остоятельно. Теперь каждое воскресенье Вечка гонял зайцев в ближайших от поселка ельниках. Иногда ходил и в будни после школьных уроков. Уйдет на два-три часа и возвращается с добычей. Ох и завидовали ему подростки! Об охоте с гончей начал мечтать чуть ли не каждый старшеклассник. Но Вечке определенно не везло. Во время зимних каникул он отправился на охоту в совхозные поля. Там, сказывали, возле капустников зайцев развелось видимо-невидимо. Вечерами выбегут из кустов, из перелесков на поляны, так будто пеньки торчат из-под снега. И правда. Только спустил там парень свою Дианку, она сразу выгнала на него беляка, потом второго. Казалось бы, хватит, можно домой возвращаться, но Вечка вошел в азарт. Охотился до вечера. А вечером собака потерялась. Погнала косого, а он увел ее куда-то далеко. Сначала лай удалялся, а затем совсем заглох. Вечка стал трубить в горн. Трубил долго, изо всей силы, даже больно стало губам, а скулы, казалось, онемели. Но собака так и не пришла. Надвинулись сумерки. В ясном небе зажглись и замигали звезды. По лесу заходил мороз, затрещал, запощелкивал. И вдруг откуда-то от черного горизонта донесся едва слышный вой, тоскливый, заунывный. "Это Дианка! - мелькнуло у Вечки. - Видно, убежала за зайцем, носилась за ним как угорелая, ну и заблудилась". - Дианка, Дианка! И снова трубил, трубил. И странно: парень слышит вой, а собака на зов не идет. "Уж не попала ли в петлю?" Спрятав добытых зайцев под кустом, он направился в черные перелески, на далекий вой. Если в самом деле собака попала в петлю, не оставишь же ее в беде. Идти было трудно. На открытых местах снег вылизали ветры, а на опушках у сбившихся в кучки деревьев и кустарников образовались высокие гребни сугробов. Здесь приходилось брести по пояс в снегу, пробивать себе дорогу шаг за шагом. Преодолевая усталость, обливаясь потом, Вечка настойчиво двигался вперед, на одинокий протяжный вой. Было немного жутко. В Рудянке бытовала молва: если собака воет - к покойнику. В приметы эти Вечка не верил. А все же как-то неприятно слышать, когда собака, подняв морду к небу скулит, тоскует. Чем дальше уходил парень в темные, нахмурившиеся леса, тем большее расстояние, казалось, отделяло его от цели. Наконец он очутился на краю широкого оврага, в котором из-под снега кое-где торчали острые вершинки елей и купы берез, похожие на заиндевевшие стога сена. Где-то совсем неподалеку, внизу, Вечка услышал скулящий, заунывный вой. - Дианка, Дианка! - обрадовавшись, закричал он. Потом поднес трубу к губам и заиграл призывно, словно горнист на заре. Но что это? Вой в овраге прекратился, а на снежном поле между верхушками деревьев задвигались, разбегаясь в разные стороны, серые тени. "Так это волки! - сообразил Вечка. - Они перехватили на гону Дианку и разорвали. А выл, наверно, старый волк, отбитый от стаи молодыми и сильными зверями". По спине у Вечки прошел мороз. А потом стало невыносимо жарко, жутко, страшно. Что он сделает со своей одностволкой, если волки снова соберутся в стаю и нападут на него? Ведь у них теперь, сказывал дядя Коля Коростелев, начинаются свадьбы. Собираются вместе, сколько их тут есть, и рыщут по лесам. Нарвутся на тебя - в живых не оставят. Увидев рядом возле себя полусгнившую, сваленную бурей старую березу, Торопыгин подошел к ней и поспешно, точно в лихорадке, начал ломать сучья, драть бересту. Вытоптал в снегу яму и разжег в ней костер. Благо, что были спички. Спасибо за науку старым охотникам! При ярком пламени и взметнувшейся вверх копне искр Вечка вздохнул свободно. На огонь волки не полезут. Только теперь он начал понимать, к чему привел его охотничий азарт, жадность. Погубил собаку, да и сам оказался в плену у леса, у хищных зверей. Но, как говорят, после драки кулаками не машут. Придется сидеть тут до утра. Только на свету волки прижмут хвосты и уберутся в глухую урему. Устроившись у костра под гребнем высокого снежного надува, Вечка не чувствовал холода. Не чувствовал он и усталости, до этого почти валившей его с ног. Инстинкт самосохранения овладел всем его существом. Держа наготове ружье, он то и дело вглядывался в ночь, в порозовевший вокруг снег, в черные дали, над которыми дрожали, переливаясь, хрустальные звезды. Под утро усталость взяла свое. Вечка присел на снежный уступ, привалившись спиной к стволу поваленной березы. Глядел на огонь, на яркие головешки, похожие на слитки золота, а потом задремал. Долго боролся, отгоняя от себя сон, подкидывая сучья в костер, и все же не устоял, уснул. И вдруг его будто кто-то сильно толкнул под бок и крикнул: "Ты что, в уме ли? Жизнью своей не дорожишь?" Вечка открыл глаза. Костер почти прогорел, на проталине лежало несколько остывающих, подернувшихся пушистым пеплом розовых чурбаков. А там, дальше, за костром, во тьме на снегу чернели пни. "Откуда тут появились пни? - подумал Вечка. - Один, другой, третий..." И тут же, ужаснувшись, понял: "Да ведь это волки!" Схватил ружье, почти не целясь, выстрелил. Огонь из ствола фыркнул ракетой. Сидевший неподалеку на задних лапах волк взметнулся вверх, потом упал, распластался на снегу. И тут началось. Убитый волк моментально был растерзан на куски. За каждый кусок началась грызня. Сильный побеждал слабого, с урчанием рвал горячее мясо, а побежденный отходил в сторону и начинал выть: пощелкивал зубами и выл, протяжно, жалобно. Перепуганный, сам не свой, Вечка начал валить в костер бересту, хворост, все, что можно было оторвать от старой, дряхлой березы. И когда вспыхнул огонь, осветив кровавое побоище, волки отошли, отпрянули в глубь темноты и там продолжали урчать, огрызаться, выть. На рассвете стая хищников незаметно исчезла. А Торопыгин ни жив ни мертв стоял у костра, держа наготове ружье, и никак не мог совладать с зубами, стучавшими один о другой. За невысокими горами на востоке в желтом мареве взошло солнце. Оно было совершенно круглое, кроваво-красное. От него через заиндевевший синий березник к Вечке пробивалась яркая дорожка, будто густо посыпанная размолотым красным перцем. Шли минуты, а может быть, и часы. Дневное светило всплыло над лесом, скинуло с себя малиновую шубу и задышало огромным костром. Деревья, снежные поля заискрились, засверкали серебром и золотом. А парень все стоял и стоял у своего жалкого огня. Из-за дальних посветлевших перелесков до него вдруг донеслись крики множества людей и шум трещоток. Вечка сразу будто очнулся, насторожился. "Что это? Облава? - подумал он. - Кто так рано начал облаву на зайцев? А может быть, на волков?" Близость людей окончательно привела парня в себя. Теперь уже бояться нечего. И он, оставив догорающий костер, пошел на шум. А шум приближался. По нему Вечка уже точно определил, где находятся люди, идущие цепью. - Вячеслав! - Вечка! - Ого-го! - услышал парень. "Так это ищут меня!" - догадался он и закричал во весь свой голос: - Вот он, я! Снял с плеча ружье и выстрелил. В утренней морозной тишине выстрел получился резкий, короткий. Там, в цепи, его услышали. И тоже ответили стрельбой, гвалтом, ревом трещоток. Вскоре Вечка увидел бегущих к нему отца, охотника Коростелева и толпу ребят, школьных товарищей. Торопыгин-отец был бледен, лицо казалось землистым, с глубокими, ставшими почти черными морщинами. - Что с тобой, ты заблудился? - спрашивал он сына, глядя на него красными, воспаленными глазами. - Не заплутался, а волки... Дианку разорвали, - сквозь слезы говорил Вечка. - А сам у костра спасался. Отец, охотник Коростелев, Венка и другие парни гурьбой прошли с Вечкой к костру, где он провел всю ночь. Осмотрев снежное поле и овраг, истоптанные зверьем, где местами виднелись красные пятна, похожие на рассыпанную клюкву, дядя Коля сказал: - Да, тут порядочно было серых разбойников. Придется организовать всех наших охотников и устроить хищникам хорошую баню. В одно из воскресений овраг и прилегающее к нему обширное моховое болото были обтянуты красными флажками на шнурке. От кумачовых лоскутков, окруживших волчье логово огненной змейкой, рябило в глазах. Руководитель облавы Николай Коростелев расставил рудянских охотников, одетых в белые халаты, в "воротах", а Вечку, Венку и парней, вызвавшихся пойти в загон с ружьями и трещотками, отвел в противоположную от засады стрелков сторону. После сигнала - запущенной вверх ракеты - загонщики с легким шумом двинулись цепью по направлению к "воротам". Волки, поднятые со своих лежек, метались по болоту, заросшему карликовыми березками и сосенками, выбегали к линии флажков и шарахались обратно, а затем, сбившись в стаю, ринулись в оставленный для них проход. Вот здесь-то им охотники и устроили баню. Много тогда пало волков. Но Вечка не радовался. Ведь все равно Дианку уже не вернешь. Хорошо еще, что от нее и Пирата остался щенок. Правда, совсем-совсем маленький, всего с меховую варежку-шубенку. Ну, это не беда! Если его вырастить, будет опять замечательная гончая собака. Только как ее потом уберечь? Волки вокруг Рудянки никогда не переводятся. Щенка Вечка назвал Тарзаном. Поил молоком, кормил хлебом. А когда тот немножко подрос, добывал ему мясо, чтобы собака была большой, сильной. К следующей осени Тарзан стал чуть ли не с Пирата, только казался более тонким, поджарым. Вечка часто выходил с ним в лес, учил, натаскивал по чернотропу без ружья. До разрешения охоты на пушного зверя, до белых троп, было еще далеко. И натаскивал парень своего гончака возле самого поселка, где не только волков, но и зайцев очень редко встретишь. Чем ближе был сезон охоты, тем тревожнее становилось на душе у Вечки. Он до сих пор не мог примириться с гибелью своей Дианки. Сколько она приносила ему радостей, удач на гону! Не было бы Дианки, не было бы и настоящей увлекательной охоты. Теперь вот у него остался еще Тарзан. Последняя надежда! Но не было уверенности, что и этот гончак не нарвется на волков. Самому охотнику они не так страшны. Можно носить в кармане посуду с горючим и в случае чего сделать факел или быстро разжечь костер. А вот как сохранить собаку? Этот вопрос терзал, мучил парня. Он разговаривал с Николаем Коростелевым, со многими рудянскими охотниками, и никто ничего не мог ему посоветовать. Одни пожимали плечами, а некоторые даже с усмешкой предлагали Вечке подвешивать к ошейнику Тарзана колокольчик, чтобы отпугивать волков. Однако за этот "колокольчик" Вечка ухватился. В насмешливом предложении охотников было какое-то рациональное зернышко. И он стал думать. Ночами не спал и думал, как бывало раньше, когда изобретал модели планеров, самолетов, радиоприемники. И вот наступила глубокая осень. Дозрели зимние шубки на зайцах, на белках, на лисицах. Десятки рудянских охотников вышли на промысел пушнины в заснеженные леса, горы. Отправился на охоту в свободный день и Вечка Торопыгин со своим рвущимся вперед на поводке Тарзаном. И пошел не в ближайшие ельники, а в совхозные поля, перелески, где в прошлом году погубил Дианку. На перекрестке заячьих троп парень вытащил из кармана яркий кумачовый флажок, привязал его к ошейнику гончака и сказал: "Давай, давай, ищи!" Собака кинулась разбираться в следах, вскоре подняла беляка и, взлаивая, пошла за ним. Бежит, а красный флажок точно костер, полыхает за ней. Вот так крылатый пес! Пусть-ка теперь волки подойдут к нему. Но радость Вечки была преждевременной. Заяц, скрываясь от преследования, забрался в густые кустарники, в чащобу. Тарзан погнался за ним, а потом вдруг завыл, заскулил, оставаясь на одном месте. Торопыгин пошел к нему. И тут же приуныл. Оказывается, флажок запутался в сучках, и собака очутилась будто на привязи. Ну, так дело не пойдет! И парню ни с чем пришлось вернуться домой. Не станешь же рисковать Тарзаном, когда рядом в Моховом болоте обитают волки. Через неделю Вечка снова гонял зайцев в совхозных угодьях. По полям, перелескам опять носился Тарзан. Но это был уже не рыжий черноспинный пес, а совершенно красный, огненный. Он весь пылал, как костер. И те, кому случайно пришлось увидеть его в лесу, с удивлением рассказывали о необычайном гончаке. Вечка все же добился своего. Теперь волки для Тарзана нипочем, только не надо с ним охотиться дотемна. В потемках красная одежда блекнет. КУЦЫЙ Со старым охотником Ларионычем мы шли под шиханы Еловой горы гонять зайцев. На сворках у нас были рыжие псы, оба черные по спине, с проседью. Оба неудержимо рвались вперед, напрягая, как струны, ременные поводки. И нам, чтобы не задушить собак, с хрипом дышащих, раскрывших пасти и высунувших огненные языки, пришлось следовать за ними чуть ли не бегом. Тон в неуемном охотничьем азарте задавал Ларионычев гончак. Это не совсем обычный пес. Мой Фальстаф - чистокровный костромич. У него длинный гладкий тяжелый хвост, короткие обвисшие уши, как у дворняжки. А вот стариковский пес, тот куцый. Вместо хвоста торчит еле приметный шпенек с кустиком мягкой вьющейся шерсти. И уши у него огромные, широкие, точно лопухи. Вначале я полагал, что хвост у Ларионычева пса обрублен. Но старик возразил: дескать, Куцый такой от рождения. И обещал рассказать мне как-нибудь на досуге его историю. Узкая дорожка, зажатая между густым черным ельником, вела в гору и походила на длинный-предлинный ствол поваленного дерева, запорошенного снегом. Мой Фальстаф весь был устремлен вперед, вверх, к лесным покосным еланям, куда мы держали путь, а Куцый Ларионыча рвался в сторону, где то тут, то там дорогу пересекали острые, пахучие следы зайцев. Своего гончака я считал умным, дисциплинированным, ну, а стариковского пса знал еще мало. Он казался мне слишком суетливым, невыдержанным. Такие собаки сначала горячо берут след, гонят зайца, а потом, когда он начинает хитрить, делает "скидки", остаются в дураках и возвращаются к хозяину с поджатым хвостом, зная, что тот спасибо за работу не скажет. На одной из полян под отвесной скалой стоит темно-бурая рубленая избушка в пять-шесть венцов, накрытая снежной копной. Оставив здесь свои рюкзаки, мы пошли с собаками в еловое редколесье, на выруба, где находятся поленницы дров, кучи сухого хвороста, а возле пней, словно камышовые заросли, маячат метелки метлики. - Тут самая охота, - сказал Ларионыч, спуская с привязи своего гончака. Я сделал то же. Фальстаф кинулся напрямик, на старую лесосеку, а Куцый подался в сторону, в густую кулису. (Кулиса - здесь: узкая лесная полоса.) - Э, парень, твой-то хвостатый не шибко мудрен, - заметил Ларионыч. - Почему? - спросил я с некоторой обидой за своего пса. - Фальстаф правильно пошел. Ночью на вырубе зайцы жировали, вот он от их токовища и начнет разбираться в следах. Найдет, не беспокойся, Ларионыч! Вот посмотришь, чей скорее погонит беляка. (Жировать - кормиться) - Мой быстрее найдет, - твердо заявил старик. - Нет, мой! И мы заспорили. Решили: кто проспорит, тому вечером в избушке огонь разводить, чай кипятить. А когда пожали друг другу руку, Ларионыч сказал: - Ну, парень, проспорил. Вот те Христос! Твой-то пока тычется носом в снег на жировке, мой Куцый возьмет след безобманный, после скидки. Увидишь. От жировки заяц пойдет не прямо, а напетляет черт те знает сколько, а уж потом отправится напрямик и сделает одну только, последнюю скидку перед лежкой. Мы-то, брат, с Куцым не хухлы-мухлы, не лаптем щи хлебаем, разбираемся кое в чем. Старик оказался прав. Вскоре в ельнике Куцый взвыл и завизжал, будто кто из-за угла ударил его палкой. Но это было только на один миг. Через две-три секунды в лесу раздался ровный, четкий, с короткими периодами лай. - Видал! - вскидывая руку вверх, осклабился старик. - Взял ведь Куцый-то, взял! Гонит, - и побежал, переваливаясь, как утка, туда, откуда гончак подал свой взволнованный голос. Я пошел за ним. Теперь, конечно, к собаке Ларионыча присоединится и мой Фальстаф. Погонят зайца вместе. Дело охотников - занять позиции, чтобы перехватить беляка на гону. Поднятый Куцым заяц оказался не из простых. Это был опытный, уже не раз, наверно, стреляный зверек. Другой бы сделал небольшой круг и вернулся к своей лежке, а этот устремился сразу в гору, за шиханы, где непролазная урема, буреломы, неприступные убежища барсуков и медведей. Лай собак стал постепенно удаляться, затихать и наконец совсем где-то затерялся. Мы стояли с Ларионычем на опушке лесной кулисы, маскируясь за елочками-подростками. Старик ждал беляка со стороны северных утесов на горе, а я - южных. Стоим пять минут, десять. Однако ни зайца, ни собак. Кругом тишина и серое, мутное небо, на котором желтоватой лужицей чуть-чуть обозначается низкое зимнее солнце. Но вот где-то, будто из-под земли, донесся еле уловимый собачий лай. Ага, есть, гонят! Лай этот постепенно нарастал, ширился. Теперь уже можно было различить хриплый бас Куцего и дискант моего Фальстафа. Это очень напоминало волчий концерт, когда матерая волчица выводит из логова своих щенков и обучает их разноголосому хоровому пению. Гонимый двумя псами, заяц неожиданно оказался на вершине скалы, под которой стоит ларионовская избушка. Метнулся туда, сюда, а потом - раздумывать было некогда! - приподнялся на задних лапах, выпрямился во весь рост и ракетой врезался в снежную копну на крыше охотничьего стана. Вначале даже трудно было понять в белом вихре, где снег, где заяц. "Ну, все! Пропал косой!" А через некоторое время гляжу - он уже мчится огромными прыжками прямо на меня. А я... нет, я не растерялся, у меня просто не поднялись руки, чтобы вскинуть ружье и выстрелить. Ведь как-никак в грозную минуту, спасая свою жизнь, заяц проявил героизм. Собаки между тем, выбежав вслед за зайцем на скалу, остановились в замешательстве и, словно сговорившись, по-волчьи взвыли. Жалобно, с тоской, с отчаянием. Потом, как и заяц, начали метаться по кромке скалы, скулить, поглядывая вниз, на разворошенный на крыше избушки снег. Недолго раздумывая, Куцый сделал огромный прыжок, точно пловец с высокой вышки, попал на крышу, свалился на землю, завизжал от боли, но тут же поднялся на ноги и промчался мимо меня. А мой Фальстаф так и не решился на прыжок, исчез за скалой и только через несколько минут, бравый, с задорным лаем, проследовал за Куцым. Жалкий трус! Когда заяц снова увел собак, теперь уже куда-то далеко под гору, ко мне подошел, поблескивая очками, Ларионыч. - Видал! Вот это герой, мой Куцый. В огонь и воду пойдет, только прикажи. А ведь он уже старик: и клык один потерял, и губа нижняя отвисла. Твоего-то молодого он еще запинает. Смотри-ка, с какого верхотурья махнул, а твой Фальстаф в обход пошел. Помолчав, Ларионыч спросил: - Ты что же, парень, отпустил косого? Он к тебе под ноги мчался. Как объяснить старику, почему я не стрелял? Все равно ведь не поймет. Сознайся во всем чистосердечно, так назовет размазней. По его понятию, раз взял ружье в руки, вышел на охоту, так жалость и все такое прочее оставляй дома. Он такой, этот Ларионыч. - Осечка у меня получилась, - говорю ему. - Видимо, капсюли в патронах поотсырели. Придется пойти в избушку, разжечь в чувале огонь и подсушить заряды. Старик посмотрел на небо, на желтую лужицу над ельником. Еще час-полтора, и над землею расплывутся синие сумерки. - Зайца-то надо взять из-под собак, - сказал он. - Может, дать тебе моих патронов? Калибер-то один, шестнадцатый. - Твои не подойдут, - ответил я. - У моего ружья очень строгий казенник. - А ты попробуй, на-ко. Ларионыч подал мне пару своих патронов. Я их примерил, так, для близира, и возвратил. - Нет, не годятся... Придется мне сегодня шабашить, кончать охоту. Пристально посмотрев на меня сквозь очки и пошевелив губами, словно собираясь сказать в мой адрес что то неуважительное, старик повернулся и пошел на свое место. Гон приближался. Собаки, не давая зайцу передышки, настойчиво преследовали его по пятам. Вдвоем на скидках они быстро находили его след и гнали, гнали, перезваниваясь голосами. Мне от души было жалко этого героического зайчонка, и я поспешил в лесную избушку, бредя по снегу, который местами, особенно у кустов, на надувах, был чуть ли не до колен. Пока я собирал хворост, стаскивал к становищу сухой валежник и разводил в углу избушки в каменном чувале огонь, наступил вечер. Солнце, так и не выглянувшее в течение дня из-за серой небесной хмари, под конец окрасило ярким бордовым светом полоску горизонта, повисшего на острых вершинках елей, и кануло в безбрежный воздушный океан за лесами, за горами. Ларионыч вернулся на стан уже в потемках. Молча, сопя, пролез в узкую низенькую дверь, поставил ружье к стенке избушки и, ни слова не говоря, улегся на нарах, глядя в черный потолок, принявший бронзовый оттенок от огня в примитивном охотничьем камине. - А собаки где? - спросил я. - Гоняют, - не шевельнувшись, ответил старик. - Так-таки и не взяли мы косого? - Возьмешь разве с такими растяпами! Идут в лес и не знают, что у них в патронташе. - Ну, Ларионыч, милый, не сердись! Патроны я высушил. Завтра в нашем распоряжении еще день. Сегодня ничего не добыли, так завтра наверстаем. Выйдем с утра пораньше. А сейчас надо снять собак с гона. Я вышел из балагана и, надув щеки, затрубил в рог. Отрывочные, резкие трубные звуки взбудоражили лесную тишину. Казалось, такими же звуками мне ответили из дальних чащоб. Лай гончих, едва слышный, доносился из задремавших под горой перелесков. Трубил я долго, настойчиво. Наконец в полосе красноватого света перед дверью показался мой Фальстаф. Не глядя на меня, точно виноватый, он прыгнул через порог, забрался под нары и притих. А вскоре оттуда раздался громкий, похожий на человеческий, храп. Я продолжал трубить. - Ты моего зовешь? - спросил Ларионыч. - Напрасно! Ни рогом, ни криком Куцего с гона не сорвешь. Пока не убьешь косого, пес не попустится добычей. Давай попьем чайку да я схожу за ним. Его не перехватишь, так он всю ночь гонять будет, и день, и два, пока не упадет без сил. - Так он у тебя герой, - заметил я. - Редко встретишь таких гончаков. - Герой не герой, а служит честно, безотказно. Добро помнит. - Какое добро? На нарах, за чаем, я услышал наконец историю Куцего. Сидя лицом к огню с кружкой в руке, поблескивая очками, Ларионыч не спеша говорил: - Случайно он мне достался, Куцый-то. Его бы не Куцым звать, а Найдышем. Кличку-то не я ему дал, а ребятишки. Играли с ним, забавлялись, уже больно маленький-то смешной он был без хвоста. Так вот как-то, давно это было, пошел я на заводской пруд. Лыко у меня там замочено было, мочало для веревок понадобилось. Иду по узкой тропинке. С одной стороны вода, с другой - берег, крутой, высокий, в бурьяне. Солнце-то было уже на закате, от берега на пруд легла густая тень. Вдруг из крапивы под ноги ко мне подкатился шарик. Я сначала подумал, что это ком глины, а разглядел - малюсенький щенок. И тоненько скулит, викает, трется у ног. Я нагнулся к нему, а он - на спину и лапки кверху. Такой жалкий, покорный. И мокрый. Откуда, думаю, тут взялся щенок? Глянул в воду, а там в синеватом сумраке камень, от камня торчит веревка с петлей. Тут я все понял. Какой-то душегуб хотел утопить собачонку. Подобрал я его, завернул дрожащего в свой пиджак. Пока выкидывал лыко на просушку, он тихо, спокойно лежал на берегу, будто понимал, что теперь ему ничто не угрожает. Псы, они очень умные, сообразительные. Понимают ласку, уход. И тем, кто хорошо к ним относится, верно служат до самого последнего вздоха. Старик поставил кружку на разостланную на нарах газету, вышел за дверь, прислушался. А вернувшись, сказал: - Гоняет. Где-то далеко, под горой. Нездешний, видать, заяц. Они, пришлые-то, при погоне завсегда удирают в родные места. В своем-то доме и смерть не так страшна. Напившись чаю, Ларионыч стал одеваться. Перетянул патронташем фуфайку, напялил на голову треух и сказал, взявшись за ружье: - Сходить, снять Куцего с гона. Мы-то прохлаждаемся тут, а он на посту, службу несет. Я тоже оделся и пошел за стариком. Мне было не по себе. Ведь я виноват, что беляк не был взят с первого круга. Шли молча. Впереди Ларионыч. Я ступал ему в след. Лай гончака, доносившийся из-под горы, то затихал, то нарастал. Скоро поляны кончились. Пришлось пробираться лесом, кустарниками, обходить поваленные бурями сухие деревья-ежи. Преследуемый заяц забрался в самую урему и здесь, как умел, хитрил, петлял, делал скидки. А Куцый, временами сбитый с толку, замолкал, пока разбирался в следах, а потом снова трубил хрипло, с большими паузами: "Гав!.. Гав!.. Гав!" Я пытался кричать, звать собаку. - Пустое! - заметил Ларионыч. - Его этим не отзовешь. Взять надо зайца. Легко сказать "взять!" Кругом лес, ночь, темнота, когда не только мушку, но и ружье с трудом разглядишь в руках. Под горой, прислушавшись к гону, старик пошел наперерез Куцему, а когда тот был уже недалеко, вскинул ружье и выстрелил. - Куцый, сюда! Вот он, вот! Готов. И гончак поверил, прибежал на выстрел. Ткнулся туда, сюда, в поисках "убитого" зайца. Старик подошел к нему и взял на поводок. Так, обманом, Куцый был снят с гона. Вгорячах-то он еще нервничал, рвался вперед, горел азартом. А потом, когда пыл угас, вдруг упал и свернулся в клубок у ног хозяина. - Из сил выбился, - сказал Ларионыч и попытался собаку подбодрить, поднять. Но тщетно. Куцый лежал и дрожал всем телом. Старик взял его на руки, большого, потного, густо пахнущего псиной, и понес к избушке. Еду - хлеб, мясо - стариковский гончак даже не понюхал. Пошатываясь, точно пьяный, он залез под нары и там, в тепле, растянулся все равно что мертвый. - Завтра твой Куцый не охотник будет, - сказал я Ларионычу, укладываясь спать. - Вагами его не подымешь. - Подымется! - твердо сказал тот. - Только покажи ему ружье, так он начнет увиваться возле меня. Не было еще случая, чтобы пес отказался от охоты с хозяином. Хоть больной, хворый, а если увидит сборы в лес - все недуги с него как рукой снимет. - Хороший пес! - позавидовал я. - Цены нет такой собаке. А вот кто-то пытался ее утопить. - А я знаю кто. Первейший зайчатник был и первейший душегуб, чтобы ему на том свете ни дна ни покрышки. Себя только любил, для себя жил. - Кто ж это такой? - Служил у нас в конторе на заводе бухгалтер, Колосков по фамилии, старорежимной закалки. Ты его уже не застал. Так вот этот Колосков, заядлый охотник, привез откуда-то издалека пару гончих собак: самца и самку. Тогда это было в диковинку. И я понятия не имел, что есть такие специальные собаки на зайца, на лису. Охотился с лайкой на глухаря, на белку, на куницу. Колосков-то, как привез собак, сразу с ними прославился тут на всю округу. Зайцев было много. Выйдет ненадолго в лес, спустит гончаков, а через два-три часа возвращается, весь увешанный зайцами. Ну, ему завидуют. Просят продать щенков. А он ни в какую. Всех породистых собачат уничтожает. Чтобы, значит, ни у кого больше в поселке не было гончаков. - Смотри ты какой! - Такой, такой был... Я, когда принес с пруда щенка-утопленника, даже не поинтересовался, какой он породы. Думал, обыкновенная дворняга из подворотни. Принес просто из жалости, на потеху внучонкам. Мол, пусть живет, радуется. Живое все-таки существо. Мальчишки в лес с ним ходили. Вижу, то зайчонка домой принесут, то еще какую-нибудь зверюшку. А один раз притащили лисенка. Говорят, собачонок поймал, лапой придавил. А лапы у пса здоровые, сильные, грудь широкая. Заинтересовал меня Куцый. Однажды взял его на охоту. Только стал подниматься в Еловую гору, слышу - он залаял, а маленько погодя гонит на меня зайца. Ну, я косого, понятно, не отпустил. На затравку собаке дал лапку. Он ее расхрумал, проглотил и облизнулся. Затем снова кинулся в лесную густерьму, начал шуровать. В тот день я принес четырех беляков. Вот так бесхвостый! Колосков-то прослышал, что у него соперник объявился, и приходит ко мне. Маленький, с брюшком, на носу на золотом зажиме стеклышки. - Покажи своего охотничьего пса-зайчатника. Я вывел к нему Куцего. - На, смотри. Жалко, что ли. Заводской-то бухгалтер аж в лице переменился, и стеклышки с носа свалились, повисли на шнурке. - Где взял собаку? - спрашивает. - На берегу пруда подобрал, - отвечаю. - А не из воды достал? - Нет. Из бурьяна под ноги подкатился щенок. Взвеличал меня Колосков по имени-отчеству и просит продать собаку. Сто рублей дает, потом двести, триста. До пятисот дошел, старыми деньгами. А я, как и он когда-то, ни в какую. Ушел мужик несолоно хлебавши. Вскорости после этого у меня во дворе стали куры дохнуть. Найдет петух хлебный мякиш - и ну звать несушек: ко-ко-ко, айда-те сюда. Подобрал я раз такой катышек, сунул в крысиную нору под пол, так через несколько дней у меня по избе пошел такой дух, будто от покойника. С тех пор стал держать Куцего в стайке, взаперти. А когда Колоскова не стало, его жена продала гончаков охотникам по тыще рублей за штуку. Теперь уж гончие собаки у нас не в диковину. Только таких, как мой Куцый, днем с огнем поискать. Помнит добро и служит хозяину на совесть. Трубой-то его, как твоего Фальстафа, с гону не своротишь. Утром, как немножко рассвело, мы с Ларионычем вышли из избушки. Собаки наши не сразу кинулись в лес, направили носы против ветерка, понюхали воздух, поразмялись, а затем гуськом, впереди Фальстаф, трусцой побежали на выруба, на ночные заячьи жировки. На этот раз день начался с удачи. Гончаки подхватили беляка в метлике. Он еще не успел убраться на лежку. На первом же круге он лежал у моих ног. К полудню мы уже добыли трех зверьков. Тут бы можно и закончить охоту, но Ларионыч рассудил так: надо взять еще одного зайца, а то как их делить? Предлагал старику взять двух беляков, а мне, мол, хватит и одного. И на это он не согласился. У него правило: что добыто в лесу с товарищем - делить все поровну. Сходили в избушку, пожевали хлеб, колбасу, согрелись чайком и снова послали собак рыскать по лесу. С обеда Куцый работал вяло, на гону взлаивал редко, словно ударял в большой надтреснутый колокол. Зато мой Фальстаф по-прежнему носился резво и звенел, будто забавлялся игрой в малые переговаривающиеся колокола. Затем Куцый стал отставать от моего гончака, а через некоторое время совсем замолк, затерялся где-то в дальних перелесках. Ларионыч, смотрю, забеспокоился. Подошел и говорит: - С Куцым что-то неладно. Никогда еще он не сходил с гона без причины. Стой тут, а я пойду по его следу. И ушел. Вернулся старик с Куцым на руках. Нес, как ребенка, прижимая к груди. - Опять из сил выбился? - спросил я. - Все... Совсем... На своем посту мой гончак расстался с жизнью, - сказал старый охотник. Из глаз у него хлынули слезы, стекла очков сразу запотели и стали мутными. Наша охота была прервана. Под скалой возле избушки Ларионыч разобрал кучу камней, положил в ямину своего пса, соорудил над ним нечто вроде обелиска, а на отвесном утесе углем жирно написал: "Куцый, верный мой друг, гончак. Служил до последнего вздоха". ЮВАНКО ИЗ БОЛЬШОГО СТОЙБИЩА Молодой геолог Артем Струнников возвращался на базу разведочной партии. В большом таежном стойбище его ждали товарищи и любимая девушка. Парень шел из гор, где берет начало река Каменная Илюйка. Шел лосиной тропой и пел. Пел от радости, от счастья, переполнившего душу. За плечом у него ружье, на спине тяжелый мешок с кусками кварца, в которых отчетливо видны прожилки золота, и некрупные самородки. А это о чем-то говорит! Вот обрадуются товарищи! Начальник разведочной партии немедленно даст телеграмму в Геологическое управление. А потом, глядишь, в верховьях глухой реки появится прииск: драги, шахты. Это здорово! И назовут новый прииск именем первооткрывателя. Интересно: прииск Струнниковский... - Нет, так не годится! - вслух рассуждал Артем. - Стану протестовать. Назовем его в честь нашей геологической партии. Это же коллективный труд, поиск. Просто случайно, что белые квадраты на карте достались мне, а не кому-то другому. Вот, может быть, назвать прииск в честь Светланы? Она единственная девушка-изыскатель в нашей партии. Чем ниже спускался геолог в долину, тем труднее становился путь. Черные гари, по грудь стоявшие в сплошном красно-розовом кипрее, сменились стелющимися липняками и пихтарниками, а затем начались густые седые ельники и завалы из сухих старых лесин. Долговязые лоси, проложившие здесь тропу, легко перешагивали через колодины и валежины, а Струнникову приходилось садиться на них, перекидывать ноги в тяжелых кованых сапогах. Под вечер Артем вышел на узкую просеку - визирку, прорубленную топографами и затянутую мелкой порослью. До таежного стойбища оставалось уже не очень далеко. Нужно было засветло добраться до базы. Не ночевать же еще в лесу! И он, пробираясь через чащобу, работал руками, ногами, всем корпусом. И вдруг совсем рядом - выстрел. Обожгло плечо, грудь. Что-то теплое, липкое начало расплываться по телу. "Неужели кто-то караулил, следил за поиском?" - мелькнула мысль у геолога. И он медленно, чувствуя как слабеют ноги, присел на влажную траву. Потом свалился на спину, инстинктивно заслоняя своим туловищем мешок с драгоценной ношей. А затем помутнело в глазах. Лес, небо, все куда-то провалилось во тьму. Очнулся Струнников на другой день. Солнце стояло высоко над лесом. Первое, что увидел, - солнце. Значит, живой! Потом почувствовал, кто-то находится рядом, трясет за руку. Перевел взгляд с неба на землю. И видит - стоит перед ним на коленях скуластый мальчишка лет двенадцати-тринадцати, щеки влажные, блестят, а из узких раскосых глаз льются слезы. - Дяденька, вставайте! Милый дяденька! - Ты кто такой? - прошелестел сухими губами геолог. - Юванко я, из Большого стойбища. Струнников еще хотел спросить у мальчишки, как он оказался тут, но увидел стоявшую рядом с ним корзинку, полную спелой малины, и замолчал. Шевельнул рукой и застонал, чувствуя, как острая боль обожгла все тело, а в глазах разноцветные искорки, муть. И снова не стало ни солнца, ни мальчишки, ни корзинки с ягодами. А мальчишка держит руку геолога, кладет на посиневшую ладонь малину и говорит сквозь слезы: - Дяденька, ну вы покушайте ягод! Вам лучше будет. Шибко лучше. Пойдемте, я вам помогу. До стойбища недалеко. Ничего не добившись от дяденьки, Юванко сорвался с места, забыв про корзину, и с ревом на весь лес побежал вниз по просеке. Потом свернул с нее и напрямик, по-заячьи лавируя между деревьями, перепрыгивая через валежины, припустил к таежному селу. Под вечер к месту происшествия верхами приехали геологи и с ними женщина-врач с сумкой на боку, отмеченной красным крестом. Первым на лошади подъехал начальник геологической партии, большой бородатый человек с голубыми, по-детски ясными глазами, а за спиной у него, на крупе, сидел проводник Юванко. Бледный, чумазый, перепуганный всем случившимся. Про мальчишку тут же все забыли. Столпилась вокруг Струнникова, лежавшего с закрытыми глазами. Отстранив людей, врач нащупала у пострадавшего пульс. - Живой еще, - сказала она. Все с облегчением вздохнули. У высокой белокурой девушки в коричневом вылинявшем комбинезоне, молчаливой и грустной, приехавшей с геологами, лицо просветлело. Она положила свою ладонь на голову Юванку, потом прижала мальчишку к себе. Он вспомнил про ягоды и начал угощать разведчицу прямо из корзины. - Кушайте, тетя, малину. Больно сладкая. Сохатый, однако, не ест. Осинку любит. Рябинку любит... Ой, как жалко дяденьку! Пошто он ходил по просеке? Не надо тут было ходить. Вот шайтан и наказал. - Какой шайтан? - Плохой человек, с хвостом, с рогами. - Тут не шайтаном дело пахнет, - сказала девушка серьезно и стала следить за врачом. Исподняя рубаха у Артема казалась красной и шумела, как жесткая бумага. Ее пришлось разорвать. На плечо и грудь раненому были наложены бинты, которые кое-где тут же порозовели. К больному наконец вернулось сознание. Он широко открыл глаза, увидел людей и чуть заметно, робко улыбнулся. Хотел что-то сказать, но только пошевелил губами. - Не надо, не разговаривайте! - предупредила его врач. Вскоре Струнникоза положили на носилки. А когда клали, он сказал, обращаясь к начальнику геологов, медленно произнося слова: - Мешок... Мешок мой. Там золото. За мной кто-то охотился. Да помешали, видно. К обыкновенным носилкам с боков были приделаны еще длинные жерди. Затем носилки были прикреплены к седлам двух лошадей, и люди молча тронулись к Большому стойбищу: сначала по просеке вниз, потом берегом угрюмой реки, где была проложена торная, местами болотистая тропа. Печальную процессию замыкал Юванко со своей корзиной. Ягоды примялись, осели, запорошились сухими хвоинками, мусором, но мальчишка не обращал на это внимания. Он следил за носилками, покачивающимися между двух лошадей. В старинном стойбище с большими мрачными домами с маленькими подслеповатыми окнами процессия остановилась у новенького двухэтажного светлого здания, в широких стеклах которого, казалось, купались облака. Здесь Струнникова сняли с жердей и унесли через высокое деревянное крыльцо в помещение. У крыльца собралось много народа. Люди негромко переговаривались, охали, ахали, всплескивали руками. - Что же это такое? - Неужели кто из наших поднял руку на геолога? - Не дело ли это Потапки Мякишева? Потом прошел говор: дескать, нужна для переливания раненому кровь. Охотников тут же нашлось немало и среди геологов, и среди местных жителей. Обогнав белокурую девушку, Юванко первый ворвался в кабинет врача. - Возьмите мою кровь. Моя хорошая кровь, молодая. Комары шибко любят, пьют, накомарник плохо помогает. - Ты еще молод, мальчик, - сказала врач. - Иди домой. Мы тут без тебя обойдемся, - и указала на дверь. Юванко постоял в нерешительности, помялся, увидел, что из корзинки у него течет малиновый сок, алый, как кровь, и у него опять потекли слезы. Поставив корзинку возле стола, он сказал: - Возьмите, тетя. Кушайте ягоды. Шибко лечите дяденьку. - Ладно, шибко станем лечить, - оказала врач, погладив паренька по голове. - Иди, не беспокойся... А корзинку возьми. И мальчишка оказался за дверью. После этого его частенько видели сидящим на ступеньках больничного крыльца. Иногда он сидел тут рядом с девушкой-геологом. Подружился с ней и стал приходить в палаточный городок. Интересовался, как поправляется дяденька Артем. А тем временем в стойбище приехали милиционер и очкастый следователь в форменной фуражке и пальто. На ноги были подняты геологи. Они вместе с прибывшими надолго уходили в тайгу, в горы. Однажды вернулись и принесли с собой винтовочный обрез времен гражданской войны. Обрез был в полной исправности, не ржавый, налет порохового дыма в стволе оказался совершенно свежим. После этого следователь начал вызывать к себе на квартиру всех стариков стойбища. Выпытывал, кто тут раньше выступал против Советской власти, кто верховодил в стойбище во время колчаковщины. Таких в живых никого не осталось. Одни ушли с белыми, другие лежат на кладбище. Был тут отъявленный бандит, контрреволюционер Филарет Мякишев. До переворота в октябре 1917 года Мякишев скупал у охотников северных стойбищ пушнину. Выменивал ее на соль, на муку, на спирт, на огнеприпасы. Во вре