пародия на суд над двадцатью двумя жирондистами, томившимися в тюрьмах с июня. Робеспьер решил, что его час пробил. Теперь ни у кого не осталось сомнений, что партия Горы, бесспорым главой которой был этот человек, захватила главенство в государстве. За судом последовала неизбежная казнь - массовая бойня. Подобной площадь Революции еще не видела. После кровавого спектакля к де Бацу отчасти вернулся прежний неукротимый дух. Он даже чуть улыбнулся, сказав со вздохом: - Бедняги! Такие молодые, такие талантливые! И ведь не колеблясь, ради удержания собственной власти послали на эшафот короля. Да, порадовал Конвент монархистов. Настоящий Сатурн, пожирающий своих детей. На это ведь мы и рассчитывали. Если так пойдет и дальше, то в департаментах скоро не найдется храбреца, готового заменить выбывших на гильотину представителей. Конвент сократится до горстки презренных негодяев, которых в конце концов сметут, как сор. - Барон снова вздохнул и спросил: - Как поживает Индская компания? Не дозрела еще? - Скоро дозреет, - ответил Андре-Луи. - На днях комиссия объявила, что ликвидация не получила большинства при голосовании, поскольку противоречит национальным интересам. Скромное извещение об этом решении мигом стало известно дельцам, и доверие к компании уже восстанавливается. Акции поднимаются день ото дня. Получат наши приятели свою прибыль или нет, это уже навряд ли важно. Они свое дело сделали. Сейчас я готовлю подборку фактов для какого-нибудь представителя с достаточно высокими амбициями, чтобы не побоялся рискнуть и кинуть первый камень. - Кто у тебя на примете? - Филиппо. Он славится своей честностью. Кроме того, он из умеренных, а значит, естественный противник крайностей и Шабо. Я уже прощупывал его. Мы беседовали, и я высказал удивление, тем, как быстро многие члены Конвента становятся состоятельными людьми. Я с невинным видом спросил, нет ли у него объяснения этому факту. Он разозлился, назвал все это намеренной клеветой и сказал, что подозревает за подобными слухами заговор в целях подорвать доверие к Конвенту. - Довольно проницательный малый, - заметил де Бац. - Я пообещал выяснить что смогу и составить для него подробный отчет. Как раз сейчас готовлю. Отчет был подготовлен настолько хорошо, что неделю спустя убежденный фактами народный представитель Филиппо поднялся на трибуну и бросил эту бомбу в Национальное Собрание. На время она положила конец дискуссиям на отвлеченные темы, которыми пробавлялся Конвент со дня возвращения Дантона. Непосредственным поводом появления Дантона в Париже послужило убийство жирондистов. Кроме того, его настойчиво призывал вернуться его друг Демулен, весьма страшившийся неуклонно растущей власти Робеспьера. И вдруг Дантон, на котором лежала главная ответственность за резню 10 августа, начал могучим басом проповедовать евангелие умеренности и терпимости. Де Бац даже испугался, считая такую перемену ветра преждевременной. В то же время он видел в ней начало поворота революции вспять и надеялся, что, когда настанет пора, Дантон сыграет во Франции ту же роль, что в Англии Монк. Но расчетам барона не суждено было оправдаться, да он о них скоро и позабыл. Как раз подоспела речь Филиппо; занавес поднялся. Драма, которую Моро с де Бацем столь долго и тщательно сочиняли, началась. Глава XXXII. Развенчанный Филиппо был крупным, грузным мужчиной. Его тягучий голос, медлительная речь приковывали внимание и чуть ли не завораживали слушателей. Не подозревая о том, что Андре-Луи управляет им, словно марионеткой, он произносил вложенные ему в уста слова, наивно считая себя их автором. Андре-Луи так ловко манипулировал им, что, не ведая того, Филиппо повторял те самые фразы, которыми молодой человек, великолепно разыгравший республиканское рвение, поразил депутата накануне. - Пусть маски обманщиков упадут! - Грозная метафора принадлежала Андре-Луи, и Филиппо, плененный этим образом, не постеснялся ее присвоить. - Пусть маски обманщиков упадут! - Свирепо начал Филиппо свою речь к вящему испугу Конвента. - Пусть люди знают, кто из деятелей, называющих себя слугами народа, действительно трудится на благо нации. Строгость к себе и другим - веление времени. Давайте же начнем с себя. Филиппо сделал паузу, а затем швырнул ничего пока не понимающему собранию свою перчатку. - Я требую, чтобы каждый член Конвента в течение недели представил отчет о размерах своего состояния до революции. Если оно с тех пор увеличилось, депутаты должны указать, за счет чего это произошло. Я предлагаю Конвенту принять декрет, по которому любой депутат, не выполнивший это требование в назначенный срок, объявляется изменником. Большинство депутатов выслушали Филиппо довольно-таки безразлично, но для значительного меньшинства его предложение прозвучало как гром среди ясного неба. Трудно передать, какой ужас испытали представители суверенного народа, нажившие богатство неправедным путем. И никого требование Филиппо не потрясло сильнее чем участников махинации с Индийской компанией. Ужас буквально приковал к месту Шабо, Делонэ, Базира и Жюльена. Жюльен, самый проницательный из всех, и, вероятно, самый искушенный мошенник, размышлял над немедленным побегом. Он сразу понял, что все потеряно, и ясно увидел, какое наказание последует за разоблачением. Он был благодарен Филиппо за недельную отсрочку. Через неделю он, Жюльен, будет далеко; там, где когти закона его не достанут. К Делонэ после первого потрясения вернулось самообладание Присущая ему медлительность проявлялась не только в движениях, но и в мышлении. Ему требовалось время, чтобы разобраться в происходящем, рассмотреть дело со всех сторон. А пока он еще не пришел ни к каким выводам. Базир обладал настоящим мужеством. Сломить его было нелегко. Он решил бороться до последнего дыхания. Инстинкт самосохранения Шабо тоже толкал его на борьбу. Но если источником решимости Базира было мужество, то Шабо руководил исключительно страх. Он бросился в драку с отчаяньем загнанного зверя, бездумно, безоглядно. Поднявшись на трибуну вслед за Филиппо, он яростно воспротивился предлагаемому закону. На какую бы тему ни говорил Шабо с трибуны, он всегда кого-нибудь обличал. Именно репутация грозного обличителя принесла ему популярность. Не изменил он себе и теперь. Бледный, запыхавшийся, он обвел слушателей диковатым взглядом и приступил к разоблачениям. - Контрреволюционеры трудятся, не покладая рук, чтобы посеять в Конвенте семена раздора, чтобы бросить на его депутатов тень несправедливого подозрения, - заговорил Шабо, не подозревая, насколько близок он к истине. - Кто сказал вам граждане, что они не ставят перед собой цели отправить вас всех на эшафот? Мне нашептывали, но до сегоднящнего дня я не верил, что очередь дошла и до нас. Сегодня - Дантон, завтра - Бийо-Варенн, так дойдет и до самого Робеспьера. - Шабо не предполагал, насколько точно его пророчество. Называя эти имена, он надеялся только припугнуть Конвент и, возможно, заручиться поддержкой тех, кого перечислил. - Кто сказал вам, что изменники не добиваются всеми правдами и неправдами обвинения самых выдающихся патриотов? Шабо обрушивал на Собрание эти риторические вопросы со всей страстью, на которую был способен, и тем не менее его не покидало ощущение, что ему не удается возбудить интерес у коллег. А глухой ропот галерки напомнил ему первый отдаленный раскат грома. Неужели над его головой вот-вот разразится буря? Неужели он вознесся так высоко только для того, чтобы встретить столь бесславный конец? Ужас Шабо достиг пика. Он вцепился в бортик трибуны, чтобы не упасть, провел языком по пересохшим губам и заговорил снова. Но он больше не был великим обличителем. Неожиданно его амплуа изменилось. Теперь он превратился в смиренного просителя. Впервые за все время существования Конвента маленький воинственный экс-капуцин произносил подобную речь. Он умолял Собрание не допускать принятия декрета, который может ударить хотя бы по одному из них. Любого представителя следует выслушать прежде чем выносить ему обвинение. Его перебил голос из зала: - А как же жирондисты, Шабо? Разве их выслушали? Шабо умолк и безумным взглядом обвел ряды законодателей, пытаясь понять, кому принадлежит голос. Его мозг сковало страхом. Он не мог найти ответа, словно кровь убитых жирондистов, восстав, душила его. Тут раздался другой голос, спокойный и властный. Он принадлежал Базиру, который сохранил мужество, а вместе с мужеством - способность соображать. Он встал с места и произнес слова, которые должен был произнести Шабо. - Жирондистов обвинил и приговорил к смерти народ. Тут не может быть никаких параллелей. Сейчас на основании невразумительных обвинений ведется наступление на истинных друзей Свободы. Я поддерживаю предложение Шабо. Я требую, чтобы его приняли. Следом выступил депутат, который поддержал Базира в том, что любого члена Конвента нужно выслушать, прежде чем выносить обвинение, но в остальном согласился с Филиппо. Тех, кто попытается обойти предложенный декрет, следует объявить вне закона. Базиру и тут не изменило хладнокровие. - Нельзя осудить человека, который пытается избежать обвинения. Он действует, руководствуясь элементарным инстинктом самосохранения. Когда жирондисты приняли декрет об аресте Марата, тот счел за лучшее скрыться. Осмелится ли кто-нибудь из присутствующих осудить поведение великого патриота? Никто, конечно же, не осмелился. И тогда Жюльен, вдохновленный мужеством сообщника, дополнил его выступление последним доводом и, тем самым, положил конец дискуссии. - Если частное лицо пытается уйти от обвинения, его не объявляют вне закона. Почему же к представителям народа закон должен быть более суров, чем к частным лицам? Поскольку у многих представителей имелись веские причины воспротивиться расследованию, требуемому Филиппо, Конвент с радостью ухватился за разумный довод Жюльена и закончил дебаты. Предложение Шабо приняли, и нечистые на руку представители вздохнули с облегчением. Казалось бы, Шабо одержал победу. Но человек, вдохновивший Филиппо, сдаваться не собирался. Стоя на балконе, Андре-Луи слушал, наблюдал и подыскивал нового кандидата на роль орудия судьбы. В тот же вечер его видели с голодранцем-адвокатом по имени Дюфорни, который пользовался репутацией выдающегося патриота и был заметной фигурой в Якобинском клубе. На следующий вечер этих двоих опять видели вместе, на этот раз в самом Якобинском Клубе; и там Дюфорни поднял свой голос против вчерашнего выступления Шабо и Базира в Конвенте. Он призвал якобинцев потребовать у Конвента прведения расследования, которое выявило бы мотивы поведения этих двух представителей. Предложение встретили аплодисментами, которые сами по себе показывали, дот какой степени упала популярность Шабо. Шабо, тоже присутствовавший в клубе, почувствовал, что у него подгибаются колени. Он едва не расплакался при мысли, как легко заманили в западню. И худшее еще ждало его впереди. Дюфорни только открыл шлюзы. Отчаянье придало Шабо сил. Он поборол страх и поднялся на трибуну, чтобы представить собравшимся свои объяснения. Неискоренимая страсть к обличениям возобладала и на этот раз. Шабо заговорил об измене, о заговоре, об агентах Питта и Кобурга. Но если раньше его ораторский пыл вызывал у публики воодушеление, то теперь он принес Шабо лишь насмешки. Его перебивали, над ним глумились, требовали говорить по существу, не о Питте и Кобурге, а о себе самом. Шабо, совершенно не подготовленный прошлым опытом к такой враждебной реакции, запинался, потел, мялся, и наконец, приняв поражение, начал спускаться с трибуны. И тут раздался визгливый женский крик, от которого у него застыла в жилах кровь. - На гильотину! Этот ужасный клич подхватили со всех сторон. Шабо замер на ступеньке, лицо его посерело. Он поднял над головой стиснутый кулак, призывая к молчанию, и крики, гремевшие под сводами зала, стихли. - В чем бы ни обвиняли меня враги, я всегда стоял на страже интересов народа! - крикнул он надтреснутым голосом. С этим невразумительным заявлением он спустился на ватных ногах с трибуны и под враждебными и насмешливыми взглядами тех, кто еще вчера считал его полубогом, рухнул на ближайшую скамейку. На трибуну снова взбежал Дюфорни. - И это предатель еще смеет утверждать, что стоит на страже интересов народа! Человек, оскорбивший общественное мнение женитьбой на иностранке, на австриячке, выдает себя за благодетеля родины! Шабо вскинул голову. Это что-то новое! С этой стороны он не ожидал нападения. Значит, прежних обвинений им недостаточно. Значит, существует заговор с целью уничтожить его? Шабо обвел зал безумными глазами и наткнулся на взгляд Андре-Луи, который с любопытством его разглядывал. И было в этом взгляде нечто такое, от чего Шабо пронзило ледяной иглой ужаса. Что делает здесь Моро? Что связывает предприимчивого дельца с негодяем Дюфорни? В Шабо проснулось смутное подозрение, но он тут же забыл о нем, услышав продолжение речи Дюфорни. - Какую наглость, какое презрение к собственному народу и его чувствам надо иметь, чтобы выбрать такое время для такого брака! Он играет свадьбу с австрийкой в тот час, когда Антуанетта стоит перед революционным трибуналом, когда страна, окруженная наемниками чужеземных деспотов, осыпает иностранцев проклятиями; когда наши братья на границах оставляют жен вдовами, а детей - сиротами. И в такой момент Шабо заключает выгодный брак с женщиной из Австрии. Ему не приходит в голову поинтересоваться, не связана ли она узами родства с теми, кто служит интересам врагов Франции. Тут Шабо не выдержал и вскочил с места. По крайней мере на это обвинение он может дать достойный ответ. Он бросился защищать Фреев. Он напомнил собравшимся, что Юний достойный член этого клуба, философ, патриот, первый представитель свободомыслящей Европы, человек, который пошел на значительные жертвы, чтобы жить в благодатной тени дерева Свободы. - На жертвы, которые позволили ему исчислять свое состояние миллионами, - перебил его чей-то насмешливый голос. Несмотря на смятение, в котором пребывали его чувства, Шабо показалось, что он узнал голос Моро. Но ему оставили мало времени на размышления. Зал снова разразился негодующими криками. Теперь Шабо обвиняли в изворотливости, в бесстыдстве, которым только и можно объяснить наглую ложь в защиту австрийского еврея, этого упыря, жиреющего на народных бедствиях. Потом к обвинениям против нации добавились обвинения против человечества. И его снова огласил Дюфорни, дождавшийся тишины, чтобы ни единое его слово не потонуло в шуме. - До женитьбы, Шабо, у тебя была сожительница-француженка, которая недавно стала матерью. Как ты обошелся с ней? Молчишь? Ты бросил любовницу с собственным ребенком, оставил их умирать от голода. - Это известие вызвало новый взрыв негодования. Присутствующие в зале женщины готово были растерзать Шабо. Ему припомнили монашеское прошлое. Теперь отступничество, которое прежде принесло ему славу просвещенного республиканца, приписали потворству порочным наклонностям. Яростные нападки вконец сломили дух Шабо. Сотрясаясь от рыданий, бормоча себе под нос невразумительные беспомощные угрозы в адрес своих обвинителей, он на непослушных ногах вышел из клуба, который стал местом его унизительного поражения. Он отправился домой, в роскошные апартаменты на улице д'Анжу, и недавно желанная роскошь теперь казалась ему проклятием. Теперь он, возможно, поплатится за нее головой. Он шел и спрашивал себя, какой враг так внезапно, без всякого предупреждения, выскочил неведомо откуда, чтобы вцепиться ему в горло. Братья Фрей выслушали рассказ новоиспеченного шурина с тяжелым сердцем. Шабо ничего от них не утаил. Но когда он заговорил о тайном, невидимом враге, испуг Юния сменился презрением. Юний был трезвомыслящим, практичным человеком. Лепет Шабо о мифическом неприятеле и дурных предчувствиях выводил его из себя. - Тайный враг! Фу! Какой тайный враг может у тебя быть? Обманутый муж, жену которого ты соблазнил? Какой-нибудь недотепа, которого ты облапошил? Друг или родственник какого-нибудь бедняги, отправленного тобой на гильотину? Подумай. Ничего подобного не припоминаешь? Шабо задумался. Он знал, что виноват во всех перечисленных грехах, и не только в них. Но он не мог вспомнить никого, кто подходил бы на роль мстителя. - Тогда успокойся и перестань забивать себе голову всякими бреднями. Твой тайный враг - обычная зависть, которую вызывают богатство и успех. Ты - величайший человек во Франции после Робеспьера. Неужели тебя с твоим положением, с твоей популярностью могут уничтожить низкие завистники? Пусть этот негодяй Дюфорни распаляет якобинцев. Якобинцы - не народ. А именно народ правит сегодня Францией. Обратись к нему. Он тебя не оставит. Наберись мужества, дружище. Стараниями не потерявшего присутствия духа Юния Шабо несколько оправился от пережитого потрясения. Ночью он обдумал свое положение и возможную линию поведения и до наступления утра принял решение. Он пойет к Робеспьеру. Неподкупный не останется безразличным к его судьбе. Он, Шабо, представляет слишком большую ценность для партии Горы, а ей предстоит тяжелая борьба. В последнее время ходили упорные слухи о грядущем сражении между Дантоном и Робеспьером, вызванные расхождением их политических взглядов. Робеспьеру понадобится поддержка всех его друзей. И за исключением Сен-Жюста, который в последнее время высоко взлетел, никто не мог оказать Робеспьеру более ценную помощь, чем Шабо. Шабо успокоился и стал обдумывать версию событий, которую изложит Робеспьеру. Едва наступило утро, как он отправился на улицу Сен-Оноре, в дом краснодеревщика Дюплэ, где жил Неподкупный. Глава XXXIII. Неподкупный Гражданин представитель Шабо, утопая по щиколотку в древесной стружке, пересек внутренний двор, заваленный широкими досками кедра, ореха и красного дерева, миновал двух молодых людей, усердно пиливших бревно, и поднялся по лестнице на первый этаж скромного дома на Сен-Оноре. На его стук вышла Елизавета Дюплэ, одна из двух дочерей краснодеревщика, одна из двух весталок, прислуживающих верховному жрецу Республики Максимилиану Робеспьеру. Ни единое дуновение скандала ни разу не коснулось этих отношений. Если Робеспьер боялся денег, то женщин он боялся еще больше. Действительно, его отвращение к представительницам прекрасного пола всегда бросалось в глаза и временами принимало довольно дикие формы. Великий вождь Горы жил просто, доступ к нему был открыт всем. Более того, Елизавета Дюплэ часто открывала дверь представителю Шабо и хорошо его знала. Правда сейчас, в тусклом освещении лестничной площадки она не сразу узнала старого знакомого в нелепом пышном наряде. До сих пор она видела депутата только в красном колпаке и бедной одежде простолюдина. Девушка проводила Шабо в светлую комнату, окна которой выходили на улицу. Простота, строгость и безупречная чистота комнаты точно отражала характер ее обитателя. Голубые шторы на окнах смягчали и приглушали дневной свет, скудная мебель выглядела опрятно и элегантно. Робеспьер стоял перед письменным столом. Издалека его худую фигуру в облегающем полосатом сюртуке можно было принять за мальчишескую. О непомерном тщеславии вождя якобинцев свидетельствовало изрядное множество его портретов, украшавших это святилище. Тут был набросок Давида и портрет писаный маслом, который два года назад висел в Салоне; с каминной полки взирал на свой оригинал бюст, воспроизводивший невзрачное квадратное лицо, неприятно тонкие губы, придающие лицу Робеспьера неизменно злобное выражение, широкий у основания нос с задорно вздернутым кончиком. Когда Шабо вошел, Робеспьер выжимал апельсин в широкую низкую чашку. Он страдал от недостатка желчи и постоянно пил апельсиновый сок. Чтобы рассмотреть вошедшего, он водрузил на нос очки и прищурил близорукие зеленые глаза. Усмешка, которая никогда не покидала его губы, стала немного шире. Она была единственным приветствием, которого удостоился гость. Робеспьер не произнес ни слова. Он лишь поставил чашку на стол, положил половинку апельсина на тарелку рядом с другой половинкой и выжидательно посмотрел на Шабо. Этот холодный прием без всяких слов сказал Шабо, насколько оправданы самые дурные его предчувствия. Экс-капуцин закрыл за собой дверь и прошел в комнату. Сегодня утром его походка не отличалась присущей ему величественностью. Шабо стал приволакивать ноги; намечающееся брюшко, которое он неизменно выпячивал вперед, выдавая свое воинственное самодовольство, сегодня почти не было заметно. Физиономия Шабо осунулась, взгляд затуманился. Даже дерзкий нос Полишинеля, растущий из основания скошеного лба, казалось, уменьшился в размерах. Трус, который прятался в Шабо, как и во всяком задире, показал наконец свое лицо. Шабо провел бессонную ночь, оплакивая свою судьбу. Он винил в своих несчастьях людскую злобу и зависть, всех и вся. только не себя самого. Он так долго лицемерил, что, возможно, обманывал даже самого себя и действительно верил в истинность рассказа, который приготовил, чтобы заручиться поддержкой самого могущественного человека во Франции. - Извини: что так рано тебя потревожил, Робеспьер, но этого требовал мой долг. Я держу в руках нить самого опасного заговора за вся историю Революции. В зеленых глазах, устремленных на обличителя, сверкнул лед. Лед чувствовался и в голосе верховного жреца Свободы, когда он после долгого молчания заговорил. - Что ж, тогда ты должен раскрыть его. - Конечно. Но для этого мне необходимо и дальше поддерживать связь с заговорщиками. Я прикинулся одним из них, чтобы проникнуть в их замыслы. Я сделал вид, что поддался соблазну разделить с ними награбленное, чтобы выяснить, насколько далеко простираются их цели. Теперь я все знаю. Они - контрреволюционеры, и у них чудовищный, невероятный замысел. В моей власти захватить этих мерзавцев с поличным, со всеми необходимыми доказательствами. - Никто не мог бы оказать более великую услугу своей стране. - Ха! Ты видишь это! Видишь! - Это бросается в глаза. - Если в холодном ровном голосе и была ирония, то не слишком утонченный Шабо ее не заметил. К нему стало возвращаться самообладание. - Так оно и есть. Совершенно верно. - Ты не должен колебаться, Шабо, - заверил его Робеспьер и добавил: - ты говорил о доказательсвах. Какого они рода? И тут маленький негодяй сказал истинную правду. Он вытащил из кармана пачку ассигнаций. - Тут сто тысяч франков. Мне вручили их в качестве взятки, чтобы я не выступал против одного финансового проекта. Если бы я последовал естественному порыву, отверг бы с ужасом это чудовищное предложение и немедленно разоблчил сделавших его мерзавцев, я упустил бы возможность выяснить их истинные побуждения. Теперь ты понимаешь, Робеспьер, какой тяжелый выбор стоял передо мной, сколько самообладания мне пришлось проявить. Но дело зашло довольно далеко. Я не осмеливаюсь допустить, чтобы оно зашло еще дальше, иначе я сам попаду под подозрение. Ради своей страны, ради нашей Республики, которая никогда не знала более верного слуги, я пошел на риск. Но теперь я должен отстаивать свою репутацию. Я намерен немедленно сдать эти деньги Комитету Общественной безопасности и назвать имена предателей. - Тогда зачем ты пришел ко мне? Ты тратишь драгоценное время впустую. Комитет Общественной Безопасности, безусловно, с радостью тебя примет и выразит сердечную благодарность, приличествующую такому случаю Шабо замялся и переступил с ноги на ногу. - Поспеши же, мой друг. Поспеши. - Подгонял его Неподкупный. Он отошел от стола и остановился перед стушевавшимся гостем. Движения Робеспьера, его худые ноги в тонких шелковых чулках вызвали в памяти Шабо образ аиста. - Да... но... Черт побери! Я не хочу, чтобы из=за моей связи с заговорщиками меня приняли за одного из них. - Как такое возможно! Кто посмеет высказать такое подозрение в твой адрес? - Но в голосе Робеспьера не было и намека на теплоту. Его тон оставался безжизненно-ровным, слова звучали механически. - Не все подобны тебе, Робеспьер. Не у всех есть твой здравый смысл и чувство справедливости. Они могут сделать скоропалительные выводы, не разглядеть за неприглядной внешней стороной благородства мотивов. Поэтому мне необходима какая-нибудь поддержка. - Ты говоришь, что речь идет о спасении страны. Могут ли патриоту с твоими взглядами помешать какие-то личные соображения, если ставка так высока? - Нет. - С силой сказал Шабо. К нему вернулось красноречие, завоевавшее ему славу трибуна. - Я готов умереть за родину. Но я не хочу погибнуть с клеймом предателя. Я должен подумать о семье, о матери, о сестре. Я нехочу разбить им сердце. Они не переживут моего позора. Особенно сестра. Она настоящая патриотка. Не так давно она сказала мне: "Франсуа, если когда-нибудь ты предашь дело народа, я первая поражу кинжалом твое сердце". - Римский дух - прокомментировал Робеспьер. - О, да, моя сестра - римлянка из римлян. - Тебе повезло с семьей, - кивнул Робеспьер. Он прошествовал обратно к столу, снова взял чашку и половинку апельсина и, не переставая говорить, возобновил свое занятие. - Твоя тревога совершенно необоснована. У тебя нет никаких причин сомневаться в добросовестности членов Комитета. Они пойдут тебе навстречу и окажут любое содействие, необходимое для раскрытия этого заговора. Шабо похолодел. - Конечно. Но если бы у меня была какая-нибудь гарантия, если... - Она у тебя есть, - перебил его ледяной голос. - Твоя гарантия - чистота твоих намерений. Чего же еще ты желаешь? - Твоей поддержки, Робеспьер, и ничего больше. Ты меня знаешь. Твой взгляд проникает в самую суть, поэтому ты ясно видишь мои намерения. Но другие могут заблуждаться, недостаточно тщательно разобраться в обстоятельствах. Робеспьер отложил выжатую досуха половинку апельсина и взял вторую. Он поднес ее к чашке и остановился. Его зеленые глаза смотрели прямо во встревоженное лицо Шабо. - Чего ты хочешь от меня? - Помоги мне спасти страну. Посодействуй мне в этом славном деле, достойном твоего великого патриотизма. Давай возьмемся за руки и вместе сокрушим эту гидру измены. Вот какую задачу я тебе предлагаю. Ее исполнение покроет тебя славой. При всем своем непомерном тщеславии Робеспьер не откликнулся на этот призыв. - Не хочу отнимать у тебя ни единого луча славы, Шабо. Кроме того, я чистоплотен во всех своих привычках. Я предпочитаю соблюдать собственные правила, а ты вышел за рамки. Тебе не следовало приходить ко мне. Ты должен обратиться в Комитет Общественной Безопасности. Не трать попусту время, иди туда. - Неподкупный перевел глаза на чашку с апельсином и начал выжимать вторую половинку. Шабо понял, что проиграл. У него не было никакой уверенности, что Комитет Общественной Безопасности ему поверит. Его охватила паника, к которой примешивалась изрядная доля изумления. Священник в прошлом, Шабо выслушал немало исповедей и глупость и порочность человека не составляла для него тайны. И все же его поразила мера глупости, выказанная сейчас Робеспьером. Неужели этот напыщенный олух в своем высокомерном самодовольстве и вправду не понимал, насколько ценен для него такой человек как Шабо? Или это ничтожество думает, что вознесся на такую высоту исключительно благодаря собственным добродетелям? Неужели тщеславие настолько ослепило его, что он не понимает, кому обязан своим возвышением? Где бы он был, если бы не Шабо, не Базир, не Сен-Жюст? И теперь он смеет отказывать одному из них в защите! Смеет отдать его, Шабо, на съедение львам! Неужели ему не приходит в голову, насколько пошатнется его положение, если он потеряет такого сторонника, как Шабо? Это было непостижимо. Но, наблюдая, как спокойно Робеспьер выжимает апельсин, Шабо больше не мог сомневаться в этой невероятной истине. Он невнятно пробормотал что-то себе под нос. Робеспьер решил, что он прощается, но на самом деле Шабо произнес начало латинской цитаты: "Quem Deus vult peredere..."[17] С этими словами он, пошатываясь, вышел из комнаты. Прямо от Робеспьера Шабо направился в Тюильри, в Комитет Общественной Безопасности. Комитет заседал в составе пяти человек под председательством Барера. По дороге сюда Шабо снова собрал остатки мужества. Он думал о своих прошлых заслугах, о триумфах своего красноречия, о своем величии. Невозможно, чтобы ему не поверили. Он сохранил вновь обретенную уверенность в себе даже когда предстал перед страшным комитетом, вездесущие шпионы которого уже донесли начальству о вчерашних событиях в Якобинском клубе. Члены комитета встретили Шабо холодно, а ведь еще вчера никто из них не посмел бы держаться подобным образом со столь знаменитым человеком. Шабо прибег к пламенной риторике, представив себя истовым патриотом, чуть ли не святым, готовым при необходимости принять мученическую смерть во имя Свободы. Ему не удалось растрогать аудиторию. Перед ним была не толпа, а трезвые, расчетливые чиновники. Даже то обстоятельство, что все они входили в партию Горы, его партию, не расположило их в его пользу. Тщетно Шабо воспевал свою проницательность и ловкость, п