- А что же это ?- небрежно спросил Константин, показывая на полуостров, названный его именем, и как бы не замечая надписи. - Как я уже докладывал вашему высочеству в рапорте из Аяна, это главный и важнейший пункт, который предостав- 347 ляет нам возможность господствовать на устье, поставив крепость, главные укрепления которой можно расположить именно на этом полуострове. Форты будут находиться на обоих берегах, и крепость станет подобна нашему неприступному Кронштадту. Ее орудия смогут простреливать всю реку. Полуостров господствует на устьях, а устья - ключ ко всему краю. Только установив на полуострове вашего высочества сильные батареи, мы откроем Тихий океан для России: у нас будет второе окно в мир, отсюда наши суда пойдут во все страны и на все моря, отсюда откроем мы гавани, расположенные южнее устья, теплые и незамерзающие, о которых я непрестанно слышал от гиляков... Эти гавани пока не заняты никем, обо всем этом имею смелость представить вашему высочеству особую записку. Амур будет нашим внутренним скрытым и недоступным для врагов путем... А этот полуостров - ключ ко всему и важнейший стратегический пункт. Поэтому, ваше высочество, я дерзнул назвать этот полуостров вашим именем, с которым для нас, моряков, связана надежда на светлое будущее русского флота. Константин вспыхнул. Счастливый румянец еще сильнее пробился на его щеках. Несмотря на все объяснения в рапорте Невельского и мягкие уверения Литке, ему до сих пор не совсем ясно было, почему его именем назван незначительный полуостров вдали от устьев, среди пресной воды. Поначалу показалось даже несколько обидным. Но сейчас Невельской сказал очень ярко. Геннадий Иванович тут же подал князю записку о предполагаемых действиях на устье, о поисках южных гаваней, с приложением расчетов, что потребуется и когда и с чего следует начать, с подробными объяснениями, когда и какие действия предприняты были иностранцами, с описанием того, как подходило военное английское судно к устью минувшей осенью... Вчера и всю ночь сегодня капитан дописывал этот доклад. Рассердившись на Литке, он не утерпел и решил сказать князю все прямо и откровенно, хотя и обещал Муравьеву поддерживать Камчатку. Но он полагал, что тут никакого нарушения слова нет, князь знает его давно, любит, кажется: подло было бы скрывать от него истину. Ночью, вернувшись с бала, он засел в своем номере за дело и выложил все откровенно, а потом переписал начисто. О Камчатке не упоминал, но это был косвенный разгром всего муравьевского плана, и Литке сейчас это понял. Хотя он и знал, что Невельской принес с собой записку, но не представлял, что тот далеко пойдет... Невельской, не стесняясь, стал объяснять свой взгляд: какие должны быть действия и что сейчас должно предпринять правительство в самую первую очередь, чтобы не губить дела. Он высказал свой взгляд на Камчатку. Литке был смущен, слушал с мягкой улыбкой. Эта нервная настойчивость, порывистость, нежелание считаться с обстоятельствами всегда не нравились ему в Невельском. Сейчас он явно хватил липшего. Литке неловко было, что перед великим князем Невельской пытался, по сути дела, опровергнуть умные и осторожные шаги Николая Муравьева, которого все уважают и в планы которого все верят. Невельской, чувствуя, что тут надо не потерять возможности, хотя он и понимал всю трудность своего положения, пустился, что называется, во все тяжкие, зная, что сейчас, как у мужика весной, день кормит год. Вся суть проблемы вскоре была изложена. Невельской оговорился, чтобы не ставить Литке в неудобное положение, что Федор Петрович со многими из его предложений не согласен, но что он не смеет умолчать, считает своим долгом и святой обязанностью сказать чистую правду, что он и Федора Петровича умолял взглянуть на дело иными глазами... Константин слушал с интересом... Литке со своей стороны не желал ставить Невельского в двойственное положение и сказал осторожно, но твердо, что считает расчеты Муравьева совершенно правильными, порт надо переносить на Камчатку, а что во всем остальном он вполне согласен с Невельским и что настало время, когда надо наконец совершить решительный шаг. Это был трудный миг для Федора Петровича, но" он решил, несмотря на все свое недовольство Невельским, что действия его следует поддержать сейчас, а не когда-нибудь. Он знал, что ему, как учителю, Константин верит. - Но как же, Федор Петрович, мы совершим решительный шаг, если все наши средства, ничтожные и без того, отправим на Камчатку? - возразил капитан. Литке сказал, что после открытий Бутакова и Невельского не может далее продолжаться наша пассивная азиатская политика, политика Сенявина - он не рискнул сказать "Нессельроде"... 349 Князь стоял с задумчивым видом, держа карандаш на самом устье. Он чувствовал сейчас себя обладателем огромных сокровищ - так много превосходных предположений по части Востока услыхал он от обоих моряков. Литке и Невельской знали, что Нессельроде продолжает свою политику, что давно уже носятся слухи о заключенном тайном договоре с Англией, по которому государь обещал будто бы, что русские не станут продвигаться в Азии. Необходимо было разбить всю эту политику. Младший сын царя, воспитанный Федором Петровичем в духе либерализма, сам участник "тихоокеанских мечтаний", мог по-юношески прямо и честно сказать все отцу и сделать для России - как представлялось обоим морякам - величайшее и славное дело. Он мог объяснить всю позорность азиатской политики канцлера. Константин понимал: Амур и Тихий океан - в широком смысле, конечно, важны, но сейчас нужнее новый морской устав, которому отдавались все силы. Он приучен был подходить ко всякому делу с осторожностью, с должной подготовкой, сообразуясь со взглядами окружающих. У него еще не было умения бороться, преодолевать сопротивление. Литке, конечно, знал это, но надеялся, что все сказанное здесь пригодится князю, когда он войдет в должность. Тот сам еще не знает своих сил. Нужно было подтвердить, что Невельской прав, что нужны действия, чем быстрее, тем лучше, хотя сам Невельской хочет всего уж чересчур быстро. Константин мечтал ехать путешествовать в Италию - отец не разрешал... Он желал перевооружить флот, но приучен был к мысли, что этого сразу сделать нельзя. Когда-то, несколько лет тому назад, еще мальчиком, Константин возвращался вместе с Литке зимним путем из Архангельска. На одной из станций князь увидел мальчика-крепостного, родители которого были казнены за какие-то проступки против помещика. Мальчик, по словам станционных служащих, был ненавидим помещиком, ему также грозила гибель. Константин сказал Литке, что хотел бы взять с собой этого мальчика. Литке ответил, что не смеет согласиться с просьбой князя. Существовала власть помещика, охраняемая законом, основа основ государственного устройства в России. Константин горевал, но так и не осмелился сделать, что хотел. Царский сын примирился с тем, что права помещика незыблемы. 350 А сейчас время суровое, только что открыт заговор и революционеры наказаны. Константин знал то, чего не знал никто: всех подозревали, отец недоволен Федором Петровичем... Константина не покидала мысль, что все осуществится, что все будет развиваться правильно, что произойдут великие перемены во флоте и он даст им начало. Нельзя исполнить всего сразу: он понимал, что государственные дела требуют внимания и терпения. Но он сочувствовал Невельскому и стоял задумавшись, с застенчиво-счастливым видом. Он нахмурился, лишь услышав доводы против Камчатки... Ему хотелось иметь там порт. Невельской ждал отзвука, хотя высочайшие особы не отвечают. - Ваше высочество!-горячо воскликнул он.- Простите за дерзость, но одного слова, сказанного вашим высочеством перед комитетом, достаточно было бы, чтобы решение изменилось... Константин желал бы помочь, конечно... Но при всем расположении к Невельскому и Литке, он не мог и не должен был объяснять им всего... Он задал несколько вопросов о Японии и японцах. Невельской заговорил об американской экспедиции в Японию, рассказал, что говорят гиляки о своих торговых поездках к японцам. Сведения из газет и журналов, а также последние телеграфные известия Константин знал. Но у него были свои мечты. - Благодаря вашим подвигам, Геннадий Иванович,- заговорил он,- мы снова можем вспомнить,- тут Константин, улыбаясь, переглянулся с Федором Петровичем,- о проекте кругосветной экспедиции в Японию. Мы должны постараться опередить в этом американцев! Я не забываю мыслей, изложенных Евфимием Васильевичем Путятиным. Его доклад я храню... Мысль о проекте Путятина явилась, едва известно стало об открытии Невельского. Константин считал ее вполне осуществимой теперь и уже поделился с Литке. Теперь, если осуществится все, можно отправлять экспедицию, она сможет опереться на новый порт на устье... Ведь Путятину отказано было именно потому, что Амур недоступен. Литке с гордостью посмотрел на своего воспитанника. - Но успеем ли мы? - вдруг тревожно спросил Константин, обращаясь к Невельскому. 351 - Ваше высочество, все будет зависеть от того, как быстро сумеем подготовить мы подобное предприятие, найдутся ли у нас годные суда, как скоро займем мы устье. - Американцы тоже не успеют осуществить это слишком быстро,- сказал Литке.- Пока палата решит, да что скажет президент. Им тоже нужны суда, в век пара не пойдут они открывать Японию на парусных судах... А тем временем мы не должны сидеть сложа руки. Муравьев и Геннадий Иванович должны действовать нынешней весной на устье. Муравьев, кажется, предвидя будущее, уже теперь просит послать суда для крейсерства. Беда была в том, что нет судов, удобных для быстрого перехода вокруг света и для крейсерства в Тихом океане. Надо было строить или - скорее - покупать. Стали говорить, что Японию могла бы открыть для торговли Компания. Невельской выложил свой взгляд на Компанию. Он подтверждал доводы Муравьева. Нужно, чтобы хоть одно судно пошло охранять тихоокеанские воды. Константин любил фантазировать, но он знал, что несбыточные фантазии вредны, что замыслы должны быть реальными и сообразовываться с действительными возможностями. В его положении слово должно быть веским, подкреплено делом. Проекты же Невельского походили на самые смелые фантазии, поэтому, несмотря на то что они очень нравились Константину, он совсем не собирался поддерживать их в полной мере, так как опасался, что опытные люди, на мнение которых, несмотря на свое положение, он всегда опирался, не одобрят его. Он мог поддержать Невельского, но так, как это следует, в пределах исполнимого... ...Амур и все "тихоокеанские мечтания", которым предавались и прежде трое собеседников, мечтания, которые теперь начинают реально и постепенно осуществляться,- все это было лишь частицей тех грандиозных реформ, которые Константин намеревался провести. В соседней комнате - бассейн. Великий князь провел туда гостей. У миниатюрного причала стоит маленькая модель парового судна. Вошел адъютант, зажег спирт, налитый в машинное отделение модели. Спирт вспыхнул, топливо разгоралось, маленькая паровая машина запыхтела, заработал гребной винт, и пароходо-фрегат двинулся... При всей любви к отцу, Константин втайне мечтал о том 352 времени, когда воцарится брат. Он ничего не смел делать сам, средств, нужных для флота, государь не отпускал... Заговорили о судах, которые строились в Лондоне для Черноморского флота,- одно госпитальное и пароход. Константин расспрашивал Геннадия Ивановича о его английских впечатлениях. Он, единственный из людей, когда-либо возглавлявших морское ведомство, имел ясные понятия о значении машин и техники. Литке постарался, чтобы у Константина были теоретические знания инженера, хотя ему и не хватало практики. Здесь же чертежный стол. Невельской рисовал новые винты, шатуны, кривошипы, рассказывал об изменениях в устройстве гребного вала, о новых колесных пароходах... Он опять помянул про свое, просил его высочество обратить особое внимание на то, что без паровых средств нельзя будет производить исследования Амура, а тем более идти эскадре в Японию. Ругали приказных бюрократов из морского ведомства. Смотрели модели двух строящихся парусных судов - линейных кораблей - и восхищались, какой все-таки красавец корабль парусный по сравнению с паровым, и хотя Невельскому стыдно было в душе, что строятся именно такие суда, но он не дал воли языку... - А теперь ждет нас скатерть-самобранка,- улыбаясь сказал Константин,- покажу вам, гости мои заморские, свои хоромы боярские. Погуляем, как предки наши... Познакомлю тебя, Геннадий свет наш Иванович, со своею княжной... У Литке был вид счастливый и загадочный, словно готовился какой-то сюрприз. Литке и Лутковский желали вырастить Константина совершенно русским человеком и поэтому привили в нем необычайную любовь к русской старине. Войдя в большую залу с окнами на Неву, Невельской удивился. Он увидел перед собой высокую стену, сложенную из настоящих бревен, наверху, под самым потолком, возвышалось что-то вроде башни. Была и другая бревенчатая стена и третья - целый сруб из толстейших сосновых бревен, наложенных прямо на паркет. В зале Мраморного дворца построен настоящий боярский дом из бревен, с резьбой на дверях и окнах, с петухами и коньками, с высокой крышей, с башнями и теремами. Через двери, окованные серебром и золотом, прошли в сени, а оттуда узким и низким ходом, как в настоящем доме боярина, наверх в палату, расписанную в древнерусском стиле. На огромном столе, накрытом скатертью,- ендовы, ковши, кубки, чаши-побратимы, серебряные и золотые блюда и тарелки. Слуги одеты, как дружинники. Константин, до того оставивший гостей, вошел вместе с супругой. Оба молодые, стройные, белокурые. Невельской был представлен великой княгине. Он и Литке поцеловали ее руку. Константин и великая княгиня были одеты в древние русские костюмы - в парчу и сафьян, она в кокошнике с тройной цепью огромных жемчугов на груди. - Позволь, Геннадий свет Иванович,- восторженно сказал Константин,- взять тебя под белы руки, сажать на дубову скамью. Литке лучше Невельского знал древнерусские названия всех этих многочисленных ковшей и кубков и всякой другой посуды и тут же устроил ему маленький экзамен, на котором капитан сразу провалился. На дубовой скамье за столом опять сбились с древнерусского, и речь пошла то по-русски, то по-французски про венгерскую кампанию 1849 года, о том, какие были битвы и победы. Это первый военный поход, в котором участвовал Константин в своей жизни: он получил крест за участие в сражении. Невельской сказал, что поляки и русины в Австрии, говорят, очень рады были, что пришли русские. Константин покраснел, на этот раз густо, до ушей. Литке смутился. Великая княгиня ничего не поняла, но заметила общее замешательство. Когда Константин уезжал в действующую армию, Николай наистрожайше повелел не касаться тамошних славян и не разговаривать с ними, особенно по-русски. В крайнем случае Константин смел спрашивать их по-немецки, но только не по-русски. Так велел государь, провожая сына. "Они не должны видеть в сыне русского царя своего союзника против их законной власти - против австрийского императора",- сказал Николай. Константин испугался, когда Невельской заговорил про австрийских славян. 354 А Невельской слыхал от Миши, которому рассказывали бывшие сослуживцы-офицеры, что наши солдаты, перейдя границу Австрии, очень удивились, что там их все понимают отлично и многие жители называют себя "руськими" и сильно походят на хохлов. "Дернул меня черт заговорить про славян",- подумал Невельской, сообразивши, что дал маху. Литке перевел разговор на Европу. Константин ждал втайне, когда же наконец окончатся эти запреты и можно будет поехать в Европу запросто, посмотреть там все, исполнить свою заветную мечту - отправиться в Париж! Часто у него шевелились надежды, что с воцарением брата личная жизнь его станет вольнее, интереснее. Как бы он хотел путешествовать... Но государь строг, тяжел, требователен... Константин мечтал, что со временем приблизит всех ныне отвергнутых: Врангеля, Литке, даст им широчайшее поле деятельности. Прощаясь, великий князь сказал Невельскому, чтобы на комитете держался стойко. Он обещал обстоятельно познакомиться с его запиской. А Невельской покинул Мраморный дворец с ощущением, что Константин хотя и желает ему добра и что, видно, ходатайствовал перед царем о прощении за опись без инструкции, но многого еще не может сделать. Он все еще не был хозяином флота, смутился при разговоре о славянах, зависим... Даже за Литке, за своего учителя, не смеет заступиться как следует. Литке - основателя Географического общества - отправляют в Архангельск! - Ну, Геннадий Иванович, теперь ваше дело в шляпе! - сказал Федор Петрович, когда они вместе вышли на набережную и пошли вдоль Невы. За ней темным силуэтом лежала Петропавловская крепость. Лед на реке гладкий, расчищенный, виднелось множество мальчишек с салазками, они катались с ледяных гор. - Теперь перед вами, Геннадий Иванович, все ясно как божий день. Только вам не следует рвать с места, воодушевляться несбыточными фантазиями. Литке полагал, что Константин свое возьмет со временем, все осуществит, и что сегодня" очень важный день. Сейчас старый адмирал подумал: "Чудак наш почтенный Генаша, все чем-то недоволен: всякий другой человек на его месте прыгал бы до потолка!" А "Генаша" действительно расстроился. Он совсем не находил, что "дело в шляпе". Он заметил, что Константин вскипел, когда речь шла о пассивности азиатского департамента... Он мог бы сделать необычайно много! В его силах! Как он слушал: сочувственно, с восторгом! Но как доходит до дела, принимает глубокомысленный вид... Он колеблется... Федор Петрович сам виноват, виноват тысячу раз - привил ему все свои качества. Семь раз отмерь - один отрежь. Вот мы и начнем мерить, а шкипера китобоев отрежут. Так думал капитан, простившись с Федором Петровичем. Не такой поддержки желал он. "Сейчас надо действовать смело, дерзко даже, собрав все силы воедино... Я стараюсь, но тщетно, никто не соглашается в полной мере. Каждый понимает меня по-своему, и ни о каком единстве нет речи". У Невельского было ощущение, что его любимая, взлелеянная мечта и начатое им дело - все попало в руки людей, казалось бы, близких - он доверил им все свои замыслы. Но тут, оказывается, они собираются перекроить все по-своему и от его планов берут лишь какую-то часть. "Я твержу всем одно и то же, как фанатик, как начетчик, и не могу доказать". Невольно вспомнились другие друзья... Впрочем, может быть, попади его дело в их руки, они тоже бы перекроили его по-своему, еще решительнее распорядились бы... Но их нет, они исчезли и, может быть, поэтому кажутся идеальными. Но без них тоскливо... Он вспомнил Александра. Какой толчок мыслям и делам давали беседы с ним и с его друзьями! "Я-то цел..." Но, оказывается, исчезла среда, которая питала его идеями. Самые отчаянные его замыслы приходились "тем" по душе. А с людьми, настроенными официально-патриотически, располагающими огромной властью, "честными" и влиятельными, он как-то не мог договориться... Они его не понимали. Капитан раз видел в Петергофе, как садовники спиливали молодое деревце, порядочное уже, которое выросло не там, где надо. Некоторые ветви его были отрублены и лежали, зеленые и яркие, в то время как ствол уже раскатали по полену. И он почувствовал себя сейчас живой отрубленной ветвью погибшего дерева. Нужна почва, чтобы не засохнуть... Константин Полозов уехал. Никанор Невельской сказал, что не знает куда... С большим трудом выхлопотал он право 356 выезда за границу. Кажется, во Франкфурт сначала. Александр - в ссылке. Геннадий Иванович ездил искать Павла Алексеевича Кузьмина, но и его не было. На квартире, где жил он в позапрошлом году, сказали, что арестован и выслан, взят не здесь, а у родственников... Куда бы он ни поехал, пусто, следы расправы всюду. Петербург как метлой выметен... Миша один как родной, но еще дитя во многом... Пришло в голову, что хоть и один остался, но, как живая ветвь погибшего дерева, должен пустить корни. Он снова стал невольно думать о том, что было целью его жизни. "Я осуществлю ее ради всего святого, ради Екатерины Ивановны, которая верит мне". Иного выхода не было, он чувствовал, что должен забыть своих друзей... "Но у меня есть любовь моя и цель моей жизни... Екатерина Ивановна, милая, если бы вы знали, как любовь к вам исцеляет меня. Не полюбил бы я, верно, погиб бы, сошел бы с ума". Ему казалось, что великий князь не чувствует сути его замыслов, не видит его тревог. Он, конечно, добрый, любит меня, заинтересовался, но он не смеет разбить ложные понятия авторитетов, взять все в свои руки, схватить быка за рога... И Литке жестоко ошибается. "А что, если я погибну, засохну, как отрубленная ветвь?! Ведь я совершенно одинок, почвы нет, никто еще не согласился со мной,- пришло ему в голову.- Но неужели никто и никогда не отзовется мне, кроме этих загубленных людей?" Сердце его сжалось от предчувствия. Он вдруг понял старую истину, что один человек ничто. Он был одинок, ему казалось, что он больше не найдет друзей, свободных от условностей жизни, сочувствующих его интересам... Друзей нет. Пусто... "Может быть, ум мой высохнет от одиночества и бесплодной борьбы и стану я со временем косным, смирившимся служакой, обозленным и холодным... или раздражительным крикуном. Стану при каждом слове бить кулаком по столу, орать, как дядюшка Куприянов. И то и другое - смерть..." Капитан стоял на углу Невского. Ветер дул с Невы. Вечерело... Зима, огни, пора театров, балов, все веселы... Вокруг толпа, проезжают экипажи. Проходят стройные офицеры в модных шинелях, со шпагами в карманах... А капитану город показался пустым. Глава 41. МАЛЕНЬКИЙ БИСКВИТ И РЮМКА МАЛАГИ ...закрыть Америку! Салтыков-Щедрин. Граф завтракал рано, при свете огней, в голубой столовой с пилястрами из мрамора и с низкими белыми печами, на которых изображены были голубые вакханки, венки и светильники. Он сидел за столом, маленький и черный. Служили трое слуг. Это было точно так же, как в доброе старое время во Франции. На слугах короткие бархатные штаны с бантами и белые чулки. Стояла тишина. Стол ломился от множества драгоценной посуды, фарфора и хрусталя. В огромной серебряной вазе живые цветы, по сторонам свисают пышные груды зелени. Все это из собственных оранжерей графа. Там, за городом, этот маленький живой старичок любит назначать свидания молоденьким дамам, таким же прекрасным и светлым, как эти голубые вакханки на двух жарко натопленных печах. Быстро подносятся блюда... Но граф в том возрасте, когда нельзя съесть ничего лишнего. Не только лишнего, но и вообще граф не хотел есть утром, у него не было аппетита. Весь этот поток посуды и все эти бесшумно снующие, вышколенные и почтительные пожилые слуги-иностранцы - все было лишь торжественным обрядом, самоутешительным спектаклем, одним из тех обычаев, о которых в свете говорили как о знаках приверженности канцлера старым порядкам даже в личной жизни. Так каждое утро. А граф мог съесть только один бисквит и выпить только одну рюмку малаги. Иногда за завтраком он вызывал повара. И тогда совершенно откровенно, не сдерживая своих желаний, оживленно жестикулируя, канцлер России объяснял, сколько тмина, корицы, перца и гвоздики надо положить в какое-нибудь кушанье к обеду. Поминались артишоки, спаржа, маслины... 358 Граф испытывал наслаждение от разговора про еду гораздо больше, чем от самой еды... За последнее время граф Нессельроде осунулся и постарел. В прошлом году умерла жена его, Мария Дмитриевна... Обстановка вокруг была такой же торжественной, и все той же огромной властью располагал канцлер России, но на душе у него становилось пусто и глухо. Семья Гурьевых, с которой граф сроднился тридцать семь лет тому назад, была одной из крепких русских семей. Начало этому новому аристократическому роду дал выскочка из купцов, крепкий толстосум. Гурьевы не прочь были сблизиться, а еще лучше - породниться с ловкими немцами. Женщины из семьи Гурьевых отличались особенным здоровьем и силой характера. Гурьевы увидели в ездившем к ним молодом чиновнике по дипломатической части разумного и оборотистого человека, да еще со своей особенной хваткой. Они дали понять, какие выгоды ждут молодого Нессельроде... Мария Дмитриевна оказалась женщиной не только здоровой, но и умной, энергичной, властной, и спустя несколько лет после брака Нессельроде оказался у нее под каблуком. Насколько он презирал русский народ, настолько она презирала своего мужа. Мария Дмитриевна была из тех женщин, которым безразлично, какую политику, прогрессивную или консервативную, ведут их мужья, но которые любую политическую программу мужа умеют подчинить потребностям семьи и превратить в политику обогащения, помогая этим и его карьере и славе и умея заставить его хорошенько нажиться на тех принципах, которые он избрал в своей деловой жизни. Это был брак, в котором немного волнений любви, но всю жизнь сплошные волнения из-за успехов и выгод. Мария Дмитриевна умела проникаться идеалами мужа, предвидеть то, чего он не замечал. Она первая заметила то ужасное влияние, которое имел на русское общество Пушкин. Ведь он первый опозорил, осмеял ее мужа, написавши эпиграмму, в которой намекал, что отец ее мужа был беглым солдатом австрийских пудреных дружин... Когда настал удобный момент, она при помощи своих добрых знакомых без сожаления расправилась с Пушкиным, в котором видела гадкого дворянчика, не уважающего священных принципов, провозглашенных ее Карлом Васильевичем. 3S9 Она не давала спуску и мужу. Она знала, что ее Карл не так умен, как считают. Но она именно это и ценила в нем, так же как и государи... Бывали времена, когда Карл Васильевич чувствовал, что этот семейный деспотизм для него тягостен. Но он терпел, зная, что посредством этого брака сроднился с Россией. Он был продажен и не стыдился этого. Нессельроде думал о себе, когда, оправдывая одного из иностранных дипломатов, сказал: "Его обвинили в подкупности, но он воспользовался деньгами лишь от тех, кто разделял его консервативный образ мыслей". И вот после тридцати семи лет брачной жизни, в течение которых Мария Дмитриевна руководила им, часто не меньше, чем государь император, ее не стало. Нессельроде почувствовал, что близок конец и его карьеры. Он остался без привычного руководителя, без той энергичной, направляющей силы, которую всегда чувствовал в жене. Теперь осталось лишь катиться по инерции и повторять зады феодальных времен, твердить о принципах Священного союза, о священной рыцарской чести, о преданности великим идеалам... Спасение Нессельроде было в том, что для продолжения его вечно консервативной политики не нужно было изобретать ничего нового. На все были готовые рецепты, как всегда у консерваторов, при условии, конечно, если они не собираются отступать. "Ничто не ново под солнцем" - любимое изречение графа Нессельроде. А традиции и не новые приемы, которыми приходится пользоваться консерватору, за полвека своей службы Нессельроде изучил в совершенстве. Он очень образованный и сведущий человек, но лишь в кругу консерваторов. Нового он не знал и не хотел знать, но для своего общества был величайшим ученым из дипломатов. Россию он не знал и не хотел знать... Он всю жизнь любил себя и свои наслаждения и, кажется, был отомщен за это... Сын его оказался неудачным: ни в мать - не деловит и не крепок, и ни в отца - не ловок и не изворотлив, не гибок умом; худшее и от отца и от матери... Мечта Гурьевых не осуществилась. Вместо двойной ловкости - русской и иностранной - лишь слабость и болезненная страсть к наслаждениям, недостатки вдвойне... . Жизнь русского общества была неприятна графу. Он ненавидел Пушкина и творений его не знал, так же как не читал 360 и не представлял значения русской литературы. Он считал лучшими русскими писателями Греча, Булгарина и Кукольника, тех, кого Белинский называл чернильными витязями. Но граф терпеть не мог Белинского, а "домашние дела чернильных витязей" были для него сутью литературной жизни России. Их-то книги он и рекомендовал, как значительнейшие явления русской культурной жизни, иностранцам, которые интересовались духовной жизнью России. И те только удивлялись, что лучшие русские писатели оказываются немцами, да еще пишут такую дрянь. Европа не знала ни Лермонтова, ни многих других, ни философии и идеалов декабристов. В Европе, как всегда, считали, что в России хороших писателей нет. Нессельроде, как и сам Николай, не понимал значения машинерии и промышленного переворота, который происходил на Западе. Как и сам Николай, он жил традициями прошлого века. Клейма и кнуты были доказательством правоты взглядов царя и канцлера... В голове Нессельроде было целое собрание разных методов и приемов старой дипломатии, целая кладовая консервативного хлама, собранного со всей Европы, из всех графств и королевств, больших и малых, со всех конгрессов, конференций и сговоров, тайных и явных, со всех торжеств и праздников. Этих знаний, которыми он дорожил и гордился, было, по его мнению, достаточно, чтобы управлять Россией. Именно из-за них он считался образованнейшим дипломатом... И вот теперь граф съедал бисквит, единственное удовольствие, которое он мог позволить себе до пяти часов вечера, а потом через множество комнат и гостиных, увешанных дорогими картинами, отправлялся в служебный кабинет. Его квартира в третьем этаже нового здания, перестроенного Росси для главного штаба и двух министерств, почти сливалась с Министерством иностранных дел. Как в политике, так и в расположении комнат трудно было сказать, где начиналось Министерство и где кончалась собственность графа. Он не любил прогулок в зимние дни и появлялся на улице лишь в карете. Поэтому к его приходу комнаты проветривались, а потом нагревались, чтобы канцлер пользовался свежим воздухом, но не простудился, так что ему незачем было появляться на улице. 361 Он любил природу, но только там, где она была в кругу предметов хорошего тона. Он лазал по горам в Швейцарии, но только в Швейцарии. Уж это было увлечение европейского высшего общества! В кабинете, где под тупым углом сходятся две стены - одна с окнами на дворец, другая на штаб гвардейского корпуса, тройные рамы, как и во всех комнатах и залах: Нессельроде не переносит никаких звуков улицы... Дел множество, но, при всей своей ограниченности, граф умел каждое решить опять-таки по традиции, как бы слегка прикоснувшись к нему рукой художника и мастера, помня и зная, как прежде, в старину, решались подобные дела. Если же дело оказывалось новым, каким-то таким, каких еще не бывало, отражало эту новую странную жизнь, которая заглушалась и каралась правительством, то это дело, по той же старой традиции, откладывалось. Рекомендовалось изучать его, но хода ему не давать, если нельзя было совсем отвергнуть. Чаще оно отвергалось совсем. И само "изучение" вопроса, и вежливое уведомление об этом, которое канцлер непременно посылал, чтобы не быть невежливым и не уклоняться от прямого и честного ответа,- все это было лишь формой отвержения. И все это в роскошном здании, где всюду амуры, полуобнаженные богини и на плафонах и на печах, в серебре, в гипсе, бронзе, лепные рельефы - цветы и венки, и опять амуры и гирлянды, и опять лепные светильники с пламенем, где живые цветы в вазах в рост человека, масса люстр, и зеркала необычайной чистоты, и полулюстры, где помпейский салон, концертный зал, и зал египетский с полуколоннами из желтого мрамора, и еще салон, в котором для подтверждения преданности идеалам монархии и рыцарства небольшой портрет одного из Людовиков рядом с большим поясным Павла Первого. В этом здании - цветы на паркете, парадный сервиз парижской работы из бронзы с малахитом, мебель и отделка зеркал из резного ореха, и все это по рисункам великих мастеров до самых мелочей, до хрустальной чернильницы в готическом кабинете с тройными рамами, чтобы не слышно было никаких звуков того народа, которым управляют. "Несчастный народ!" - любили говорить в салонах русские и иностранцы, но в глубине души понимали, что равновесие сохраняется, пока этот народ несчастен, пока он не проявил коренных здоровых сил. 362 Сегодня в готическом кабинете канцлера должен предстать пред его глазами председатель Российско-Американской компании Политковский. Тот уже ждал в приемной. Секунду в секунду он был приглашен в кабинет. ...Если бы канцлер не был "подлецом", как называли его многие в Петербурге и штатские и военные, а видел бы прошлое и будущее страны, которой служил, и интересовался бы ее народом, то он, решая вопросы Российско-Американской компании, должен был бы видеть в ее деятельности начало тех отношений между Россией и странами на Тихом океане - Америкой, Китаем и всей Азией, которые все более давали знать о себе. Но Мария Дмитриевна недаром считала своего мужа мелочным. Весь этот грандиозный вопрос будущего и настоящего, от которого, быть может, зависела судьба человечества, что уже в то время видели многие, для Нессельроде не существовал. Государь терпеть не мог разговоров о чем-либо подобном. Америка была не настоящая страна, какое-то сборище мужиков и торгашей, какая-то насмешка, карикатура на страну. Не должно быть ни Америки, ни ее бурно развивающейся жизни, ни Китая, чей сон был нарушен: глухие народные волнения то тут, то там колыхали его могучую тяжелую грудь. Дипломат видел бы все это, предусмотрел бы, что это значит, он понял бы, что именно там будут величайшие потрясения, от которых нельзя будет закрыться рукавом .. Как говорил иркутский губернатор Николай Муравьев, надо предвидеть это будущее и воспользоваться существованием Компании, чтобы установить тесные отношения и с Гудзонбайской компанией в Канаде, и со Штатами, и с Гаваями, и с самим Китаем. Бог дает нам в руки средства, а мы от них как черт от ладана! Пока Компания мертва, а она может быть могущественнейшим средством в наших руках... О чем-то подобном просил и Фердинанд Петрович Врангель. Он обращался почтительно, просил не протестуя - одно судно в год. Это скорее напоминание, чем требование. Как Петр Иванович Бобчинский просит напомнить государю императору, что проживает-де в таком-то городе. Но государь и канцлер незыблемо знали: Священный союз и священные принципы! Россия - европейская держава! Мир - это Париж, Петербург, Лондон, Берлин и Вена. Мировые отношения - отношения между этими городами. 363 После революции 1830 года во Франции государь провозгласил "легитимизм" основой своей политики, и вот тогда-то канцлер и повесил в салоне портрет Людовика рядом с Павлом Первым. А Российско-Американская компания казалась ему делом далеким... Доходы от котиков, добываемых в северных морях, конечно, полезное дело, выгодная коммерческая политика, очень хорошее предприятие... Вовремя прибрали его к рукам петербуржцы! ...Все проблемы Компании канцлер хитро свел к тому, посылать или не посылать одно судно с мехами в Шанхай... Он знал, что Фердинанд Петрович, кажется, ушел из-за этого, но что же делать! Сам Нессельроде терпеть не мог этих надменных прибалтийских баронов: он знал, что они его презирают и очень рады были в свое время эпиграмме Пушкина насчет австрийских пудреных... - После тщательного изучения вопроса,- глубокомысленно и сухо, но с живыми искорками в черных глазах сказал канцлер,- нам в настоящее время представляются все еще невозможными и нежелательными подобные действия... Он доказал это: нельзя тревожить Китай, погубим торговлю на Кяхте, обеднеют акционеры, встревожится богдыхан. Востока не следует касаться. Наше счастье, что Аляска на Севере. Нельзя задевать интересы иностранцев... Все доводы были стары. Политковский слушал с величайшей почтительностью... Это губастый, усатый человек, с большим белым лицом, лысоватый, с огромными бакенбардами. При всем своем глубоком уважении и преклонении перед Нессельроде он, дождавшись, когда канцлер смолкнет, попытался выразить несогласие. Он сказал, что торг на Кяхте не рухнет. - О! Далеко нет! По мнению Фердинанда Петровича, без этого Компания не может существовать. Одно судно в Шанхае будет началом. - Одно судно ничего не решит! Что там одно судно, когда там сотни разных судов... И там опасно! Смута в Китае и пираты, все это заставляет насторожиться. Политковский уже знал, что время опасное, что во Франции события не стихли. В Европу путешествия запрещены, выезд туда и въезд есть исключительно для французов, едущих, чтобы поступить в гувернеры, для дипломатов и актрис 334 для Михайловского театра. Да, в Китае опять что-то вроде войны из-за ввоза опиума или из-за чего-то в этом роде... И смута. - И пираты! Английские и американские пираты,- весело сказал Нессельроде. Похоже было, что он в хорошем настроении. Политковский знал, что Тихий океан вообще опасен, там нужно действовать очень осторожно, там колонии западных держав и чужие интересы. Заговорили об экспедиции Невельского. Политковский сказал, что опись "Байкала" не дает ничего нового, во всем полное сходство с описью Гаврилова. - Только там нет фарватера, а здесь есть? - Да, ваше сиятельство,- кисло, но почтительно ответил Политковский. - А каково же мнение достопочтенного Фердинанда Петровича? - спросил Нессельроде.- Жаль, что его нет в Петербурге! - Он здесь... Фердинанд Петрович, к сожалению, болен... Он очень предан науке, и на этом часто играют. По его мнению, следует подвергнуть тщательной проверке все результаты экспедиции "Байкала". В Компании есть почтенные служащие, которые занимаются исследованием Амура давно и смогут все изучить, так как они все отлично знают. Мы готовы принять меры. "Поздно вы спохватились!"-подумал Нессельроде. Он знал обо всех планах иркутского Муравьева, о них доносил Ахтэ в корпус горных инженеров к генералу Бергу, Берг - сюда. Политковский сказал, что летом в лиман послан был Орлов. - Он описал побережье, скупал соболей, которых, по его словам, как он выразился, ваше сиятельство, "хоть коромыслом бей". Завойко предлагал открыть вблизи лимана факторию с тем, чтобы этих соболей скупать. Это тем более важно, что и Орлов и Невельской привезли сведения о независимости гиляков. У Нессельроде была хорошая память, и он помнил Орлова и как еще в прошлом году тот договаривался с гиляками, что можно построить редут на их земле. Политковский ответил, что необходимо построить редут, купить для этого землю у знатных гиляков. 365 Сам Политковский никогда в тех краях не был и не представлял, что за редут, н что за гиляки, и как покупать у них землю, но ход дел в том виде, как они излагались на бумаге, знал превосходно. - Тут необходима чрезвычайная осторожность! - заметил Нессельроде. Политковский почтительно поклонился, зная, что подобные намеки зря не делаются. Нессельроде спросил, в чем же разница карт Гаврилова и