ом. Может быть, всего лучше было бы тебе с глазу на глаз объясниться с Буагильбером - носятся слухи, будто среди этих окаянных назареян нет полного единодушия... Да будут прокляты их нечестивые совещания, и да покроются они позором! Но ты, брат, возвратись ко мне, словно в дом отца твоего, и дай мне знать о своих делах. Я твердо надеюсь, что привезешь с собою и Ревекку, ученицу премудрой Мириам, которую оклеветали эти нечестивцы: целебное действие ее лекарств они называли колдовством. Исаак распростился с другом и через час подъехал к прецептории Темплстоу. Обитель рыцарей Храма была расположена среди тучных лугов и пастбищ, дарованных ордену мирянами благодаря усердию прежнего настоятеля. Постройки были прочные - прецептория была тщательно укреплена, что в тогдашние беспокойные времена было не лишним. Двое часовых в черных одеяниях и с алебардами на плечах стояли на страже у подъемного моста. Другие такие же мрачные фигуры мерным шагом прохаживались взад и вперед по стенам, напоминая скорее привидения, чем живых воинов. Все младшие чины этого ордена носили платье черного цвета с тех пор, как выяснилось, что в горах Палестины завелось множество самозваных братьев, носивших белые одежды, подобно рыцарям и оруженосцам этого ордена, и также выдававших себя за храмовников, но своим поведением навлекших самую позорную репутацию на рыцарей Сионского Храма. Время от времени по двору проходил кто-нибудь из рыцарей в длинной белой мантии, со склоненной головой и сложенными на груди руками. При встречах друг с другом они молча обменивались медленными и торжественными поклонами. Молчание было одним из правил их устава, согласно библейским текстам: "Во многоглаголании несть спасения" и "Жизнь и смерть во власти языка". Аскетическая строгость устава, давно сменившаяся распутной и вольной жизнью, снова вступила в свои права под суровым оком Бомануара. Исаак остановился у ворот, раздумывая, как ему лучше всего пробраться в ограду обители. Он отлично понимал, что вновь пробужденный фанатизм храмовников не менее опасен для его несчастного племени, чем их распущенность. Вся разница заключалась в том, что теперь религия могла стать источником ненависти и изуверства братии, и раньше он подвергся бы обидам и вымогательствам из-за своего богатства. В это время Лука Бомануар прогуливался в садике прецептории, который лежал в границах внешних укреплений, и вел доверительную и печальную беседу с одним из членов своего ордена, вместе с ним приехавшим из Палестины. Гроссмейстер был человек преклонных лет; его длинная борода и густые щетинистые брови давно уже поседели, но глаза сверкали таким огнем, который и годы не в состоянии были погасить. Когда-то он был грозным воином, и суровые черты его худощавого лица сохраняли выражение воинственной свирепости. Вместе с тем во внешности этого изувера аскетическая изможденность сочеталась с самодовольством святоши. Однако в его осанке и лице было нечто величественное, сразу было видно, что он привык играть важную роль при дворах монархов различных стран и повелевать знатными рыцарями, отовсюду стекавшимися под знамя его ордена. Он был высок ростом, статен и, невзирая на старость, держался прямо. Его мантия из грубого белого сукна с красным восьмиконечным крестом на левом плече была сшита со строгим соблюдением всех правил орденского устава. На ней не было никакой меховой опушки, но по причине преклонного возраста гроссмейстера его камзол был подбит мягчайшей овчиной, что допускалось и уставом ордена, - большей роскоши он себе не мог позволить. В руке он держал ту странную абаку, или трость, с которой обыкновенно изображают храмовников. Вместо набалдашника у нее был плоский кружок с выгравированным на нем кольцом, в середине которого был начертан восьмиконечный крест ордена. Собеседник великого сановника носил такую же одежду. Однако крайнее подобострастие в его обращении с начальником показывало, что равенства между ними не было. Прецептор (ибо таково было звание этого лица) шел даже не рядом с гроссмейстером, но несколько позади, на таком расстоянии, чтобы тот мог с ним разговаривать, не оборачиваясь. - Конрад, - говорил гроссмейстер, - дорогой товарищ моих битв и тяжких трудов, тебе одному могу я поверить свои печали. Тебе одному могу сказать, как часто с той поры, как я вступил в эту страну, томлюсь я желанием смерти и как стремлюсь успокоиться в лоне праведников. Ни разу не пришлось мне увидеть в Англии ничего такого, на чем глаз мог бы остановиться с удовольствием, кроме гробниц наших братии под тяжелой кровлей нашего соборного храма в здешней гордой столице. "О доблестный Роберт де Рос! - воскликнул я в душе, созерцая изваяния этих добрых воинов-крестоносцев. - О почтенный Уильям де Маршал! Отворите свои мраморные кельи и примите на вечный покой усталого брата, который охотнее боролся бы с сотней тысяч язычников, чем быть свидетелем падения своего священного ордена!" - Совершенно справедливо, - отвечал Конрад Монт-Фитчет, - все это святая истина. Наши английские братья ведут жизнь еще более неправедную, нежели французские. - Потому что здешние богаче, - сказал гроссмейстер. - Прости мне, брат, если я несколько похвалюсь перед тобой. Ты знаешь, как я жил, как соблюдал каждую статью нашего устава, как боролся с бесами, воплощенными в образе человеческом или потерявшими его, как поражал этого рыкающего льва, который бродит вокруг нас. Всюду, где он встречался мне, я его побивал как рыцарь и усердный священнослужитель, согласно велению блаженной памяти святого Бернарда. Ut Leo semper feriatur [33]. И, клянусь святым Храмом, мое ревностное усердие пожирало мое существо, мое бытие, даже мышцы и самый мозг в костях моих. Клянусь святым Храмом, кроме тебя и очень немногих соблюдающих строгий устав нашего ордена, не вижу я таких людей, которым в глубине души мог бы дать священный титул брата. Что сказано в нашем законе и как они исполняют его? Сказано: не носить суетных украшений, не иметь перьев на шлеме, ни золотых шпор, ни раззолоченных уздечек. А между тем кто самые большие щеголи, как не наши воины Храма? Устав воспрещает делать одну птицу средством ловли другой, воспрещает убивать животных из лука или арбалета, возбраняет трубить в охотничьи рога и даже пришпоривать коня в погоне за дичью. И что же? Кто, как не храмовники, выезжает на охоту с соколами, занимается стрельбой, травлей по лесам и другими суетными забавами! Им воспрещено читать чтолибо без особого разрешения настоятеля, воспрещено и слушать чтение каких бы то ни было книг, кроме тех, которые читаются вслух во время общей трапезы. А между тем они преклоняют слух к пению праздных менестрелей и зачитываются пустыми росказиями. Им предписано искоренять колдовство и ересь, а они, по слухам, изучают окаянные кабалистические знаки евреев и заклинания язычников-сарацин. Устав велит им быть умеренными в пище, питаться кореньями, похлебкой, кашей, есть мясо не более трех раз в неделю, потому что привычка к мясным блюдам - позорное падение, а посмотришь - столы их ломятся от изысканных яств. Им следует пить одну воду, а между тем среди веселых гуляк сложилась уже пословица: "Пить как храмовник". Взять хотя бы этот сад, наполненный диковинными цветами из дальних стран Востока. Он гораздо более похож на сад, окружающий гарем какого-нибудь мусульманского владыки, чем на скромный участок земли на котором христианские монахи разводят необходимые им овощи. Ах, Конрад, если бы только этим ограничивались отступления от нашего устава! Тебе известно, что нам воспрещалось общение с теми благочестивыми женщинами, которые вначале были сопричислены к нашему ордену в качестве сестер. Воспрещалось, на том основании, что как сказано в главе сорок шестой устава, исконный враг человечества при помощи женщин многих совращал с пути к царствию небесному. А в последней главе, служащей как бы краеугольным камнем чистого и непорочного учения, преподанного нам блаженным основателем ордена, нам возбраняется даже родным сестрам и матерям нашим воздавать лобзание ut omnium mulierum fugiantur oscula [34]. Но мне стыдно говорить, стыдно даже подумать, какие темные пороки гнездятся ныне в нашем ордене! Души благочестивых основателей ордена Гуго де Пайена, Готфрида де Сент-Омера и тех семерых, которые прежде других заключили союз, посвятив себя служению Храму, - их души и в раю не знают себе покоя. Я созерцал их, Конрад, в ночных видениях. Святые очи их источали слезы о грехах и заблуждениях своих собратий, о гнусном и постыдном сладострастии, в коем они погрязли. "Бомануар, - говорили они, - ты спишь! Проснись! Вот оно, пятно на здании церковном, неискоренимое и тлетворное, как дыхание проказы, с незапамятных времен впитавшееся в стены зараженных домов. Воины креста, которые должны бы избегать взгляда женских очей, как змеиного жала, открыто живут во грехе не только с женщинами своего племени, но и с дочерьми проклятых язычников и еще более проклятых евреев. Бомануар, ты спишь! Встань же и отомсти за правое дело! Умертви грешников обоего пола! Вооружись мечом Финеаса!" Видение рассеялось, Конрад, но, проснувшись, я все еще слышал бряцание их кольчуг и видел, как развевались полы их белоснежных мантий. И я поступлю так, как они повелели мне: я очищу стены Храма, а нечистые камни, рассадник заразы, я вышвырну вон. - Подумай, преподобный отец, - сказал Монт-Фитчет, - ведь эта плесень благодаря времени и привычке въелась глубоко. Твои преобразования будут праведны и мудры, но не лучше ли приступить к ним осторожнее? - Нет, Монт-Фитчет, - отвечал суровый старик. - Это нужно сделать резко и неожиданно. Наш орден в очень тяжелом положении, вся его будущность зависит от настоящей минуты. Трезвость, самоотречение, благочестие наших предшественников повсюду создали нам могущественных приверженцев. Наша надменность, наши богатства и роскошное житье восстановили против нас сильных врагов. Мы должны выбросить накопленные сокровища, которые соблазняют великих мира сего, мы должны отбросить всякую самонадеянность и надменность, потому что она обидна для них; мы должны искоренить распущенность, которая опозорила нас на весь мир. Иначе, попомни мое слово, орден рыцарей Храма исчезнет с лица земли, и народы не найдут его следов. - Боже, сохрани и помилуй от такого бедствия! - молвил прецептор. - Аминь! - торжественно произнес гроссмейстер. - Но мы должны заслужить помощь божию. Говорю тебе, Конрад: ни силы небесные, ни земные владыки не могут более терпеть порочность нынешнего поколения. Почва, на которой мы строим свое здание, колеблется, чем более мы стремимся возвеличиться, тем скорее обрушимся в бездну. Нужно вернуться назад, доказать, что мы верные защитники креста и по своему призванию жертвуем не только своими похотями и порочными склонностями, но и всеми удобствами, всеми утехами жизни, даже семейными привязанностями, и действуем как люди, убежденные в том, что многие радости, вполне законные для других, для нас, воинов, посвятивших себя защите святого Храма, незаконны и непростительны. В эту минуту на дорожке сада появился оруженосец в поношенном платье (новички, поступавшие на искус в этот монашеский орден, обязаны были одеваться в обноски старших рыцарей). Он почтительно поклонился гроссмейстеру и молча остановился перед ним, ожидая позволения говорить. - Ну вот, - сказал гроссмейстер, - не приличнее ли выглядит Дамиан, облеченный в ризы христианского смирения, в почтительном безмолвии перед своим начальником, чем два дня тому назад, когда я застал его в пестром наряде, прыгающим, словно попугай! Говори, мы разрешаем тебе, зачем ты пришел? - Благородный и преподобный отец, - отвечал оруженосец, - у ворот стоит еврей и просит дозволения переговорить с братом Брианом де Буагильбером. - Ты хорошо сделал, что пришел доложить мне об этом, - сказал гроссмейстер. - В нашем присутствии каждый прецептор - такой же член ордена, как и остальная братия, и не должен иметь своей воли, но обязан исполнять волю своего начальника. Как в писании сказано: "Что достигло его слуха, в том и обязан мне послушанием..." А что касается этого Буагильбера, то нам особенно важно знать о его делах, - прибавил гроссмейстер, обращаясь к своему спутнику. - По слухам, это храбрый и доблестный рыцарь, - сказал Конрад. - Это слух справедливый, - сказал гроссмейстер. - В доблести мы еще не уступаем нашим предшественникам, героям креста. Но когда брат Бриан вступал в наш орден, он казался мне человеком угрюмым и разочарованным. Казалось, что, произнося обеты и отказываясь от мира, он поступал не по искреннему влечению, а скорее с досады на какую-то неудачу, заставившую его искать утешения в покаянии. С тех пор он превратился в деятельного и пылкого мятежника. Он ропщет, строит козни; он стал во главе тех, кто оспаривает наши права. Он забыл, что власть наша знаменуется все тем же символом креста, состоящего из двух пересекающихся жезлов: один жезл дан нам как опора для слабых, а другой - для наказания виновных. Дамиан, - продолжал он, обратившись к послушнику, - приведи сюда еврея. Оруженосец, низко поклонившись, вышел и через несколько минут возвратился в сопровождении Исаака из Йорка. Ни один невольник, призванный пред очи могучего властелина, не мог бы с большим почтением и ужасом приближаться к его трону, чем Исаак подходил к гроссмейстеру. Когда он очутился на расстоянии трех ярдов от него, Бомануар мановением своего посоха приказал ему не подходить ближе. Тогда еврей стал на колени, поцеловал землю в знак почтения, потом поднялся на ноги и, сложив руки на груди, остановился перед храмовником с поникшей головой, в покорной позе восточного раба. - Дамиан, - сказал гроссмейстер, - распорядись, чтобы сторож был готов явиться по первому нашему зову. Никого не впускать в сад, пока мы не уйдем отсюда. Оруженосец отвесил низкий поклон и удалился. - Еврей, - продолжал надменный старик, - слушай внимательно. В нашем звании не подобает вести с тобою продолжительные разговоры, притом мы ни на кого не любим тратить время и слова. Отвечай как можно короче на вопросы, которые я буду задавать тебе. Но смотри, говори правду. Если же твой язык будет лукавить передо мною, я прикажу вырвать его из твоих нечестивых уст. Исаак хотел что-то ответить, но гроссмейстер продолжал: - Молчать, нечестивец, пока тебя не спрашивают! Говори, зачем тебе нужно видеть нашего брата Бриана де Буагильбера? У Исаака дух занялся от ужаса и смущения. Он не знал, что ему делать. Если рассказать все, как было, это могут признать клеветой на орден. Если не говорить, то как же иначе выручить Ревекку? Бомануар заметил его смертельный страх и снизошел до того, что слегка успокоил его. - Не бойся за себя, несчастный еврей, - сказал он, - говори прямо и откровенно. Еще раз спрашиваю: какое у тебя дело к Бриану де Буагильберу? - У меня к нему письмо, - пролепетал еврей, - смею доложить вашему доблестному преподобию, письмо к сэру благородному рыцарю от приора Эймера из аббатства в Жорво. - Вот в какие времена мы с тобой живем, Конрад! - сказал гроссмейстер. - Аббат-цистерцианец посылает письмо воину святого Храма и не может найти лучшего посланца, чем этот безбожник еврей! Подай сюда письмо! Еврей дрожащими руками расправил складки своей шапки, куда для большей сохранности спрятал письмо, и хотел приблизиться, намереваясь вручить его самому гроссмейстеру. Но Бомануар грозно крикнул: - Назад, собака! Я не дотрагиваюсь до неверных иначе, как мечом. Конрад, возьми у него письмо и дай мне. Приняв таким способом в свои руки послание приора, Бомануар тщательно осмотрел его со всех сторон и начал распутывать нитку, которой оно было обмотано. - Преподобный отец, - сказал Конрад опасливо, хотя в высшей степени почтительно, - ты и печать сломаешь? - А почему же нет? - молвил Бомануар, нахмурив брови. - Разве не сказано в сорок второй главе "De Lectione Literarum" [35], что рыцарь Храма не должен получать письма даже от родного отца без ведома гроссмейстера и обязан читать их не иначе как в его присутствии? Он сначала бегло прочел письмо про себя, причем на лице его изобразились удивление и ужас; затем перечитал его вторично и наконец, протянув Конраду, ударил рукой по исписанным листкам и воскликнул: - Нечего сказать, хорошая тема для письма от одного христианского мужа к другому! Особенно если оба довольно видные духовные лица. Когда же, - спросил он, торжественно возведя глаза к небу, - когда же, господи, снизойдешь ты на ниву и отвеешь плевелы от зерна доброго? Монт-Фитчет взял письмо из рук начальника и стал читать. - Читай вслух, Конрад, - сказал гроссмейстер, - а ты, - он обратился к Исааку, - слушай внимательно, ибо мы учиним тебе допрос. Конрад прочел вслух следующее: - "Эймер, милостию божьею приор цистерцианского монастыря святой Марии в Жорво, сэру Бриану де Буагильберу, рыцарю священного ордена храмовников, с пожеланием доброго здоровья и обильных даров кавалера Бахуса и дамы Венеры. Что до нас лично, дорогой брат, мы в настоящую минуту находимся в плену у неких беззаконных и безбожных людей, не побоявшихся задержать нашу особу и назначить с нас выкуп. При этом случае узнали мы и о несчастии, постигшем барона Фрон де Бефа, и о твоем бегстве с прекрасной еврейской чародейкой, которая околдовала тебя своими черными очами. Сердечно порадовались мы твоему спасению от плена. Но тем не менее просим тебя: будь как можно осторожнее с этой новой Эндорской волшебницей. Ибо частным образом нам удалось узнать, что ваш гроссмейстер, который ничего не смыслит ни в черных очах, ни в алых ланитах, едет к вам из Нормандии, чтобы помешать вам веселиться и поправлять ваши ошибки. А потому усердно советуем вам соблюдать осторожность, дабы вас застали бодрствующими, как сказано в святом писании, Invenientur vigilantes, а так как отец Ревекки, богатый еврей Исаак из Йорка, просит у меня, чтобы я замолвил за него словечко перед тобою, то я и поручаю ему сие послание и притом серьезно советую и даже умоляю непременно взять за эту девицу выкуп, так как он отвалит за нее столько денег, что на них можно будет достать полсотни девиц на менее опасных условиях. Подожди только, когда мы снова будем вместе. Тогда повеселимся" как подобает истинным братьям, причем не забудем и винной чаши. Ибо в писании сказано: "Vinum loetificat cor hominis"[36], а также: "Rex delectabitur pulchritudine tua" [37]. В ожидании столь приятного свидания желаю тебе доброго здоровья. Писано в вертепе разбойников, в часы утренней молитвы. Эймер, приор аббатства святой Марии, что в Жорво. Postscriptum. А твоя золотая цепь недолго у меня погостила: она досталась ворам и отныне будет красоваться на шее одного из разбойников. Он повесит на нее свой охотничий свисток, которым сзывает собак". - Что ты на это скажешь, Конрад? - спросил гроссмейстер. - Вертеп разбойников! Для такого приора это и есть самое подходящее жилище. Нечего дивиться, что десница божья поднялась на нас и в Святой Земле мы теряем один город за другим, что неверные отбивают у нас землю пядь за пядью, если завелись среди нас такие духовные сановники, как этот Эймер. Только желал бы я знать, что он разумеет под именем "новой Эндорской волшебницы"? - обратился он вполголоса к своему наперснику. Конрад гораздо лучше настоятеля был знаком с условным языком тогдашних любезников, быть может даже сам когда-нибудь пользовался им. Он объяснил слова, поставившие в тупик гроссмейстера, заметив, что многие светские люди употребляют подобные выражения, говоря о своих любовницах. Но это объяснение не удовлетворило упрямого фанатика. - Нет, Конрад, тут кроется нечто более серьезное. В простоте души ты и не подозреваешь, что это может быть целая пучина беззакония. Ревекка из Йорка, должно быть, воспитанница той самой Мириам, о которой ты, наверно, слыхал. Увидишь, что еврей сам сознается в этом. - И, повернувшись к Исааку, он громко спросил: - Так, значит, твоя дочь - пленница Бриана де Буагильбера? - Это так, ваше доблестное преподобие, - проговорил трепещущий Исаак. - Какой потребуется выкуп с бедного человека, я готов... - Молчать! - сказал гроссмейстер. - Дочь твоя занималась врачеванием или нет? - Как же, милостивый господин, - отвечал Исаак гораздо смелее, - и рыцари, и иомены, и оруженосцы, и вассалы благословляют счастливый дар, ниспосланный ей от бога. Многие могут засвидетельствовать, что она своим искусством исцелила их, когда все другие средства уже не могли помочь. Бог Израилев благословляет ее труды. Бомануар с горькой усмешкой взглянул на Конрада. - Видишь, брат, - сказал он, - каковы ухищрения врага человеческого! Вот какие приманки закидывает он для уловления душ, давая им жалкое продление земной жизни взамен вечного блаженства за гробом. Недаром говорится в нашем святом уставе: Semper percutiatur leo vorans [38]. Восстанем на льва! Ополчимся на губителя! - воскликнул он, потрясая в возду- хе своим посохом и как бы угрожая нечистой силе. Потом, обращаясь к еврею, он спросил: - Твоя дочь лечит, конечно, нашептыванием, заклинаниями, талисманами и прочими кабалистическими средствами? - Ах, нет, преподобный и храбрый рыцарь, - отвечал Исаак, - лечит она бальзамом, обладающим чудесными свойствами. - А откуда она достала секрет этого состава? - спросил Бомануар. - Ее научила премудрая Мириам, - сказал Исаак с запинкой. - Мудрая и почтенная женщина нашего племени. - Ага, лукавый еврей! - воскликнул гроссмейстер. - Это, должно быть, та самая Мириам, о колдовских кознях которой знает весь мир христианский. (При этих словах гроссмейстер осенил себя крестным знамением). Ее тело было сожжено у позорного столба и пепел рассеян на четыре стороны. И пусть то же будет со мною и с моим орденом, если я не поступлю так же с ученицей этой ведьмы. Я отучу ее колдовать и своими чарами привлекать воинов святого Храма! Дамиан, гони этого еврея вон, за ворота! Если он вздумает упираться или возвращаться назад, убей его на месте. А с дочерью его мы поступим так, как предписывает христианский закон и как прилично нашему высокому сану. Бедного Исаака схватили за шиворот и вытолкали вон из прецептории, невзирая на его мольбы и щедрые посулы. Ему ничего не оставалось делать, как возвратиться в дом раввина и постараться через него получить хоть какие-нибудь сведения об участи дочери. До сих пор он страшился за ее честь, теперь он трепетал за ее жизнь. Между тем гроссмейстер приказал позвать к себе прецептора обители Темплстоу. Глава XXXVI Я не мошенник. Все живут притворством. Благодаря притворству нищий жив, А у придворного есть чин и земли. С притворством воинство и духовенство Равно знакомы. Все с ним неразлучны; Ведь в церкви, в лагере и в государстве Добиться ничего нельзя одной Правдивостью. На этом мир стоит. Старинная пьеса Альберт Мальвуазен, настоятель, или, на языке ордена, прецептор, обители Темплстоу, был родным братом уже известного нам Филиппа Мальвуазена. Подобно своему брату, он был в большой дружбе с Брианом де Буагильбером. Среди развратных и безнравственных людей, которых немало числилось в ордене Храма, Альберт из Темплстоу по праву занимал одно из первых мест, но, в отличие от смелого Буагильбера, он умел скрывать свои пороки и честолюбивые замыслы под личиной лицемерного благочестия и пылкого фанатизма, к которому в душе питал презрение. Если бы гроссмейстер не приехал так неожиданно, он не нашел бы в Темплстоу никаких упущений. Но даже и теперь, когда его застали врасплох, Альберт Мальвуазен так подобострастно и с таким сокрушением выслушал упреки своего взыскательного начальника и так усердно принялся водворять аскетическое благочестие в своей обители, где еще накануне царила полная распущенность, что Лука Бомануар возымел теперь гораздо более высокое мнение о нравственности местного прецептора, чем в первые дни по приезде. Но благоприятное мнение гроссмейстера резко изменилось, когда он узнал, что Альберт Мальвуазен принял в стены своей обители пленную еврейку, по всей вероятности находившуюся в любовной связи с одним из братьев ордена. И когда Альберт явился на зов, гроссмейстер встретил его с необычайной суровостью. - В здешней обители ордена рыцарей святого Храма, - строго сказал Бомануар, - находится женщина еврейского племени, привезенная сюда одним из наших братьев во Христе и водворенная здесь с вашего разрешения, сэр прецептор. Альберт Мальвуазен был крайне смущен. Злосчастная Ревекка была помещена в одной из самых отдаленных, потайных частей здания. Были приняты всевозможные меры предосторожности, дабы ее присутствие осталось неизвестным. Во взгляде гроссмейстера прецептор прочел гибель и себе и Буагильберу, в случае если он не сумеет предотвратить надвинувшуюся бурю. - Что же вы молчите? - продолжал гроссмейстер. - Дозволяется ли мне отвечать? - произнес Мальвуазен тоном глубочайшего смирения, хотя, в сущности, своим вопросом хотел только выиграть время, чтобы собраться с мыслями. - Говори, я разрешаю, - сказал гроссмейстер. - Отвечай, знаешь ли ты главу нашего святого устава: De commilitonibus Templi in sancta civitate, qui cum miserrimis mulieribus versantur, propter oblectationem carnis? [39] - Конечно, высокопреподобный отец, - отвечал прецептор. - Как бы я мог достигнуть столь высокой степени в нашем ордене, если бы не знал важнейших статей его устава? - Еще раз спрашиваю тебя, как могло случиться, что ты позволил осквернить священные стены сей обители, допустив, чтобы один из братьев привез сюда любовницу, да еще колдунью? - Колдунью? - повторил Альберт Мальвуазен. - Силы небесные да будут с нами! - Да, да, брат, колдунью, - строго произнес гроссмейстер. - Именно так. Посмеешь ли ты отрицать, что эта Ревекка, дочь подлого ростовщика Исаака из Йорка и ученица гнусной колдуньи Мириам, об этом даже подумать стыдно, в настоящую минуту находится в стенах твоей прецептории? - Благодаря вашей мудрости, преподобный отец, - сказал прецептор, - темная завеса спала с глаз моих. Я никак не мог понять, почему такой доблестный рыцарь, как Бриан де Буагильбер, мог так увлечься прелестями этой женщины. Я принял ее в обитель с той целью, чтобы помешать их дальнейшему сближению, ибо в противном случае наш храбрый и почтенный брат во Христе подвергался опасности впасть в великий грех. - Стало быть, до сих пор между ними не было ничего такого, что было бы нарушением обетов? - спросил гроссмейстер. - Как, под нашим кровом! - с ужасом произнес прецептор, осеняя себя крестным знамением. - Сохрани нас, святая Магдалина и десять тысяч праведных дев! Нет! Если я и погрешил, приняв ее в нашу обитель, то лишь потому, что надеялся искоренить безрассудную привязанность нашего брата к этой еврейке. Его страсть к ней казалась мне до того странной и противоестественной, что я мог приписать ее только припадку умопомешательства, и думал, что легче излечить его состраданием, нежели попреками. Но раз ваша высокочтимая мудрость обнаружила, что эта распутная еврейка занимается колдовством, быть может, этим и объясняется его непонятное и безумное увлечение. - Так и есть! Так и есть! - воскликнул Бомануар. - Вот видишь, брат Конрад, как опасно бывает поддаваться лукавым ухищрениям сатаны. Смотришь на женщину только для того, чтобы усладить свое зрение и полюбоваться тем, что называется ее красотой, а извечный враг, лев рыкающий, и овладевает нами в это время. А какойнибудь талисман или иное волхвование довершает дело, начатое от праздности и по легкомыслию. Весьма возможно, что в настоящем случае брат Бриан заслуживает скорее жалости, чем строгой кары, более нуждается в поддержке, нежели в наказании лозою, и наши увещания и молитвы отвратят его от этого безумия и вернут заблудшего в ряды братии. - Было бы достойно сожаления, - сказал Конрад Монт-Фитчет, - если бы орден потерял одного из лучших воинов именно тогда, когда наша святая община особенно нуждается в помощи своих сынов. Бриан де Буагильбер собственноручно уничтожил до трехсот сарацин. - Кровь этих окаянных псов, - сказал гроссмейстер, - будет угодным и приятным приношением святым и ангелам, которых эти собаки поносили. С благостной помощью святых мы постараемся рассеять чары, в сетях которых запутался наш брат. Он расторгнет узы этой новой Далилы, как древний Самсон разорвал веревки, которыми связали его филистимляне, и опять будет умерщвлять полчища неверных. Что же касается гнусной волшебницы, околдовавшей рыцаря святого Храма, то ее, несомненно, следует предать смертной казни. - Но английские законы... - начал было прецептор, обрадованный тем, что так удачно отвратил гнев гроссмейстера от себя и Буагильбера, но все же опасаясь, как бы Бомануар не зашел слишком далеко. - Английские законы, - прервал его гроссмейстер, - дозволяют и предписывают каждому судье чинить суд и расправу в пределах, на которые простирается его правосудие. Всякий барон имеет право задержать, судить и приговорить к казни колдунью, которая была обнаружена в его владениях. Так неужели же гроссмейстеру ордена храмовников откажут в этом праве в пределах одной из прецепторий его ордена? Нет! Мы будем ее судить и осудим. Колдунья исчезнет с лица земли, и бог простит причиненное ею зло. Приготовьте большой зал для суда над колдуньей. Альберт Мальвуазен поклонился и вышел, но, прежде чем распорядиться приготовить зал для суда, он отправился искать Бриана де Буагильбера, чтобы сообщить ему о вероятном исходе дела. Он застал Бриана в бешенстве от отпора, который он снова только что получил от прекрасной еврейки. - Какое безрассудство! - воскликнул он. - Какая неблагодарность отвергать человека, который среди потоков крови и пламени рисковал собственной жизнью ради ее спасения! Клянусь богом, Мальвуазен, пока я искал ее, вокруг меня валились и трещали горящие потолки и перекладины. Я служил мишенью для сотен стрел; они стучали о мой панцирь, точно град об оконные ставни, но, не заботясь о себе, я прикрывал моим щитом ее. Все это претерпел я ради нее; а теперь эта своенравная девушка меня же упрекает, зачем я не дал ей там погибнуть, и не только не выказывает никакой признательности, но не дает ни малейшей надежды на взаимность. Словно бес, наградивший ее племя упорством, собрал все свои силы и вселился в нее одну. - А по-моему, вы оба одержимы дьяволом, - сказал прецептор. - Сколько раз я вам советовал соблюдать осторожность, если не воздержание! Не я ли вам повторял, что на свете многое множество христианских девиц, которые сочтут грехом для себя отказать такому храброму рыцарю le don cTamoureux merci? [40] Так нет же, вам непременно понадобилось обратить вашу привязанность на эту упрямую и своенравную еврейку! Я начинаю думать, что старый Лука Бомануар прав в своем предположении, что она вас околдовала. - Лука Бомануар! - воскликнул Буагильбер с укоризной. - Так-то ты соблюдаешь предосторожности, Мальвуазен! Как же ты мог допустить, чтобы этот выживший из ума сумасброд узнал о присутствии Ревекки в прецептории? - А что же мне было делать? - сказал прецептор. - Я не пренебрегал ни одной мелочью, чтобы сохранить дело в тайне, но кто-то пронюхал и донес, а кто донес, сам черт или кто другой, про то известно только черту. Но я, как умел, постарался выгородить тебя. Ты не пострадаешь. Лишь бы ты отрекся от Ревекки. Тебя жалеют... считают тебя жертвою волхвования; а она колдунья и должна за это понести кару. - Ну нет, клянусь богом, я этого не допущу! - сказал Буагильбер. - А я клянусь богом, что так должно быть и так будет! - сказал Мальвуазен. - Ни ты, ни кто другой не в силах ее спасти. Лука Бомануар заранее решил, что казнь еврейки послужит очистительной жертвой за все любовные грехи рыцарей Храма. А тебе известно, какова его власть, и он, конечно, воспользуется ею для осуществления столь премудрого и благочестивого намерения. - Наши потомки никогда не поверят, чтобы могло существовать такое бессмысленное изуверство! - воскликнул Буагильбер, в волнении расхаживая взад и вперед по комнате. - Чему они поверят или не поверят, я не знаю, - спокойно сказал Мальвуазен, - но я отлично знаю, что в наше время и духовенство и миряне, по крайности девяносто девять человек на каждую сотню, провозгласят аминь на решение нашего гроссмейстера. - Знаешь, что я придумал? - сказал Буагильбер. - Ты ведь мне друг, Альберт, помоги мне. Устрой так, чтобы она могла бежать. А я увезу ее куда-нибудь подальше, в безопасное и потаенное место. - Не могу, если бы и хотел, - возразил прецептор. - Весь дом полон прислужниками гроссмейстера или его приверженцами. Притом, откровенно говоря, я не хотел бы впутываться в эту историю, даже имея надежду выйти сухим из воды. Я уже довольно рисковал для тебя, и мне вовсе нет охоты заслужить понижение в должности или даже потерять место прецептора из-за прекрасных глаз какой-то еврейки. Послушайся моего совета: брось эту погоню за дикими гусями и направь своего сокола на какую-нибудь другую дичь. Подумай, Буагильбер: твое теперешнее положение, твое будущее - все зависит от того места, какое ты занимаешь в ордене. Если ты заупрямишься и не откажешься от своей страсти к этой Ревекке, помни, что ты тем самым дашь право Бомануару исключить тебя из ордена. Бомануар, конечно, не упустит такого случая. Он ревниво охраняет верховный жезл в своей старческой руке и очень хорошо знает, что ты стремишься получить этот жезл. Он тебя погубит непременно, особенно если ты ему доставишь такой прекрасный предлог, как заступничество за еврейскую колдунью. Лучше уступи ему на этот раз, потому что помешать ты все равно не можешь. Вот когда его жезл перейдет в твои собственные твердые руки, тогда можешь сколько угодно ласкать иудейских девиц или сжигать их на костре - как тебе заблагорассудится. - Мальвуазен, - сказал Буагильбер, - какой же ты хладнокровный... - ...друг, - подсказал прецептор, поспешно прерывая его фразу из опасения, чтобы Буагильбер не сказал чего-нибудь похуже. - Да, я хладнокровный друг, а потому и могу подать тебе разумный совет. Еще раз повторяю, что спасти Ревекку невозможно. Еще раз говорю тебе, что ты и себя погубишь вместе с ней. Иди лучше, покайся гроссмейстеру: припади к его ногам и скажи ему... - Только не к его ногам! Нет, я просто пойду к старому ханже и выскажу... - Ну хорошо, - продолжал Мальвуазен спокойно, - объяви ему, что ты страстно любишь эту пленную еврейку. Чем больше ты будешь распространяться о своей пламенной страсти, тем скорее он поспешит положить ей конец, казнив твою прелестную чародейку. Между тем, сознавшись в нарушении обетов, не жди уж никакой пощады со стороны братии; тогда тебе придется променять то могущество и высокое положение, на которые ты надеешься в будущем, на судьбу наемного воина, участвующего в мелких столкновениях между Фландрией и Бургундией. - Ты говоришь правду, Мальвуазен, - сказал Бриан де Буагильбер после минутного размышления. - Я не дам старому изуверу такого сильного оружия против себя. Ревекка не заслужила того, чтобы из-за нее я жертвовал своей честью и будущим. Я отрекусь от нее. Да, я ее предоставлю на волю судьбы, если только... - Не ставь никаких условий, раз ты уже принял такое разумное решение, - сказал Мальвуазен. - Что такое женщина, как не игрушка, забавляющая нас в часы досуга? Настоящая цель жизни - в удовлетворении честолюбия. Пускай погибают сотни таких хрупких существ, как эта еврейка, лишь бы ты смело двигался вперед на пути к славе и почестям... Ну, а теперь я покину тебя: не следует, чтобы нас видели за дружеской беседой. Пойду распорядиться, чтобы приготовили зал к предстоящему судилищу. - Как! - воскликнул Буагильбер. - Так скоро! - О да, - отвечал прецептор, - суд всегда совершается очень быстро, если судья заранее вынес приговор. Оставшись один, Буагильбер прошептал: - Дорого ты обойдешься мне, Ревекка! Но почему я не в силах покинуть тебя, как советует этот бездушный лицемер? Я сделаю еще одно усилие ради твоего спасения. Но берегись! Если ты опять отвергнешь меня, мое мщение будет так же сильно, как и моя любовь. Буагильбер не может жертвовать своей жизнью и честью, если ему платят за это только попреками и презрением. Прецептор едва успел отдать необходимые приказания, как к нему пришел Конрад Монт-Фитчет и заявил, что гроссмейстер предполагает немедленно судить еврейку по обвинению в колдовстве. - Это обвинение, несомненно, не соответствует действительности, - сказал прецептор. - Мало ли у нас врачей из евреев, и никто не считает их колдунами, хотя они и достигают удивительных успехов в деле исцеления больных. - Гроссмейстер другого мнения, - сказал МонтФитчет. - Вот что, Альберт, я с тобой буду вполне откровенен. Колдунья она или нет, все равно: пусть лучше погибнет какая-то еврейка, чем допустить, чтобы Бриан де Буагильбер погиб для нашего дела или чтобы наш орден был потрясен внутренними раздорами. Ты знаешь, какого он знатного происхождения и как прославился в битвах. Знаешь, с каким почтением относятся к нему многие из братии. Но все это не поможет, если гроссмейстер усмотрит в нем не жертву, а сообщника этой еврейки. Даже если бы она воплощала в себе души всех двенадцати колен своего племени, и то лучше, чтобы она одна пострадала, чем вместе с ней погиб бы и Буагильбер. - Я только сейчас убеждал его отказаться от нее, - сказал Мальвуазен. - Однако имеются ли улики, чтобы осудить эту Ревекку за колдовство? Быть может, гроссмейстер еще изменит свое намерение, когда убедится, что доказательства слишком шатки. - Нужно подкрепить их, Альберт, - возразил Монт-Фитчет. - Нужно найти подтверждения... Понимаешь? - Понимаю, - ответил прецептор. - Я сам готов всеми мерами служить преуспеянию нашего ордена. Но у нас так мало времени! Где же мы найдем подходящих свидетелей? - Мальвуазен, я тебе говорю, что их необходимо найти, - повторил Конрад. - Это послужит на пользу и ордену и тебе самому. Здешняя обитель Темплстоу - небогатая прецептория. Обитель по имени "Божий дом" вдвое богаче. Тебе известно, что я пользуюсь некоторым влиянием на нашего старого владыку. Отыщи людей, нужных для этого дела, и ты будешь прецептором "Божьего дома" в плодородной области Кента. Что ты на это скажешь? - Видишь ли, - сказал Мальвуазен, - в числе слуг, прибывших сюда вместе с Буагильбером, есть два молодца, которых я давно знаю. Они прежде служили у моего брата, Филиппа де Мальвуазена, а от него перешли на службу к барону Фрон де Бефу. Быть может, им известно что-нибудь о колдовстве этой женщины. - Так иди скорее, отыщи их. И слушай, Альберт; если несколько золотых освежат их память, ты денег не жалей. - Они за один цехин готовы будут присягнуть, что у них родная мать - колдунья, - сказал прецептор. - Так поторопись, - сказал Монт-Фитчет, - в полдень надо приступить к делу. С тех пор как наш владыка присудил к сожжению Амета Альфаги, мусульманина, который крестился, а потом опять перешел в ислам, я ни разу еще не видел его таким деятельным. Тяжелый колокол на башне замка пробил полдень, когда Ревекка услышала шаги на потайной лестнице, которая вела к месту ее заключения. Судя по топоту, было ясно, что поднимаются несколько человек, и это обстоятельство обрадов