у туда нельзя. Подождем здесь другого поезда, который повезет нас к Плоешти и дальше. Мы стали ждать. Не спали всю ночь. Я разглядывал пассажиров, слушал их рассказы, глотал густой тяжелый махорочный дым. Отец дремал. Я смотрел в окно, но видел лишь непроглядную тьму да изредка свет газовых фонарей. Мелькали и тени прохожих, но лиц их различить не удавалось. А если лица не видел, то вроде бы не видел и человека. Когда снова рассвело, я перевел взгляд на поля, покрытые тонким слоем снега, и радовался, когда сквозь туманную дымку удавалось разглядеть рассеянные вдали села. Я знал, что мир велик, но теперь он казался мне куда более огромным, чем я предполагал. Прождав еще час на перроне, среди других съежившихся от холода пассажиров, среди солдат, безмолвно застывших на своих сундучках, как на стульях, с выражением терпения и печали на лицах, мы сели в другой поезд, который был и без того переполнен людьми. Мы еле-еле отыскали свободное местечко. Если бы у нас был багаж, как у других, пришлось бы еще тяжелее. А мы ехали совсем налегке, с пустыми руками. В Плоешти мне страшно захотелось отведать пончиков. Парнишка моего возраста ходил по перрону с большим лотком, обмотав лямку вокруг шеи, и кричал: - Пончики, горячие пончики. Пончики! Горячие! С пылу с жару! Пончики... Горячие... Отец угадал мое желание. - Не надо бы разменивать лею. Может статься, что село, где живет твой брат, далеко от станции и нам понадобится телега или сани, чтобы не пришлось топать пешком. - Не трогай лею, тять, я вовсе не люблю пончики. И лея осталась в кошельке. После Плоешти, проехав еще две-три остановки, мы сошли на крохотной станции и оказались на пустынной платформе, открытой всем ветрам, а здесь, возле высоких Праховских гор, ветры дули резкие и холодные. - Погода-то изменилась, Дарие. Тебе не холодно? - Да нет, тятя. - Хорошее, стало быть, пальто мы купили у твоего брата. - Мне в нем тепло. За станцией ждал извозчичий экипаж, старая колымага, в которую были запряжены две костлявые клячи, а рядом, потирая голые руки, дрожал низенький старичок. - Довезешь до Муру? - Довезти можно. Затем и торчу здесь. Пассажиров поджидаю. - А сколько возьмешь? - Одну лею. Мы взобрались в расшатанную колымагу и устроились на козлах, рядом с извозчиком. Колымага долго тащилась по пустынному полю, занесенному синеватым, наполовину растаявшим снегом. Лошади еле передвигали ноги. - К кому едете в Муру? Отец ответил, не скрывая гордости: - К сыну, священнику Георге. - Вы отец ему будете? - Да. Я чувствовал, как отца распирает от гордости. Извозчик взглянул на нашу неказистую одежонку и покачал головой. - Может, и так. - А где живет священник, знаешь? - Еще бы, я ведь и сам из Муру!.. Как раз через дорогу от меня и живет. Ужо порадуетесь... Мы не стали спрашивать, да и он не спешил рассказать, какая такая радость ждала нас в доме моего брата. Село, до которого мы добрались к полудню, было крестьянским, вроде наших сел, где занимались хлебопашеством. Такие же кривые грязные улицы, полусгнившие, повалившиеся заборы, такие же домишки, а попросту - лачуги, окруженные высокими акациями; совсем как у нас. Кое-где позади, на горизонте, виднелись волнообразные горы, а на их склонах - нефтяные вышки. - Вон, где вышки, - там, Дарие, из земли нефть качают. Я удивлялся, что люди, жившие рядом с нефтью, были такие бедные, судя по их лачугам и по тому, как выглядели немногие путники, попадавшиеся нам у шоссе. Заметив мое удивление, старик сказал: - Тут, в наших краях, парень, много чего насмотришься, ежели у нашего священника подольше поживешь. А вот и его дом. Мы остановились возле ворот. Какие там ворота - жалкая дверца, разве чуть пошире! В глубине двора стоял домик с широкой завалинкой и четырьмя деревянными столбами, крытый ржавым железом. Справа и слева от входа - по два окна. Во дворе голо и пустынно. Мы слезли. Отец вытащил свой кошелек и на дне нашарил круглую серебряную лею. - Вот тебе лея. И благодарствую. Старик взял монетку, поднес ее к глазам, повертел и вздрогнул: - Погоди, друг, ты мне никак болгарскую монету дал. - Как это болгарскую? - Да вот сам погляди. Это не наша лея. У меня ее никто не примет. - Как так не наша? - Да так. Это болгарская монета. Погляди на короля. Видишь, какой длинный нос? У нашего нос короче и борода. Носатый - это болгарский король. Правда, тоже из немцев, как и наш, да не наш... И деньги носатого у нас не в ходу. Что мне с ней делать, с болгарской-то леей? А? Тот тебя надул, кто эту лею всучил. Давай другую. - Погоди немного. Лицо отца потемнело. Кому же приятно, не успев приехать к сыну, которого столько лет не видали, начинать с просьбы: "Сыночек, дай лею извозчику заплатить, который нас со станции привез, наша-то последняя лея не годится". Старик спустился с козел. Вероятно, он что-то знал. Достал из мешка рваную тряпку и принялся обтирать лошадей, от которых валил пар. Я вошел в дом. Дверь была распахнута настежь. В сенцах на чурбаках стояло корыто, над которым согнулась женщина, стиравшая какие-то тряпки. - Здесь живет отец Георге? Женщина ответила с вызовом, не подымая глаз от корыта: - Здесь... - Он дома? - Нету его дома. В церкви. На крещенье. - А попадья дома? - Дома. А какое у вас к ней дело? В присутствии женщины, которая даже не соизволила взглянуть в нашу сторону и говорила холодным, надменным тоном, отец тотчас оробел. - Да вот... Священник мне сын... Только тут женщина удостоила нас взглядом. - Как так сын? - Да. Георге мой сын... - Может, и сын... Откуда мне знать? Она снова нагнулась над корытом и принялась с еще большей злобой тереть пятна зеленоватым обмылком. - Небось деньги просить явились? - Приехал повидаться... - Повидаетесь. Прошу в дом к попадье... Мы отворили дверь и вошли в комнату. Женщина с длинными, желтыми пшеничными волосами и с белым как бумага лицом лежала на железной кровати, застланной шерстяным одеялом, держа возле груди младенца, который, кажется, спал. В углу комнаты спал в корытце ребенок постарше. - Добрый день, Мариоара... - Добрый день... Отец стянул с головы кэчулу и мял ее в руках, не зная, что сказать. - Вот, приехали повидать Георге. И на тебя поглядеть. Только теперь женщина с любопытством взглянула отцу в лицо. - Вы мой свекор? - Да. - А это Дарие? - Да! - ответил я, обрадовавшись, что красивая жена моего брата знает о моем существовании. - Садитесь. Усаживайтесь поудобней. Скоро и Георге придет. На том краю деревни женщина родила, ребенок, видно, до завтра не доживет, вот крестная и позвала Георге в церковь, дитя окрестить. - А что, у вас уже второй? Год назад мы получили от брата письмо, где он сообщал, что у него родился сын. - Да, позавчера девочка родилась. Заметив, что мы ищем, где бы присесть, она подобрала ноги и освободила местечко на кровати. - Снимайте ваши пальто. Я стащил пальто. И остался в старой фуфайке, продранной на локтях. Отец так и сидел в своем зипуне, потому что под ним у него не было ничего, кроме рубахи. Пол в комнате был желтый, глиняный. В углу - печь, от которой шло тепло. Стекла запотели, и когда я взглянул в окно, то ничего не увидел. Из сеней доносились плеск воды в корыте и ворчание женщины, согнувшейся пополам, она словно чертыхалась сквозь зубы. А может, мне это только показалось. Женщины часто бормочут себе под нос просто так, как медведи. - Это ко мне мама пришла на днях. Помогает. С двумя детьми, да еще после родов, одной трудно. - А когда уходишь в школу, с кем дома детей оставляешь? - До недавних пор была у меня девушка. Но приехали родители и забрали, нашли место в Плоешти у более состоятельного хозяина. А сама я сейчас в отпуску на три-четыре недели, пока ребенок немножко подрастет. Глаза ее смеялись, а прекрасное лицо излучало ясный свет. Такая молодая! И уже двое детей... Начало неплохое... Заслышав, как кто-то отирает с обуви грязь перед домом, я уже понял - это мой брат. Когда я его видел в прошлый раз, ему было двадцать лет, и он был такой красавец! С тех пор прошло немало времени, но я не забыл его лица. Он вошел и поспешил к нам - обнял и расцеловал. Высокого роста, в длинной изношенной рясе. Этот молодой мужчина носил длинную бороду, в которой прежде времени заблестели серебряные нити. Лицо уже не было светлым, как когда-то, - побледнело, даже чуть пожелтело. Он снял с головы кэчулу, и я заметил, что волосы его тоже кое-где побелели. Сразу было видно, что брат мой хоть и стал священником, но состояния не нажил, и неизвестно как сводил концы с концами, если сводил вообще. - Я хотел кой-что сказать тебе, Георгицэ... Отец вышел с ним на улицу. Брат тотчас вернулся, шепнул что-то жене. Она кивнула, и брат направился к извозчику, ждавшему возле лошадей: - Потерпи уж, завтра-послезавтра заплачу... - После дождичка в четверг... Откуда возьмешь-то, батюшка? Ты ведь, горюшко луковое, гол как сокол... Извозчик говорил громко. Нам все было слышно. Сердце у нас сжалось... Мы гостили два дня, и все это время нам было грустно. Когда брат уходил с отцом из дома - то в примарию, людям показаться, то в село по своим делам, - теща, не смущаясь моим присутствием, все время зудела: - Батька-то не зря к нему приехал. Чтобы тот ему денег дал. За деньгами приехал... - Оставьте уж, мама. Помолчите... - А чего мне молчать, Мариоара? За деньгами и приехал. Ему вынь да положь... Не за милостыней небось... Крестьяне, они все такие... - Прошу вас, мама, оставьте... Замолчите, ведь паренек все слышит... - Потому и говорю, пусть слышит... Пусть слышит... Эй, ты, слышишь аль нет? - Слышу, тетушка. Слышу. Не глухой... - А ты еще и нахал - на самом рубахи нет, а как оголодал - так сразу и к брату... - Я все ему передам, тетушка, не беспокойтесь, все передам, что вы про нас говорите. Да еще и от себя прибавлю... - Дарие! - А что она меня доводит!.. - Ее ведь тоже бедность замучила. Она ведь еще пятерых содержит, все учиться уехали, и все одна, с тех пор как отец умер... Умерший недавно священник Раду, о котором говорит Мариоара, кротко улыбался с фотографии, висевшей в деревянной раме на стенке, возле иконы божьей матери. У него была пышная борода до пояса. - Наверно, у попа Раду борода рыжая была? - Рыжая. Кабы не рыжая, я бы за него и замуж не пошла. Этим меня и завлек. А то бы я лучше за попа Илие вышла, из Урлацы. Тот и до сих пор живет-поживает, похаживает да черную бороду поглаживает. Помирать не торопится, не то что мой Раду-неудачник. - Мама! - А что? Не так? Поп Илие не живет, не похаживает? Живет-похаживает! Черную бороду не носит? Носит! Все так! Я рассмеялся. Бабка тоже улыбнулась. Что бы ни слетало с ее языка, была она вовсе не злая женщина. Бедность мучила ее и раньше, а после смерти Раду и того пуще. Вырастить шестерых, да сколько лет за ученье платить... Тяжкий труд для слабой женщины. Брат рассказывал отцу: - Тяжко. Совсем невмоготу стало, тятя. Как тут проживешь? Сорок лей в месяц. Вот и вся выручка. Да и жена тоже сорок лей зарабатывает. Дети родились один за другим. Да еще и теще помогаем. Село бедное. Иной раз из того малого, что сам имеешь, еще и другим пособлять приходится - то одному, то другому. Люди ведь знают, что ты жалованье получаешь, рясу носишь, жена в приличном платье ходит, вот и думают, что мы народ состоятельный. Я и впрямь состоятельней любого в селе. Вот и идут - то мужик, то баба: дай, батюшка, две леи взаймы. Есть деньги, нет денег - ищешь и даешь. А то и с другой просьбой обращаются: одолжи, батюшка, решето муки. Есть ли, нет ли, а дать надо, все равно не поверит. Дай одному, дай другому. Получаешь одной рукой, отдаешь двумя... - А на вышки народ не ходит работать? Вышки-то рядом. - Кое-кто работает. - И не зарабатывают? - Почти ничего. Вся выручка хозяевам идет. Иногда мне хочется проклясть тот день, когда я решил пойти учиться. Может, если бы не выучился грамоте, не научился бы и думать и был бы счастливей... За столом тесно. Хлеб и щи всем поровну. Ели застенчиво. Словно от самого братнина тела откусывали. - Поехали домой, тятя. - Поехали, Дарие. Только на что? В поезд без билета нельзя... Брат куда-то сбегал и достал нам денег на билеты. С тем же извозчиком отвез на станцию. И простился с нами. Еще раз мы увиделись с ним лишь много, очень много лет спустя. Мы прибыли на Северный вокзал. До отхода поезда оставалось еще больше часу. - Пойдем, Дарие, покажу город. Миновав вокзал, мы двести-триста шагов прошли по Каля Гривицей. Было туманно, сыро, грязно. Люди торопливо бежали по улицам, поеживаясь от холода. Хотя до обеда было еще далеко, в узких темных корчмах с большими запотевшими окнами слышалась музыка... - Здесь люди средь бела дня развлекаются, хоть и не праздник... - Пьянчужки какие-нибудь. Не гляди на них, Дарие. Может, им еще хуже нашего живется. Кучка людей - мужчины, женщины, дети, босые и оборванные, так что сквозь рванье виднелась кожа, - грелись в крытом переходе возле маленькой пузатой печки, от которой валил дым. Какая-то женщина, укутанная в лохмотья, щелкала щипцами и во все горло орала: - Каштаны! Покупайте каштаны! Жареные каштаны! Около нее никто не останавливался... - Пойдем на станцию, тятя. Как бы на поезд не опоздать... И мы пошли на вокзал. Вот какие образы и впечатления сохранились у меня от первой, мимолетной встречи с предместьем Бухареста. Но это был еще не Бухарест... В моем воображении город был удивительно сказочным, полным тайн, которые мне хотелось и предстояло познать... Теперь я снова, очутился в предместье Бухареста. Завтра я войду в город. Войду вместе с победным восходом летнего солнца. А сейчас мне чудился голос, звавший и соблазнявший меня: - Приходи, Дарие... Приходи и взгляни на этот удивительный город... Совсем рядом слышались шаги немецких патрулей. ЗАХАРИЯ СТАНКУ (1902-1974) (биографическая справка) Один из популярнейших современных румынских писателей, прозаик, поэт и публицист, лауреат Государственной премии, З.Станку родился в деревне Салчия (степной район на юге Румынии) в бедной крестьянской семье. Нужда заставила его рано покинуть отчий дом. Он много скитался по родной стране и за рубежом. Лишь в 1933 году он смог получить филологическое образование. Дебютировал в начале 20-х годов как поэт и публицист в газетах и журналах. В первом поэтическом сборнике Станку "Простые поэмы" (1927) органически сочетались лиризм и гражданственность, это характерно и для позднейших его сборников: "Разрыв-трава" (1941), "Дымовые годы" (1944), "Лебединая песня" (1973), "Лунные поэмы" (1974) и др. В конце 30-х - начале 40-х годов Станку редактировал периодические издания "Лумя ромыняска" и "Азь", на страницах которых выступал с разоблачением румынского фашизма, за что был заключен в румынский концлагерь в Тыргу-Жиу. Наблюдения той поры завершили его политическое образование, о чем свидетельствует книга "Лагерные дни" (1945). Славу принес Станку-прозаику социальный роман о деревне "Босой" (1948), ознаменовавший, по оценке критики, начало новой, послевоенной румынской литературы. Роман переведен на многие иностранные языки. Позднее писатель публикует ряд романов, среди них: эпопея "Горькие корни" (1956 - 1959), "Безумный лес" (1963), "Как я любил тебя" (1968), "Ветер и дождь" (1969) и др., в которых рисует широкую картину жизни румынского общества первой половины нашего века. Будучи первым переводчиком Есенина на румынский язык, Станку на протяжении 40 лет не переставал интересоваться его поэзией и пропагандировать ее у себя на родине. Станку всегда принимал активное участие в общественно-политической жизни своей страны, был членом ЦК РКП, депутатом Великого национального собрания. С 1966 по 1974 год он бессменно возглавлял Союз писателей Румынии.