то - губернаторский любимчик,- сказал миллионер Кузнецов, наклоняясь к капитану,- съесть хочет девчонку... Слетаются, как воронье... В самом деле, Молчанов, откинувшись в кресле, впился взором в Нелли. "Молчанов ухаживает за ней? - подумал Невельской.- Дети несчастных стариков! Нелли, Трубецкие - и тут же все чиновники". Капитану казалось сейчас, что и Катя ребенок, что она этим детям ближе, чем ему. Сестра, кажется, повзрослей, а она - дитя. Он видел, что здесь собрались и веселились почти дети. Ему стало неловко. "Неужели и я стар? Неужели для меня может существовать только деятельность, открытия, общество таких же, как я... Может быть..." А Екатерина Ивановна ему весело улыбнулась, потом сделала комически серьезное лицо, потом стала по-настоящему серьезной и, наконец, запела... "Она, ангел, ангел! - думал он.- Все в ней прелестно!" К уху капитана опять наклонился Кузнецов: - Хороша девица! А вот сестра у нее - с характерцем. Вот уж кому-то кислица снится... - Что вы, Евфимий Андреевич, мешаете слушать,- ответил ему капитан с досадой. Тот махнул рукой. - А как с Геннадием Ивановичем они поют! - заметила Варвара Григорьевна.- Геннадий Иванович исполняет дуэт с Катей, а Саша аккомпанирует, и такая прелесть получается! Все стали просить Невельского спеть. Ему не хотелось. Саша заиграла, Екатерина Ивановна опять подошла к роялю и взглянула на капитана, но тот не трогался с места, пока не настала пора вступать. Когда, душа, просилась ты Погибнуть иль любить...- вдруг подымаясь и как бы пылко беседуя с Катей, запел он. Голос у него приятный, мягкий. Никому сейчас не пришло бы в голову, что эта глотка орала в трубу и от ее звуков, как одурелые, метались матросы. Глаза Екатерины Ивановны засияли, потом она взглянула на него пристально и глубоко, но сразу же перекинула взор на 235 ноты, но тут же, опять обернувшись к нему, быстро вошла в роль. Оба сильных голоса сплелись... Зачем вы начертались так.На памяти моей, Единой молодости знак, Вы - песни прежних дней... - Да вы, господа, прекрасная пара! - шутливо сказал Сергей Петрович, когда раздались дружные хлопки.- Вам так и следует петь вместе! - Где это они успели так спеться? - спросил Молчанов у Струве. - У вас голоса прекрасно подходят друг к другу,- сказал старый чиновник-сибиряк с моржовыми усами, которому все эти вечера и нежное пение очень нравились. Все стали просить Екатерину Ивановну спеть что-нибудь русское. Катя взяла несколько сильных аккордов. Моего ль я знаю друга...- начала она на низких нотах, широко, и чуть повела рукой. Потом Нелли пела романсы, потом вместе с Катей - дуэт. Успех Нелли был самым шумным. Гости уехали. Муж и жена прошли в маленькую дверь. Черные глаза Марии Николаевны выразили ужас. - Я жду гибели, гибели! - прошептала она. - Успокойся, мой друг! - сказал старик по-французски, но руки его затряслись. Разговор происходил в одной из тех комнаток-закоулков, которые расположены были сбоку от прихожей. - Успокойся, Невельской выложил мне все секреты с ведома Николая Николаевича. Конечно, она действительно больна, возьми себя в руки. Меня тревожит твое состояние... - Меня мучает их будущее! - Рано, рано! Зачем? Она ребенок! - Она ничего не будет знать еще год или два, но пусть будет так. Если Молчанов попросит ее руки - я не откажу. Большие глаза князя округлились и выразили гнев. - О боже! - прошептал старик. - Я не хочу гибели! Пойми! Мария Николаевна резко повернулась и вышла. Мысли 236 о том, что ждет детей, приводили ее в отчаяние. Все эти веселые вечера, сам этот богатый дом, угощения, балы - только для того, чтобы люди покровительствовали ее детям, чтобы ввести их в то общество, к которому они принадлежат по рождению. Она знает - они умны, способны, могут быть полезными людьми. Воспитание, преданность народу... Но теперь, когда раскрыт заговор петрашевцев и вся Россия в ужасе, сердце Марии Николаевны трепещет. Малейшего колебания Николаи Николаевича достаточно, чтобы погубить детей, закрыть им пути. Иногда ей кажется, что детей отнимут, погубят, что у них нет будущего. В юности она не страшилась своего горя, но грядущее горе детей приводило ее в ужас. Она знала, каков злодей Николай, как он мстителен, он не упустит случая... Злодей попробует издеваться над детьми, заглушит в них все, все... Глава 30 ВАСИЛИЙ СТЕПАНОВИЧ Василий Степанович Завойко, еще осенью проводивший генерал-губернатора по новой аянской дороге и возвратившийся из Якутска к себе в Аян, был сильно озабочен. Первое, что решил он,- нельзя позволить подорвать того, что сделано. "Я еду на Камчатку и готов трудиться па пользу отечества. Первые действия на Амуре начаты мной по повелению Компании. Все, что здесь начато, Компания может довести до конца. А тут вдруг этот Невельской!" Завойко объявил жене, что не желает мириться с происками и подкопами, которые подводит под него Невельской. - Что же ты хочешь сделать? - спросила Юлия Егоровна.- Где твои доводы? - Да уж доводов-то у меня много, я только не знаю, с которого начать, чтобы доказать всю мою правоту. Хотя бы то, что он без инструкции открытие сделал. И тут нет никакой подлости с моей стороны, что я так верю в инструкцию и прибегаю к букве закона, потому что как раз он хочет присвоить то, что сделано другим. Обо всем этом я напишу в Петербург Гилюле, 237 0 уж он доведет до дядюшки. А дядюшке напишу, что сам я признаю открытие, как мне велено генерал-губернатором. Вот и пусть тогда дорогой дядя схватится за волосы, он снаряжал экспедицию Гаврилова, за которую мы с ним награждены! Боже мой, боже мой, за все отвечать Завойко как маленькому человеку, который прожил все свои лучшие годы в Аяне и только желал добра другим и не щадил себя и своих детей. В его словах была доля яда, и Юлия Егоровна отлично понимала, в чей огород он кидает камни. Муж сетовал на свою родню. Он всегда был безукоризненным исполнителем всего, что требовал дядюшка, верным и надежным его глазом на побережье океана. - Конечно, Юличка,- говорил он,- как же Фердинанд Петрович мог не знать, что с Амуром, когда вон и Муравьев говорит, что еще в сорок пятом году Крузенштерн будто бы перед смертью уверял, что Амур должен быть доступен, и будто бы уже тогда Невельской заявил, что он, как лучший ученик в корпусе у Ивана Федоровича, непременно исправит ошибки своего учителя. У Завойко мелькала мысль, что родня его по жене - люди тонкие, образованные, ученые, которые, как он до сих пор полагал, все знали и все могли и которым он верил и служил верой и правдой, и хотел, чтобы дети его, оставаясь русскими, во всем главном на них походили,- и вот оказывается, что эти-то родственники, а во главе их сам великий Фердинанд Петрович, на этот раз его подвели. "Родственники меня подвели",- думал он, с досадой глядя на своих детей. Смутно педезревал он, не погубил ли свои способности, живя для родни и надеясь на нее. Василий Степанович представлял себе, что Врангель, конечно, не очень обрадуется. Но все же для Фердинанда Петровича неприятность не такова, как для Завойко. "Меня тут корить начнут: мол, Завойко виноват, Завойко должен быть за все в ответе". И он готов был обрушиться со всей своей силой и горячностью на первого виновника, на того, кто тронул все эти дела... - Так напрасно они думают, что Завойко зря старался! Завойко будет прежде всего сам себе голова и не будет рассчитывать больше на других! Ох, Юлинька! Завойко будет адмиралом на царской службе, а не на компанейской, и детей своих прокормит, хотя теперь всю жизнь придется бояться красного воротника! 238 В душе он проклинал сейчас своих родственников. Он свое дело делал честно, улавливал, что нужно им открывать и что не нужно. А они, оказывается, сплоховали и не смогли всего предвидеть. Правда, Гилюля в прошлом году писал, что Невельской идет на исследования и что надо поэтому поспешить с отправкой Орлова в лиман, договориться с гиляками, чтобы торговать там, и завести с ними приятельство, да спросить у них место для постройки редута. Ясно было, что до постройки редута далеко, но Гилюля спешил и писал это с ведома Фердинанда Петровича. А тут в Петербурге создали Амурский комитет и подняли шум, и Фердинанд Петрович, видимо, поделать ничего не мог, когда Муравьев возбудил всех своих покровителей - князя Меншикова и графа Перовского, а дядя как раз терпеть не может Министерства внутренних дел. Завойко все исполнил по письму Гилюли, отправил Орлова в лиман с двумя тунгусами, как было велено. А что до экспедиции, так он был твердо убежден, что Невельской наткнется на мели и повернет обратно. - Ну кто же знал, что так все обернется! Да, дядюшка Фердинанд Петрович сильно подвел меня. Не знаю, кой черт его дернул показывать карты этому Невельскому. Вот надо теперь намекнуть на это в письме, пусть-ка дядюшка поймет, что он сам себя зарезал, допустив такую опрометчивость. Когда начиналась брань по адресу родственников-немцев, Юлия Егоровна не очень расстраивалась. Она со стороны матери была русская и считала себя русской, но сейчас, хотя и боготворила своих родственников, питала к ним неприязнь за своего мужа. Но все это не так уж важно, дело было сейчас в другом. Муж должен как-то действовать. Она знала, что в служебных делах он очень изворотлив и не было случая, чтоб не взял своего. Она хотела видеть в нем фигуру не меньшую, чем дядя, который тоже начинал с путешествий по ледяным пустыням и по восточным морям, но который свое сделал в жизни и теперь смел ошибаться. Но ошибаться Василию Степановичу... Ото ужасно! Он жил тут не как ученый, не как открыватель. Оказывается, в нем не было того таланта, который она когда-то предполагала. Он, с такой героической внешностью, энергичный, огромный, сильный и сейчас еще красивый, и вот оказалось, что не мог найти своего подхода в важном деле, надеялся на других. Ей было очень обидно, и злость бушевала в ее душе. - Какие могут быть у Невельского открытия? - не мог успокоиться Василий Степанович.- Он просто хочет все подо- 239 рвать. Все они давно подкапываются под Компанию. Да и открытия его, Юличка, если рассуждать серьезно, ей-же-богу, ложны и сомнительны! Но по твердому ее взгляду он видел, что она не верит этим доводам. Василий Степанович клялся, что на Камчатке возьмет свое, там будет независимым хозяином и перестанет чувствовать над собой опеку... "Но как он выйдет из положения сейчас? - думала она.- Он должен настоять на своем, доказать, что далеко не ошибся, исправить все вовремя. И как он поступит с Невельским?" В этих служебных делах она терялась и не могла подсказать ему ничего, да и просто не хотела, рассудив, что он сам виноват и пусть сам найдет, что делать... - Юличка, ну посоветуй! - Ты же сам себе хочешь быть головой, так зачем же советы? Чтоб потом опять валить все на меня? Или опять на родственников? - Так я уж знаю! Знаю, что мне делать! - свирепо сказал Завойко. Он уже отправил рапорт Гилюле, где писал, что экспедиция Орлова все исполнила превосходно, что с гиляками договорились; главное, они согласны, чтобы русские построили редут на их побережье, на полуострове Коль, выходящем в Охотское море. Он написал коротко и о Невельском, об его открытиях, то самое, что не понравится дяде. Ведь для Фердинанда Петровича дело осложнялось еще и тем, что он в свое время приказал отправить экспедицию Гаврилова, которая доказала, что Амур недоступен. Спустя несколько дней Василий Степанович написал еще одно письмо в Петербург, все к тому же Гилюле, брату Юлии, любимому племяннику Фердинанда Петровича, пли, как звали его чужие, Василию Егоровичу Врангелю, который сейчас вершил все дела в правлении Компании. Дядюшка на лето уехал к себе в поместье в Эстляндию и дел знать не хочет, рассорился в Петербурге. Завойко написал кратко, помянул, что вечно благодарен дядюшке и вечно будет молить бога за его благодеяния, но что сам решил уходить из Компании и подтверждает то, что писал прежде. Дальше следовало кратко об открытиях Невельского. - Вот теперь слушай внимательно, Юличка,- сказал он, читая жене письмо. 240 А дальше было написано, что Невельской держится гордо, пошел к Амуру без инструкции, хотя и не имел права, но тут похвалялся, что открытия Компании ничтожны и будто ничтожно значение экспедиции Орлова... Напрасно дядюшка, как тут выяснилось, дозволил познакомиться Невельскому с картой Гаврилова, так как эту самую карту он и привез, лишь с другими цифрами промеров и самыми небольшими изменениями. Дальше Завойко писал, что трудно сказать, верно ли, что Невельской сделал исследования и как правильно он там все произвел, что действия Компании нужно продолжить, и полагает, что экспедицию Орлова надо опять послать весной к гилякам и все это дело взять на себя Компании, как она уже давно начала это и может довести до конца. Тут он пояснил жене, что Компания могла бы обосноваться с факторией у гиляков, что они продадут нам землю. И тут же прочитал второе письмо, к дяде, написанное кратко, что Невельской вернулся с устья и что вход в Амур хорош, а вся остальная часть письма была заполнена рассуждениями о том, как относится Завойко к предложению Муравьева стать камчатским губернатором. - А уж больше я ему ничего писать не буду, остальное допишешь ты. Юлия Егоровна сделала много замечаний по письму к Ги-люле. Резкости были сглажены, обвинения смягчены. Она знала, что брат и так все поймет и примет меры. Она переписала письмо мужа своей рукой. Он написал только первую фразу вначале, что сам писать не может, потому что нездоров, и поэтому под его диктовку пишет Юлинька... Море шумело и било льдины. Тяжелый вал битого льда то вздымался под берегом, то опускался. Стояло самое плохое время для Аянского порта. Ветер дул с юга прямо в бухту. Этот ветер напоминал о неприятных разговорах с Невельским, который утверждал, что при южных ветрах Аян открыт. Если бы не этот ветер, дующий в ноябре и декабре ежегодно п разводящий такое волнение, то бухта Аяна была бы первоклассным портом, п она такая именно и есть, но только .не надо оставлять суда на зимовку и осенью не производить тут разгрузки и погрузки. Из-за этого ветра Невельской и другие ему подобные личности, конечно, еще будут придираться к Завойко. На зиму было заготовлено коровье и оленье мясо, бочки соленого и свежемороженого сала, мешки пельменей, связки колбасы, окорока, много картофеля и соленой черемши. Юлия Егоровна целыми днями занималась с детьми по-немецки, по-французски и по-русски. В компанейских амбарах все было в порядке, пушнина из Аляски отправлена вовремя, а та, что ждала зимнего пути, приготовлена в тюках. Муж и жена трудились не покладая рук, и все это видели. Казалось бы, их семейное счастье могло быть полным. А у Завойко дела одно другого неприятнее. У него мысли - как весной перевозиться на Камчатку, но и тут беда, вернее, огорчение. Указа о назначении нет! Посулы губернатора были, на посулы он щедр, а чина все еще нет. "Все еще я не адмирал и не генерал, хотя вот-вот уйду из Компании". Тут, в Аяне, ветер и ледяной шторм, а у Завойко все готово к зиме и подсчитано, сколько каждый служащий съест за зиму продовольствия и выпьет вина. Завойко обо всех подумал, даже о тунгусах, живущих вокруг. А там, в Петербурге и в Иркутске, люди задавали балы, жили в свое удовольствие, шумели и хвастались, будто бы решали великие дела, которые он тут делает незаметно, и, конечно, хлопотали себе за это чины и ордена. "А Василий Степанович Завойко,- думал о себе хозяин Аяна,- должен и кулаком и горбом делать черное дело. И вот оно, море, шумит и не шутит, и надо успеть все и всегда сделать. Завойко успевает. Его чернят и хотят отнять у него и у его детей то, что принадлежит ему. Ну вот, пусть Гилюля поймет, что дядюшка должен нести за все это ответственность. Невельского за его дерзости давно надо поставить на свое место. Компания пусть проверит, верно ли он там мерил или наврал". Письмо было уже далеко,- верно, подъезжало к Петербургу, когда море встало. Теперь вокруг ледяное безмолвие. Лишь изредка, в очень сильный ветер, слышен далекий гул и шум. Это море грохочет у края льдов. Дети бегают на сопку и говорят, что видно, как водяные горы вздымаются далеко-далеко за огромным полем льда. Там сейчас бушует шторм! Но до Аяна шум почти не доносится. Только чуть слышно... Завойко сидит в эти дни у себя на мезонине и размышляет, что еще надо написать. Письмо к дяде пошло со своим человеком - попутчиком, родственником Врангелей, который служил несколько лет на Прибыловых островах и нынче осенью возвращался в Петербург. Он и письма передаст, и еще кое-что расскажет. Жаль 242 что дядя не в Питере, а у себя в Эстляндии. Но Гилюля - золотая голова, с полуслова поймет все, что надо. Вот тогда уж Невельской узнает, как отнимать у других славу и как подкапываться! Что Завойко трудится, как крот, занимается делом, то это сразу понял даже Николай Николаевич и это видят все. Завойко стоит тут и честно служит. И если нападет враг и придется сражаться, то на первой позиции будет Завойко, который охраняет весь рубеж государства и который привел в повиновение даже американских китобоев... В Петербурге стояла трескучая зима, и стены больших трех-и четырехэтажных зданий побелели от инея, так что ребятишки в подъездах выцарапывали на стенах разные рисунки - лошадей и собак. Российско-Американская компания, зеленое трехэтажное здание которой стоит у Синего моста двумя подъездами на Мойку, по значению своему приравнивалась к самым высшим правительственным учреждениям. Давно прошло то время, когда пайщиками были ее создатели - сибирские купцы. Правление Компании переведено из Иркутска в Петербург, и все доходы от котиковых промыслов, от охоты на зверей в океане, на Аляске, на Курилах и на всем Охотском побережье идут в Петербург. Высочайшие особы были пайщиками Компании, богатейшие лица в империи, первые министры, любимцы государя, старые адмиралы, почтенные лица, вдовы самого высокого положения. Гилюля это всегда помнил и поэтому для правления Компании заводил всегда все самое лучшее. Гилюля любил хороших рысаков и следил, чтобы компанейские славились в Петербурге и не уступали бы никому, кроме царских и великокняжеских. Он любил мчаться на рысаке, который вот этак артистически выбрасывает свои сухие ноги и звонко цокает на морозе коваными копытами. Но ему нравилась не сама езда, а сознание своего положения в обществе. Гилюля, снимая бобровую шапку, раскланивается, то поспешая сам сделать это первый, вовремя, с достойным видом, то отвечая вежливо, то небрежно. Он любил, чтобы полсть, цвет саней, костюм на кучере, упряжь - все было подобрано как следует. Он любил порядок во всех делах Компании, в больших и малых, великолепно поставил отчетность, любил, чтобы полы были натерты и в Компании и дома, брюки модны и выутюжены, чтобы к сестре его, страдавшей тяжелым гастритом, приезжал бы врач-педант, который все отлично определяет, требует точно держаться наставлений и не обращает никакого внимания на жалобы и предположения самой больной, чтобы брат его, гимназист, писал ему еженедельно отчет по всей форме о своих классных делах, и полагал, что этим приучает его к порядку и готовит к будущей карьере. Гилюля читал английские и немецкие газеты, всегда следил внимательно за деятельностью Ост-Индской и Гудзонбай-ской компаний. Он хранил во всем честь Компании и был уверен, что лучше его никто не знает их, конечно, кроме дядюшки. У здания Компании рысак встал как вкопанный. - Пожалуйте, пожалуйте, Василий Егорович,- встретил его краснолицый швейцар. Коренастые люди в ливреях засуетились, раздевая и очищая его от снежной пыли. Гилюля высок, у него редковатые волосы, плоские, жесткие светлые бакенбарды, широкое желтовато-бледное лицо, серые глаза, длинные руки. Он опрятен, одет свободно, удобно и богато, в лучшее английское сукно. За последние дни у него немало хлопот... Еще не получив частного письма Завойко, а пмея лишь официальные известия от него, молодой Врангель прекрасно понял, что это скандал. Компания не смела оставить так дела. Ее престиж был превыше всего. В это время приехал в Петербург Михаил Корсаков - адъютант и любимец Николая Муравьева. Явился в правление, расхвастался, расхвалил Невельского и держался как-то уж очень независимо. Вообще Гилюля не очень любил тех, кто считал себя чистокровными русскими. Сам он, хотя и русский по матери, ко всему русскому относился с большим недоверием. Он водил компанию с молодыми немцами из баронских семей, и лучшим его другом был Мишель Рейтерн, который называл русских русопятами и русоперами, с чем Гилюля был вполне согласен. Настоящими русскими патриотами, действительными знатоками дела Гилюля считал лишь немецких выучеников, относившихся ко всему немецкому с благоговением. Ему всегда казалось, что к нему, к барону, вот такие русские, как этот Корсаков, как-то нехорошо относятся, дерзки и надменны, кажется, из зависти, недовольны, что на таком месте сидит барон Врангель, а не какой-нибудь татарский или боярский потомок - Мордин или Рылеев. Корсаков ему не понравился, но он, конечно, не подал вида. А известия были весьма неприятны. И посоветоваться, 244 как тут быть, не с кем. Дядя, который все может и все знает, в Эстляндии. Как подступиться к нему? Гилюля понимал, что надо дать понять дяде, что его же репутация в опасности. Гилюля очень любил колонии и все компанейские дела, хотя на восток не ездил далее, чем за пятьсот верст от Петербурга, когда служил в департаменте корабельных лесов в Морском министерстве и писал книгу о государственных лесах. Он никогда не видал Аляски, Камчатки и Тихого океана. Но радость его велика была всякий раз, когда оттуда приходила какая-нибудь новая карта, получался рисунок или приезжал алеут, не говоря уже о служащих Компании или о караванах с колониальными товарами. Гилюля с юности приучен восторгаться подвигами дяди, совершенными в колониях, и жить его интересами. К тому же управление колониями - дело оригинальное, модное. Правда, не все это понимают. Ведь в России этим очень мало интересуются, нет настоящего колониального духа, как у европейцев, хотя все сочувствуют делам славной Компании, которая владеет частью Америки. Кто еще в Петербурге может этим похвастаться? Гилюля привык считать себя и Компанию единым целым. Он и в самом деле хорошо знал постановку дел в правлении Компании и живо сообразил, что открытие устьев Амура не только удар но престижу Компании: в будущем это повод для посягательств на привилегии Компании, на ее монополию. Могут заявить, что она не оправдала своего права заниматься там открытиями и исследованиями и эксплуатировать природные богатства, если одно из важнейших открытий сделано личностью из другого ведомства, и все это после неудач, которые постигли в этом же деле компанейских служащих. "И ведь дядюшка Фердинанд Петрович получил высочайшую благодарность за эту экспедицию! Что же, этот Невель-ской воображает, что высочайшая благодарность была напрасна?" Он глубоко был оскорблен и за дядюшку и за всю Компанию: в правлении он привык вершить все дела вместе с Политковским, который отлично понимал, что Василий Егорович ставленник дяди, и без его согласия ничего не делал. Гилюля привык, что все происходящее на Тихом океане делается с ведома правления, распоряжаются в Аяне - Завойко, на Аляске - Тебеньков и Розенберг и обо всем докладывают сюда, в Петербург. Гилюля привык считать весь Тихий 245 океан как бы собственностью дядюшки и вообще Врангелей, так как два места из пяти в правлении Компании принадлежат им, а Политковский никогда с дядей не спорит. Куприянов, правда, всегда в оппозиции, но его удалось изолировать. Он нервничает и выглядит смешным, хотя, конечно, служил там, плавал на Тихом океане, Куприянов - адмирал. Кто-то говорил Гилюле, что Невельской приходится ему родственником. Гилюля не желал никому уступать ни на йоту. Завойко, конечно, не понимал, какой шум теперь подымут тут, в Петербурге, враги Компании, как накинутся на ее привилегии... Муравьеву нужен Амур, он тут все твердил об этом. Гилюля признавал, что Муравьев человек дела, тем более что государь любит его. Уж это зло непоправимое, когда государь любит того, кого можно бы и не любить. Людям, подобным Муравьеву, любовь государя и покровительство вельмож заменяют, по мнению Гилюли, энергию и деловые качества. По протекции им все дается. Но Муравьев осторожен, он не навредит Компании, и уж тут с ним приходится считаться. Догадки, предположения и планы возникали в голове Гилюли, но он отвергал их, не находя выхода. День ото дня он приходил к мысли, что тут надо поднять дядюшку. Но как написать ему об этом? Очень опасно! По нынешним временам, когда перечитывается вся корреспонденция, письмо можно послать только с нарочным. Дядя сам поймет, какой козырь в руки получают его смертельный враг - начальник Главного морского штаба князь Меншиков, который ненавидит в последнее время Компанию, и еще больший враг - министр внутренних дел Перовский. В морском ведомстве косятся на Компанию. А московские либералы хотели бы сами пробраться в колонии, портов там настроить, навезти туда лабазников, алтынников откуда-нибудь из Нижнего или из Иркутска... Вот в эту-то пору и получил Гилюля частное письмо из Аяна от сестры и зятя. А вскоре пришло известие от дяди. Он сообщал кратко, что Завойко написал об уходе из Компании. Сам дядюшка собирался в Петербург. "Ну, теперь гром грянет над их головами!" - торжествующе думал Гилюля, обкусывая гусиное перо. Кое-что уж было сделано. В Министерстве иностранных дел Сенявин - начальник азиатского госдепартамента - ужаснулся, узнавши, что судно ходило в Амур без инструкции. 246 В Военном министерстве отозвались весьма неодобрительно о действиях Муравьева. Сенявин сказал Гилюле, что граф Карл Васильевич Нессельроде сам будет докладывать обо всем царю. Вскоре Гилюля узнал, что доклад состоялся... Глава 31 ОБИДЫ НЕ ПРОЩАЮТСЯ Жизнь русскую, не установившуюся, задержанную и искаженную, вообще трудно понимать без особенного сочувствия... А. Герцен. Загремела щеколда, и огромная фигура Волконского с тяжелой сутулой спиной спустилась во двор, где снег, как видно, тщательно отгребали с той стороны, куда калитка открывалась. Сергей Григорьевич повел Невельского по тропе, протоптанной в снегу, к дверям маленького двухэтажного бревенчатого дома, нижний этаж которого был полуподвальным. Ставни в обоих этажах белы; крыша на доме высокая и горбатая. Спустились по лесенке в полуподвал, открыли дверь, обитую кошмой, и вошли в просторную светлую кухню, с низкими окнами на солнце и с русской печью. На полу, у окна, на низеньком табурете сидел старик. У него в руках ичиг, а рядом на столике вар, суровые нитки, иглы, шило, куски кожи. - Здравствуй, Михаил Васильевич,- снявши треух, поклонился ему Волконский. - Здорово, здорово, паря, Сергей Григорьевич! - тонким голосом отозвался старик, подымаясь с табуретки.- Давненько не заходили, милости просим, к нам-то надо было бы уж давно, давно, да все чего-то вас нету. Все думаю, че же это Сергей-то Григорьич-то глаз не кажет, дружка-то своего поджидал, поджидал. - Знакомься, Михаил Васильевич,- капитан Геннадий Иванович Невельской. - Пожалуйте, пожалуйте в зальцу,- выкинул обе руки старик в сторону по направлению к лестнице наверх.- Я, ви- 247 дишь, тут сижу, ичиги шью, светло, хоть цельный день обутки шить можно; видишь, я избу-то ловко-ловко поставил, все солнце на кухне... Анна! - крикнул старик, подбегая к крутой узкой лестнице и подымая голову наверх. Со второго этажа отозвался женский голос. - Поди-ка, поди-ка сюда, посмотри-ка, кто зашел-то. Уж не обессудьте нас, Геннадий Иванович, пожалуйте! - Нет, что же, помилуйте!.. - Нет уж, в зальцу, в зальцу пожалуйте,- упрямо приговаривал Пляскин, видно желая поскорее выпроводить гостей из кухни...- Анна... Ах ты, тварь, зараза,- рассердился старик, наткнувшись на черную лохматую собаку, лежавшую у ножки стола, положив морду на лапы, и наблюдавшую за людьми.- Поди-ка ты, тварюга, на улицу... Пляскин приоткрыл дверь. Собака нехотя вышла, словно испытывая неловкость за хозяина, что он так всполошился и всю вину сваливает на нее, разумную собаку, которая просто хотела послушать, что тут будут говорить, и посмотреть на нового человека. А старик из угодливости гони г ее вон. Собака подчинилась. Дверь захлопнулась. Хозяин вслед за гостями поднялся наверх. Второй этаж разделен беленой перегородкой с занавесками на двери. Пол выкрашен, на окнах горшки с цветами, в углу свернута трубой какая-то кошма, на ней полушубок и в самом углу ружье. - Маркешкино-то барахло убери отсюда,- велел жене Пляскин.- К нам сродственник приехал с китайской границы, гостит, ночует тут. Видишь, как спали, так еще не убрались, вое некогда. Солнце в обед, а мы со старухой все крутимся да толчемся вокруг себя... Пляскин и Волконский разговорились про разные здешние дела, про базар, про охоту и лошадей. Михаил Васильевич был предупрежден, что к нему зайдет капитан, но не знал, по какому делу. Старики, оба седые и рослые, оба с длинными волосами, в простых рубахах, сидели напротив друг друга. У Волконского брови густые, черные и крупный нос, властный, пристальный взор, густой голос. У Пляскина лицо скуластое, плоское, широкое, как у монгола. Усы жесткие, темно-русые, с густой проседью; борода растет плохо, он ее бреет, шея желтая, в морщинах. Он плечист, но суше Волконского. 248 Сергей Григорьевич сказал, что Невельской пойдет на Амур, на корабле, зайдет с моря, ищет людей, побывавших на этой реке, хочет поговорить. Пляскин, как и все иркутяне, уже кое-чего слыхал про эти дела, однако сам побаивался беседовать с капитаном по многим причинам. - Вот Маркешка-то бы рассказал, так ладно было бы! - воскликнул Пляскин.- Он поди бывал на Амуре-то? - обратился Пляскин к жене, вносившей блюдо с картофельными шаньгами и пирог с толченой черемухой. - Да бывал ли, нет ли, уж как сказать,- уклончиво отозвалась Анна Алексеевна, моложавая черноглазая женщина с круглым лицом, скулы которого были сглажены ее полнотой.- Да, однако, уж и как сказать, не знаю. Тамо-ка они где-то близко живут. Амур-то у ног течет, так как не бывал. - Ах, Анна Алексеевна,- воскликнул Волконский,- какие же вы дипломаты с Михаил Васильевичем! Да разве ты сам не бывал? - обратился он к хозяину. - Да уж не знаю, бывал ли, нет, уж че-то позабыл. - Сам мне рассказывал, что смолоду с артелью ходил из Нерчинска на Амур,- обратился Волконский к капитану,- и еще говорил, что там трава огромная, выше человеческого роста... Как ты не помнишь? - пробубнил Волконский недовольно. - Вот память-то стариковская,- прищурился хозяин хитро, но весело, так что оставалась надежда, что, быть может, вспомнит. - Какой тут подвиг - на Амур-то ходить! Река и река! - сказала Анна Алексеевна.- Наш-то тятя так все сказывал, что, мол, Шилка да Аргунь, они сделали Амур... Подвига-то нет! Ей-богу,- улыбаясь, покачала она головой.- Только шибко взыскивают за это. Так нынче поди никто и не ходит. Маркешка-то сказывал, полиция в нашу станицу приехала, будто хотели даже запретить на китайской стороне сено косить. Уж это че такое? - Она, видишь, родом-то с Аргуни, откуда все походы-то начинались. Тоже поди знает, какие там неведомые страны! Девкой-то поди с отцом лапы сбила, огребаясь. Бечевой-то таскала лодки отцу. Она ведь дальняя, я ее брал, когда сам там скитался. - Нет уж, ты изволь, выкладывай все, а мы тебя не под- 249 ведем. Я помню, ты мне много рассказывал. Про какого-то знакомого, которого везли в клетке на верблюде из Китая. - Так вот самый Маркешка и есть! - показывая на неубранную кошму, воскликнул Пляскин.- Спроси-ка его, так он расскажет. А я уже не помню. Да и где бывал, уж не знаю, названия все позабыл. - До Каменки, говорил, не могли дойти,- снова, обращаясь к капитану, как бы между прочим обронил Волконский и хитро прищурил один глаз. Хозяин вспыхнул. - Пошто до Каменки не дошли? Нет, потом-то мы и до Каменки, и до Богдойки, и до Шилензы были, на Сухую Падь шли, чуть не до Улус-Модона... Пошто не могли до Каменки дойти? - с обидой сказал старик. - Да ведь сам же ты сказывал, что боязно было, там стражники ходят. - Нет, нет, Сергей Григорьевич! Ты чего-то хватил! Стражников там не бывало! Это летом мы встречали, они на лодках идут, их орочены берегом тащут, найон едет, жирный, как максун. - Что такое максун? - спросил Невельской. - Паря, как не знаешь! Для Сибири выхода ищешь, чтобы к морю дорога была, а сибирской рыбы не знаешь. Чем торговать-то будем? - Разве максуном? - спросил Волконский. - Конечно, чем не рыба максун, жира в ней - дивно! Паря, не рыба - объеденье. Сказывают, такой рыбы нигде нет. Пошто ею не торговать? - А как-де вы на Амуре чуть с голоду не пропали? - Ну, это где не бывает. Это поди-ка и в Москве с голоду пропасть можно. А потом мы знакомых завели, так уж больше не голодали никогда. Они нам дозволяли из своих запасов брать. У меня знакомый есть, аж с самой Бурей, все звал к себе гостить и рассказывал. Он русские молитвы знает. Мало что у русских никогда не бывал. - Что же он, крещеный? - спросил Невельской. - Не знаю, крещеный ли Хунька? - обратился старик к жене, но та молчала, видно намереваясь держать язык за зубами. Появилось вино, Пляскин и гости выпили по рюмке. - А один раз зимовали мы в тайге, и была непогода, а Хунька мне стал рассказывать, что видал карту, на которой 250 по-китайски все написано, и стал объяснять, что, мол, маньчжур обманывает Русь. - Чем же? - Да будто, видишь, границу признали по Становому хребту, а хребет идет и расходится надвое. По какой ветви - не сказано. Вот Хунька тот раз клялся, будто граница не так идет, не по тем горам, неверно нынче признана... Вот у нас в доме, жалко, бумаги нет, я бы нарисовал. - Да вот бумага,- живо достал капитан тетрадь. - Я, когда с экспедицией ходил, так видал карту, на Хунькину похожа. Старик довольно толково нарисовал Становой хребет, идущий из Забайкалья к морю и разветвляющийся надвое. Невельской сидел, вытянув шею. У него был такой вид, словно он сильно испугался. Глаза его перебегали с лица старика на тетрадь и обратно. Внизу хлопнула дверь. Старик закрыл тетрадь, вскочил и сбежал по лестнице. Пришел сын его - мужик лет тридцати, недавно вернувшийся из дальней поездки. - Наверх зайдешь, чего будут спрашивать - ни слова! - Да я уж слыхал, они проводников на Амур ищут,- отозвался сын.- Слыхать, идет разговор. Туда собирают экспедицию. - Молчи, дурак! - Старик сделал зверское лицо и показал кулак.- Ничего не знаешь! Был в Забайкалье - и все. Захочет Маркеша - пусть сказывает. Где он запропастился? - Сейчас зайдет,- спокойно отвечал сын. - Вот Маркешка приехал,- сказал старик, возвратившись к гостям.- Он уж тасканный, его давить хотели и протокол с его сымали, и он ничего не боится. Он из той же станицы, откуда моя Анна. Старший-то мой сынок, Иван, нынче туда гостить ездил, шурин помер, так делились, ему доля вышла. Вчерась вернулся, не ближняя дорога, да Маркешка увязался с ним. Будет вам кстати. Анна Алексеевна спустилась вниз. Там слышались какие-то приглушенные голоса,- видно, она давала Маркешке наставления. Невельской попытался узнать у молодого Пляскина, бывает ли нынче кто-нибудь из жителей той станицы на Амуре. - Никто не ходит,- отвечал Иван. - А ты спрашивал? - Пошто не спрашивал? - вспыхнул мужик.- Только 251 нонче во всем дана линия. Так все соблюдают и имеют свое сознание! На первом месте - закон! Сполняем! "Врет верняком,- подумал капитан,- но, кажется, его не возьмешь". Явился Маркешка. Он мал, с подростка, желт лицом, скуластый, сероглазый. - Здравия желаю! - вытянулся он, завидя мундир офицера. Через некоторое время все сидели за столом. Пляскин налил Маркешке водки, но тот отставил ее в сторону, хотя выпивал. - Я Амур прошел сквозь,- заявил Маркешка с гордым видом.- Был в Айгуне, ходил зимой и летом, сызмальства. Продавал ружья, вернее, менял. Сам делаю, малопульки, и моими ружьями по всему Амуру бьют зверей. Могу соответствовать в полной форме. Знаю все. Сам был в Китае, и вывезли меня через Ургу на Кяхту в клетке, потому что я произвел смущение и даже сам китайский губернатор в Гирине со мной беседовал и улыбался. Маркешка стал рассказывать про свои приключения. Водка стояла рядом, но он не пил, желая, чтобы все видели, что говорит он в здравом уме и в трезвой памяти. - А пошел бы ты, Маркел, проводником в экспедицию на Амур? - спросил Волконский. - Чего это? - переспросил Маркешка с недоумением. - Паря, будут платить хорошо,- заметил Пляскин. - Я за деньгами не гонюсь,- скривившись, небрежно вымолвил Маркешка. - Послушай! - воодушевившись, сказал Невельской,- Пойдет на Амур экспедиция. Это не на охоту и не просто для торговли, а государственная экспедиция! По повелению государя императора! Вперед и вперед, туда, где еще никто не бывал! Ты зайдешь в новые земли... Ведь ты человек, которого там знают, сам говоришь, что тунгусы охотятся там за твоими винтовками... - Я-то не пойду,- молвил Маркел. Невельской стал говорить, что наступило время, когда может исполниться заветная мечта народа. - Вообрази только, ты встретишь друзей, которые тебе вечно благодарны за твое оружье... Но чем больше воодушевлялся капитан, тем сильнее зло разбирало Маркешку. 252 - Проводником не пойду,- заявил он капитану.- Рви, жги огнем, ваше высокородие, я сам себе сказал, что больше не пойду. - Ты что же, ослушником хочешь быть? Ведь все мы исполняем волю государя. Нам нужны проводники... - Могу самому царю сказать! Поди знает, что за глаза и его ругают... Еще похвалит меня! Не пойду! - Почему же? - недоумевая, мягко спросил Невельской. Ему казалось, что тут какое-то недоразумение, может быть, каприз знатока своего дела... Хозяин стал мигать Маркегаке. - Ты чего подмаргиваешь мне? - тот отставил прочь рюмку с водкой.- А пошто твой сын Ванька Пляскин не xoчет вести экспедицию? Он же тоже бывал. Не подмаргивай, не подмаргивай! Гляди, моргат как девке! Хоть бы Ванька, хоть кто - никто не пойдет. Невельской покачал головой. Волконский положил свою тяжелую руку на маленькое плечо Маркешки. Тот молчал, чувствуя в эту минуту, что люди вокруг хорошие, но что он не может совладать с собой. Он понимал, что во всех его злоключениях капитан не виноват, но удержаться не мог. - Нет, я не пойду,- отвечал Маркешка, взглянув снизу вверх в глаза Волконского. "Когда сам хотел, за это пытали, а теперь кланяются! - подумал он, но не сказал, удержавшись, и молчал, размышляя.- На черта мне теперь ваши поклоны, забьете чуть не насмерть, а потом начинаете лизать, мол, ах, подвиг, иди проводником! Как сучки! А я не пойду! Такого расположения нету".- Я в темнице сидел у китайцев, но там хорошо .было, только грязно и кормили худо. А потом вывезли меня в Расею и выпустили домой... А йотом опять схватили -