Оцените этот текст:




     -----------------------------------------------------------------------
     Чингиз Айтматов. Первый учитель. Повести
     Перевод с киргизского автора
     Издательство детской литературы "Веселка", Киев, 1976
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 28 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------

     Имя  киргизского  прозаика Чингиза Айтматова широко известно советскому
читателю. Его произведения переведены на многие языки мира.
     В  книгу  вошли  отмеченные  Ленинской  премией  "Повести гор и степей"
("Джамиля",  "Первый  учитель",  "Тополек мой в красной косынке", "Верблюжий
глаз") и повесть "Материнское поле".




     По  роду  своей  журналистской  работы  мне часто приходилось бывать на
Тянь-Шане.  Однажды  весной,  когда  я  находился в областном центре Нарыне,
меня  срочно  вызвали  в  редакцию.  Случилось  так,  что  автобус  ушел  за
несколько  минут  до  того, как я прибыл на автостанцию. Следующего автобуса
надо  было  ждать  часов  пять.  Ничего не оставалось делать, как попытаться
сесть на попутную машину. Я отправился к шоссе на окраине городка.
     На   повороте  дороги  у  колонки  стоял  грузовик.  Шофер  только  что
заправился,  завинчивал  крышку  бензобака.  Я обрадовался. На стекле кабины
был  знак  международных рейсов "SU" - Советский Союз. Значит, машина шла из
Китая  в  Рыбачье,  на автобазу Внештранса, откуда всегда можно добраться до
Фрунзе.
     - Вы   сейчас   отправляетесь?  Подвезите,  пожалуйста,  в  Рыбачье!  -
попросил я шофера.
     Он  повернул  голову,  искоса  посмотрел  через  плечо и, выпрямившись,
спокойно сказал:
     - Нет, агай*, не могу.
     ______________
     * Агай - почтительное обращение к старшему (букв.: старший брат).

     - Очень вас прошу! У меня срочное дело - вызывают во Фрунзе.
     Шофер снова хмуро взглянул на меня.
     - Понимаю, но не обижайтесь, агай. Никого не беру.
     Я был удивлен. Кабина свободна, что стоило ему взять человека?
     - Я журналист. Очень спешу. Заплачу сколько угодно...
     - Дело  не  в  деньгах,  агай!  -  резко  оборвал  меня шофер и сердито
толкнул  ногой колесо. - В другой раз бесплатно довезу. А сейчас... Не могу.
Не обижайтесь. Скоро еще будут наши машины, уедете на любой, а я не могу...
     "Наверно, он должен по дороге взять кого-нибудь", - решил я.
     - Ну, а в кузове?
     - Все равно... Я очень извиняюсь, агай.
     Шофер посмотрел на часы и заторопился.
     Крайне   озадаченный,   я   пожал  плечами  и  недоуменно  взглянул  на
заправщицу,  пожилую  русскую женщину, которая все это время молча наблюдала
за  нами  из  окошечка.  Она покачала головой: "Не надо, мол, оставьте его в
покое". Странно.
     Шофер  полез  в кабину, сунул в рот незажженную папиросу и завел мотор.
Он  был  еще  молод, лет тридцати, сутуловатый, высокий. Запомнились мне его
цепкие,  крупные  руки на баранке и глаза с устало опущенными веками. Прежде
чем  тронуть  машину  с места, он прошел ладонью по лицу и как-то странно, с
тяжелым вздохом, встревоженно посмотрел вперед, на дорогу в горах.
     Машина уехала.
     Заправщица вышла из будки. Она, видимо, хотела успокоить меня.
     - Не расстраивайтесь, сейчас и вы уедете.
     Я молчал.
     - Переживает  парень... История длинная... Когда-то он жил здесь у нас,
на перевалочной базе...
     Дослушать заправщицу мне не удалось. Подошла попутная "Победа".
     Грузовик  догнали  мы не скоро - почти у самого Долонского перевала. Он
шел  с  огромной скоростью, пожалуй, непозволительной даже для видавших виды
тянь-шаньских  шоферов.  Не  сбавляя  скорости на поворотах, с гудящим ревом
неслась  машина  под  нависшими  скалами, стремительно вылетала на подъемы и
сразу   точно  бы  проваливалась,  ныряя  в  перепады  дороги,  затем  снова
появлялась впереди с развевающимися, хлопающими по бортам концами брезента.
     "Победа"  все-таки  брала  свое. Мы стали обгонять. Я обернулся: что за
отчаянный  человек,  куда  он  так  несется сломя голову? В это время хлынул
дождь  с градом, как это нередко бывает на перевале. В косых, секущих струях
дождя   и  града  промелькнуло  за  стеклом  бледное,  напряженное  лицо  со
стиснутой  в  зубах  папиросой.  Круто  поворачивая  руль, его руки широко и
быстро скользили по баранке. Ни в кабине, ни в кузове никого не было.
     Вскоре  после  возвращения из Нарына меня командировали на юг Киргизии,
в  Ошскую  область. Как всегда, времени у нашего брата журналиста в обрез. Я
примчался  на  вокзал  перед самым отходом поезда и, влетев в купе, не сразу
обратил  внимание на пассажира, который сидел, повернувшись лицом к окну. Он
не обернулся и тогда, когда поезд уже набрал скорость.
     По  радио  передавали  музыку:  исполнялась на комузе знакомая мелодия.
Это  был киргизский напев, который всегда представлялся мне песней одинокого
всадника,  едущего  по  предвечерней  степи. Путь далек, степь широка, можно
думать  и  петь  негромко.  Петь о том, что на душе. Разве мало дум бывает у
человека,  когда  он  остается  наедине  с собой, когда тихо кругом и слышен
лишь  цокот  копыт. Струны звенели вполголоса, как вода на укатанных светлых
камнях  в  арыке.  Комуз  пел  о  том, что скоро солнце скроется за холмами,
синяя  прохлада  бесшумно  побежит по земле, тихо закачаются, осыпая пыльцу,
сизая  полынь  и желтый ковыль у бурой дороги. Степь будет слушать всадника,
и думать, и напевать вместе с ним.
     Может  быть, когда-то всадник ехал здесь, по этим местам... Вот так же,
наверно,  догорал закат на далеком краю степи, становясь постепенно палевым,
а  снег  на  горах,  так же, наверно, как сейчас, принимая последние отсветы
солнца, розовел и быстро меркнул.
     За  окном  проносились  сады, виноградники, темно-зеленые закустившиеся
кукурузные  поля.  Пароконная  бричка  со  свеженакошенной люцерной бежала к
переезду.  Она  остановилась  у  шлагбаума.  Загорелый  мальчишка  в драной,
вылинявшей  майке и закатанных выше колен штанах привстал в бричке, глядя на
поезд, заулыбался, помахал кому-то рукой.
     Мелодия  удивительно  мягко  вливалась  в  ритм  идущего поезда. Вместо
цокота  копыт  стучали  на стыках рельсов колеса. Мой сосед сидел у столика,
заслонившись  рукой.  Мне  казалось,  что  он  тоже  безмолвно напевал песню
одинокого  всадника.  Грустил он или мечтал, только было в его облике что-то
печальное,  какое-то  неутихшее  горе.  Он  настолько  ушел  в  себя, что не
замечал  моего  присутствия.  Я  старался  разглядеть  его  лицо.  Где  же я
встречал  этого  человека? Даже руки знакомые - смуглые, с длинными твердыми
пальцами.
     И  тут  я  вспомнил:  это  был  тот самый шофер, который не взял меня в
машину.  На  том  я и успокоился. Достал книгу. Стоило ли напоминать о себе?
Он,  наверно,  давно  уже  забыл меня. Мало ли случайных встреч у шоферов на
дорогах?
     Так  мы  ехали еще некоторое время, каждый сам по себе. За окном начало
темнеть.  Попутчик  мой  решил  закурить. Он достал папиросы, шумно вздохнул
перед  тем,  как  чиркнуть спичкой. Затем поднял голову, с удивлением глянул
на меня и сразу покраснел. Узнал.
     - Здравствуйте, агай! - сказал он, виновато улыбаясь.
     Я подал ему руку.
     - Далеко едете?
     - Да...  далеко!  - он медленно выдохнул дым и, помолчав, добавил: - На
Памир.
     - На  Памир?  Значит,  по пути. Я в Ош... В отпуск? Или переводитесь на
работу?
     - Да вроде бы так... Закурите?
     Мы  вместе  дымили и молчали. Говорить, казалось, больше было не о чем.
Мой  сосед  опять  задумался.  Он  сидел,  уронив голову, покачиваясь в такт
движению  поезда.  Показалось  мне,  он очень изменился с тех пор, как я его
видел.  Похудел, лицо осунулось, три резкие, тяжелые складки на лбу. На лице
хмурая  тень  от  сведенных  к  переносице  бровей.  Неожиданно  мой спутник
невесело усмехнулся и спросил:
     - Вы, наверно, на меня в тот раз крепко обиделись, агай?
     - Когда,  что-то  не  припомню?  -  Не  хотелось,  чтобы  человеку было
неловко  передо  мной.  Но  он  смотрел с таким раскаянием, что мне пришлось
признаться.  -  А-а... тогда-то... Пустяки. Я и забыл. Всякое бывает в пути.
А вы все еще помните об этом?
     - В другое время, может, и забыл бы, но в тот день...
     - А что случилось? Не авария ли?
     - Да  как  сказать,  аварии-то  не было, тут другое... - проговорил он,
подыскивая  слова,  но  потом  рассмеялся,  заставил  себя  рассмеяться... -
Сейчас  я  бы  вас  повез  на машине куда угодно, да только теперь я сам вот
пассажир...
     - Ничего,   конь  по  одному  следу  тысячу  раз  ступает,  может,  еще
когда-нибудь встретимся...
     - Конечно, если встретимся, сам затащу в кабину! - тряхнул он головой.
     - Значит, договорились? - пошутил я.
     - Обещаю, агай! - ответил он, повеселев.
     - А все-таки почему вы тогда не взяли меня?
     - Почему?  -  отозвался  он и сразу помрачнел. Замолчал, опустив глаза,
пригнулся  над  папиросой,  ожесточенно  затягиваясь  дымом. Я понял, что не
надо  было  задавать  этого  вопроса,  и  растерялся, не зная, как исправить
ошибку.  Он  погасил  окурок  в  пепельнице и с трудом выдавил из себя: - Не
мог... Сына катал... Он меня ждал тогда...
     - Сына? - удивился я.
     - Дело  такое...  Понимаете...  Как  бы  вам  объяснить...  -  Он вновь
закурил,  подавляя  волнение,  и,  вдруг твердо, серьезно глянув мне в лицо,
стал говорить о себе.
     Так мне довелось услышать рассказ шофера.
     Времени  впереди  было много - поезд идет до Оша почти двое суток. Я не
торопил,  не  перебивал  его  вопросами:  это  хорошо, когда человек сам все
рассказывает,  заново  переживая, раздумывая, порой умолкая на полуслове. Но
мне  стоило  больших  усилий, чтобы не вмешаться в его повествование, потому
что  по воле случая и благодаря своей непоседливой профессии газетчика я уже
знал  кое-что  о  нем  лично  и  о  людях, с которыми судьба столкнула этого
шофера.  Я мог бы дополнить его рассказ и многое объяснить, но решил сделать
это,  выслушав все до конца. А потом вообще раздумал. И считаю, что поступил
правильно. Послушайте рассказы самих героев этой повести.




     ...Началось  все это совсем неожиданно. В ту пору я только что вернулся
из  армии.  Служил  в моторизованной части, а до этого окончил десятилетку и
тоже  работал  шофером.  Сам  я  детдомовский.  Друг  мой  Алибек  Джантурин
демобилизовался  годом раньше. Работал на Рыбачинской автобазе. Ну, я к нему
и  приехал.  Мы с Алибеком всегда мечтали попасть на Тянь-Шань или на Памир.
Приняли  меня  хорошо. Устроили в общежитии. И даже ЗИЛ дали почти новый, ни
единой  вмятины...  Надо сказать, машину свою я полюбил, как человека. Берег
ее.  Удачный  выпуск.  Мотор был мощный. Правда, не всегда приходилось брать
полную  нагрузку.  Дорога  сами  знаете  какая  -  Тянь-Шань,  одна из самых
высокогорных  автотрасс  мира:  ущелья,  хребты  да  перевалы.  В горах воды
сколько  угодно,  а  все  равно  постоянно  возишь  ее  с  собой. Вы, может,
замечали,  к  кузову в переднем углу прибита деревянная крестовина, а на ней
камера  с  водой  болтается.  Потому  что мотор на серпантинах перегревается
страшно.  А груза везешь не так уж много. Я тоже поначалу прикидывал, голову
ломал,  чтобы  такое придумать, чтоб побольше груза брать. Но изменить вроде
ничего было нельзя. Горы есть горы.
     Работой  я был доволен. И места нравились мне. Автобаза у самого берега
Иссык-Куля.  Когда  приезжали  иностранные  туристы и часами простаивали как
обалдевшие  на  берегу  озера,  я  про себя гордился: "Вот, мол, какой у нас
Иссык-Куль! Попробуй найди еще такую красоту..."
     В  первые  дни  одно  лишь  обижало  меня.  Время было горячее - весна,
колхозы  после  сентябрьского  Пленума  набирали силы. Крепко взялись они за
дело,  а  техники  было  мало.  Часть  наших  автобазовских машин посылали в
помощь  колхозам.  Особенно  новичков  вечно  гоняли по колхозам. Ну, и меня
тоже.  Только  налажусь в рейсы по трассе, как снова снимают, айда по аилам.
Я  понимал,  что  дело  это важное, нужное, но я ведь все-таки шофер, машину
жалко  было,  переживал за нее, точно это не ей, а мне самому приходилось по
ухабам  трястись  и  месить  грязь  по  проселках.  Дорог  таких и во сне не
увидишь...
     Так  вот,  еду  я как-то в колхоз - шифер вез для нового коровника. Аил
этот  в  предгорье, и дорога идет через степь. Все шло ничего, путь просыхал
уже,  до  аила  рукой  подать  осталось,  и  вдруг засел я на переезде через
какой-то  арык.  Дорогу  здесь  с  весны  так  избили,  искромсали колесами,
верблюд  потонет  -  не найдешь. Я туда-сюда, по-всякому приноравливался - и
ничего  не  получается.  Присосала  земля  машину  и ни в какую, держит, как
клещами.  К тому же крутанул я с досады руль так, что заклинило где-то тягу,
пришлось  лезть под машину... Лежу там весь в грязи, в поту, кляну дорогу на
все  лады.  Слышу,  кто-то  идет.  Снизу  мне видны только резиновые сапоги.
Сапоги  подошли,  остановились  напротив  и стоят. Зло взяло меня - кого это
принесло и чего глазеть, цирк тут, что ли.
     - Проходи,  не  стой  над душой! - крикнул я из-под машины. Краем глаза
заметил  подол  платья,  старенькое  такое,  в  навозе  перепачкано.  Видно,
старуха какая-то, ждет, чтобы подбросил до аила.
     - Проходи,  бабушка!  -  попросил  я.  - Мне еще долго тут загорать, не
дождешься...
     Она мне в ответ:
     - А я не бабушка.
     Сказала как-то смущенно, со смешком вроде.
     - А кто же? - удивился я.
     - Девушка.
     - Девушка?  -  Покосился  я  на  сапоги,  спросил  ради  озорства:  - А
красивая?
     Сапоги  переступили  на  месте,  шагнули  в сторону, собираясь уходить.
Тогда  я  быстро  выбрался  из-под  машины.  Смотрю,  в  самом  деле,  стоит
тоненькая  девушка  со  строгими  нахмуренными  бровями, в красной косынке и
большом,  отцовском  видно,  пиджаке,  накинутом  на  плечи. Молча глядит на
меня. Я и забыл, что сижу на земле, что сам весь в грязи и глине.


     - Ничего!  Красивая,  -  усмехнулся  я.  Она и вправду была красивая. -
Туфельки бы только! - пошутил я, поднимаясь с земли.
     Девушка  вдруг  круто  повернулась  и,  не оглядываясь, быстро пошла по
дороге.
     Что  это  она?  Обиделась?  Мне  стало не по себе. Спохватился, кинулся
было  догонять  ее,  потом  вернулся,  быстро  собрал инструмент и вскочил в
кабину.  Рывками,  то взад, то вперед, стал раскачивать машину. Догнать ее -
больше  я  ни  о  чем  не  думал.  Мотор  ревел,  машину  трясло и водило по
сторонам,  но  вперед я не продвинулся ни на шаг. А она уходила все дальше и
дальше. Я закричал, сам не зная кому, под буксующие колеса:
     - Отпусти! Отпусти, говорю. Слышишь?
     Изо  всех  сил  выжал акселератор, машина поползла-поползла со стоном и
просто  чудом каким-то вырвалась из трясины. Как я обрадовался! Припустил по
дороге,  стер  платком  грязь  с  лица,  пригладил  волосы.  Поравнявшись  с
девушкой,  затормозил,  и  черт  знает,  откуда это у меня взялось, с этаким
шиком, почти лежа на сиденье, распахнул дверцу:
     - Прошу! - и руку вытянул, приглашая в кабину.
     Девушка,  не  останавливаясь,  идет  себе дальше. Вот те на! От лихости
моей  и  следа  не  осталось.  Я  снова  догнал  ее,  на этот раз извинился,
попросил:
     - Ну, не сердитесь! Я ведь так просто... Садитесь!
     Но девушка ничего не ответила.
     Тогда  я  обогнал  ее,  поставил  машину  поперек  дороги.  Выскочил из
кабины,  забежал  с  правой  стороны,  отворил дверцу и стоял так, не убирая
руку.  Она  подошла,  опасливо глядя на меня: вот, мол, привязался. Я ничего
не  говорил,  ждал.  То  ли  она  пожалела меня, то ли еще почему - покачала
головой и молча села в кабину.
     Мы тронулись.
     Я  не  знал,  как  начать  с  ней  разговор.  Знакомиться  и говорить с
девушками  мне  не впервой, а тут почему-то оробел. С чего бы, спрашивается?
Кручу  баранку,  поглядываю  украдкой.  На  шее у нее легкие, нежные завитки
черных  волос.  Пиджак  сполз  с  плеча,  она  его придерживает локтем, сама
отодвинулась  подальше, боится задеть меня. Глаза смотрят строго, а по всему
видать,  что ласковая. Лицо открытое, лоб хочет нахмурить, а он не хмурится.
Наконец  она  тоже  глянула осторожно в мою сторону. Мы встретились глазами.
Улыбнулись. Тогда я решился заговорить:
     - А вы зачем остановились там, у машины?
     - Хотела помочь вам, - ответила девушка.
     - Помочь?  -  засмеялся  я.  - А ведь и вправду помогли! Если бы не вы,
сидеть мне там до вечера... А вы всегда ходите по этой дороге?
     - Да. Я на ферме работаю.
     - Это  хорошо! - обрадовался я, но тут же поправился: - Дорога хорошая!
-  И  как  раз  в  эту  минуту  машину  так  тряхнуло  в  колдобине,  что мы
столкнулись  плечами.  Я  крякнул,  покраснел, не зная, куда глаза девать. А
она рассмеялась. Тогда и я не выдержал, захохотал.
     - А  ведь  мне не хотелось ехать в колхоз! - признался я сквозь смех. -
Знал  бы, что по дороге помощница такая есть, не ругался бы с диспетчером...
Ай, Ильяс, Ильяс! - укорил я себя. - Это меня так зовут, - пояснил ей.
     - А меня зовут Асель...
     Мы  подъезжали  к аилу. Дорога пошла ровнее. Ветер бился в окна, срывая
косынку  с  головы  Асель,  трепал  ее  волосы. Мы молчали. Нам было хорошо.
Бывает,  оказывается,  легко  и  радостно на душе, если рядом, почти касаясь
локтем,  сидит  человек, о котором час назад ты еще ничего не знал, а теперь
почему-то  хочется  только  о  нем  и  думать... Не знаю, что было на душе у
Асель,  но  глаза  ее  улыбались. Ехать бы нам долго-долго, чтобы никогда не
расставаться...  Но  машина  шла  уже  по  улице аила. Вдруг Асель испуганно
спохватилась:
     - Остановите, я сойду!
     Я затормозил.
     - Вы тут живете?
     - Нет,  -  она  почему-то  заволновалась,  забеспокоилась. - Но я лучше
здесь сойду.
     - Зачем  же?  Я  вас  прямо  к  дому  подвезу! - Я не дал ей возразить,
поехал дальше.
     - Вот здесь, - взмолилась Асель. - Спасибо!
     - Пожалуйста!  -  пробормотал  я и не столько в шутку, а скорее всерьез
добавил: - А если я завтра там снова застряну, поможете?
     Она  не успела ответить. Калитка отворилась, и на улицу выбежала чем-то
встревоженная пожилая женщина.
     - Асель!  -  крикнула она. - Где же ты пропадаешь, накажи тебя бог! Иди
переодевайся  быстрей,  сваты  приехали! - добавила она шепотом, прикрыв рот
рукой.
     Асель  смутилась,  уронила  пиджак  с  плеча,  потом  подхватила  его и
покорно  пошла за матерью. У калитки она обернулась, глянула, но калитка тут
же  захлопнулась.  Я  лишь  теперь  заметил  на  улице у коновязи оседланных
плотных  лошадей, пришедших, видно, издалека. Приподнялся за рулем, заглянул
через  дувал*.  Во  дворе  у  очага  сновали  женщины.  Дымил большой медный
самовар.  Два  человека  свежевали  под  навесом  баранью  тушу.  Да, сватов
принимали  здесь  по  всем  правилам.  Мне ничего не оставалось делать. Надо
было ехать разгружаться.
     ______________
     * Дувал - глинобитная ограда.

     К  концу  дня  вернулся  на  автобазу. Вымыл машину, загнал ее в гараж.
Долго  возился,  все  находил  какое-нибудь  дело.  Не понимал я, почему так
близко  к  сердцу принял сегодняшний случай. Всю дорогу ругал себя: "Ну, что
тебе  надо?  Что  ты за дурак? Кто она тебе в конце концов? Невеста? Сестра?
Подумаешь,  встретились случайно на дороге, подвез к дому и уже переживаешь,
будто  в  любви объяснились. А может, она и думать-то о тебе не хочет. Нужен
ты  ей  больно!  Жених  у  нее  законный,  а ты никто! Шофер с дороги, сотни
таких,   не   назнакомишься...   Да  и  какое  ты  имеешь  право  на  что-то
рассчитывать:  люди  сватаются,  свадьба будет у них, а ты при чем? Плюнь на
все. Крути себе баранку, и порядок!.."
     Но  беда  была в том, что как я ни уговаривал себя, а позабыть Асель не
мог.
     Делать  возле  машины  было уже нечего. Пойти бы мне в общежитие, оно у
нас  веселое, шумное, красный уголок есть, а я - нет. Одному хочется побыть.
Прилег  на  крыло  машины,  руки  заложил  за голову. Неподалеку копался под
машиной Джантай. Был у нас шофер такой. Высунулся из ямы, хмыкнул:
     - О чем мечтаешь, джигит?
     - О деньгах! - ответил я со злостью.
     Не  любил  его.  Жмот  первосортный.  Хитрый  и  завистливый.  Он  и  в
общежитии  не жил, как другие, у хозяйки какой-то на квартире. Поговаривали,
жениться обещал на ней, как-никак свой дом будет.
     Я  отвернулся.  На  дворе,  возле  мойки,  устроили  возню наши ребята.
Кто-то  взобрался  на  кабину  и  из  брандспойта  поливал  шоферов,  ждущих
очереди.   Хохот  стоял  на  всю  автобазу.  Струя  мощная,  как  стукнет  -
закачаешься.  Парня  хотели стащить с кабины, а он себе приплясывает, хлещет
по  спинам,  как  из  автомата,  кепки сбивает. Вдруг струя метнулась вверх,
изогнулась  в лучах солнца, будто радуга. Смотрю, там, где струя поднимается
ввысь,  стоит  Кадича,  наш диспетчер. Эта не побежит. Держаться она умела с
достоинством,  к  ней  так  просто  не  подступишься.  И  сейчас  она стояла
безбоязненно,  спокойно.  Не  тронешь,  мол,  слабо!  Отставила  этак ногу в
сапожке,  а  сама  волосы прикалывает, шпильку в зубах держит, посмеивается.
Мелкие   серебристые   брызги   падают   ей   на   голову.  Ребята  хохочут,
подзадоривают паренька на кабине:
     - Дай ей по кузову!
     - Шардарахни!
     - Берегись, Кадича!
     Но  паренек  не  осмеливался  ее  облить,  только  играл  струей вокруг
Кадичи.  Я  бы на его месте окатил ее с головы до ног, и, пожалуй, Кадича не
сказала  бы  мне ни слова, посмеялась бы, да и все. Я всегда замечал, что ко
мне  она относилась не так, как к остальным, становилась податливой, немного
капризной.  Любила,  когда я, заигрывая, гладил ее по голове. Мне нравилось,
что  она  всегда спорила, ругалась со мной, но быстро сдавалась, даже если я
был  не  прав.  Иногда  водил  ее  в  кино,  провожал:  мне  было  по пути в
общежитие.  В  диспетчерскую  к ней заходил запросто в комнату, а другим она
разрешала  обращаться только в окошечко. Но сейчас мне было не до нее. Пусть
себе балуются.
     Кадича заколола последнюю шпильку.
     - Ну хватит, поиграли! - приказала она.
     - Слушаюсь,  товарищ  диспетчер!  -  Паренек  на кабине козырнул. Его с
хохотом стащили оттуда.
     А  она  направилась  к  нам  в  гараж.  Остановилась  у машины Джантая,
кажется,   искала   кого-то.   Меня  она  не  сразу  заметила  из-за  сетки,
разделяющей   гараж   на   отсеки.   Джантай  выглянул  из  ямы,  проговорил
заискивающе:
     - Здравствуй, красавица!
     - А, Джантай...
     Он жадно смотрел на ее ноги. Она недовольно повела плечом.
     - Ну,  чего  уставился?  -  и  легонько  ткнула  его  носком  сапожка в
подбородок.
     Другой   бы,   наверно,  обиделся,  а  этот  нет.  Просиял,  будто  его
поцеловали, и нырнул в яму.
     Кадича увидела меня.
     - Хорошо отдыхается, Ильяс?
     - Как на перине!
     Она прижалась лицом к сетке, пристально посмотрела и тихо сказала:
     - Зайди в диспетчерскую.
     - Ладно.
     Кадича  ушла.  Я  поднялся и уже собрался идти. Джантай снова высунулся
из ямы.
     - Хороша баба! - подмигнул он.
     - Да не про тебя! - отрезал я.
     Я  думал,  что он обозлится и полезет драться. Я не любитель драк, но с
Джантаем  схватился  бы:  так  тяжело было на душе, что просто не знал, куда
девать себя.
     Однако Джантай даже не обиделся.
     - Ничего! - пробурчал он. - Поживем - увидим...
     В  диспетчерской  никого  не  было.  Что  за  черт?  Куда она делась? Я
обернулся  и  прямо  грудью  столкнулся с Кадичей. Она стояла, прислонившись
спиной  к  двери,  откинув  голову. Глаза ее блестели из-под ресниц. Горячее
дыхание  обожгло мне лицо. Я не совладал с собой, потянулся к ней, но тут же
отступил  назад.  Как  ни  странно,  мне показалось в тот миг, что я изменяю
Асели.
     - Зачем звала? - спросил я недовольно.
     Кадича все так же молча смотрела на меня.
     - Ну?.. - повторил я, теряя терпение.
     - Что-то  ты  не  слишком приветлив, - сказала она с обидой в голосе. -
Или приглянулась какая-нибудь?..
     Я растерялся. Почему она упрекает меня? И откуда узнала?
     В  это  время  окошечко распахнулось. Появилась голова Джантая. Ухмылка
блуждала по его лицу.
     - Прошу,  товарищ  диспетчер!  -  с ехидцей протянул он, подавая Кадиче
какую-то бумагу.
     Она зло глянула на него. С досадой бросила мне в лицо:
     - А путевку за тебя кто будет получать? Особого приглашения ждешь?
     Отстранив меня рукой, Кадича быстро прошла к столу.
     - На! - протянула она путевой лист.
     Я  взял.  Путевка  была в тот же колхоз. Сердце похолодело: ехать туда,
зная,  что  Асель...  Да  и  вообще почему именно меня больше всех гоняют по
колхозам?
     Я взорвался.
     - Опять  в колхоз? Опять навоз да кирпичи возить? Не поеду! - швырнул я
путевку на стол. - Довольно, полазил по грязи, пусть другие помотаются!..
     - Не  кричи!  Наряд  у  тебя  на  неделю! А надо будет, еще прибавят, -
рассердилась Кадича.
     Тогда я спокойно сказал:
     - Не поеду!
     И, как всегда, Кадича неожиданно сдалась:
     - Ну, хорошо. Я поговорю с начальством.
     Она взяла со стола путевку.
     "Значит,  не  поеду,  - подумал я, - и никогда не увижусь с Асель". Мне
стало  еще  хуже.  Я  отчетливо  понял, что буду каяться всю жизнь. Будь что
будет - поеду!..
     - Ладно, давай сюда! - выхватил я путевку.
     Джантай прыснул в окошке:
     - Передай привет моей бабушке!
     Я  ничего  не сказал. По морде бы ему съездить!.. Хлопнул дверью, пошел
в общежитие.




     На  другой  день  я глаза проглядел на дороге. Где она? Покажется ли ее
тоненькая,  как  тополек,  фигурка?  Тополек  мой в красной косынке! Тополек
степной!  Пусть  в  резиновых  сапогах,  в  пиджаке  отцовском. Ерунда. Я же
видел, какая она!
     Тронула Асель мое сердце, взбудоражила всю душу!
     Еду,  смотрю по сторонам, нет, не видно нигде. Доехал до аила, вот и ее
двор,  притормозил  машину. Может быть, дома? Но как я ее вызову, что скажу?
Эх,  не  судьба  мне,  наверно,  свидеться  с  ней!  Газанул  на  разгрузку.
Разгружаюсь,  а  в  душе  все  теплится  надежда:  а  вдруг  да и встречу на
обратном  пути?  И  на обратном пути не встретил. Тогда я завернул на ферму.
Ферма  у  них  на отшибе, далеко от аила. Спрашиваю у девушки одной. Нет ее,
говорит,  не  выходила  на  работу.  "Значит,  нарочно  не  вышла,  чтобы не
встретиться  по  дороге  со  мной",  - подумал я и очень расстроился. Унылый
вернулся на автобазу.
     На  второй  день  снова  в дорогу. Еду и уже не мечтаю увидеть. В самом
деле,  зачем  я ей, зачем беспокоить девушку, если она просватана? Однако не
верится  мне,  что  все  так  у  нас и кончится, хотя в аилах до сих пор еще
сватают  девушек и выдают замуж без их согласия. Сколько раз я читал об этом
в  газетах!  А что толку? После драки саблей не машут, выдадут замуж - назад
не воротишься, жизнь поломана... Вот какие мысли бродили у меня в голове...
     Весна  в  ту  пору  была  в  полном  цвету.  Земля в предгорье полыхала
тюльпанами.  С  детства  я люблю эти цветы. Нарвать бы охапку и принести ей!
Поди найди ее...
     И  вдруг смотрю, глазам не верю - Асель! Сидит в сторонке на валуне, на
том  самом  месте,  где  прошлый  раз  застряла  моя машина. Будто поджидает
кого-то!  Я  к  ней!  Она  испуганно  встала  с  камня, растерялась, косынку
сдернула  с  головы, зажала в руке. Асель была на этот раз в хорошем платье,
в  туфельках.  Даль  такая,  а  она на каблучках. Затормозил я поскорее, а у
самого сердце под горло подпирает.
     - Здравствуйте, Асель!
     - Здравствуйте! - ответила она негромко.
     Я  хотел  помочь  ей сесть в кабину, а она повернулась и медленно пошла
вдоль  дороги.  Значит,  не хочет садиться. Я тронул машину, открыл дверцу и
так  же  медленно покатил рядом с ней. Так мы и двигались. Она по обочине, а
я за рулем. Молчали. О чем говорить? Потом она спросила:
     - Вы вчера приезжали на ферму?
     - Да, а что?
     - Так просто. Не надо приезжать туда.
     - Я хотел вас видеть.
     Она ничего не сказала.
     А  у  меня  на  уме  это  проклятое сватовство. Узнать хочу, как и что.
Спросить - язык не поворачивается. Боюсь. Ответа ее боюсь.
     Асель глянула на меня.
     - Это правда?
     Она кивнула головой. У меня руль запрыгал в руках.
     - Когда свадьба? - спросил я.
     - Скоро, - ответила она тихо.
     Я  чуть  было не рванул на машине куда глаза глядят. Да вместо скорости
сцепление  выключил. Мотор как взревет на холостых оборотах. Асель в сторону
отпрянула. Я и не извинился даже. Не до этого.
     - Значит, мы больше не увидимся? - говорю.
     - Не знаю. Лучше не видеться.
     - А я все равно... как хотите, буду вас искать!
     И  опять  мы  замолчали.  Может быть, думали об одном и том же, а между
нами  будто стена стояла, которая не позволяла мне подойти к ней, а ей сесть
в мою кабину.
     - Асель!  -  сказал  я.  -  Не избегайте меня. Я ничем не помешаю. Буду
смотреть на вас издали. Обещаете?
     - Не знаю, может быть...
     - Садитесь, Асель.
     - Нет. Уезжайте. Аил уже близко.
     После  этого мы еще встречались на дороге, каждый раз словно невзначай.
И снова она идет по обочине, а я сижу в кабине. Обидно, но что поделаешь.
     О  женихе  я  не спрашивал. Неудобно, да и не хотелось. Но по ее словам
понял,  что  она его мало знала. Он доводился каким-то родственником матери,
жил  в  дальнем  лесхозе,  в  горах.  Их  семьи издавна вели, если можно так
сказать,  обмен  девушками,  поддерживали родство между собой из поколения в
поколение.  Родители  Асель  не  допускали  мысли  отдать  ее куда-нибудь на
сторону.  Обо  мне  же  и  речи  не  могло  быть.  Кто  я? Какой-то пришлый,
безродный шоферюга. Да я и сам не посмел бы заикнуться.
     Асель  в  те  дни была неразговорчивой. Все думала о чем-то. Но я ни на
что  не  надеялся.  Судьба  ее решилась, встречаться было бесполезно. Однако
мы,  как  дети,  старались  не говорить об этом и встречались, потому что не
могли  не  встречаться.  Нам  обоим казалось, что мы друг без друга не можем
жить.
     Так  прошло дней пять. В то утро я был на автобазе, готовился в рейс. И
вдруг вызывают в диспетчерскую.
     - Можешь  радоваться!  - весело встретила меня Кадича. - Тебя переводят
на трассу Синьцзян.
     Я  остолбенел.  Последние  дни  я  жил  так,  будто вечно буду ездить в
колхоз.  Рейсы  в  Китай  многодневные,  кто  знает, когда смогу вырваться к
Асель. Исчезнуть внезапно, даже не предупредив ее?
     - Да ты, кажется, не рад? - заметила Кадича.
     - А как же колхоз? - заволновался я. - Работа там еще не окончена.
     Кадича удивленно пожала плечами:
     - Ты же раньше сам не хотел.
     Я обозлился:
     - Мало ли что было раньше.
     Сел на стул, сижу, не знаю, что делать.
     Прибежал  Джантай.  Оказывается,  вместо меня его направили в колхоз. Я
насторожился.  Джантай,  наверно,  откажется,  ведь выработка на проселочных
дорогах меньше. Но он взял путевку да еще сказал:
     - Куда  пошлешь,  Кадича,  хоть на край света! В аиле как раз баранчики
поспевают,  может,  прихватить?  -  А  потом  увидел  меня.  - Извиняюсь, я,
кажется, помешал!
     - Иди отсюда!.. - прошипел я, не поднимая головы.
     - Ну что же ты сидишь, Ильяс? - тронула меня за плечо Кадича.
     - Я должен поехать в колхоз, пошли меня, Кадича! - попросил я.
     - Да  ты в своем уме? Не могу я, наряда нет! - сказала она и беспокойно
глянула мне в лицо. - Что это ты так разохотился туда ездить?
     Я   ничего  не  ответил.  Молча  вышел,  отправился  в  гараж.  Джантай
проскочил мимо меня на своей машине, хитро подмигнул, чуть не задев крылом.
     Я  долго  копался,  медлил,  но  выхода  не было. Поехал на погрузочную
станцию. Там очередь небольшая.
     Товарищи  меня  покурить  звали,  но  я даже из кабины не вылез. Закрою
глаза  и представляю, как ждет понапрасну Асель на дороге. День будет ждать,
два, три... Что же она подумает обо мне?
     А  очередь  приближалась.  Уже  начали  нагружать  впереди меня машину.
Через  минуту  и мне становиться под кран. "Прости меня, Асель! - подумал я.
-  Прости,  тополек мой степной! - И тут вдруг мелькнула мысль: - Да я успел
бы  сказать  ей  и вернуться. Велика беда - выйду на рейс на несколько часов
позже.  Объясню  потом  начальнику  автобазы,  поймет,  быть  может, а нет -
поругает. Ну, выговор объявит... Не могу я! Поеду!"
     Я  завел  мотор, чтобы податься назад, но машины сзади стояли вплотную.
Тем временем груженая машина отошла, очередь была за мной.
     - Становись! Эй, Ильяс! - крикнул крановщик.
     Кран  занес  надо  мной стрелу. Все кончено! С экспортным грузом никуда
не   денешься.   Как   же  я  раньше  не  хватился?  Подошел  отправитель  с
документами.  Я  глянул  в  заднее  окошко:  в кузов, покачиваясь, опускался
контейнер. Он все приближался и приближался.
     И тут я крикнул:
     - Берегись!
     С  места рванул из-под контейнера машину, мотор был у меня не выключен.
Сзади  раздались  крики,  свист,  ругань...  А  я  гнал машину мимо складов,
штабелей  досок  и угольных куч. Я будто прирос к баранке. Земля заметалась,
и машину и меня било из стороны в сторону. Да нам не привыкать...
     Вскоре  я  догнал  Джантая.  Он  выглянул из кабины и ошалело вытаращил
глаза:  узнал  меня.  И ведь видит, что спешу, значит, надо уступить дорогу,
так  нет, не дает проехать. Вырулил я на обочину, пошел в обгон прямо полем.
Джантай  тоже припустил, не дает выбраться на дорогу. Так мы и мчались: он -
по дороге, я - полем. Пригнулись к баранкам, косимся, как звери, ругаемся.
     - Куда ты? Зачем? - кричит он мне.
     Я  ему  кулаком  погрозил. Все же машина у меня была порожняя. Обогнал,
ушел.
     Асель  я  не встретил. Приехал в аил, запыхался, будто пешком прибежал,
еле  дух  перевел.  Ни  во  дворе у них, ни на улице никого не видно. Только
лошадь  оседланная  стоит у коновязи. Что делать? Решил ждать, думаю, увидит
машину,  выйдет  на  улицу.  Полез  я  в мотор, будто чиню что-то, а сам все
время  поглядываю  на калитку. Долго ждать не пришлось; открывается калитка,
и  выходит  ее мать и старик, чернобородый, грузный такой, два ватных халата
на  нем:  нижний  плюшевый,  верхний  вельветовый.  В  руке  камча* хорошая.
Распарился,  красный,  видно,  только  что  чай пил. Подошли они к коновязи.
Мать  Асель  почтительно придержала стремя, помогла старику взгромоздиться в
седло.
     ______________
     * Камча - нагайка.

     - Мы   вами   довольны,  сват!  -  сказала  она.  -  Но  и  за  нас  не
беспокойтесь.  Для своей дочери ничего не пожалеем. Слава богу, руки наши не
пусты.
     - Э-э,  байбиче*, в обиде не будем, - ответил он, поудобней устраиваясь
в  седле.  -  Дай бог здоровья молодым. А что касается добра: не для чужих -
для  своих  же  детей.  И  родниться  нам  не  впервые...  Ну, будь здорова,
байбиче, значит, так и порешили: в пятницу!
     ______________
     * Байбиче - уважительное обращение к женщине.

     - Да,  да, в пятницу. Святой день. Счастливого пути. Привет передавайте
сватье.
     "Что  это  они  о  пятнице  говорят?  -  думаю я. - Какой день сегодня?
Среда...  Неужели  в пятницу увезут? Эх, до каких же пор старые обычаи будут
нам, молодым, жизнь ломать!.."
     Старик  затрусил на лошади в сторону гор. Мать Асель подождала, пока он
удалится, потом повернулась ко мне, недружелюбно окинула взглядом.
     - Ты  чего  повадился  сюда,  парень?  -  сказала  она. - Здесь тебе не
караван-сарай! Нечего стоять! Уезжай, слышишь? Тебе говорю.
     Значит, приметила уже.
     - Поломка  у  меня!  -  упрямо  буркнул я и уже вовсе по пояс полез под
капот. "Нет, - думаю, - никуда я не уйду, пока не увижу ее".
     Мамаша еще что-то проворчала, ушла.
     Я  выбрался, присел на подножку, закурил. Откуда-то прибежала маленькая
девочка.  Скачет  на  одной ножке вокруг машины. На Асель немного похожа. Уж
не сестренка ли?
     - Асель ушла! - говорит она, а сама прыгает.
     - Куда? - поймал я ее. - Куда ушла?
     - А я почем знаю! Пусти! - вырвалась и на прощание язык показала.
     Захлопнул  я  капот,  сел  за  руль.  Куда  ехать,  где  ее  искать?  И
возвращаться  уже  пора.  Ползу  по  дороге,  в  степь выехал. Остановился у
переезда  через  арык.  Что  делать,  ума  не  приложу.  Выбрался из кабины,
повалился  на  землю. Тошно. И Асель не нашел и рейс сорвал... Задумался, не
вижу  и не слышу ничего на свете. Сколько я так пролежал, не знаю, но только
поднял  голову, смотрю, по ту сторону машины стоят девичьи ноги в туфельках.
Она!  Сразу узнал. Я так обрадовался, что даже сердце заколотилось. Встал на
колени,  а  подняться не могу. И опять это произошло на том самом месте, где
мы впервые встретились.
     - Проходи, проходи, бабушка! - сказал я туфелькам.
     - А я не бабушка! - подхватила Асель игру.
     - А кто же ты?
     - Девушка.
     - Девушка? Красивая?
     - А ты посмотри!
     Мы  разом  рассмеялись.  Я  вскочил,  бросился  к ней. Она - навстречу.
Остановились друг перед другом.
     - Самая  красивая! - говорю я. А она, как тополек молоденький на ветру,
гибкая,  в платье с коротенькими рукавчиками, под рукой две книжки держит. -
Откуда ты узнала, что я здесь?
     - А я из библиотеки шла, смотрю, на дороге следы твоей машины!
     - Да  ну?! - Для меня это значило больше, чем само слово "люблю". Стало
быть, думала обо мне и я ей дорог, если искала след моей машины.
     - Я и побежала сюда, почему-то решила, что ты ждешь!..
     Я взял ее за руку:
     - Садись, Асель, прокатимся.
     Она  охотно  согласилась.  Я  не  узнавал  ее.  И  себя не узнавал. Все
тревоги,  горести как рукой сняло. Были только мы, было наше счастье, небо и
дорога. Я открыл кабину, посадил ее, сам сел за руль.
     И  мы  поехали.  Просто так, по дороге. Неизвестно куда и зачем. Но для
нас  это  было  неважно.  Достаточно  сидеть  рядом,  встречаться взглядами,
прикасаться  рукой к руке. Асель поправила мою солдатскую фуражку (я ее года
два носил).
     - Так красивей! - сказала она и ласково прижалась к плечу...
     Машина  птицей  понеслась  по  степи.  Весь  мир пришел в движение, все
побежало  навстречу:  горы,  поля, деревья... Ветер бил нам в лицо - ведь мы
мчались  вперед, солнце сияло в небе, мы смеялись, воздух нес запах полыни и
тюльпанов, мы дышали полной грудью...
     Коршун-степняк,  что  сидел  на  развалинах  старого  кунбеза*, снялся,
замахал крыльями и низко поплыл вдоль дороги, как будто наперегонки с нами.
     ______________
     * Кунбез - надгробный памятник.

     Два  всадника  испуганно  шарахнулись в сторону. А потом с диким криком
приударили вслед.
     - Э-эй, стой! Остановись! - хлестали они припавших к земле коней.
     Кто  они  были,  не  знаю.  Может, их знала Асель. Скоро они скрылись в
клубах пыли.
     Впереди  бричка какая-то свернула с дороги. Парень и девушка привстали,
увидев нас, обнялись за плечи, приветливо помахали.
     - Спасибо! - крикнул я им из кабины.
     Кончилась степь, вышли на шоссе, асфальт загудел под колесами.
     Недалеко  должно  было  быть озеро. Я круто свернул с дороги и прямо по
целине,  через  кусты  и  травы  направил  машину  к берегу. Остановились на
взгорье, над самой водой.
     Сине-белые  волны,  словно  взявшись  за  руки,  вереницей  взбегали на
желтый   берег.  Солнце  закатывалось  за  горы,  и  дальние  воды  казались
розовыми.  Где-то  на  другой  стороне,  вдали,  проступала  сиреневая гряда
снежных гор. Серые тучи собирались над ними.
     - Смотри, Асель! Лебеди!
     Лебеди  бывают на Иссык-Куле только осенью и зимой. Весной они залетают
очень  редко.  Говорят,  это  южные лебеди, летящие на север. Говорят, это к
счастью...
     Стая  белых  лебедей носилась над вечерним озером. Птицы то поднимались
вверх,   то   падали  вниз,  распластав  крылья.  Садились  на  воду,  шумно
плескались,  далеко разгоняя кипучие круги пены, и снова взлетали. Потом они
вытянулись  в  цепочку  и  полетели,  разом  взмахивая крыльями, к песчаному
откосу залива на ночевку.
     Мы  сидели в кабине, молча смотрели. А потом я сказал так, будто мы уже
все решили:
     - Во-он  там,  видишь,  крыши  на берегу, это наша автобаза. А это, - я
обвел кабину, - это наш дом! - И рассмеялся. Везти-то ее было некуда.
     Асель  глянула  мне в глаза, прижалась к груди, обнимает, а сама плачет
и смеется:
     - Родной  мой,  любимый!  Не  надо  мне никакого дома. Только бы отец с
матерью,  ну  хотя  бы потом, когда-нибудь, поняли меня. Обидятся они на всю
жизнь, я знаю... Но разве я виновата...
     Стало  быстро  темнеть.  Тучи  застлали  небо, низко опустились к воде.
Озеро  замерло,  почернело.  В горах будто электросварщик засел. То вспыхнет
там  -  ослепит,  то  погаснет.  Гроза надвигалась. Недаром лебеди завернули
сюда по пути. Они предчувствовали: непогода могла застигнуть их над горами.
     Грянул  гром.  Полил  дождь,  шумный,  мятущийся. Забормотало, закипело
озеро  и  пошло  раскачиваться,  биться  о  берега. Это была первая весенняя
гроза.  И  это  была наша первая ночь. По кабине, по стеклам ручьями стекала
вода.  В  черное  разверзнутое  озеро  падали  белые полыхающие молнии. А мы
прижались  друг  к  другу, разговариваем шепотом. Чувствую, Асель дрожит: не
то  напугана, не то замерзла. Я укрыл ее своим пиджаком, обнял покрепче и от
этого  показался  себе  сильным,  большим. Никогда не думал, что во мне было
столько  нежности; не знал, что так это хорошо - оберегать кого-то, о ком-то
заботиться.  Шепнул ей на ухо: "Никому, никогда не дам тебя в обиду, тополек
мой в красной косынке!.."
     Гроза  кончилась  так  же быстро, как и началась. Но по растревоженному
озеру продолжали ходить буруны и накрапывал дождь.
     Я  достал  маленький  дорожный  радиоприемник,  единственное мое ценное
имущество   в  ту  пору.  Настроил,  поймал  волну.  Как  сейчас  помню,  из
городского  театра  транслировали  балет  "Чолпон". Из-за гор, из-за хребтов
полилась  в  кабину  музыка,  нежная  и  могучая, как сама любовь, о которой
говорилось  в  этом  балете. Зал гремел, аплодировал, люди выкрикивали имена
исполнителей,  быть  может,  бросали  цветы  к  ногам  балерин,  но никто из
сидящих  в театре не испытывал, я думаю, столько восторга и волнения, как мы
в  кабине,  на  берегу сердитого Иссык-Куля. Это о нас рассказывалось в этом
балете,  о  нашей любви. Мы горячо принимали к сердцу судьбу девушки Чолпон,
ушедшей  искать  свое счастье. Моя Чолпон, моя утренняя звезда была со мной.
В  полночь  она  уснула  у меня на плече, а я долго не мог успокоиться. Тихо
гладил ее по лицу и слушал, как вздыхает в глубинах Иссык-Куль.
     Утром  мы  прибыли  на  автобазу.  Нагоняй  мне  был  хороший. Но когда
узнали,  почему  я так поступил, то по случаю такого события простили. Потом
еще долго смеялись, вспоминая, как я удрал из-под погрузочного крана.
     Мне  предстояло  идти в рейс в Китай. Асель я взял с собой. Рассчитывал
оставить  ее по пути у своего друга - Алибека Джантурина. Он жил с семьей на
перевалочной  базе  вблизи  Нарына.  Это  не так далеко от границы. Я всегда
заезжал к ним проездом. Жена Алибека славная женщина, я уважал ее.
     Мы  выехали.  Первым  делом  купили  в  придорожном магазине кое-что из
одежды  для  Асель.  Ведь  она  была  в  одном  только платьице. Кроме всего
прочего,  купили  большую,  яркую, цветастую шаль. Это было очень кстати. По
дороге  нам  встретился  пожилой шофер, наш аксакал Урмат-аке. Еще издали он
подал   мне   знак   остановиться.   Я   затормозил.  Мы  вышли  из  кабины,
поздоровались:
     - Ассалоум-алейкум, Урмат-аке!
     - Алейкум-ассалам,  Ильяс.  Пусть  будет прочен поводок сокола, который
сел  на  твою  руку!  -  поздравил  он  меня  согласно обычаю. - Дай бог вам
счастья и детей!
     - Спасибо! Откуда вы узнали, Урмат-аке? - удивился я.
     - Э-э,  сын мой, хорошая весть на земле не лежит. По всей трассе из уст
в уста идет...
     - Вон как! - еще больше удивился я.
     Стоим  на  дороге,  разговариваем,  а  Урмат-аке  даже  и не подходит к
машине,  не  глядит  на  Асель.  Хорошо,  что  Асель догадалась, в чем дело,
накинула   платок   на  голову,  прикрыла  лицо.  Тогда  Урмат-аке  довольно
улыбнулся.
     - Вот  теперь  порядок!  - сказал он. - Спасибо, доченька, за уважение.
Ты  отныне наша невестка, всем аксакалам автобазы невестка. Держи, Ильяс, за
смотрины, - подал он мне деньги. Я не мог отказаться, обидел бы.
     Мы   расстались.  Асель  не  снимала  платка  с  головы.  Как  будто  в
заправдашнем  киргизском  доме,  она,  сидя  в кабине, застенчиво прикрывала
лицо при встречах со знакомыми шоферами. А оставшись одни, мы смеялись.
     В платке Асель показалась мне еще красивей.
     - Невестушка моя, подними глаза, поцелуй! - говорю я ей.
     - Нельзя,  аксакалы увидят! - отвечает она и тут же со смехом, будто бы
украдкой, целует в щеку.
     Все  автобазовские  шоферы  останавливали нас при встрече, поздравляли,
желали  счастья, многие из них успели припасти не только цветы, собранные по
пути,  но и подарки. Не знаю, кому пришла в голову такая мысль. Наверно, это
придумали   наши   русские   ребята.   У  них  в  селах  на  свадьбе  обычно
разукрашивают  машину.  Вот  и на нашей запестрели красные, голубые, зеленые
ленты,  шелковые  косынки,  букеты цветов. Заиграла машина, и видно ее было,
наверно,  за  десятки  километров.  Мы  были счастливы с Асель, а я гордился
своими  друзьями. Говорят, что друзья познаются в несчастье, а по-моему, и в
счастье они тоже познаются.
     Встретился  нам  по пути и Алибек Джантурин, самый близкий мой друг. Он
старше   меня  года  на  два.  Такой  коренастый,  большеголовый.  Малый  он
рассудительный,  серьезный  и  шофер  отличный. На базе его очень уважали. В
профком выбрали. Ну, думаю, а что он скажет?
     Алибек  молча  посмотрел  на  нашу  машину,  покачал головой. Подошел к
Асель, поздоровался с ней за руку, поздравил.
     - А ну, дай сюда путевой лист! - потребовал он.
     Недоумевая,  я  молча подал ему лист. Алибек достал авторучку и крупным
почерком  написал  поперек  всей  путевки:  "Свадебный  рейс,  Э  167!"  Сто
шестьдесят семь - номер путевки.
     - Ты что делаешь? - растерялся я. - Это же документ!
     - Сохранится  для истории! - усмехнулся он. - Думаешь, в бухгалтерии не
люди  сидят, что ли? А теперь давай руку! - крепко обнял меня, поцеловал. Мы
расхохотались. Потом пошли было по машинам, но Алибек остановил меня:
     - А жить-то где будете?
     Я развел руками.
     - Вот наш дом! - показал на машину.
     - В  кабине? И детей растить там будете?.. Вот что, поселяйтесь в нашей
квартирке  на  перевалочной, я поговорю на базе с начальством, а мы переедем
в свой дом.
     - Так  он  же  у  тебя  не  достроен?  -  Дом Алибек ставил в Рыбачьем,
неподалеку от автобазы. В свободное время я ходил помогать.
     - Ничего.  Там  осталось  самую  малость  доделать.  А  на  большее  не
рассчитывай, сам знаешь, с жильем пока туго.
     - Ну,  спасибо.  Нам  большего  и не надо. Ведь я хотел только на время
оставить у вас Асель, а ты всю квартиру нам отдаешь...
     - В  общем останавливайтесь у нас. На обратном пути подожди меня. Тогда
все и решим, с женами! - подмигнул он в сторону Асель.
     - Да, теперь - с женами.
     - Счастливого свадебного путешествия! - крикнул нам вдогонку Алибек.
     Черт  возьми! Это действительно было наше свадебное путешествие! Да еще
какое!
     Мы  были  рады, что все устраивается хорошо, и только лишь одна встреча
немного подпортила мне настроение.
     На  одном  из  поворотов  выскочила  на шоссе машина Джантая. Он был не
один,   в   кабине  сидела  Кадича.  Джантай  помахал  мне  рукой.  Я  резко
затормозил.  Машины  остановились  почти  борт  о  борт. Джантай высунулся в
окошко:
     - Ты что так разукрасился, как на свадьбе?
     - Так оно и есть! - ответил я.
     - Да  ну?  -  недоверчиво  протянул он и оглянулся на Кадичу. - А мы-то
тебя ищем! - сорвалось у него с языка.
     Кадича как сидела, так и застыла, бледная, растерянная.
     - Здравствуй, Кадича! - сказал я приветливо.
     Она молча кивнула головой.
     - Так это, значит, невеста с тобой? - только теперь догадался Джантай.
     - Нет, жена, - возразил я и обнял Асель за плечи.
     - Вот  как?  -  Джантай  еще  больше  вытаращил  глаза,  не зная, то ли
радоваться, то ли нет. - Ну, поздравляю, от души поздравляю...
     - Спасибо!
     Джантай ухмыльнулся:
     - Ловкач ты! Без калыма отхватил?
     - Дурак! - обозвал я его. - Трогай машину.
     Бывают  же  такие  люди! Я хотел еще обругать его как следует. Выглянул
из  кабины,  смотрю,  Джантай стоит у машины, щеку потирает и кричит что-то,
грозит  кулаком Кадиче. А она бежит куда-то прочь от дороги, в поле. Бежала,
бежала  и  с  размаху  упала  на  землю, закрыла голову руками. Не знаю, что
произошло  там у них, но только мне стало жаль ее, такое чувство было, будто
виноват в чем-то. Асели я ничего не сказал.
     Через  неделю  поселились мы в домике на перевалочной базе. Домишко был
небольшой  -  сенцы и две комнатки. Таких домиков там несколько, в них живут
шоферы  с  семьями  да  рабочие  с  заправочного пункта. Но место хорошее, у
дороги,  и Нарын недалеко. Все-таки областной центр. В кино, в магазин можно
сходить,  и  больница  есть.  Нам  еще  нравилось,  что перевалочная база на
середине  пути.  Рейсы  у  нас  в основном были между Рыбачьим и Синьцзяном.
Можно  было  по  дороге  отдохнуть  дома,  переночевать. Я почти каждый день
виделся  с Асель. Если даже задержусь в дороге, все равно хоть в полночь, но
доберусь  домой.  Асель  всегда ждала, беспокоилась, не ложилась спать, пока
не  приеду.  Мы  уже  стали  обзаводиться  кое-каким домашним скарбом. Одним
словом,  жизнь  налаживалась понемногу. Решили, что и Асель начнет работать,
она  сама настаивала: в аиле выросла, работящая, но тут, к нашей неожиданной
радости, оказалось, что она скоро станет матерью.
     ...В  тот  день,  когда  Асель  родила, я шел обратным рейсом из Китая.
Спешу,  волнуюсь.  Асель лежала в родильном доме в Нарыне. Приезжаю - сын! К
ней  меня,  конечно,  не  пустили. Сел я в машину и гоню по горам. Зимой это
было.  Снег  да  скалы кругом. В глазах так и рябит черное и белое, черное и
белое...  Вылетел  я на гребень Долонского перевала, высота огромная, облака
по  земле  ползут,  а  горы  внизу  как карлики; выпрыгнул из кабины, набрал
полные легкие воздуха и крикнул на весь свет:
     - Э-эй, горы! У меня родился сын!
     Мне  показалось,  что  горы  дрогнули.  Они  повторили мои слова, и эхо
долго не смолкало, перекатываясь от ущелья к ущелью.
     Сынишку  мы  назвали  Саматом.  Это  я ему дал такое имя. Все разговоры
наши  вертелись  вокруг  него:  Самат,  наш Самат, Самат улыбнулся, у Самата
прорезались зубки. В общем, как полагается у молодых родителей.
     Жили мы дружно, любили друг друга, а потом случилась у меня беда...




     Трудно  теперь  разобраться, откуда пришло несчастье. Все перепуталось,
переплелось... Правда, сам-то я теперь многое понял, да что толку.
     С  человеком  этим  мы  встретились  случайно  в  пути и расстались, не
подозревая, что это наша не последняя встреча.
     Поздней  осенью  я шел в рейс. Погода стояла нудная. С неба сыпал не то
дождь,  не то снег, что-то мокрое, мелкое, не поймешь. По склонам гор туман,
как  кисель,  тянется.  Почти  всю  дорогу  шел  с включенными "дворниками":
стекла  запотевали.  Я  был  уже  глубоко  в  горах,  где-то  на  подходе  к
Долонскому  перевалу. Эх, Долон, Долон, тянь-шаньская махина! Сколько у меня
с   ним   связано!  Самый  трудный,  опасный  участок  трассы.  Дорога  идет
серпантином,  петля  на петле, и все вверх по откосам, лезешь в небо, облака
давишь  колесами,  то  прижимает  тебя  к  сиденью,  не откинешься, то круто
падаешь  вниз,  на  руках выжимаешься, чтобы оторваться от баранки. И погода
там,  на  перевале, как дурной верблюд: лето ли, зима, Долону нипочем - вмиг
сыпанет  градом,  дождем  или заваруху снежную закрутит такую, что не видать
ни  зги. Вот какой он, наш Долон!.. Но мы, тяньшаньцы, привыкли к нему, даже
по   ночам  нередко  ходим.  Это  я  сейчас  всякие  трудности  и  опасности
вспоминаю,  а  когда  работаешь  там изо дня в день, раздумывать особенно не
приходится.
     В  одном  из  ущелий близ Долона догоняю грузовую машину. Точно помню -
ГАЗ-51.  Вернее,  не  догоняю,  она  там уже стояла. Два человека возились у
мотора.  Один  из  них  не торопясь вышел на середину дороги, поднял руку. Я
затормозил.   Подходит  ко  мне  человек  в  намокшем  брезентовом  плаще  с
накинутым   капюшоном.  Лет  ему  так  под  сорок,  усы  бурые,  солдатские,
подстриженные щеточкой, хмуроватое лицо, а глаза смотрят спокойно.
     - Подбрось,  джигит,  к Долонскому дорожному участку, - говорит он мне,
- трактор пригнать, мотор отказал.
     - Садитесь,  подвезу. А может, сами придумаем что-нибудь? - предложил я
и вышел из кабины.
     - Да  что тут придумаешь, не фырчит, - прихлопнув открытый капот, уныло
отозвался  шофер.  Посинел  он  весь,  бедняга,  озяб,  скрючился. Видно, не
нашенский,  столичный  какой-то,  растерянно  озирается  вокруг.  Везли  они
что-то  на  дорожный  участок  из  Фрунзе.  "Что  же,  -  думаю,  - делать?"
Появилась  у  меня  шальная мысль. Но прежде на перевал глянул. Небо мутное,
сумрачное,  тучи  бегут  низко.  Однако  решился. Идея не ахти какая, но для
меня это тогда было как в атаку рискованную броситься.
     - Тормоза у тебя в порядке? - спрашиваю шофера.
     - Вот  те  на!  Без  тормозов,  что  ли, езжу! Говорят тебе, мотор ни в
какую.
     - А трос есть?
     - Ну есть.
     - Тащи сюда, цепляйся.
     Уставились на меня недоверчиво, с места не трогаются.
     - Ты что, рехнулся? - тихо проговорил шофер.
     А  у  меня  характер  такой.  Не  знаю,  хорошо это или плохо, но, если
взбредет что в голову, умру, а добьюсь своего.
     - Слушай, друг, цепляйся! Честное слово, дотяну! - пристал я к шоферу.
     Но шофер только отмахнулся.
     - Отстань!  Ты что, не знаешь, что здесь с буксиром не ездят? Даже и не
подумаю.
     Обида взяла такая, будто отказал он мне в самой большой просьбе.
     - Эх ты, ишак, - говорю, - трусливый!
     Позвал  дорожного  мастера. Он, оказывается, был дорожным мастером, это
я потом узнал. А дорожный мастер посмотрел на меня и сказал шоферу:
     - Доставай трос.
     Тот опешил:
     - Вы будете отвечать, Байтемир-аке.
     - Все будем отвечать! - ответил он коротко.
     Мне это понравилось. Такого человека сразу начинаешь уважать.
     И  мы  пошли,  две машины, сцепленные тросом. Сперва ничего, нормально.
Но  по  Долону  дорога  идет  все  время в гору, на подъем, по откосам да по
крутым  спускам.  Застонал  мотор,  завыл,  только гул стоит в ушах. "Нет, -
думаю,  -  врешь,  выжму из тебя все до капельки!" Я еще раньше замечал, что
как  ни  тяжела дорога на Долоне, а все же оставался какой-то запас мощности
на  тягу.  Грузили  нас  всегда  с  оглядкой, не больше семидесяти процентов
нормы.  Конечно,  в  тот  час я не думал об этом. Бушевала во мне дикая сила
вроде  спортивного  азарта:  добиться  своего,  и  все  тут  -  помочь людям
дотащить  машину  до  места.  Но  сделать  это  оказалось  не так-то просто.
Дрожит,  надрывается машина, какая-то мокрятина липнет на стекла, щетки едва
успевают  разметать.  Откуда-то  тучи  поналезли,  ложатся прямо под колеса,
переползают  дорогу. Повороты пошли крутые, отвесные. Втайне, грешным делом,
я  уже  поругиваю себя: зачем связался, как бы не угробить людей! Не столько
машина,  сколько  сам измучился. Скинул с себя все - шапку, фуфайку, пиджак,
свитер.  Сижу  в  одной рубашке, а пар с меня валит, как в бане. Шуточное ли
дело:  машина  на  буксире  сама  сколько  весит,  да  еще груз. Хорошо еще,
Байтемир  стоял на подножке, согласовывал наши движения: мне голосом, а тому
-  на буксире - рукой знаки подавал. Когда пошли по серпантинам карабкаться,
думал,  не  выдержит,  спрыгнет  где-нибудь  от  беды  подальше.  Но  он  не
шелохнулся.  Подобрался,  как  беркут на взлете, и стоит, вцепился в кабину.
Глянул  на  его  лицо,  спокойное,  будто  из  камня  высеченное, капли воды
сбегают по щекам, по усам, и на душе легче.
     Нам  оставался  еще один большой подъем, и тогда все, победа за нами. В
этот момент Байтемир пригнулся в окошко:
     - Осторожней, машина впереди! Бери правей.
     Я  взял  вправо. С горы спускалась грузовая машина - джантаевская! "Ну,
-  думаю,  - будет мне от инженера по безопасности: проболтается Джантай как
пить  дать".  Он  все  ближе  и  ближе. Уперся руками в баранку, катит вниз,
смотрит  исподлобья.  Мы  пошли  впритирку, рукой достать. Когда сравнялись,
Джантай  отпрянул  от  окошка  и  осуждающе  покачал  головой в рыжем лисьем
малахае. "Черт с тобой, - подумал я, - трепи языком, если охота".
     Вышли  на  подъем, внизу крутой спуск, потом пологая дорога и поворот к
усадьбе  дорожного  участка.  Туда  я и свернул. Притащил все-таки! Выключил
мотор  и ничего не слышу. Кажется мне, что не я оглох, а природа онемела. Ни
единого   звука.   Выполз  я  из  кабины,  присел  на  подножку.  Задыхаюсь,
вымотался,  да  и воздух разреженный на перевале. Байтемир подбежал, накинул
на  меня  фуфайку,  шапку  нахлобучил на голову. Спотыкаясь, прибрел шофер с
той  машины,  бледный,  молчаливый.  Сел  передо  мной на корточки, протянул
пачку  сигарет.  Я  взял  сигарету, а рука дрожит. Мы все закурили, пришли в
себя. Во мне опять заиграла эта проклятая дикая сила.
     - Ха!  -  гаркнул я. - Видал! - и как хлопнул шофера по плечу, он так и
сел.  Потом  мы  все  трое  вскочили  на ноги и давай колотить друг друга по
спинам, по плечам, а сами гогочем, выкрикиваем что-то нелепое, радостное...
     Наконец  успокоились,  закурили  по  второй.  Я оделся, глянул на часы,
спохватился:
     - Ну, мне пора!
     Байтемир нахмурился:
     - Нет, заходи в дом, гостем будешь!
     А у меня времени ни минутки.
     - Спасибо!  -  поблагодарил  я.  -  Не могу. Домой хочу заскочить, жена
ждет.
     - А  может,  останешься?  Разопьем  бутылочку!  -  начал упрашивать мой
новый друг-шофер.
     - Оставь! - перебил его Байтемир. - Жена ждет. Как тебя звать-то?
     - Ильяс.
     - Езжай, Ильяс. Спасибо тебе, выручил.
     Байтемир  проводил  меня на подножке до самой дороги, молча пожал руку,
спрыгнул.
     Въезжая  на  гору,  я  выглянул  из  кабины.  Байтемир все еще стоял на
дороге. Шапку он скомкал в руке и думал о чем-то, понурив голову.
     Вот и все.
     Асель  я  подробностей  не  рассказывал.  Объяснил  только, что помогал
людям  на  дороге,  потому задержался. Я ничего не скрывал от жены, но такое
рассказывать  не  решился.  Она  и  без  того всегда беспокоилась за меня. А
потом  я  вовсе  не  собирался повторять такие штуки. Случилось раз в жизни,
потягался  силами  с  Долоном,  и хватит. Да я забыл бы об этом на второй же
день,  если  бы  не  занемог на обратном пути, простыл я тогда, оказывается.
Едва  добрался  до  дому - и сразу свалился. Не помню, что со мной было, все
мерещилось,  будто тяну на буксире машину по Долону. Метель горячая обжигает
лицо,  и так мне тяжело, дышать нечем, баранка точно из ваты, крутану, а она
мнется  в  руках.  Впереди  перевал - конца-края не видать, машина задралась
радиатором  в  небо,  карабкается  вверх,  ревет,  срывается  с  крутизны...
Видимо,  это был "перевал" болезни. Одолел я его на третий день, на поправку
пошел.  Пролежал  еще  два дня, чувствую себя хорошо, хотел встать, но Асель
ни  в  какую,  заставила  меня  поваляться в постели. Присмотрелся я к ней и
думаю:  "Я  болел  или  она  болела?"  Не узнаю, так измучилась, под глазами
синие  круги, исхудала, ветер дунет - с ног сшибет. Да еще ребенок на руках.
Нет,  решил  я,  так  не  пойдет.  Не  имею  права  дурака  валять.  Надо ей
отдохнуть. Поднялся я с постели, принялся одеваться.
     - Асель!  - негромко позвал я: сынишка спал. - Договаривайся с соседями
за Саматом присмотреть, мы в кино пойдем.
     Она  подбежала  к  кровати,  повалила  меня  на подушку, смотрит, будто
впервые  видит, старается сдержать слезы, но они блестят на ресницах, и губы
прыгают. Асель уткнулась лицом мне в грудь, заплакала.
     - Что с тобой, Асель? Что ты? - растерялся я.
     - Да так, рада, что ты выздоровел.
     - И  я рад, но зачем так волноваться? Ну, приболел немного, зато дома с
тобой  побыл,  с  Саматом  вволю  наигрался.  -  А  сын  уже  ползал, ходить
собирался,  самый  забавный  возраст.  -  Хочешь  знать,  я не прочь еще так
поболеть! - пошутил я.
     - Да ну тебя! Не хочу! - прикрикнула Асель.
     Тут   сынишка  проснулся.  Она  принесла  его  со  сна  тепленького.  И
забарахтались   мы  втроем,  лежим  на  кровати,  дурачимся,  а  Самат,  как
медвежонок, ползает туда-сюда, топчет нас.
     - Вот  видишь,  как  хорошо!  -  говорю  я. - А ты?! Вот поедем скоро к
твоим  старикам  в  аил.  Пусть  попробуют  не простить. Увидят, какой у нас
Самат, залюбуются, все позабудут.
     Да,  было  у  нас  намерение поехать в аил с повинной, как полагается в
таких  случаях.  Понятно,  родители  ее  были  крепко  обижены  на нас. Даже
передали  через  одного односельчанина, приезжавшего в Нарын, что никогда не
простят  дочери  ее  поступка.  Сказали,  что  знать ничего не хотят о нашей
жизни.  Но  мы-то  надеялись,  что  все уладится, когда приедем к старикам и
попросим прощения.
     Однако  требовалось  сначала  отпуск  взять,  подготовиться  к поездке:
подарков  накупить  обязательно всем родственникам. Ехать с пустыми руками я
не хотел.
     Тем  временем  зима  наступила. Зима тянь-шаньская суровая, с метелями,
со  снегопадами,  обвалами  в  горах.  Нам,  шоферам,  прибавляется забот, а
дорожникам  еще  больше.  В  эти  дни  они  несут  противолавинную службу. В
опасных  местах,  где может произойти снежный обвал, заранее взрывают лавину
и  расчищают  дорогу. Правда, в ту зиму было сравнительно спокойно, а может,
я  просто  ничего  не  замечал,  у  шофера  всегда работы хватает. А тут еще
неожиданно  автобазе  дали  дополнительное задание. Вернее, мы, шоферы, сами
взялись  выполнить  его,  и первым я вызвался. Я и сейчас не раскаиваюсь, но
отсюда, пожалуй, и пошли все мои невзгоды. Дело было так.
     Возвращался  я как-то вечером на автобазу. Асель дала небольшой сверток
для  жены  Алибека  Джантурина.  Завернул я к ихнему дому, посигналил, вышла
жена  Алибека. От нее я и узнал, что рабочие из Китая телеграмму прислали на
автобазу, просят скорее перебросить заводское оборудование.
     - А где же Алибек? - поинтересовался я.
     - Как  где?  На разгрузочной станции, весь народ там. Эшелоны, говорят,
уже прибыли.
     Я  -  туда.  Думаю,  надо  разузнать все толком. Приезжаю. Разгрузочная
наша  находится  в  ущелье, на выходе к озеру. Это конечная станция железной
дороги.  Неспокойная, зыбкая полутьма стоит вокруг. Ветер из ущелья налетает
порывами,  раскачивает  на  столбах  фонари,  гонит по шпалам поземку. Снуют
паровозы,  сортируя  вагоны. На крайнем пути кран мотает стрелой, сгружает с
платформ   ящики,  окованные  жестью  и  проволокой,  -  транзитный  груз  в
Синьцзян,  на  машиностроительный  завод.  Строительство там шло крупное, мы
уже возили туда кое-что из оборудования.
     Машин  скопилось  много,  но  никто  не  грузился. Будто ждали чего-то.
Сидят  в  кабинах,  на  подножках,  иные прислонились к ящикам, укрываясь от
ветра.  На  приветствие  мое  толком  никто  не  ответил. Молчат, попыхивают
папиросами. В стороне Алибек стоял. Я - к нему.
     - Что у вас тут? Телеграмму получили?
     - Да. Хотят досрочно пустить завод.
     - Ну и что?
     - За  нами дело... Ты смотри, сколько навалили груза вдоль путей, и еще
будет.  Когда  управимся?  А  люди  ждут,  надеются на нас!.. Им каждый день
дорог!..
     - А ты что на меня-то! Я тут при чем?
     - Что  значит  при  чем! Ты что, из другого государства, что ли? Или не
понимаешь, какое дело в наших руках?
     - Сдурел ты, ей-богу! - сказал я удивленно и отошел в сторону.
     В  это  время  подошел  Аманжолов, начальник автобазы, молча прикурил у
одного из шоферов, прикрывшись полой. Оглядел всех нас.
     - Вот  так,  товарищи,  - проговорил он, - созвонюсь я с министерством,
может  быть,  подбросят  подмогу.  Но рассчитывать на это не надо. Как быть,
пока сам не знаю...
     - Да,  тут  непросто  сообразить, товарищ Аманжолов! - отозвался чей-то
голос.  -  Груз  габаритный.  Больше двух-трех мест в кузов не полезет. Если
даже организовать круглосуточную перевозку, хватит, дай боже, до весны.
     - В  том-то  и дело, - ответил Аманжолов. - А сделать надо. Ну, пока по
домам, думать всем!
     Он  сел  в  "газик",  уехал.  Наши никто не тронулись с мест. В углу, в
темноте, кто-то пробасил, ни к кому не обращаясь:
     - Черта  с  два!  Из одной овчины двух шуб не скроишь! Раньше надо было
думать! - встал, пригасил окурок и пошел к машине.
     Его  поддержал  другой.  У  нас,  говорит, всегда так: как подопрет под
самую завязку, так и айда - выручайте, братцы шоферы!
     На него накинулись:
     - Это братское дело, а ты, Исмаил, болтаешь, как баба на базаре!
     Я  не  вмешивался  в  спор. Но вдруг вспомнил, как буксировал машину на
перевале, и загорелся, как всегда.
     - Да  что  думать-то!  - выскочил я на середину. - Прицепы надо брать к
машинам!
     Никто  не  шевельнулся. Иные даже не глянули на меня. Такое мог ляпнуть
только безнадежный дурак.
     Джантай тихо присвистнул.
     - Видали? - Я его по голосу знал.
     Стою,  озираясь  по сторонам, хочу рассказать, какой случай у меня был.
Но  какой-то  здоровенный  детина  слез  с ящика, передал рукавицы соседу и,
подойдя ко мне, притянул за шиворот, нос к носу:
     - А ну, дыхни!
     - Ха-а! - дыхнул я ему в лицо.
     - Трезвый! - удивился верзила, отпуская ворот.
     - Значит,  дурак!  - подсказал его дружок, и оба пошли к своим машинам,
уехали.  Остальные тоже молча поднялись, собираясь уходить. Таким посмешищем
я никогда не был! Шапка покраснела на мне от позора.
     - Стойте,  куда  вы!  -  заметался  я между шоферами. - Я ведь серьезно
говорю. Прицепы можно брать...
     Один из старых шоферов, аксакалов, подошел ко мне расстроенный:
     - Когда  я  начал  здесь  шоферить,  ты  еще  без  штанов ходил, малый.
Тянь-Шань не танцплощадка. Жаль мне тебя, не смеши народ...
     Люди,  посмеиваясь,  стали  расходиться  по машинам. Тогда я крикнул на
всю станцию:
     - Бабье вы; а не шоферы!
     Зря я сделал это, на свою голову.
     Все приостановились, потом разом ринулись на меня.
     - Ты что! Чужими жизнями поиграть захотел?
     - Новатор! Премию зарабатывает! - подхватил Джантай.
     Голоса  смешались,  меня  прижали  к ящикам. Думал, измолотят кулаками,
подхватил с земли доску.
     - А  ну,  расступись!  -  свистнул  кто-то  и  растолкал  всех. Это был
Алибек. - Тише! - гаркнул он. - А ты, Ильяс, говори толком! Быстрей говори!
     - Да  что  говорить!  -  ответил  я,  переводя  дыхание. - Пуговицы все
пообрывали.  На  перевале  я тащил машину к дорожному участку. На буксире, с
грузом. Вот и все.
     Ребята недоверчиво примолкли.
     - Ну и вытянул? - с сомнением спросил кто-то.
     - Да. Через весь Долон до усадьбы.
     - Ничего себе! - подивился чей-то голос.
     - Брешет! - возразил второй.
     - Брешут  собаки.  Джантай  сам  видел.  Эй,  Джантай,  где  ты? Скажи!
Помнишь, как встретились?
     Но  Джантай  не отзывался. Как сквозь землю провалился. Однако тогда не
до  него  было.  Начался  спор,  некоторые  уже  встали  на  мою сторону. Но
какой-то маловер разубедил их сразу.
     - Что  трепаться  зря!  -  мрачно проговорил он. - Кто-то что-то сделал
один  раз,  мало  ли  случаев  бывает.  Мы не дети. На нашей трассе вождение
прицепов  запрещено.  И  никто этого не разрешит. Попробуй скажи инженеру по
безопасности,  он  тебе  такую дулю сунет, что не укусишь. Под суд не пойдет
из-за вас... Вот и весь разговор.
     - Да  брось  ты!  -  вступился было другой. - Что значит - не разрешит!
Вот  Иван Степанович в тридцатом на полуторке первый открыл перевал. А никто
ему не разрешал. Сам пошел. Вот он, живой еще...
     - Да,   было,  -  подтвердил  Иван  Степанович.  -  Но,  -  говорит,  -
сомневаюсь; тут и летом-то никто не ходил с прицепами, а сейчас зима...
     Алибек все время молчал, а тут заговорил:
     - Довольно  спорить.  Дело хоть и небывалое, а подумать надо. Только не
так,  как  ты,  Ильяс, тяп-ляп, давай прицепы - и пошел. Подготовиться надо,
продумать  все  как  следует,  посоветоваться,  провести  испытание.  Одними
словами ничего не докажешь.
     - Докажу!  - ответил я. - Пока вы будете думать-гадать, я докажу! Тогда
убедитесь!
     У  каждого  человека  свой характер! Надо им, конечно, управлять, но не
всегда  это  удается.  Я сидел за рулем и не ощущал ни машины, ни дороги. Во
мне  кипели  боль,  обида,  горечь  и  раздражение.  Чем  дальше, тем больше
распалялось  задетое  самолюбие.  Нет,  я  вам докажу! Докажу, как не верить
человеку,   докажу,   как  смеяться  над  ним,  докажу,  как  осторожничать,
оглядываться!..  Алибек  тоже хорош: подумать надо, подготовиться, испытать!
Он  умный,  осмотрительный.  А  я плевал на это. Запросто сделаю и утру всем
носы!
     Поставив  машину  в гараж, я долго еще возился возле нее. В душе у меня
все  было натянуто до предела. Я думал только об одном: двинуться с прицепом
на  перевал. Я должен был это сделать во что бы то ни стало. Но кто мне даст
прицеп?
     С   такими  мыслями  я  брел  по  двору.  Было  уже  поздно.  Только  в
диспетчерской  светилось окно. Я остановился: диспетчер! Диспетчер может все
устроить!  Сегодня  дежурила, кажется, Кадича. Тем лучше. Она не откажет, не
должна  отказать.  Да  если  на  то  пошло,  не  преступление же я собираюсь
совершить,  наоборот,  она  лишь  поможет  мне  сделать полезное, нужное для
всех.
     Подойдя  к  диспетчерской,  я  поймал  себя  на мысли, что давно уже не
входил  в  эту  дверь,  как  бывало,  а обращался через окошечко. Я замялся.
Дверь открылась. Кадича стояла на пороге.
     - Я к тебе, Кадича! Хорошо, что застал.
     - А я уже ухожу.
     - Ну, пойдем, провожу до дому.
     Кадича  удивленно  подняла брови, недоверчиво посмотрела на меня, потом
улыбнулась:
     - Пошли.
     Мы  вышли  из проходной. На улице было темно. С озера доносились шумные
всплески,  дул  холодный  ветер.  Кадича  взяла  меня  под  руку, прижалась,
укрываясь от ветра.
     - Холодно? - спросил я.
     - С тобой не замерзну! - отшутилась она.
     Еще минуту назад я отчаянно волновался, а сейчас почему-то успокоился.
     - Завтра ты когда дежуришь, Кадича?
     - Во вторую смену. А что?
     - Дело у меня есть очень важное. От тебя все зависит...
     Сначала  она и слушать не хотела, но я продолжал убеждать. Остановились
у фонаря на углу.
     - Ох,  Ильяс!  - проговорила Кадича, с тревогой заглядывая мне в глаза.
- Зря ты это затеваешь!
     Но я уже понял, что она сделает, как прошу. Я взял ее за руку:
     - Ты верь мне! Все будет в порядке. Ну, договорились?
     Она вздохнула:
     - Ну что с тобой поделаешь! - и кивнула головой.
     Я невольно обнял ее за плечи.
     - Тебе  бы  джигитом родиться, Кадича! Ну, до завтра! - крепко пожал ей
руку. - К вечеру приготовь все бумаги, поняла?
     - Не  спеши!  - проговорила она, не выпуская мою руку. Потом неожиданно
повернулась. - Ну, иди... Ты сегодня в общежитие?
     - Да, Кадича!
     - Спокойной ночи!
     На  другой день у нас был техосмотр. Люди на автобазе нервничали: вечно
эти  инспектора заявляются некстати, вечно придираются ко всему и составляют
акты. Сколько с ними возни, сколько хлопот! Но те были невозмутимы.
     За  свою машину я был спокоен, однако держался подальше, делал вид, что
занят  ремонтом. Надо было оттянуть время до вступления на дежурство Кадичи.
Никто  не  заговаривал  со мной, не напоминал о вчерашнем. Я знал, что людям
не  до  меня:  все  спешили  быстрей  пройти техосмотр и отправиться в рейс,
нагнать упущенное время. И все же обида в душе не проходила.
     Техосмотр  я прошел во второй половине дня. Инспектора ушли. Стало тихо
и  пусто. В глубине двора под открытым небом стояли прицепы. Их использовали
иногда  по равнинным дорогам для внутренних перевозок. Я облюбовал себе один
-  обыкновенная  тележка, кузов на четырех колесах. Вот и вся премудрость. А
сколько  пришлось  переволноваться!.. Тогда я еще не знал, что меня ожидает,
спокойно  пошел  в  общежитие,  надо  было  поплотней пообедать и вздремнуть
часок,  дорога  предстояла  трудная. Но я так и не смог заснуть, ворочался с
боку на бок. А когда начало смеркаться, вернулся на автобазу.
     Кадича  была  уже здесь. Все готово. Я взял путевку и поспешил в гараж.
"Теперь  держитесь!"  Развернул  машину,  подвел к прицепу, перевел мотор на
малые  обороты,  вышел,  осмотрелся  вокруг.  Никого нет. Слышен только стук
станков  в  ремонтной  мастерской  да  шум  прибоя  на  озере. Небо будто бы
чистое,  но  звезд  еще не видно. Рядом тихо постукивает мотор, и сердце мое
постукивает. Хотел закурить, да тут же отбросил папиросу в сторону - потом.
     У ворот меня остановил вахтер:
     - Стой, куда?
     - На  погрузку,  аксакал,  -  сказал  я, стараясь быть равнодушным. Вот
пропуск на выезд.
     Старик уткнулся в бумажку, никак не разберет при свете фонаря.
     - Не задерживай, аксакал! - не утерпел я. - Работа не ждет.
     Погрузка  прошла нормально. С полной выкладкой: два места в кузове, два
-  в  прицепе.  Никто  слова  не сказал - я даже удивился. Вышел на трассу и
только  тогда  закурил.  Уселся  поудобнее,  включил  фары и дал полный газ.
Закачалась,  замельтешила  тьма  на  дороге.  Путь  был свободен, и ничто не
мешало  мне  увеличивать скорость до предела. Машина неслась легко, почти не
ощущался  погромыхивающий  сзади  прицеп.  Правда,  на поворотах нас немного
заносило  в  сторону  и  выруливать  было  труднее,  но  это  с  непривычки.
"Приноровлюсь",  -  думал я. "Даешь Долон! Даешь Синьцзян!" - крикнул я себе
и  пригнулся  к  баранке, как всадник к холке коня. Пока дорога ровная, надо
было нажимать. К полночи я рассчитывал выйти на штурм Долона.
     Некоторое  время  я  даже  перекрывал  свои расчеты, но, когда начались
горы,  идти  пришлось  осторожней.  Не  потому,  что  мотор  не справлялся с
нагрузкой,  сдерживали  меня  не  столько  подъемы,  сколько  спуски. Прицеп
вихлял  на  уклонах,  гремел, подталкивал машину, мешал спокойно спускаться.
Поминутно  приходилось  переключать скорости, тормозить, выруливать. Сначала
я  крепился,  старался не замечать. Но дальше - больше, это стало беспокоить
меня,  раздражать.  Сколько  их  на пути - подъемов да спусков, приходило ли
кому  в  голову подсчитать! И все же я не падал духом. Мне ничто не грозило,
только  силы  выматывались. "Ничего! - успокаивал я себя. - Сделаю передышку
перед  перевалом.  Пробьюсь!"  Я  не понимал, почему сейчас мне было гораздо
труднее, чем тогда осенью, когда я вел на буксире машину.
     Долон  приближался.  Лучи  фар  заскользили по темным каменным громадам
ущелья,  скалы  с  нахлобученными  снежными  шапками  нависали  над дорогой.
Замелькали  крупные  хлопья  снега.  "Должно  быть,  ветер  сдул  сверху", -
подумал  я.  Но хлопья стали налипать на стекла и оползать вниз, значит, шел
снег.  Он  был  не  очень  густ,  но  мокрый.  "Этого  еще  не хватало!.." -
выругался я сквозь зубы. Включил щетки.
     Начались   первые   крутизны  перевала.  Мотор  завел  знакомую  песню.
Монотонный,  надсадный  гул  пополз  во тьме по дороге. Наконец подъем взят.
Теперь  впереди  долгий  путь  под  уклон. Мотор заурчал, машина пошла вниз.
Сразу  замотало  из  стороны в сторону. Я чувствую спиной, как дурит прицеп,
как  он  наезжает и тычется в машину, слышу, как гремит, скрежещет металл на
стыке  сцепа.  Этот  скрежет  сводит  мне  спину до ломоты, отзывается тупой
болью  в  предплечьях.  Колеса  не подчиняются тормозам, скользят по мокрому
снежному  покрову.  Машина  пошла  юзом,  затряслась  всем корпусом, вырывая
баранку  из  рук,  и  заскользила  наискось  по  дороге.  Я  вывернул  руль,
остановился.  Дальше  не  могу, сил нет. Выключил фары, заглушил мотор. Руки
одеревенели,  стали  словно протезы. Я откинулся на спинку сиденья и услышал
свое  хриплое  дыхание.  Просидел так несколько минут, отдышался, закурил. А
вокруг  -  тьма,  дикая  тишина.  Только  ветер посвистывает в щелях кабины.
Боюсь   представить,  что  будет  впереди.  Отсюда  идут  вверх  по  откосам
серпантины.  Мучение  для  мотора  и  для  рук это бесконечное карабканье по
склону горы зигзагами. Однако раздумывать не приходится, снег валит.
     Я  завел  мотор. Машина с тяжелым ревом двинулась в гору. Стиснув зубы,
без  передышки  брал  серпантины  петлю за петлей, одну за другой. Кончились
серпантины.  Теперь  крутой  спуск,  ровная,  пологая  дорога  до поворота к
дорожному  участку  и  дальше  последний  приступ  перевала. С трудом съехал
вниз.  По прямой дороге, которая тянется километра четыре, разогнал машину и
с  ходу  припустил  на  подъем.  Пошел,  пошел вверх, еще... Разгона хватило
ненадолго.  Машина  стала  угрожающе  замедлять  ход, переключил скорость на
вторую,  затем на первую. Откинулся на спину, вцепился в баранку. В просвете
туч  брызнули  звезды  в  глаза  -  ни  с  места,  дальше  не  берет. Колеса
забуксовали, повели в сторону, я придавил акселератор до самого дна.
     - Ну, еще! Ну, еще немного! Держись! - закричал я не своим голосом.
     Мотор  с  протяжного  стона  перешел  на звенящую дрожь и сорвался, дал
перебой,  заглох.  Машина медленно поползла вниз. И тормоза не помогали. Она
скатывалась  с  горы  под  тяжестью  прицепа и, наконец, резко остановилась,
ударившись  о скалу. Все стихло. Я толкнул дверцу, выглянул из кабины. Так и
есть!  Проклятье!  Прицеп  завалился  в кювет. Теперь никакими силами его не
вытащишь.  В  беспамятстве  я  снова  завел  мотор,  рванул  вперед. Бешенно
закрутились  колеса, машина поднатужилась, напряглась всем корпусом, но даже
не  сдвинулась  с  места.  Я  выпрыгнул  на  дорогу, подбежал к прицепу. Его
колеса  глубоко  увязли  в кювете. Что делать? Ничего не соображая, в дикой,
исступленной  злобе  кинулся  я  к прицепу, стал руками и всем телом толкать
колеса.  Потом  подлез  под  кузов  плечом,  зарычал, как зверь, напрягся до
свербящей  боли  в голове, пытаясь сдвинуть прицеп на дорогу, но - куда там.
Обессилев,  упал  лицом  на  дорогу  и,  подгребая под себя грязь со снегом,
заплакал  от  досады.  Потом  встал,  пошатываясь, подошел к машине к сел на
подножку.


     Издали  донесся  гул мотора. Два огонька спускались под уклон к пологой
дороге.  Не  знаю,  кто  он  был,  этот шофер, куда и зачем гнала судьба его
средь  ночи,  но  я  испугался, будто огни эти должны были настичь и поймать
меня.  Как  вор,  метнулся я к сцепу, скинул на землю соединительную серьгу,
прыгнул в кабину и помчался вверх по дороге, бросив в кювете прицеп.
     Непонятный,  жуткий  страх  преследовал  меня.  Все время казалось, что
прицеп  гонится  за  мной  по  пятам, вот-вот настигнет. Я несся с небывалой
скоростью, не расшибся, пожалуй, лишь потому, что наизусть знал дорогу.
     К  рассвету  прибыл  на  перевалочную  базу.  Не  отдавая себе никакого
отчета,  как  сумасшедший заколотил кулаками в дверь. Дверь распахнулась; не
глядя  на  Асель, прошел в дом, как был весь в грязи с головы до ног. Тяжело
дыша,  сел  на что-то влажное. Это был ворох выстиранного белья на табурете.
Полез  в карман за папиросами. Под руку попались ключи от зажигания. С силой
швырнул   их   в   сторону,  уронил  голову  и  застыл,  разбитый,  грязный,
оцепеневший.  Босые  ноги  Асель  переминались  возле  стола.  Но  что я мог
сказать ей? Асель подняла с пола ключи, положила на стол.
     - Умоешься? Я воды согрела с вечера, - негромко сказала она.
     Я  медленно  поднял  голову.  Озябшая  Асель стояла передо мной в одной
рубашке,  прижав к груди тонкие руки. Ее испуганные глаза смотрели на меня с
тревогой и сочувствием.
     - Прицеп завалил на перевале, - произнес я чужим, бесцветным голосом.
     - Какой прицеп? - не поняла она.
     - Железный,  зеленый,  02-38!  Не  все  ли  равно  какой! - раздраженно
выкрикнул я. - Украл я его, понимаешь? Украл!
     Асель тихо ахнула, присела на кровать.
     - А зачем?
     - Что  зачем? - меня злило ее непонимание. - С прицепом хотел пробиться
через перевал! Ясно? Доказать задумал свое... Вот и погорел!..
     Я  снова уткнулся в ладони. Некоторое время мы оба молчали. Асель вдруг
решительно встала, начала одеваться.
     - Что же ты сидишь? - строго сказала она.
     - А что делать? - пробормотал я.
     - Возвращайся на автобазу.
     - Как! Без прицепа?
     - Там все объяснишь.
     - Да  ты  что! - взорвался я и забегал по комнате. - С какими глазами я
приволоку  туда  прицеп?  Извините,  мол, простите, ошибся! На пузе ползать,
умолять? Не буду! Пусть что хотят делают. Плевать!
     От  моих  криков в кроватке проснулся сынишка. Он заплакал. Асель взяла
его на руки, он заревел еще больше.
     - Трус ты! - вдруг тихо, но твердо сказала Асель.
     - Что-о?  -  не помня себя, я бросился к ней с кулаками, замахнулся, но
не  посмел ударить. Меня остановили ее ошеломленные, широко раскрытые глаза.
Я увидел в ее зрачках свое страшное, искаженное лицо.
     Грубо  отпихнул  ее  в  сторону,  шагнул  к  порогу  и вышел, с треском
хлопнув дверью.
     На  дворе  уже  было  светло. При свете дня все вчерашнее представилось
мне  еще  более  черным,  неприглядным,  непоправимым.  Пока что выход видел
один:  отвезти на место хотя бы тот груз, который был на машине. А дальше не
знаю...
     На  обратном  пути домой не заезжал. Не потому, что поссорился с Асель.
Никому  не хотел показываться на глаза, никого не хотел видеть. Не знаю, как
другим,  но  мне  в  таких  случаях  лучше  побыть  в  одиночестве, не люблю
показывать  людям свое горе. Кому оно нужно? Перетерпи, если можешь, пока не
сгорит все...
     Переночевал  по  дороге  в  доме  для  приезжих. Снилось мне, будто ищу
прицеп  на  перевале.  Не  сон,  а  кошмар  один. Следы вижу, а прицепа нет.
Мечусь, спрашиваю, куда девался прицеп, кто его угнал?..
     А  его  и  на  самом  деле  не  было  на том злосчастном месте, когда я
возвращался.   Потом  уж  узнал:  оказывается,  Алибек  притащил  прицеп  на
автобазу.
     Вслед  за  прицепом  вернулся  утром  и я. Почернел за эти дни, гляну в
зеркальце над кабиной и не узнаю себя.
     На  автобазе,  как  всегда,  шла  обычная  жизнь,  и только я, будто не
здешний,  неуверенно  подкатил  к воротам, тихо проехал во двор, остановился
подальше  от гаража, в дальнем углу. Из кабины вышел не сразу. Повел глазами
по  сторонам.  Люди  побросали  работу, смотрят на меня. Эх, развернуться бы
сейчас  да  укатить  куда  глаза  глядят!  Но деваться было некуда, пришлось
выйти  из кабины. Собрал в себе все силы и пошел через двор к диспетчерской.
Старался  казаться  спокойным, но на самом деле иду, как провинившийся перед
строем,  знаю,  что все провожают меня хмурыми взглядами. Никто не окликнул,
никто не поздоровался. Да и я на их месте поступил бы, наверно, так же.
     Споткнулся  на  пороге.  И  сердце мое будто споткнулось: про Кадичу-то
забыл, подвел ее!
     В  коридоре  прямо в лицо мне смотрел со стены плакат-"молния". "Позор"
-  написано  крупными  буквами,  а  под  этой  надписью  изобразили  прицеп,
брошенный в горах...
     Я  отвернулся.  Лицо  горело,  как  от пощечины. Вошел в диспетчерскую.
Кадича говорила по телефону. Увидев меня, повесила трубку.
     - На! - бросил я на стол злополучную путевку.
     Кадича  с  жалостью  глянула  на  меня.  "Только  бы,  -  думаю,  -  не
раскричалась,  не  заплакала.  Потом  где-нибудь,  не  сейчас!"  -  прошу ее
мысленно. И она поняла, ничего не сказала.
     - Шум был? - тихо спросил я.
     Кадича кивнула головой.
     - Ничего! - процедил я сквозь зубы, стараясь ободрить ее.
     - Сняли тебя с трассы, - сказала она.
     - Сняли? Совсем? - я криво усмехнулся.
     - Хотели  совсем  -  на ремонт... да ребята вступились... Перевели пока
на внутренние рейсы. Зайди к начальнику - вызывал.
     - Не пойду! Пусть сами решают, без меня. Жалеть не буду...
     Я  вышел.  Понуро  поплелся  по коридору. Кто-то шел навстречу. Я хотел
пройти боком, но Алибек загородил путь.
     - Нет,  ты  постой! - оттеснил он меня в угол. В упор глядя, проговорил
злым,  свистящим  шепотом:  -  Ну что, герой, доказал? Доказал, что ты сукин
сын!
     - Хотел как лучше, - буркнул я.
     - Врешь!  Один  хотел  отличиться.  На  себя  работал.  А  стоящее дело
загубил.  Пойди  теперь  попробуй  докажи  после  этого,  что можно ходить с
прицепом! Балда! Выскочка!
     Может  быть,  кого-нибудь  другого эти слова заставили бы одуматься, но
мне  теперь было все равно; ничего не понял я, только видел одну обиду свою.
Я выскочка, стремлюсь отличиться, заработать славу? Это же неправда!
     - Отойди! - отстранил я Алибека. - Без тебя тошно.
     Вышел  на  крыльцо.  Холодный, пронизывающий ветер мел по двору снежную
пыль.  Люди проходили мимо, молчаливо косясь на меня. Что было делать? Сунул
в  карманы  кулаки  и  зашагал  к  выходу. Лед, намерзший в лужах, с хрустом
втаптывался  в  землю.  Под  ноги  попала банка из-под тавота. Изо всей силы
пнул  ее  через  ворота  на улицу и сам двинулся следом. Весь день бесцельно
бродил  я  по  улицам  городка,  слонялся  по пустой пристани. На Иссык-Куле
штормило, баржи качались у причалов.
     Потом  я  очутился  в  чайной.  На  столе  передо  мной  стояла початая
поллитровка  да какая-то закуска в тарелке. Оглушенный первым же стаканом, я
тупо глядел себе под ноги.
     - Что  приуныл, джигит? - раздался вдруг возле меня чей-то приветливый,
слегка насмешливый голос. С трудом поднял голову: Кадича.
     - Что,  не  пьется одному? - улыбнулась она, присела рядом за столик. -
Ну, давай выпьем вместе!
     Кадича разлила водку по стаканам, пододвинула ко мне.
     - Держи!  -  сказала  она  и  задорно  подмигнула, будто мы пришли сюда
просто посидеть да выпить.
     - Ты что радуешься? - спросил я недовольно.
     - А  что  горевать?  С  тобой  мне  все  нипочем, Ильяс! А я думала, ты
крепче.  Ну,  где наша не пропадала! - негромко засмеялась она, придвинулась
ближе, чокнулась, глядя на меня темными ласкающими глазами.
     Мы  выпили.  Я  закурил. Вроде бы немного полегчало, я улыбнулся первый
раз в этот день!
     - Молодец ты, Кадича! - сказал я и сжал ее руку.
     Потом  мы  вышли  на  улицу.  Было  уже  темно.  Шальной  ветер с озера
раскачивал  деревья  и  фонари. Земля качалась под ногами. Кадича вела меня,
поддерживая под руку, заботливо приподняла мой воротник.
     - Виноват  я  перед  тобой,  Кадича!  - проговорил я, испытывая чувство
вины  и  благодарности.  -  Но  знай,  в  обиду  тебя  не  дам...  Сам  буду
отвечать...
     - Позабудь  об  этом, родной мой! - ответила она. - Беспокойный ты. Все
рвешься  куда-то,  а  мне  больно за тебя. Я и сама такая была. За жизнью не
угонишься, бери, что берется... Зачем дразнить судьбу...
     - Ну,  это смотря как понимать! - возразил я, а потом подумал и сказал:
- А может, ты и права...
     Мы  остановились  у дома, где жила Кадича. Она давно жила одна. С мужем
они почему-то разошлись.
     - Ну, я пришла, - сказала Кадича.
     Я  медлил, не уходил. Было уже что-то такое, что связывало нас. Да и не
хотелось  сейчас  идти  в  общежитие. Правда хороша, но иной раз она слишком
горька, и невольно стараешься избежать ее.
     - Что задумался, милый? - спросила Кадича. - Устал? Идти далеко?
     - Ничего, доберусь как-нибудь. До свидания.
     Она взяла мою руку.
     - У-у,  замерз-то!  Постой,  я  согрею! - проговорила Кадича, запрятала
мою  руку  к  себе  под  пальто,  порывисто  прижала  к  груди.  Я не посмел
отдернуть,  не  посмел  воспротивиться  этой  горячей  ласке. Под рукой моей
билось  ее сердце, стучало, как бы требуя своего, долгожданного. Я был пьян,
но не в такой степени, чтобы ничего не понимать. Я осторожно убрал руку.
     - Ты пошел? - сказала Кадича.
     - Да.
     - Ну,  прощай!  -  Кадича  вздохнула,  быстро  пошла  прочь.  В темноте
хлопнула  калитка.  Я  было  тоже  тронулся в путь, но через несколько шагов
остановился.  Сам  не  знаю,  как  это  произошло,  только я был снова возле
калитки.  Кадича  ждала  меня.  Она бросилась на шею, крепко обняла, целуя в
губы.
     - Вернулся! - прошептала она, затем взяла меня за руку, повела к себе.
     Ночью  я  проснулся и долго не мог понять, где нахожусь. Голова болела.
Мы  лежали  рядом.  Теплая,  полуголая  Кадича, прильнув, ровно дышала мне в
плечо.  Я  решил  встать,  немедленно уйти. Пошевелился. Кадича, не открывая
глаз, обняла.
     - Не  уходи!  -  тихо  попросила она. Потом подняла голову, заглянула в
темноте  в  глаза и заговорила прерывающимся шепотом: - Я теперь не могу без
тебя...  Ты мой! Ты всегда был моим!.. И больше я ничего не хочу знать. Лишь
бы  ты  любил меня, Ильяс! Другого я ничего не требую... Но и не отступлюсь,
понимаешь,  не  отступлюсь!..  - Кадича заплакала, ее слезы потекли по моему
лицу.
     Я  не  ушел.  Уснули  на  рассвете. Когда проснулись, на дворе было уже
утро.   Я  быстро  оделся,  неприятный,  тревожный  холодок  сжимал  сердце.
Натягивая  на  ходу  полушубок,  торопливо вышел во двор, юркнул за калитку.
Прямо  на меня шел человек в рыжем разлапистом лисьем малахае. Ух, были бы в
глазах  моих пули! Джантай шел на работу, он жил здесь неподалеку. Мы оба на
мгновение  замерли.  Я  сделал  вид,  что не заметил его. Круто повернулся и
быстро  зашагал  к  автобазе.  Джантай многозначительно кашлянул вслед. Шаги
его  скрипели  на снегу, не приближаясь и не удаляясь. Так один за другим мы
шли до самой автобазы.
     Не  сворачивая  в  гараж,  я пошел прямо в контору. В кабинете главного
инженера,  где  обычно  проходили  утренние  пятиминутки, приглушенно гудели
голоса.   Как   мне   хотелось   войти  сейчас  туда,  сесть  где-нибудь  на
подоконнике,  положить  ногу  на  ногу,  закурить,  послушать, как беззлобно
переругиваются  и  спорят шоферы! Никогда не представлял, что это может быть
так  желанно  человеку. Но я не решался войти. Я не трусил, нет, пожалуй. Во
мне   были  все  та  же  озлобленность,  вызывающее,  отчаянное,  бессильное
упрямство.  И  ко  всему этому смятение после ночи, проведенной с Кадичей...
Да  и  люди,  оказывается,  совсем не собирались забывать о моей неудаче. За
дверьми речь шла как раз обо мне. Кто-то закричал:
     - Безобразие!   Под   суд  его  надо,  а  вы  цацкаетесь!  Еще  хватает
нахальства  говорить,  что  он  задумал  правильно!  А  прицеп-то  бросил на
перевале!..
     Его перебил другой голос:
     - Верно!  Видали  мы таких. Умный очень. Премиальные захотел под шумок,
выручаю, мол, автобазу... Да только боком все вышло!
     Люди  заспорили,  загалдели.  Я  пошел  прочь: не подслушивать же возле
дверей.
     Услышав  за  спиной  голоса,  я  ускорил шаги. Ребята все еще гомонили.
Алибек кому-то горячо доказывал на ходу:
     - А  тормоза  на прицепы мы сделаем у себя на базе, не такое уж трудное
дело  перебросить шланг с компрессора, вложить колодки!.. Это Ильяс, что ли?
Ильяс, постой! - окликнул он меня.
     Я, не останавливаясь, шел к гаражу. Алибек догнал, дернул за плечо.
     - Фу,   черт!   Понимаешь,  убедил-таки!  Готовься,  Ильяс!  Пойдешь  в
напарники? В испытательный рейс! С прицепом!
     Зло  меня  взяло: выручать задумал, на буксир брать друга-неудачника. В
напарники! Я сбросил его руку с плеча:
     - Катись ты со своими прицепами...
     - Да  ты  что лютуешь? Сам же виноват... Да, я и забыл. Володька Ширяев
тебе ничего не говорил?
     - Нет, не видел я его. А что?
     - Как  что?  Где  ты  пропадаешь?  Асель  ждет  на дороге, спрашивает у
наших, переживает! А ты!..
     У  меня  ноги  подкосились. И так тяжело, так невыносимо противно стало
на  душе,  что рад был бы умереть на месте. А Алибек дергает меня за рукав и
все  объясняет  про  какие-то  приспособления  к прицепам... Джантай стоит в
сторонке, прислушивается.
     - Отойди!  - вырвал я руку. - Какого черта вы ко мне пристаете? Хватит!
Никаких  прицепов  мне  не надо. И ни в каких напарниках я ходить не буду...
Ясно тебе?
     Алибек нахмурился, заиграл желваками:
     - Сам начал, наломал дров - и первый в кусты? Так, что ли?
     - Как хочешь, так и понимай.
     Подошел  к машине, руки трясутся, ничего не соображаю. Прыгнул зачем-то
в яму под машину, привалился к кирпичной кладке - голову охладить.
     - Слушай, Ильяс! - раздался над ухом шепот.
     Я  поднял голову: кого еще принесло? Джантай в малахае присел над ямой,
как гриб, смотрит на меня хитрыми щелочками глаз.
     - Ты ему правильно выдал, Ильяс!
     - Кому?
     - Алибеку,  активисту!  Как  камень  на  зуб  попал!..  Примолк  сразу,
новатор.
     - А тебе какое дело?
     - А  такое,  ты  и  сам  небось понял, нам, шоферам, прицепы ни к чему.
Знаем,  как  это  делается: увеличил норму выработки, сократил пробег, давай
все  подтягивайся,  а  расценочку  за грузо-километр срежут, какого же черта
бить  по  своему карману? Славы на день, а потом что? Мы на тебя не в обиде,
так и держись...
     - Это кто мы? - спросил я как можно спокойнее. - Мы - это ты?
     - Да не я один, - заморгал глазами Джантай.
     - Врешь,  гнида  паршивая!  Назло  тебе  буду ходить с прицепом... Душу
положу - добьюсь. А сейчас - вон отсюда! Я еще доберусь до тебя!
     - Ну-ну,   ты   не   больно!   -   огрызнулся  Джантай.  -  Знаю  тебя,
чистенького... подумаешь. А что касается того, гуляй, пока гуляется...
     - Ах  ты!..  -  вскрикнул  я  вне  себя  и  двинул его со всей силы под
челюсть.
     Он  как  сидел  на  краю  ямы,  так и опрокинулся. Малахай покатился по
земле.  Я выскочил из ямы, бросился к нему. Но Джантай успел встать на ноги,
отпрыгнуть в сторону, завопил на весь двор:
     - Хулиган!  Бандит!  Драться? Найдется на тебя управа! Распоясался, зло
срываешь!..
     Со всех сторон сбежались люди. Прибежал и Алибек.
     - В чем дело? За что ты его?
     - За  правду!  -  закатывался  Джантай.  -  За  то, что правду сказал в
глаза!..  Сам  прицеп  выкрал,  завалил  его  на  перевале, нагадил, а когда
другие   честно   берутся   исправить  ошибку,  драться  лезет!  Теперь  ему
невыгодно, славу упустил!..
     Алибек ко мне. Побелел, заикается от гнева.
     - Подлец!  -  толкнул  он  меня в грудь. - Зарвался, мстишь за перевал!
Ничего, без тебя обойдемся. Без героев!..
     Я  молчал. Я не в силах был что-либо сказать. Я был так потрясен наглой
ложью  Джантая,  что  не  мог вымолвить ни слова. Товарищи хмуро смотрели на
меня.
     Бежать,  бежать  отсюда...  Я  подскочил  к  машине  и погнал ее вон из
автобазы.
     По  дороге  я  напился.  Забежал в придорожный магазинчик - не помогло,
остановился  еще раз, выпил полный стакан. А потом понесло - только мелькают
мосты,  придорожные  знаки  да  встречные  машины.  Повеселел  вроде. "Эх, -
думаю,  -  пропади все пропадом! Чего тебе не хватает, крутишь баранку, ну и
крути.  А Кадича... Чем она хуже других? Молодая, красивая. Любит тебя, души
не чает. На все готова ради тебя... Дурак неблагодарный!"
     Приехал  домой  уже  вечером, стою в дверях, шатаюсь. Полушубок свисает
сзади  на  одном  плече. Я иногда освобождаю правую руку, чтобы удобней было
за рулем. Привычка такая с детства, когда камни пулял мальчишкой.
     Асель кинулась ко мне.
     - Ильяс,  что  с тобой? - Потом, кажется, сообразила, в чем дело. - Ну,
что же ты стоишь? Устал, замерз? Раздевайся!
     Хотела  помочь,  но  я  молча оттолкнул ее. Стыд приходилось прикрывать
грубостью.  Спотыкаясь,  пошел  по  комнате,  с  грохотом  опрокинул что-то,
тяжело опустился на стул.
     - Что-нибудь  случилось,  Ильяс?  -  Асель беспокойно заглядывала в мои
пьяные глаза.
     - А  ты  что, не знаешь, что ли? - Я опустил голову: лучше не смотреть.
Я  сидел,  ожидал,  что  Асель  начнет  упрекать меня, жаловаться на судьбу,
проклинать.  Я  готов  был выслушать все и не оправдываться. Но она молчала,
как  будто  не  было  ее в комнате. Я осторожно поднял глаза. Асель стояла у
окна  спиной ко мне. И хотя я не видел ее лица, знал, что она плачет. Острая
жалость стиснула мое сердце.
     - Знаешь,  я  хочу  сказать тебе, Асель, - нерешительно начал я. - Хочу
сказать...  -  и умолк. Не хватило духу признаться. Нет, не мог я нанести ей
такой  удар.  Пожалел,  а  не  надо  было...  - Мы, пожалуй, не сможем скоро
поехать  к  твоим  в  аил, - повернул я разговор в другую сторону. - Попозже
как-нибудь. Сейчас не до этого...
     - Отложим,  не к спеху... - отозвалась Асель. Вытерла глаза, подошла ко
мне.  -  Ты  сейчас  не думай об этом, Ильяс. Все будет хорошо. О себе лучше
подумай. Странный ты какой-то стал. Не узнаю я тебя, Ильяс...
     - Ну  ладно!  -  перебил  я  ее, раздраженный тем, что смалодушничал. -
Устал, спать хочу.
     Через  день на обратном пути я встретил Алибека по ту сторону перевала.
Он  шел  с прицепом. Долон был взят. Увидев меня, Алибек выскочил на ходу из
кабины,  замахал рукой. И сбавил скорость. Алибек стоял на дороге радостный,
торжествующий.
     - Привет, Ильяс! Выходи, покурим, - крикнул он.
     Я  притормозил.  В  кабине  Алибека за рулем сидел молоденький паренек,
второй  шофер.  На  колеса  машины были намотаны жгутами цепи. Прицеп был на
пневматических  тормозах.  Это  я  сразу  заметил.  Но  не остановился, нет.
Удалось тебе - хорошо! А меня не трогай.
     - Стой,  стой!  -  побежал  за  мной  Алибек.  - Дело есть, остановись,
Ильяс! Ах ты, шайтан, что же ты?.. Ну ладно же...
     Я  разгонял  машину. Кричи не кричи. Никаких у нас с тобой дел нет. Мое
дело  давно  погорело.  Нехорошо  я  поступил,  я  потерял в Алибеке лучшего
друга.  Ведь он был прав, прав во всем, теперь-то я понимаю. Но тогда не мог
простить,  что  он  до обидного просто и быстро добился того, что стоило мне
стольких нервов, такого напряжения и труда.
     Алибек  всегда  был вдумчивым, серьезным парнем. Он никогда не пошел бы
на  перевал  партизаном,  как  я.  И  правильно  сделал,  что  вел  машину с
напарником.  Они  могли  меняться в пути за рулем и брать перевал со свежими
силами.  На перевале решают мотор, воля и руки человека. К тому же у Алибека
с  напарником  почти  вдвое  сокращалось  время  пробега.  Все  это он учел,
пристроил  действующие  тормоза  к  прицепу  от компрессора машины. Не забыл
самые  обыкновенные цепи, обмотав ими ведущие колеса. В общем он повел бой с
перевалом во всеоружии, а не брал на ура.
     Вслед  за  Алибеком  стали  водить  машины  с прицепом и другие. Ведь в
любом  деле  главное  -  начать.  Тем  временем  машин  прибавилось,  помощь
прислали   из   соседней   автобазы.  Полторы  недели  днем  и  ночью  гудел
Тянь-Шаньский  тракт  под  колесами.  Словом,  как ни трудно было, а просьбу
китайских рабочих наши выполнили в срок, не подвели. Я тоже работал...
     Это  я  теперь спокойно рассказываю, когда прошло уже столько лет и все
улеглось,  а в те горячие дни не удержался я в седле... Не так повернул коня
жизни...
     Но продолжу все по порядку.
     Я  приехал  на  автобазу  после встречи с Алибеком уже затемно. Пошел в
общежитие,  но  по  пути  опять  свернул  в  чайную. Все эти дни у меня было
неодолимое,  нечеловеческое желание напиться до беспамятства, чтобы позабыть
все  начисто,  уснуть  мертвецким  сном.  Я  выпил  много, но водка почти не
действовала   на   меня.   Вышел  я  из  чайной  еще  более  раздраженный  и
расстроенный.  Побрел среди ночи по городу и, уже не задумываясь, свернул на
Береговую улицу к Кадиче.
     Так  и пошло. Заметался я между двух огней. Днем на работе, за рулем, а
вечерами  сразу  шел  к  Кадиче.  С  ней  было  удобней, спокойней, я как бы
прятался  от  себя,  от  людей,  от  правды. Мне казалось, что только Кадича
понимает  меня и любит. Из дому я старался быстрей уехать. Асель, родная моя
Асель!  Если  бы  она  знала, что своей доверчивостью, чистотой душевной она
гнала  меня  из  дому!  Я  не  мог  обманывать,  знать, что недостоин ее, не
заслуживаю  всего  того,  что  она  для  меня делала. Несколько раз приезжал
домой  нетрезвый.  И  она  даже не упрекнула. До сих пор не могу понять, что
это  было:  жалость,  безволие или, наоборот, выдержка, вера в человека? Да,
конечно,  она  ждала, она верила, что я возьму себя в руки, сам осилю себя и
стану  таким,  каким  был прежде. Но лучше бы она ругала, принудила выложить
честно  всю  правду. Может быть, Асель и потребовала бы от меня ответа, если
бы  знала,  что  меня  терзали  не  только  неприятности  по  работе. Она не
представляла,  что творилось со мной в эти дни. А я жалел ее, все откладывал
разговор  на  завтра,  на следующий раз, да так и не успел сделать того, что
обязан был выполнить ради нее, ради нашей любви, ради нашей семьи...
     В  последний  раз  Асель  встретила  меня  радостная,  оживленная.  Она
разрумянилась,  глаза  ее блестели. Она потащила меня, как был в полушубке и
сапогах, прямо в комнату.
     - Смотри, Ильяс! Самат уже стоит на ногах!
     - Да ну? Где он?
     - А вон - под столом!
     - Так он же ползает по полу.
     - Сейчас  увидишь!  А  ну,  сынок,  покажи папе, как ты стоишь! Ну иди,
иди, Самат!
     Самат  каким-то  образом понял, чего от него хотят. Он весело заковылял
на  четвереньках,  выбрался  из-под  стола  и,  держась за кровать, с трудом
выпрямился.   Он   постоял,  мужественно  улыбаясь,  покачиваясь  на  мягких
ножонках,  и  с  той  же мужественной улыбкой шмякнулся об пол. Я подскочил,
сгреб  его  в охапку и прижал к себе, вдыхая нежный, молочный запах ребенка.
Какой он был родной, этот запах, такой же родной, как Асель!


     - Ты  его  задушишь,  Ильяс,  осторожней! - Асель взяла сына. - Ну, что
скажешь?  Раздевайся.  Скоро  он  станет совсем большой, тогда и мама начнет
работать.  Все  уладится,  все  будет хорошо, так ведь, сынок, да? А ты!.. -
Асель  глянула  на  меня  улыбчивым  и  грустным  взглядом. Я сел на стул. Я
понял,  что  в  это  короткое слово она вложила все, что хотела сказать, все
то,  что накопилось у нее на душе за эти дни. Это были и просьба, и упрек, и
надежда.  Я  должен  был  сейчас же рассказать ей все или немедленно уехать.
Лучше  уж  уехать.  Она  очень счастлива и ничего не подозревает. Я встал со
стула.
     - Я поеду.
     - Куда  ты?  -  встрепенулась  Асель. - Ты и сегодня не останешься? Чаю
хоть выпей.
     - Не  могу.  Надо  мне,  -  пробормотал я. - Сама знаешь, работа сейчас
такая...
     Нет,  не  работа  гнала меня из дома. Я должен был лишь утром выехать в
рейс.
     В  кабине  я  тяжело  плюхнулся  на  сиденье  и застонал от горя, долго
копался,  не  попадая  ключом  в  зажигание. Потом вырулил на дорогу и ехал,
пока  не скрылись позади огни в окнах. В ущелье, сразу же за мостом, свернул
на   обочину,   загнал   машину   в  кусты,  погасил  фары.  Здесь  я  решил
переночевать.  Достал папиросы. В коробке оказалась единственная спичка. Она
коротко  вспыхнула  и  погасла.  Я  швырнул  коробок  вместе с папиросами за
окошко, натянул на голову полушубок и, поджав ноги, скрючился на сиденье.
     Луна  хмурилась  над холодными, темными горами. Ветер в ущелье тоскливо
посвистывал,  раскачивал  приоткрытую  дверь  кабины. Она тихо поскрипывала.
Никогда  я  так  остро не ощущал полного одиночества, оторванности от людей,
от  семьи,  от  товарищей  по  автобазе.  Жить так дальше было нельзя. Я дал
слово,  как  только  вернусь  на  автобазу,  сразу  же  объяснюсь с Кадичей,
попрошу  ее  простить  меня  и  забыть  все,  что было между нами. Так будет
честно и правильно.
     Но  жизнь решила по-иному. Не ожидал я, не думал, что произойдет такое.
Через  день, утром, вернулся на перевалочную базу. Дома никого не оказалось,
дверь  была  открыта. Сначала я предположил, что Асель просто куда-то вышла,
за  водой или дровами. Огляделся по сторонам. В комнате беспорядок. Нежилым,
холодным  духом  пахнуло  на  меня  из нетопленной, черной плиты. Я шагнул к
кроватке Самата - пусто.
     - Асель! - прошептал я со страхом.
     "Асель!" - шепотом ответили стены.
     Я опрометью кинулся к двери.
     - Асель!
     Никто  не  отозвался.  Побежал  к соседям, к бензоколонке, толком никто
ничего  не  знал.  Говорили,  что  вчера  она  уезжала куда-то на весь день,
оставив   ребенка  у  знакомых,  а  к  ночи  вернулась.  "Ушла,  узнала!"  -
содрогнулся я от страшной догадки.
     Вряд  ли когда-нибудь мне приходилось гнать так машину по Тянь-Шаньским
горам,  как  в  тот  несчастный для меня день. Мне все время казалось, что я
догоню  ее за тем вон поворотом, или вон в том ущелье, или еще где-нибудь по
дороге.  Как  беркут,  настигал я идущие впереди машины, тормозил, шел бок о
бок,  окидывая  взглядом  кабины,  кузова,  и  вырывался вперед, в обгон под
брань  шоферов. Так я мчался три часа без передышки, пока не закипела вода в
радиаторе.  Выскочил  из  кабины,  забросал радиатор снегом, принес воды. От
радиатора  шел  пар,  машина  дышала,  как загнанная лошадь. Только собрался
садиться   за   руль,  как  увидел  идущий  навстречу  автосцеп  Алибека.  Я
обрадовался.  Хоть мы с ним не разговаривали и не здоровались, но если Асель
у них, то он скажет. Я выбежал на дорогу, поднял руку:
     - Стой, стой, Алибек! Остановись!
     Сменщик,  сидевший за рулем, вопросительно глянул на Алибека. Тот хмуро
отвернулся.  Машина пронеслась мимо. Я стоял на дороге весь в снежной пыли и
долго  еще  держал  поднятую  руку.  Потом  вытер лицо. Что ж, долг платежом
красен.  Но мне было не до обиды. Значит, Асель не приезжала к ним. Это было
хуже.  Выходит, она поехала к себе в аил, больше ей некуда деваться. Как она
переступила  порог  родительского дома, что сказала? И как посмотрели там на
ее позорное возвращение? Одна, с ребенком на руках!
     Надо было немедленно ехать в аил.
     Скорее  разгрузился и, оставив машину на улице, побежал в диспетчерскую
сдать  документы.  В  проходной  я  столкнулся  с  Джантаем  - ох уж эта его
наглая, ненавистная усмешка!
     Кадича   странно  взглянула  на  меня,  когда  я  просунулся  в  окошко
диспетчерской и бросил на стол путевку.
     Что-то встревоженное, виноватое мелькнуло в ее глазах.
     - Принимай быстрей! - сказал я.
     - Что-нибудь случилось?
     - Нет ее дома. Ушла Асель!
     - Да  что  ты?  -  бледнея, привстала из-за стола Кадича и, кусая губы,
проговорила: - Прости меня, прости меня, Ильяс! Это я, я...
     - Что я? Говори толком, рассказывай все! - бросился я к двери.
     - Я  и  сама  не  знаю,  как все получилось. Честно говорю тебе, Ильяс.
Вчера  постучался  в  окошко  вахтер из проходной, говорит, какая-то девушка
хочет  тебя  видеть.  Я  сразу  узнала Асель. Она молча посмотрела на меня и
спросила:  "Это  правда?"  А я, я вдруг сказала, не помня себя: "Да, правда!
Все  правда.  Со  мной  он!"  Она  отпрянула  от окошка. А я упала на стол и
зарыдала,  повторяя,  как  дура:  "Мой  он!  Мой!"  Больше я ее не видела...
Прости меня!
     - Постой, откуда же она узнала?
     - Это  Джантай.  Это  он,  он  и  мне угрожал. Разве ты не знаешь этого
подлеца!  Ты  езжай,  Ильяс,  к  ней, найди ее. Я больше не буду вам мешать,
уеду куда-нибудь...
     Машина  несла  меня  по  зимней  степи.  Сизая, смерзшаяся земля. Ветер
завивал  гривы  сугробов,  выносил  из арыков бездомное перекати-поле и гнал
его прочь. Вдали темнели обветренные дувалы и голые сады аила.
     К  вечеру  приехал  в  аил.  Остановился  возле знакомого двора, быстро
закурил,  чтобы  унять тревогу, пригасил окурок, посигналил. Но вместо Асель
вышла ее мать, накинув на плечи шубу. Я стал на подножку и негромко сказал:
     - Здравствуйте, апа!
     - А-а,  так это ты явился? - грозно ответила она. - И после всего этого
ты  смеешь  называть  меня  апой?  Прочь  отсюда,  вон с моих глаз! Бродяга,
проходимец!  Сманил  мое  родное  дитя,  а  теперь  прикатил. Бесстыжие твои
глаза! Испоганил нам всю жизнь...
     Старуха  не  давала  мне  и  рта  раскрыть.  Она  продолжала  бранить и
поносить  меня  самыми  обидными  словами. На ее голос стали сбегаться люди,
мальчишки из соседних дворов.
     - Убирайся  отсюда,  пока не созвала народ! Будь ты проклят! Чтобы и не
видеть  тебя  никогда!  - подступала ко мне разгневанная женщина, сбросив на
землю шубу.
     Мне  ничего  не  оставалось,  как сесть за руль. Надо было уезжать, раз
Асель  даже  не  желала  меня  видеть.  В машину полетели камни и палки. Это
мальчишки выпроваживали меня из аила...
     В  ту  ночь  я  долго  бродил  по  берегу  Иссык-Куля.  Озеро металось,
освещенное  луной. О Иссык-Куль - вечно горячее озеро! Ты было холодным в ту
ночь,  студеным  и  неприветливым. Я сидел на днище опрокинутой лодки. Волны
набегали  на  отмель  злыми  валами,  бились  о  голенища  сапог и уходили с
тяжелым вздохом...
     ...Кто-то подошел ко мне, осторожно положил руку на плечо: Кадича.




     Через   несколько   дней   мы   уехали  во  Фрунзе,  устроились  там  в
изыскательскую  экспедицию  по  освоению  пастбищ  Анархайской  степи.  Я  -
шофером, Кадича - рабочим. Вот так началась она, новая жизнь.
     Далеко   в   глубину   Анархая  укатили  мы  с  экспедицией,  к  самому
Прибалхашью. Раз уж рвать с прошлым, то рвать навсегда.
     Первое  время  заглушал  тоску работой. А дел там было немало. За три с
лишним  года  исколесил просторы Анархая вдоль и поперек, набурили колодцев,
проложили  дороги, построили перевалочные базы. Одним словом, теперь это уже
не  прежний  дикий  Анархай,  где среди белого дня можно заблудиться и целый
месяц  скитаться  по холмистой, полынной степи. Сейчас это край животноводов
с  культурными  центрами,  благоустроенными  домами... Хлеб сеют и даже сено
заготавливают.  Работы  на  Анархае  и  поныне непочатый край, тем более для
нашего  брата  шофера.  Но я вернулся обратно. Не потому, что слишком трудно
было  в  необжитых  местах,  это  дело временное. Мы с Кадичей трудностей не
боялись  и,  надо  сказать,  жили неплохо, с уважением друг к другу. Но одно
дело  уважение, а другое - любовь. Если даже один любит, а другой нет - это,
по-моему,  ненастоящая жизнь. Или человек так устроен, или я по натуре своей
таков,  но  мне  постоянно  чего-то  не  хватало.  И  не возместишь этого ни
работой,  ни  дружбой,  ни добротой и вниманием любящей женщины. Я давно уже
втайне  каялся,  что  так  опрометчиво уехал, не попытавшись еще раз вернуть
Асель.  А  за последние полгода не на шутку затосковал по ней и сыну. Ночами
не  спал.  Чудился  мне  Самат  -  улыбается,  неуверенно держится на слабых
ножонках.  Его  нежный,  детский  запах я будто вдохнул в себя на всю жизнь.
Потянуло  меня  к  родным Тянь-Шаньским горам, к своему синему Иссык-Кулю, к
предгорной  степи,  где  я  встретил  свою первую и последнюю любовь. Кадича
знала  об этом, но ни в чем не винила меня. Мы поняли, наконец, что не можем
жить вместе.
     Весна  как  раз  выдалась  на  Анархае  очень ранняя. Быстро осел снег,
холмы  обнажились,  зазеленели. Оживала степь, вбирала в себя тепло и влагу.
По ночам воздух стал прозрачным, небо - звездным.
     Мы  лежали  в  палатке  у  буровой  вышки.  Не спалось. Вдруг донесся в
степной  тиши  невесть  откуда  далекий,  едва слышный гудок паровоза. Каким
образом  долетел  он  к  нам, трудно сказать. До железной дороги было от нас
полдня   езды   по   степи.   Или  мне  померещилось,  не  знаю.  Но  только
встрепенулось сердце, позвало в путь. И я сказал:
     - Уеду я, Кадича.
     - Да, Ильяс. Надо нам расстаться, - ответила она.
     И мы расстались. Кадича уехала в Северный Казахстан на целину.
     Очень  мне  хочется,  чтобы  она  была  счастливой.  Я хочу верить, что
найдет  она  все-таки  того человека, который, быть может, сам того не зная,
ищет  ее. Не повезло ей с первым мужем, не получилась у нее жизнь и со мной.
Возможно,  я остался бы с ней, если бы не знал, что значит настоящая любовь,
как  это  любить самому и быть любимым. Ведь это дело такое, что и объяснить
трудно.
     Я  отвез  Кадичу на полустанок, посадил в поезд. Бежал рядом с вагоном,
пока  не отстал. "Счастливого пути, Кадича, не поминай лихом!.." - прошептал
я последний раз.
     Журавли  над  Анархаем  летели  на  юг,  а я уезжал на север, уезжал на
Тянь-Шань...




     Приехал  и, нигде не останавливаясь, сразу же отправился в аил. Я сидел
в  кузове  попутной машины, старался ни о чем не думать - страшно и радостно
мне  было.  Мы  ехали  по  предгорной степи, по той самой дороге, на которой
встречались  с Асель. Но это был уже не проселок, а усыпанный гравием путь с
бетонными  мостами  и дорожными знаками. Мне даже жаль стало прежнюю степную
дорогу.  Не  узнал  я переезда через арык, где когда-то застряла моя машина,
не нашел того валуна, на котором сидела Асель.
     Не доезжая до окраины аила, я застучал по кабине.
     - В чем дело? - высунулся шофер.
     - Останови, сойду.
     - В поле? Сейчас доедем.
     - Спасибо!  Тут  недалеко,  - спрыгнул я на землю. - Пешком пройдусь, -
сказал я, протягивая деньги.
     - Оставь! - говорит. - У своих не берем.
     - Держи, на лбу не написано.
     - По повадке вижу.
     - Ну ладно, коли так. Будь здоров!
     Машина  ушла.  А  я  все  стоял  на  дороге,  не мог собраться с духом.
Закурил,  отвернувшись  от  ветра.  Пальцы  дрожали,  когда подносил к губам
сигарету.  Затянулся несколько раз, затоптал окурок и пошел. "Вот и прибыл!"
-  пробормотал  я.  Сердце  стучало так, что в ушах звенело, по голове будто
молотом били.
     Аил   заметно  изменился,  разросся,  появилось  много  новых  домов  с
шиферными  крышами.  Провода  протянулись  вдоль  улиц,  радио  говорило  на
столбе,  у  правления  колхоза.  Детвора  бежала  в  школу.  Подростки,  что
постарше,  шли  гурьбой  с  молодым  учителем, разговаривали о чем-то. Может
быть,  среди  них  были  и  те, что бросали в меня камнями и палками... Идет
время, идет, не останавливается.
     Я  заторопился.  Вот  и двор с вербами и глиняным дувалом. Остановился,
переводя  дыхание.  Холодея  от  страха  и  тревоги, неуверенно направился к
калитке.  Постучал. Выбежала девочка с портфелем в руках. Та самая, что язык
мне  показывала,  она  теперь ходит в школу. Девочка спешила на занятия. Она
недоуменно посмотрела на меня и сказала:
     - А дома никого нет!
     - Никого нет?
     - Да. Апа уехала в гости, в лесхоз. А отец на водовозке у тракторов.
     - А  Асель  где?  -  робко  спросил я, чувствуя, как сразу пересохло во
рту.
     - Асель? - удивилась девочка. - Асель давно уехала...
     - И никогда не приезжала?
     - Каждый  год  приезжает  вместе  с  джезде*. Апа говорит, что он очень
хороший человек!..
     ______________
     * Джезде - муж старшей сестры.

     Больше  я не стал ни о чем расспрашивать. Девочка побежала в школу, а я
повернул назад.
     Эта  новость  так  меня  огорошила, что стало вдруг все равно, за кого,
когда  и  куда  она  вышла  замуж.  Зачем  знать?  Почему-то  мне никогда не
приходило  в  голову,  что Асель может найти другого. А ведь это должно было
случиться. Не сидеть же ей все эти годы и ждать, пока я заявлюсь.
     Я пошел по дороге, не дожидаясь попутной машины.
     Да,  изменилась  дорога,  которой  я  шел,  - утрамбованная, посыпанная
жестким  гравием. Только степь оставалась прежней, с темной зябью и светлой,
вылинявшей  стерней.  Широкими,  пологими  увалами  убегала  она  от  гор  к
горизонту,  обрываясь  светлой  кромкой на далеких берегах Иссык-Куля. Земля
лежала  обнаженная,  влажная  после  снега.  Где-то уже рокотали тракторы на
весновспашке.
     Ночью  я  добрался  до райцентра. А утром решил: поеду на автобазу. Все
было  кончено,  потеряно.  Но  надо  жить  и  работать,  а  дальше - кто его
знает...
     Тянь-Шаньский  тракт,  как  всегда,  гудел. Машины шли вереницами, но я
высматривал свою, автобазовскую. Наконец я поднял руку.
     Машина  с разгона проскочила мимо, потом резко затормозила. Я подхватил
чемодан,  шофер  вышел  из  кабины.  Смотрю,  однополчанин Эрмек, стажировку
проходил  у  меня  в  армии.  Тогда  он был юнцом. Эрмек молча стоял, как-то
неуверенно улыбаясь.
     - Не узнаешь?
     - Сержант... Ильяс! Ильяс Алыбаев! - наконец припомнил он.
     - Тот  самый!  -  усмехнулся  я,  а самому горько стало: значит, крепко
изменился, если люди с трудом узнают.
     Поехали,  разговаривали  о  том,  о сем, вспоминали службу. Я все время
боялся:  только бы не начал он расспрашивать о моей жизни. Но Эрмек, видимо,
ничего не знал. Я успокоился.
     - Когда вернулся домой?
     - Да вот уже два года как работаю.
     - А где Алибек Джантурин?
     - Не  знаю.  Я  его  не  застал.  Говорят,  он теперь главным механиком
автобазы где-то на Памире...
     "Молодец,  Алибек! Молодец, друг мой! Крепкий ты джигит!" - порадовался
я  в душе. Стало быть, добился все-таки своего, он еще в армии заочно учился
в автодорожном техникуме и институт собирался заочно кончить.
     - Начальником Аманжолов?
     - Нет, новый. Аманжолов на повышение пошел в министерство.
     - Как думаешь, возьмут меня на работу?
     - Почему  же  нет,  возьмут,  конечно. Первоклассный шофер, ты ведь и в
армии был на хорошем счету.
     - Был когда-то! - пробормотал я. - А Джантая знаешь?
     - Нет у нас такого. Никогда и не слышал.
     "Да,  немало  изменений  произошло на автобазе..." - подумал я, а потом
спросил:
     - А как с прицепами, ходите через перевал?
     - Обыкновенно,  -  просто ответил Эрмек. - Смотря какой груз. Надо, так
оборудуют - и тянешь. Машины сейчас мощные.
     Не знал он, чего стоили мне эти прицепы.
     В  общем  вернулся  я  на  свою родную автобазу. Эрмек пригласил к себе
домой,  угостил,  выпить  предложил по случаю встречи. Но я отказался, давно
уже не пил.
     На  автобазе  тоже  неплохо  встретили.  Товарищам, знавшим меня, я был
очень  благодарен  за  то,  что  не  докучали  расспросами.  Видят,  человек
помотался  на  стороне, вернулся, работает добросовестно, ну и хорошо. Зачем
тревожить  былое?  Я  сам  старался  забыть все, забыть раз и навсегда. Мимо
перевалочной  базы,  где  жил  когда-то  с семьей, я проносился, не глядя по
сторонам  и  даже  не  заправляясь  у бензоколонки. И, однако, ничто меня не
спасло, не сумел я обмануть себя.
     Я  уже  работал  порядочное  время,  пообвык,  машину  прощупал,  мотор
испробовал на всех скоростях и подъемах. Короче говоря, знал свое дело...
     В  тот  день я шел обратным рейсом из Китая. Ехал спокойно, ни о чем не
думал,  крутил себе баранку, смотрел по сторонам. Весна, хорошо было вокруг.
Кое-где  поодаль  ставили  юрты:  скотоводы  выходили  на весенние пастбища.
Потянулись   над  юртами  сизые  дымки.  Ветер  доносил  беспокойное  ржанье
лошадей.   Отары   бродили   близ   дороги.   Вспомнилось   раннее  детство,
взгрустнулось... И вдруг на выезде к озеру вздрогнул - лебеди!
     Второй   раз   в   жизни  довелось  мне  увидеть  весенних  лебедей  на
Иссык-Куле.  Над  синим-синим  Иссык-Кулем  кружили белые птицы. Сам не знаю
почему,  я  круто  свернул  с дороги и, как в тот раз, прямо по целине повел
машину к озеру.
     Иссык-Куль,  Иссык-Куль  -  песня моя недопетая!.. Зачем я вспомнил тот
день,  когда  на  этом же взгорье, над самой водой, мы остановились вместе с
Асель?  Да,  все  было  так  же:  сине-белые волны, словно взявшись за руки,
вереницей  взбегали  на желтый берег. Солнце закатывалось за горы, и дальние
воды  казались  розовыми.  Лебеди  носились  с ликующими тревожными криками.
Взмывали  вверх,  падали  на  распластанных,  будто гудящих крыльях, взбивая
воду,  разгоняя  широкие  кипящие круги. Да, все было так же. Только не было
со мной Асель. Где ты теперь, тополек мой в красной косынке?
     Я  долго  стоял  на  берегу. Потом вернулся на автобазу и не удержался,
сорвался...  Опять  пошел  в  чайную  заливать  разбередившуюся боль в душе.
Уходил  поздно.  Небо  было  темное,  в  тучах.  Ветер дул из ущелья, как из
трубы,  свирепо  гнул  деревья,  свистел  в  проводах,  бил  в  лицо крупной
галькой.  Ухало,  стонало  озеро.  Я  с  трудом  добрался до общежития и, не
раздеваясь, завалился спать.
     Утром  не  мог  поднять  голову,  ломило  с  похмелья. За окном моросил
противный  дождь  вперемешку  со  снегом.  Пролежал  часа  три,  не хотелось
выходить  на  работу.  Первый  раз  случилось  так  -  даже работа была не в
радость. Но потом устыдился, выехал.
     Машина  шла  вяло,  вернее,  я  был  вялым,  и  погода  никудышняя.  На
встречных  машинах  лежал  снег;  выходит,  выпал  на  перевале. Ну и пусть,
мне-то  что,  хоть  буран  разыграется,  наплевать, бояться мне нечего, один
конец...
     Уж  очень  скверное  было настроение. Гляну в зеркальце наверху, с души
воротит:  небритый,  лицо  отекшее,  измятое,  как  после  болезни.  Мне  бы
перекусить  что-нибудь  по  пути,  с утра ничего не ел, но есть не хотелось,
тянуло  выпить.  Известно, дашь себе один раз волю, потом трудно удержаться.
Остановился  у  закусочной.  После  первого стакана я приободрился, пришел в
себя.  Машина  пошла  веселей. Потом еще где-то по дороге забежал, выпил сто
граммов,  потом еще прибавил. Понеслась дорога, заходили щетки взад и вперед
перед  глазами.  Пригнулся  я,  жую  сигарету  в  зубах.  Только  вижу,  как
пролетают   встречные  машины,  обдавая  стекла  брызгами  из  луж.  Я  тоже
поднажал,   поздно   уже   было.   Ночь   застала   меня  в  горах,  глухая,
беспросветная.  Вот  тут-то сказалась водка. Разморило. Уставать стал. Перед
глазами  пошли  черные  пятна.  В  кабине  было  душно,  мутить начало меня.
Никогда  еще  я  не был так сильно пьян. Пот заливал лицо. Чудилось мне, что
еду   не  на  машине,  а  качусь  куда-то  на  двух  бегущих  вперед  лучах,
устремленных  из  фар.  Вместе  с  лучами  я то круто падал вниз, в глубокую
освещенную  падь,  то  выбирался  вверх  на  дрожащих,  скользящих по скалам
огнях,  то начинал петлять вслед за лучами по сторонам. Силы покидали меня с
каждой  минутой, но я не останавливался, знал, стоит только оторвать руки от
баранки,  и  я  не смогу вести машину. Где я ехал, точно не помню, где-то на
перевале.  Ох,  Долон,  Долон,  тянь-шаньская  махина!  Ну  и  тяжел  же ты!
Особенно ночью, особенно для нетрезвого шофера!
     Машина  с  натугой  выбралась  на  какой-то подъем и покатила вниз, под
гору.  Закружилась, опрокинулась ночь перед глазами. Руки уже не подчинялись
мне.  Все  больше  набирая  скорость,  полетела машина по дороге вниз. Потом
раздался глухой удар, скрежет, фары вспыхнули, и темнота залила мне глаза.
     Где-то в глубине сознания кольнула мысль: "Авария!"
     Сколько  я  пролежал  так, не помню. Только услышал вдруг голос, словно
бы  издалека,  как  через вату в ушах: "Ну-ка, посвети!" Чьи-то руки ощупали
мою  голову,  плечи,  грудь.  "Живой, пьяный только", - сказал голос. Другой
ответил: "Надо дорогу освободить".
     - Ну-ка,  друг,  попробуй  немного  подвинуться, отгоним машину, - руки
легонько толкнули меня в плечо.
     Я  застонал,  с  трудом  поднял голову. Со лба стекала по лицу кровь. В
груди  что-то  мешало  выпрямиться. Человек чиркнул спичкой. Глянул на меня.
Потом еще раз чиркнул и снова глянул, будто глазам не верил...
     - Ты  что  же  это, друг! Как же это, а? - с огорчением проговорил он в
темноте.
     - Машина... здорово побита? - спросил я, сплевывая кровь.
     - Нет, не очень. Закинуло только поперек дороги.
     - Ну,  так  я  уеду сейчас, пустите! - Непослушными, дрожащими руками я
попытался выключить зажигание и нажать стартер.
     - Погоди!   -  крепко  обхватил  меня  человек.  -  Хватит  баловаться.
Вылезай. Переспишь ночь, а утром видно будет...
     Меня вытащили из кабины.
     - Отгоняй машину на обочину, Кемель, там разберемся!
     Он  перекинул  мою  руку через плечо и потащил меня в темноте куда-то в
сторону.  Мы шли долго, пока добрались до какого-то двора. Человек помог мне
войти  в  дом.  В передней комнате горела керосиновая лампа. Человек посадил
меня  на  табуретку,  принялся  стаскивать полушубок. И тогда я посмотрел на
него.  И вспомнил. Это был дорожный мастер Байтемир, тот самый, с которым мы
буксировали  когда-то  машину  на  перевале.  Стыдно  стало,  и  все-таки  я
обрадовался,  хотел  было  извиниться,  поблагодарить  его,  но  в это время
грохот  упавших  на  пол  поленьев  заставил  меня  обернуться.  Я  глянул и
медленно,  с  усилием  привстал с места, будто на плечи мне свалилось что-то
непомерно  тяжелое. В дверях возле рассыпанных дров стояла Асель. Она стояла
неестественно прямая и как неживая смотрела на меня.
     - Что это? - тихо прошептала она.
     Я  чуть  было  не  крикнул  "Асель!", но ее отчужденный, неподпускающий
взгляд  не  дал  проронить  ни  слова. Сгорая от позора, я опустил голову. В
комнате  на мгновение стало до жути тихо. Не знаю, чем бы все это кончилось,
если бы не Байтемир. Он как ни в чем не бывало опять усадил меня на место.
     - Ничего,  Асель,  -  спокойно  сказал  он.  -  Разбился немного шофер,
отлежится... Ты бы лучше йод нам дала.
     - Йод?  -  голос  ее  потеплел,  встревожился.  - Йод соседи брали... Я
сейчас! - спохватилась она и выбежала из дверей.
     Я  сидел,  не  двигаясь,  прикусив губу. Хмель точно вышибло из головы,
протрезвел в мгновение ока. Только кровь с шумом колотилась в висках.
     - Обмывать  надо  сначала,  -  сказал  Байтемир, разглядывая ссадины на
моем  лбу.  Он  взял  ведро  и вышел. Из соседней комнаты выглянул босоногий
мальчик  лет пяти в одной рубашонке. Он смотрел на меня большими любопытными
глазами. Я сразу узнал его. Не пойму как, но узнал, сердце мое узнало.
     - Самат! - сдавленным голосом прошептал я и потянулся к сыну.
     В  это  время  Байтемир появился в дверях, и я почему-то испугался. Он,
кажется,  услышал,  как  я  назвал сына по имени. Стало очень неловко, будто
поймали   меня,  как  вора.  Чтобы  загладить  смущение,  я  вдруг  спросил,
прикрывая рукой ссадину над глазом:
     - Это  ваш  сын? - Ну зачем мне надо было так спрашивать? До сих пор не
могу простить себе.
     - Мой!  - по-хозяйски уверенно ответил Байтемир. Поставил ведро на пол,
поднял  Самата  на  руки.  -  Мой,  конечно, собственный, так ведь, Самат? -
приговаривал  он,  целуя  мальчонку  и  щекоча  его  шею  усами.  В голосе и
поведении  Байтемира  не  было  ни тени фальши. - Ты почему не спишь? Ух ты,
мой жеребенок, все тебе надо знать, ну-ка, беги в постель!
     - А мама где? - спросил Самат.
     - Сейчас придет. Вот она. Ты иди, сынок.
     Асель  вбежала,  молча  окинула  нас  быстрым,  настороженным взглядом,
подала Байтемиру пузырек с йодом и увела сынишку спать.
     Байтемир намочил полотенце, вытер кровь с моего лица.
     - Терпи!  - пошутил он, прижигая ссадины, и строго сказал: - Прижечь бы
тебя  за  такое дело покрепче, да ладно, гость ты у нас... Ну вот и порядок,
заживет. Асель, нам бы чайку.
     - Сейчас.
     Байтемир постелил на кошму ватное одеяло, положил подушку.
     - Пересаживайся сюда, отдохни немного, - сказал он.
     - Ничего, спасибо! - пробормотал я.
     - Садись, садись, будь как у себя дома, - настаивал Байтемир.
     Я  делал все, как во сне. Сердце будто кто-то зажал в груди. Все во мне
напряглось в тревоге и ожидании. Эх, зачем только родила меня мать на свет!
     Асель  вышла  и,  стараясь не смотреть на нас, взяла самовар, унесла во
двор.
     - Я  сейчас  помогу тебе, Асель, - сказал вслед Байтемир. Он пошел было
за ней, но Самат снова прибежал. Он совсем не собирался спать.
     - Ты что, Самат? - добродушно покачал головой Байтемир.
     - Дядя,  а  ты  прямо  из  кино  вышел?  -  серьезно  спросил меня сын,
подбегая поближе.
     Я смекнул, в чем дело, а Байтемир расхохотался.
     - Ах  ты, несмышленыш мой! - смеялся Байтемир, опустившись возле малыша
на  корточки.  -  Уморил... Мы ездим на рудник кино смотреть, - обернулся он
ко мне. - Ну и он с нами...
     - Да, я из кино вышел! - поддержал я общее веселье.
     Но Самат нахмурился.
     - Неправда! - заявил он.
     - Почему же неправда?
     - А где сабля, которой ты сражался?
     - Оставил дома...
     - А ты мне покажешь? Завтра покажешь?
     - Покажу. Ну-ка, иди сюда. Как тебя звать, Самат, да?
     - Самат. А тебя как, дядя?
     - Меня... - я умолк. - Меня дядя Ильяс, - с трудом выдавил я.
     - Ты иди, Самат, ложись, поздно уж! - вмешался Байтемир.
     - Папа, можно я немножко побуду! - попросил Самат.
     - Ну ладно! - согласился Байтемир. - А мы сейчас чай принесем.
     Самат  подошел ко мне. Я погладил его руку: он был похож на меня, очень
похож. Даже руки были такие же, и смеялся он так же, как я.
     - Ты  кем  будешь,  когда вырастешь? - спросил я, чтобы как-то завязать
разговор с сыном.
     - Шофером.
     - Любишь ездить на машине?
     - Очень-очень... Только меня никто не берет, когда я поднимаю руку...
     - А я покатаю тебя завтра. Хочешь?
     - Хочу. Я тебе альчики* дам свои! - Он побежал в комнату за альчиками.
     ______________
     * Альчики - детские игральные кости (бабки).

     За  окном  выбивались  из  самоварной  трубы  языки  пламени.  Асель  и
Байтемир о чем-то разговаривали.
     Самат принес альчики в мешочке из шкуры архара*.
     ______________
     * Архар - дикий баран.

     - Выбирай,  дядя! - рассыпал он передо мною свое разноцветное, крашеное
хозяйство.
     Я  хотел взять один альчик на память, но не посмел. Дверь распахнулась,
и  вошел Байтемир с кипящим самоваром в руках. Вслед за ним появилась Асель.
Она  принялась  заваривать  чай, а Байтемир поставил на кошму круглый столик
на  низеньких  ножках,  накрыл  скатертью.  Мы  с  Саматом  собрали альчики,
положили их обратно в мешочек.
     - Богатство  свое  показывал,  ох, и хвастунишка ты! - ласково потрепал
Байтемир за ухо Самата.
     Через  минуту  мы  все  уже  сидели за самоваром. Я и Асель делали вид,
будто  никогда не знали друг друга. Мы старались быть спокойными и, наверно,
поэтому  больше  молчали. Самат, примостившись на коленях Байтемира, льнул к
нему, вертел головой:
     - У-ух,  всегда  у  тебя  усы колются, папа! - и сам же лез, подставлял
под усы щеки.
     Нелегко  мне  было  сидеть  рядом  с  сыном,  не смея его так назвать и
слушая,  как  он  называет отцом другого человека. Нелегко знать, что Асель,
моя  любимая  Асель,  вот  тут рядом, а я не имею права прямо взглянуть ей в
глаза.  Как  она  очутилась здесь? Полюбила и вышла замуж? Что я мог узнать,
если  она  даже  не подавала вида, будто знает меня, словно я был совершенно
чужим,   незнакомым   человеком?  Неужели  она  так  возненавидела  меня?  А
Байтемир?  Разве  он  не  догадывается,  кто  я  на  самом деле? Разве он не
заметил  нашего  сходства с Саматом? Почему он даже не вспомнил о встрече на
перевале, когда мы буксировали машину? Или вправду забыл?
     Еще  тяжелей стало, когда легли спать. Постелили мне тут же на кошме. Я
лежал,  отвернувшись  к  стене,  лампа  была  чуть  пригашена, Асель убирала
посуду.
     - Асель!  -  тихо  позвал  ее  Байтемир  через  раскрытую дверь смежной
комнаты.
     Асель подошла.
     - Ты бы постирала.
     Она  взяла мою клетчатую рубашку, которая была вся в крови, и принялась
стирать. Но тут же прекратила стирку. Слышу, прошла к Байтемиру.
     - А  воду  из  радиатора  слили?  -  тихо  спросила  она. - Вдруг мороз
прихватит...
     - Слили,  Кемель слил! - так же тихо ответил Байтемир. - Машина почти в
целости... Утром поможем...
     А я и забыл: не до радиаторов, не до моторов мне было.
     Асель  достирала рубашку и, развешивая ее над плитой, тяжело вздохнула.
Потушила лампу, ушла.
     Стало  темно. Я знаю, мы все не спали. Каждый из нас остался наедине со
своими  мыслями. Байтемир лежал с сыном на одной кровати. Он бормотал что-то
ласковое,  то  и  дело  прикрывал  Самата, когда тот беспокойно ворочался во
сне.  Асель  изредка  сдержанно вздыхала. Мне казалось, я видел в темноте ее
глаза,  влажно  поблескивающие. Они, наверно, были залиты слезами. О чем она
думала,  о  ком  она думала? Нас было теперь у нее трое... Может быть, и она
перебирала  в  памяти  так  же,  как  я,  все то прекрасное и горестное, что
связывало  нас.  Но  теперь она была недоступна, недоступны были и ее мысли.
Асель  изменилась  за  эти  годы,  глаза ее изменились... Это были уже не те
доверчивые,  сияющие  чистотой  и  простодушием  глаза.  Они стали строже. И
все-таки  Асель  оставалась  для меня все той же, тем же топольком степным в
красной  косынке.  В каждой ее черте, в каждом движении я угадывал знакомое,
родное.  Тем  горше,  тем  обидней  и  мучительней  было  у  меня на душе. В
отчаянии, прикусив зубами угол подушки, я лежал, не сомкнув глаз до утра.
     За окном в набегающих тучах плыла, ныряла луна.
     Ранним  утром,  когда  Асель  и  Байтемир вышли во двор по хозяйству, я
тоже  встал.  Надо  было  уезжать.  Осторожно  ступая,  я  подошел к Самату,
поцеловал его и быстро вышел из комнаты.
     Асель  грела  во  дворе  воду в большом котле, установленном на камнях.
Байтемир колол дрова. Мы отправились с ним к машине. Шли молча, курили.
     Машина,  оказывается, натолкнулась вчера на придорожные надолбы. Две из
них  лежали сбитые вместе с бетонным основанием. У машины была разбита фара,
погнуто  крыло  и  передок, заклинило колесо. Все это мы кое-как выпрямили с
помощью  лома  и  молотка.  А  потом  началась  долгая,  мучительная работа.
Промерз  мотор,  занемел.  Разогревали  картер  горящей  паклей,  в две руки
крутили  заводную рукоятку. Наши плечи соприкасались, ладони горели на одной
рукоятке,  мы  дышали  в лицо друг другу, мы делали одно дело и, может быть,
думали об одном и том же.
     Мотор  поддавался  туго.  Мы  начали  задыхаться.  Тем  временем  Асель
принесла  два  ведра  горячей  воды.  Молча  поставила передо мной, отошла в
сторону.  Я  вылил  воду  в  радиатор.  Крутанули с Байтемиром раз, еще раз,
наконец   мотор  заработал.  Я  сел  в  кабину.  Мотор  работал  неровно,  с
перебоями.  Байтемир  полез  с  молотком  под  капот проверить свечи. В этот
момент  прибежал  Самат,  запыхавшийся,  в  пальтишке нараспашку. Он забегал
вокруг  машины, прокатиться хотелось ему. Асель поймала сына и, не выпуская,
стала  у  кабины. Она посмотрела на меня с укором, с такой болью и жалостью,
что  я  готов был в ту минуту сделать все что угодно, лишь бы искупить вину,
вернуть их себе. Я пригнулся к ней из раскрытой дверцы:
     - Асель!  Бери  сына,  садись!  Увезу,  как  тогда, навсегда! Садись! -
взмолился я под шум мотора.
     Асель  ничего  не  сказала,  тихо отвела в сторону затуманенные слезами
глаза, отрицательно покачала головой.
     - Поедем, мама! - потянул ее за руку Самат. - Покатаемся!
     Она  шла,  не  оглядываясь,  низко  опустив  голову.  А Самат порывался
назад, не хотел уходить.
     - Готово!  -  крикнул  Байтемир,  захлопнул  капот,  подал мне в кабину
инструмент.
     И  я  поехал.  Снова  баранка  в  руках,  снова  дорога и горы - машина
уносила меня, какое ей было дело...
     Так   я  нашел  Асель  с  сыном  на  перевале,  так  мы  встретились  и
расстались.  Всю  дорогу  к  границе  и  обратно  я  думал  и  ничего не мог
придумать.  Устал  от  безысходных  дум...  Теперь  уже  надо  было уезжать,
уезжать куда глаза глядят, я не должен был здесь оставаться.
     Это  я  решил твердо, с такими мыслями возвращался назад. Проезжая мимо
дорожного  участка, увидел Самата, он играл в стороне с мальчиком и девочкой
чуть  постарше  себя  в  таш-каргон  - строили из камней дворики, загоны для
скота.  Может  быть, я и раньше замечал их у дороги... Выходит, почти каждый
день  проезжал  неподалеку  от  своего  сына,  даже не подозревая об этом. Я
остановил машину.
     - Самат!  -  крикнул  я.  Взглянуть  захотел на него. Дети понеслись ко
мне.
     - Дядя, ты приехал покатать нас? - подбежал Самат.
     - Да, чуть-чуть прокачу! - сказал я.
     Ребята дружно полезли в кабину.
     - Это наш знакомый дядя! - похвалился Самат перед друзьями.
     Я  провез  их  совсем немного, но сколько счастья и радости испытал при
этом, пожалуй, больше, чем сами дети. А потом высадил их.
     - Бегите теперь домой!
     Ребята побежали. Я остановил сына.
     - Постой,  Самат,  что-то  скажу!  - поднял его на руки, высоко вскинул
над  головой,  долго  смотрел сыну в лицо, потом прижал к груди, поцеловал и
опустил на землю.
     - А где сабля, ты привез, дядя? - вспомнил Самат.
     - Ох, я и забыл, сынок, привезу в следующий раз! - пообещал я.
     - Теперь не забудешь, да, дядя? Мы будем играть на том же месте.
     - Хорошо, беги теперь быстрей!
     На  автобазе в плотницкой мастерской я выстругал три игрушечные сабли и
захватил их с собой.
     Дети  действительно  ждали  меня.  Я снова прокатил ребят в машине. Так
началась  дружба  с  сыном и его товарищами. Они быстро привыкли ко мне. Еще
издали бежали к дороге наперегонки:
     - Машина, наша машина идет!
     Ожил  я, человеком стал. Иду в рейс, и на душе светло: какое-то хорошее
чувство  везу  с собой. Знаю, ждет меня сын у дороги. Хоть две минуты посижу
рядом  с  ним  в  кабине.  Теперь  все  мои заботы и помыслы были о том, как
вовремя  подоспеть  к сыну. Я так рассчитывал время, чтобы проезжать перевал
днем.  Дни  стояли теплые, весенние, дети постоянно играли на улице, так что
я  часто  заставал  их  у дороги. Мне казалось, что ради этого только живу и
работаю,  до того я был счастлив. Но иногда сердце замирало от страха. Может
быть,  там,  на  дорожном  участке, знали, что я катаю детей, может, нет, но
сыну  могли  запретить  встречаться  со  мной,  не отпускать его к дороге. Я
очень  боялся, молил в душе Асель и Байтемира не делать этого, не отбирать у
меня хотя бы этих коротеньких встреч. Но однажды так оно и случилось...
     Приближалось  Первое  мая.  Я  решил  сделать сыну подарок к празднику.
Купил  заводную  машину,  грузовичок.  В  тот день я замешкался на автобазе,
выехал  позднее  и  очень  спешил.  Может быть, поэтому у меня было какое-то
нехорошее   предчувствие,   волновался,   тревожился   без  всякого  повода.
Подъезжая   к   дорожному  участку,  я  достал  сверток,  положил  с  собой,
представляя,  как  обрадуется  Самат.  Игрушки у него были и получше, но это
особый  подарок  - от знакомого шофера с дороги мальчугану, мечтающему стать
шофером.  Однако  Самата в этот раз на дороге не оказалось. Ребята подбежали
без него. Я вышел из кабины.
     - А где Самат?
     - Дома, заболел он, - ответил мальчик.
     - Заболел?
     - Нет,  он  не  заболел! - со знающим видом пояснила девочка. - Мама не
пускает его сюда!
     - Почему?
     - Не знаю. Говорит, нельзя.
     Я помрачнел: вот и конец всему.
     - На,  отнеси,  -  подал я было мальчику сверток, но тут же раздумал. -
Или нет, не надо. - Взял назад, понуро пошел к машине.
     - А почему дядя не катает нас? - спросил мальчик у сестры.
     - Он болен, - хмуро ответила она.
     Да,  угадала  девочка.  Хуже  всякой  болезни скрутило меня. Всю дорогу
раздумывал  я, как могло получиться, что Асель до того ожесточилась на меня.
Неужели  в  ней  не  осталось  ни  капли  хотя бы жалости, какой бы я ни был
плохой?  Нет,  не  верилось  мне...  Не  походило  это  на Асель, тут что-то
другое.  А  что?  Откуда  мне  знать...  Я  старался уверить себя, что сын и
правда  приболел  немного.  Почему я не должен верить мальчику? Я так убедил
себя  в  этом, что стало мерещиться, как мечется сын в жару и бреду. А вдруг
надо  помочь  чем-нибудь,  лекарство  какое  достать или повезти в больницу?
Люди-то  живут  на  перевале, а не на проспекте городском! Просто измучился,
извелся.  Спешил  назад,  не  представлял,  что могу сделать, как поступить,
знал  лишь  одно:  скорее  увидеть сына, скорее... Я верил, что встречу его,
сердце  мне  подсказывало.  И  как назло, кончилось горючее в баке, пришлось
остановиться у бензоколонки на перевалочной базе...




     Мой  попутчик  Ильяс  замолчал.  Потирая  ладонью  разгоряченное  лицо,
тяжело вздохнул, поднял до отказа окно и снова, в который раз, закурил.
     Время  было  уже  далеко  за полночь. Кроме нас, в поезде, наверно, все
спали.  Колеса  выстукивали  на  рельсах свою бесконечную дорожную песню. За
окнами  бежала светлеющая летняя ночь, мелькали огоньки полустанков. Паровоз
зычно гудел на бегу.
     - Вот  тут  вы  подошли  ко  мне, агай, и я отказал вам. Теперь понятно
почему?  -  задумчиво  усмехнулся  мой  сосед. - Вы остались у бензоколонки,
потом  обогнали  меня  на  "Победе".  Это  я заметил... Да, ехал, волновался
страшно.  Предчувствие  не  обмануло  меня  -  Самат  ждал у дороги. Завидев
машину, побежал наперерез:
     - Дядя! Дядя шофер!..
     Здоров  мой  мальчик!  Ох, как я обрадовался, в охапку не вместить было
моего счастья!
     Я остановился, выскочил из кабины, побежал навстречу сыну.
     - Ты что, болел?
     - Нет,  мама  не  пускала.  Она  говорит,  чтобы  я не катался на твоей
машине. А я плакал, - пожаловался Самат.
     - Ну, а как же ты пришел сейчас?
     - А  папа  сказал,  что  если  хочется  человеку катать детей, то пусть
катает.
     - Вот как?
     - А я сказал, что буду шофером...
     - Да,  ты  и будешь, еще каким! А знаешь, что я привез тебе? - Я достал
игрушечную  машину.  -  Смотри,  заводной  грузовик,  самое  что  ни на есть
подходящее для маленьких шоферов!
     Мальчик заулыбался, засиял.
     - Я  всегда-всегда  буду  ездить с тобой, да, дядя? - глянул он на меня
просительными глазами.
     - Конечно,  всегда!  -  заверил  я  его.  - А хочешь, поедем со мной на
Первое мая в город, мы машину флажками украсим, а потом я тебя привезу.
     Трудно  сейчас  объяснить,  почему  я  так  сказал, какое имел право и,
главное, почему я сам вдруг поверил в это. Мало того, я пошел дальше.
     - А  если  понравится,  останешься  у меня насовсем! - предложил я сыну
самым  серьезным образом. - Мы будем жить в кабине, я тебя везде буду возить
с собой и никуда не отпущу, не расстанусь. Хочешь?
     - Хочу!  -  сразу  согласился  Самат.  Мы  будем жить в машине! Поедем,
дядя, поедем сейчас!..
     Бывает,  что  и  взрослый вроде ребенка становится. Мы сели в кабину. Я
неуверенно  включил  зажигание, нажал на стартер. А Самат рад, теребит меня,
ласкается,  подпрыгивает  на  сиденье.  Машина  пошла. Самат обрадовался еще
больше,   смеется,  говорит  мне  что-то,  показывает  на  руль,  на  кнопки
приборной  доски. И я вместе с ним развеселился. Но опомнился, в жар кинуло.
Что я делаю?! Притормозил, однако, Самат не дал мне остановиться.
     - Быстрей, дядя, быстрей поехали! - просил он.
     Как  мне  было  отказать  детским  счастливым  глазам? Я прибавил газу.
Только  разогнались,  как  впереди  показался  грейдер,  подновляющий шоссе.
Грейдер  развернулся,  пошел  навстречу,  а  за  ним  в  конце  загона стоял
Байтемир.  Он  перелопачивал  грабаркой  гудрон  на развороте. Я растерялся.
Хотел  остановиться,  но было уже поздно: далеко увез мальчишку. Я пригнулся
пониже  и  отчаянно  газанул.  Байтемир  ничего  не  заметил. Он работал, не
поднимая головы: мало ли машин проходит каждую минуту. Но Самат увидел его:
     - А вон папа! Дядя, давай возьмем и папу, а? Останови, я позову папу!
     Я  молчал.  Остановиться  теперь  было  невозможно,  что я скажу? Самат
вдруг оглянулся назад, перепугался, закричал, заплакал:
     - Я хочу к папе! Останови, я хочу к папе! Останови, не хочу! Ма-ма!..
     Я  затормозил, заводя машину за скалу на повороте. Бросился успокаивать
сына:
     - Не  плачь,  Самат,  ну, не надо! Я сейчас отвезу тебя обратно. Только
не плачь!
     Но перепуганный мальчик ничего не хотел знать.
     - Нет,  не хочу! Я к папе! Открой! - заколотил он в дверцу. - Открой, я
побегу к папе! Открой!
     Вот ведь какая оказия приключилась.
     - Да  ты не плачь! - умолял я. - Сейчас открою, только успокойся! Я сам
отведу тебя к папе. Ну, выходи, пойдем!
     Самат спрыгнул на землю и с плачем побежал назад. Я задержал его:
     - Постой!  Вытри  слезы.  Не  надо  плакать.  Я  прошу  тебя, сынок мой
родимый,  не плачь! А машину свою, что ж ты, а? Смотри! - Я схватил игрушку,
дрожащими  руками  закрутил завод. - Смотри, как она побежит к тебе, лови! -
Машина  покатилась  по дороге, наткнулась на камень, опрокинулась и кувырком
полетела в кювет.
     - Не  хочу!  -  пуще  прежнего  залился  Самат  и  побежал  от меня без
оглядки.
     Горячий ком подкатил к горлу. Я пустился догонять сына:
     - Постой,  да  ты  не  плачь,  Самат!  Постой,  я  твой... я твой... Ты
знаешь!.. - но язык не повернулся сказать.
     Самат  убегал не оглядываясь, скрылся за поворотом. Я добежал до скалы,
остановился, глядя вслед сыну.
     Я  видел,  как  Самат  подбежал  к  работающему  на  дороге Байтемиру и
бросился  к  нему.  Байтемир  присел, обнял его, прижал к себе. Мальчик тоже
обнял его за шею, пугливо поглядывая в мою сторону.
     Потом  Байтемир  взял  его  за руку, перебросил грабарку через плечо, и
они пошли по дороге - большой и маленький человек.
     Я  долго стоял, притулившись к скале, затем повернул назад. Остановился
возле  игрушечной машинки. Она лежала в кювете колесами вверх. Слезы потекли
по  моему лицу. "Ну, вот и все!" - сказал я своей большой машине, поглаживая
ее  по  капоту.  Меня  обдало тепло мотора. Что-то родное было теперь даже в
машине, свидетельнице моего последнего свидания с сыном...




     Ильяс поднялся, направился в коридор.
     - Подышу свежим воздухом, - сказал он в дверях.
     Я  остался  в  купе.  Предрассветное  небо белеющей полосой качалось за
окном. Смутно мелькали телеграфные столбы. Можно было погасить свет.
     Я  лежал  на  полке  и думал, рассказать ли Ильясу то, что мне было уже
известно  и  чего  он  не  знал?  Но  он не появлялся. Так я ему ничего и не
рассказал.




     С  дорожным  мастером Байтемиром мне довелось познакомиться в то время,
когда Ильяс уже знал, что Асель и его сын живут на перевале.
     На  Памир  ждали делегацию дорожных работников Киргизии. В связи с этим
таджикская  республиканская  газета поручила мне написать очерк о киргизских
горных дорожниках.
     В   числе  делегатов  был  Байтемир  Кулов,  один  из  лучших  дорожных
мастеров.
     Я приехал на Долон, чтобы познакомиться с Байтемиром.
     Встретились  мы  неожиданно и поначалу очень удачно для меня. Где-то на
самом  перевале  наш  автобус  остановил  рабочий  с красным флажком в руке.
Оказывается,  только  что  произошел  обвал,  и  теперь ремонтники расчищали
дорогу.  Я  вышел  из  автобуса,  направился к месту обвала. Участок уже был
взят  в  прочные  опалубки. Бульдозер сбрасывал землю под откос. Там, где он
не  мог  развернуться,  орудовали  рабочие с трамбовками и лопатами в руках.
Человек  в брезентовом плаще и кирзовых сапогах шагал вместе с бульдозером и
подавал команду трактористу:
     - Возьми  левей!  Зайди  еще  разок! Пройдись над опалубкой! Так! Стоп!
Назад!..
     Дорога  была почти восстановлена, проезд расчищен. Шоферы с двух сторон
отчаянно  сигналили,  ругались,  требуя  открыть путь, а человек в плаще, не
обращая   внимания,  спокойно  распоряжался.  Он  снова  и  снова  заставлял
бульдозер  прохаживаться  по  дороге,  приминать  грунт  в  опалубке.  "Это,
наверно,  и  есть Байтемир. Хозяин своего дела!" - решил я. И не ошибся, это
оказался Байтемир Кулов. Наконец путь был открыт, машины разъехались.
     - А вы что же, автобус-то ушел? - сказал мне Байтемир.
     - А я к вам!
     Байтемир  не  показал  своего  удивления. Просто и с достоинством пожал
мне руку:
     - Рад буду гостю.
     - У  меня  к  вам дело, Баке, - обратился я, называя его уменьшительным
именем. - Вы знаете, что наши дорожники должны поехать в Таджикистан?
     - Слышал.
     - Так вот, перед вашим отъездом на Памир я хотел поговорить.
     По  мере  того, как я объяснял цель своего приезда, Байтемир все больше
хмурился, задумчиво поглаживая жесткие бурые усы.
     - Что  вы  приехали, это хорошо, - сказал он, - но на Памир я не поеду,
и писать обо мне не стоит.
     - А почему? Дела? Или дома что?
     - Дела  какие  -  дорога.  Сами  видите. А дома? - он примолк, доставая
папиросы.  -  Дома...  тоже,  конечно,  дела, как у всех, семья... Однако на
Памир я не поеду.
     Я  принялся  убеждать  его,  разъяснять,  как  важно,  чтобы  в составе
делегации  был  такой  дорожный  мастер,  как  он. Байтемир слушал больше из
вежливости, уговорить его мне так и не удалось.
     Я  был  очень  раздосадован,  и  прежде  всего  на  себя.  Изменило мне
профессиональное  чутье,  не  так я подошел к этому человеку. Мне предстояло
уехать ни с чем, не выполнив задания редакции.
     - Что   ж,  Баке,  извините,  я  поеду.  Подойдет  сейчас  какая-нибудь
попутная машина...
     Байтемир  внимательно  посмотрел  на  меня  спокойными, умными глазами,
улыбнулся в усы.
     - Городские   киргизы   забывают   обычай.  У  меня  есть  дом,  семья,
дасторкон*  и  ночлег. Раз вы приехали ко мне, уедете завтра из дому, а не с
дороги.  Пойдемте,  я отведу вас к жене и сыну. Не обижайтесь, мне еще обход
надо сделать засветло. Я быстро вернусь. Работа такая...
     ______________
     * Дасторкон - праздничная скатерть с угощением для гостя.

     - Погодите, Баке, - попросил я. - Пойду-ка и я вместе с вами в обход.
     Байтемир лукаво прищурился, оглядывая мой городской костюм.
     - Да  вроде  бы  неудобно  вам  бродить  со  мной.  Концы далекие, пути
крутые.
     - Ничего!
     И  мы  пошли.  Останавливались  возле  каждого  моста,  поворота, возле
обрывов  и  нависающих  скал. Естественно, мы разговорились. До сего времени
для  меня загадка, с чего, с какого слова началось, каким образом я завоевал
доверие  и  симпатию  Байтемира. Он рассказал мне всю свою историю и историю
своей семьи.




     Вы  спросили, почему я не желаю ехать на Памир. Я сам памирский киргиз,
а   очутился  здесь,  на  Тянь-Шане.  Чуть  ли  не  мальчишкой  попал  я  на
строительство  Памирского  тракта. Пошел по комсомольскому призыву. Работали
мы  горячо,  с  охотой, особенно молодежь. Еще бы, дорога шла на недоступный
Памир! Вышел я в ударники, получал премии, награды. Но это так, к слову.
     Там,  на  стройке, встретил я одну девушку. Полюбил ее, крепко полюбил.
Была  она хороша и умна. Пришла из аила на стройку; в ту пору для киргизской
девушки  это  была  не простая задача. И сейчас не так легка девичья дорога,
сами  знаете,  обычаи еще сковывают. Прошло около года. Строительство тракта
подходило  к  концу.  Нужны  были кадры для эксплуатации дороги. Построить -
полдела,  это  можно  одолеть  общими  силами,  а  вот потом следить надо за
дорогой  умеючи.  Был  у нас один молодой инженер - Хусаинов, он и сейчас по
дорожной  части,  крупный  работник.  Дружили  мы с ним. Хусаинов и надоумил
меня  поехать  на  курсы. Думал я, не дождется Гульбара, увезут ее в аил, но
нет,  дождалась.  Мы  поженились  и  остались там, на дорожном участке. Жили
хорошо,   дружно.   Надо  сказать,  для  дорожников,  живущих  в  горах,  на
перевалах,  крепкая семья, жена особенно много значат. Позднее я испытал это
на  себе.  И  если  я полюбил на всю жизнь свою работу, то немалая заслуга в
этом  была  жены.  Родилась  у  нас  девочка,  а потом вторая, и тут как раз
грянула война.
     Памирский  тракт  стал  как  река  во  время ливня. Хлынул народ вниз -
уходил в армию.
     Мне  тоже  пришел черед. Утром мы все вышли из дому к дороге. Маленькую
дочурку  я нес на руках, старшенькая шла рядом, уцепившись за меня. Гульбара
моя,  бедная  Гульбара!  Она  крепилась, старалась быть спокойной, несла мой
походный  мешок,  но  я-то  зная, каково ей оставаться в безлюдных горах, на
дорожном  участке  с  двумя малыми детьми. Я собирался отправить их в аил, к
своим  родственникам,  но  Гульбара  не  захотела. "Перебьемся, - говорит, -
будем  ждать  тебя,  да и дорогу нельзя оставить без присмотра..." Последний
раз  мы  стояли  у  обочины  шоссе,  я  смотрел на жену, на детей, прощался.
Совсем-совсем молодыми были мы тогда с Гульбарой, только начинали жить...
     Попал  я  в  саперный  батальон. Сколько понаделали мы на военной земле
дорог,  переправ,  мостов!  Счету  нет!  Через Дон, через Вислу и Дунай шли.
Стынешь,  бывало,  в  ледяной  воде, горишь в дыму и пламени, снаряды рвутся
кругом,  разносят  переправу,  люди  гибнут, и уж сил нет никаких, убили бы,
что  ли, поскорей! Но как вспомнишь своих, что ждут в горах, и откуда только
силы  берутся.  Нет,  думаешь,  не за тем я пришел с Памира, чтобы погибнуть
здесь  под  мостом.  Зубами  крутил  проволоку  на разъезжающихся крепях, не
сдавался... И не погиб, дошел почти до Берлина.
     Жена  мне  писала  часто,  благо  почта  мимо по тракту шла. Писала все
подробно,  и о дороге тоже - она осталась мастером вместо меня. Знал, тяжело
ей, дорога-то не где-нибудь, а на Памире.
     Только  весной  сорок  пятого  перестал  я  вдруг  получать вести. "Ну,
известно,  на  фронте  все бывает" - успокаивал себя. И вот однажды вызывают
меня  в  штаб полка. Так и так, мол, старшина, повоевал, благодарность тебе,
награды.  Возвращайся  домой, ты там сейчас нужнее. Я, конечно, обрадовался.
Телеграмму  даже  послал.  На  радостях  и не задумался над тем, почему меня
отпустили домой раньше срока...
     Прибыл  я  в свои места, в военкомат не стал заезжать, успеется, никуда
не  денусь.  Домой! Домой скорее! Встретилась попутная полуторка, и двинул я
вверх по Памирскому тракту.
     Крылья  бы  мне, привык на фронтовых машинах разъезжать, кричу шоферу в
кабину:
     - Поднажми, браток, не жалей ты свою дребезжалку! Домой еду!
     И  вот  уже  близко.  За поворотом мой участок. Не утерпел. Спрыгнул на
ходу  с  машины,  вещмешок  за  плечо - и бегом. Бегу, бегу, миновал поворот
и...  не  узнаю  ничего. Все будто на месте. И горы стоят там же и дорога та
же,  только нет жилья. Ни души кругом. Одни только камни лежат навалом. Двор
наш  был  чуть на отшибе, под самой горой. Места там тесные. Как глянул я на
гору  -  обомлел.  Снежная  лавина сорвалась с крутизны. Все снесло на своем
пути  подчистую,  ничего не оставила, точно когтистой лапой сорвала землю со
склона  и  далеко  вниз  по  ложбине пропахала огромный овраг. Жена писала в
последнем  письме,  что снегопады были глубокие и вдруг начались дожди. Надо
было заранее взорвать лавину, спустить ее, да разве это женское дело...
     Вот  тебе  и  встретился  со  своей семьей! Тысячу раз смотрел смерти в
глаза,  живой вернулся из ада, а их здесь как не было... Стою и двинуться не
могу.  Хочу  закричать,  заорать  так,  чтоб  горы  вздрогнули,  -  не могу.
Закаменело  во  мне  все,  будто  и  не  живой я уже. Слышу только, вещмешок
сползает  с  плеча и падает у ног. Так я бросил его там, подарки вез дочкам,
жене,  обменял  по  пути кое-что из барахла на леденцы... Долго стоял я, все
будто  ждал какого-то чуда. Потом повернулся и пошел назад. Остановился раз,
глянул:  горы  раскачиваются  из стороны в сторону, сдвигаются, наваливаются
на  меня.  Закричал  я  и пустился бежать. Прочь! Прочь от проклятого места!
Вот тогда я и заплакал...
     Не  помню,  как и куда я шел, на третий день очутился на станции. Брожу
среди  народа как потерянный. Окликнул меня по имени какой-то офицер. Смотрю
-  Хусаинов,  возвращается  домой,  демобилизовался. Я ему рассказал о своем
несчастье.  "Куда  же,  -  говорит, - ты теперь?" А я и сам не знаю! "Нет, -
говорит,  -  не  годится  так,  перетерпи. Не позволю тебе слоняться одному.
Поедем-ка на Тянь-Шань строить дорогу, а там видно будет..."
     Так  я  и  попал  сюда.  Первые годы мосты строил на трассе. Время шло,
надо  было определяться куда-нибудь на постоянное жилье. Хусаинов в то время
работал  уже  в  министерстве.  Он  часто заезжал ко мне, советовал пойти на
прежнюю  работу дорожным мастером на участок. Я не решался. Страшно было. На
стройке  я  не  один,  с народом, все легче. А там, кто его знает, пропаду с
тоски.  Я  все  не мог прийти в себя, прошлое не забывалось. Будто кончилась
на  том  жизнь  и  нет  ничего впереди. О женитьбе и мыслей не было. Слишком
любил  я  свою  Гульбару и детишек. Казалось, что никогда и никто не заменит
мне  их.  А  жениться  так,  лишь  бы  жить  - это не дело. Лучше оставаться
одному.
     Ну,  надумал я все же пойти на участок мастером: попробую, не получится
-  уеду  куда-нибудь.  Дали  мне участок здесь, на самом перевале. И ничего,
постепенно   прижился,  привык.  Может,  потому,  что  участок  хлопотливый:
перевал.  А  мне даже лучше. Со временем приутихла боль в душе, притупилась.
Иногда  только  снилось:  стою окаменевший перед тем местом, где был двор, и
чувствую,  как  сползает  вещмешок  с  плеча... В такие дни с утра уходил на
дорогу  и  не  возвращался домой до позднего вечера. Так я и оставался один.
Кое-где,  правда,  шевельнется  грустная  мысль:  "А  может,  еще  будет мне
счастье?"
     И пришло оно, трудное, мучительное, когда меньше всего я этого ждал.
     Как-то  раз года четыре назад у соседа мать заболела. Самому ему трудно
вырваться  из  дому: работа, семья, дети, а старушке день ото дня все хуже и
хуже.  Я  и  решил  показать  ее врачам. Пришла как раз на участок машина из
дорожного  управления,  привезла  что-то. На ней мы и поехали в город. Врачи
хотели  было  устроить  старушку  в  больницу,  да  куда  там.  "Помирать, -
говорит,  - буду дома, не хочу оставаться. Увози меня, а то прокляну". Так и
пришлось  везти  назад.  Время было уже позднее. Миновали перевалочную базу.
Вдруг шофер остановил машину. Слышу, спрашивает:
     - Куда вам?
     Женский голос ответил что-то, послышались шаги.
     - Садитесь! - сказал шофер. - Что же вы? - и подогнал машину.
     К  борту  подошла молоденькая женщина с ребенком на руках и с небольшим
узелком.  Я  помог  ей забраться в кузов, уступил место у кабины, чтоб ветер
поменьше лютовал, сам пристроился в углу.
     Мы  поехали.  Холодина  стояла  страшная.  Ветер дул сырой, промозглый.
Ребенок   расплакался.  Она  его  укачивала,  нянчила,  а  тот  и  не  думал
успокаиваться.  Вот  беда!  В  кабину  бы  ее  посадить, да там старуха едва
живая. Тогда я притронулся к ее плечу:
     - А  ну,  дайте мне его, может, успокоится, а сами пригнитесь ниже, все
ветра меньше.
     Я  запрятал  малыша  под  полушубок,  прижал  к  себе. Он утих, засопел
носиком.  Хорошенький такой, месяцев десяти примерно. Я держал его под левым
боком.  И  вдруг  ворохнулось  мое  сердце  в  груди,  сам  не  знаю почему,
забилось,  как  подбитая  птица. Горестно и радостно стало мне. "Эх, неужели
никогда  не  быть  мне  отцом?"  - подумал я. А малыш приткнулся, и дела ему
никакого.
     - Мальчик? - спросил я.
     Она  кивнула головой. Вижу, замерзла, бедняжка, пальто на ней тонкое. А
я  и  зимой  плащ  ношу  поверх  полушубка,  нельзя в нашей работе без него.
Придерживая малыша, я протянул ей свободный рукав:
     - Тяните с меня плащ. Так простыть можно.
     - Нет, что вы, не беспокойтесь, - отказалась она.
     - Тяните, тяните! - потребовал я. - Укрывайтесь от ветра.
     Она укуталась в плащ, я подоткнул полы ей под ноги.
     - Согрелись немного?
     - Согрелась.
     - А что же вы так поздно?
     - Так уж пришлось, - тихо ответила она.
     Тем  временем  мы пошли по ущелью. Здесь был рудничный поселок. Все уже
спали,  в окнах темно. Собаки с лаем бежали за машиной. И тут я спохватился:
куда  она  едет? Я почему-то думал, что на рудник, дальше некуда: перевал, а
там наш участок.
     - Вы,  наверное,  приехали?  -  сказал  я  ей  и  постучал  в кабину. -
Осталось недалеко до перевала, а дальше машина не пойдет.
     - А здесь что? - спросила она.
     - Рудник. Вам разве не сюда?
     - Я...  я сюда ехала, - неуверенно сказала она. Но затем быстро встала,
подала  мне  плащ, взяла на руки ребенка. Он сразу начал хныкать. Что-то тут
было неладно, беда у нее. Оставить ее одну ночью, в холод?
     - Вам  некуда  ехать!  -  без обиняков сказал я. - Не подумайте плохое.
Дайте   сюда  малыша!  -  Я  почти  силой  взял  его.  -  Не  отказывайтесь.
Переночуете  у  нас  на  участке, а там дело ваше. Все! Поехали! - крикнул я
шоферу.
     Машина  тронулась.  Она  сидела  молча,  уткнув лицо в ладони. Не знаю,
может быть, плакала.
     - Не  бойтесь!  -  успокоил  я.  -  Я  вам ничего худого не сделаю... Я
дорожный мастер - Байтемир Кулов. Можете верить мне.
     Устроил  их  у  себя.  Была  у нас свободная комнатушка в пристройке во
дворе,  улегся  я  там  на топчане. Долго не засыпал. Раздумывал. Неспокойно
мне  было.  Расспрашивать  неудобно, я сам не люблю этого, а все же пришлось
кое-что  спросить:  вдруг  человеку  помощь  нужна.  Отвечала  она скованно,
неохотно.  Однако  я  угадывал  то, что она не договаривала. Когда человек в
горе,  за  каждым  словом  его  - десять невысказанных. Ушла она из дому, от
мужа.  Гордая, должно быть. Заметно, что страдает, убивается, но не сдается.
Ну  что  ж, каждый волен поступать, как хочет. Ей виднее. И все же жалко мне
было  ее,  совсем  молодая  женщина.  На  девушку  похожа,  стройная  такая.
Ласковая,  наверно,  душевная.  Как мог человек допустить, чтобы она бросила
все  и  ушла?  Ну,  да  это  их дело. Посажу завтра на какую-нибудь попутную
машину  - и до свидания. Устал я в тот день, засыпаю, и кажется мне, что еду
в  машине,  а  под  полушубком  у  меня  малыш.  Пригрелся,  прижимается под
сердцем.
     Поднялся  я на рассвете. Пошел в обход, да что-то быстро вернулся. "Как
там,  -  думаю,  - мои гости?" Осторожно, чтобы не разбудить, затопил печку,
поставил  самовар.  А  она,  оказывается,  уже  встала и собиралась уезжать.
Благодарит  меня.  Без чая я их не отпустил, заставил немного подождать. Мой
ночной  попутчик-малыш  оказался забавным мальчуганом. Большой радостью было
повозиться с ним... За чаем я спросил:
     - Вам куда ехать?
     Она подумала и сказала:
     - В Рыбачье.
     - Родные там?
     - Нет. Родители мои в аиле, за Тосором.
     - О, так это вам с пересадкой придется. Неудобно.
     - А  я и не еду туда. Нельзя нам в аил, - задумчиво сказала она сыну. -
Мы сами виноваты.
     Я  предположил,  что  она,  наверно, вышла замуж против воли родителей.
Так оно потом и оказалось.
     Собралась  она идти на дорогу, но я уговорил повременить, посидеть пока
дома, чтобы не стоять с ребенком на ветру. Машину мог и я остановить.
     Я  шел  к  дороге  с  тяжелой душой. Не знаю отчего, грустно и тоскливо
становилось при мысли, что они сейчас уедут, а мне опять оставаться одному.
     Сначала  попутные  машины  не  попадались. А потом я пропустил одну, не
поднял  руку.  И  сам перепугался. Зачем я это делаю? Вот тут и начались мои
мучения.  Машины  шли,  а  я  все  откладывал. "Сейчас, - думаю, - следующую
машину  остановлю",  и  снова  рука  не поднималась. В жар бросило меня. Она
ждет  там,  надеется.  Противен  стал сам себе, а поделать ничего с собой не
могу.  Шагаю  по дороге взад-вперед. Какие-то оправдания, причины нахожу. То
кабина  холодная - стекла выбиты, то машина не та, то шофер не приглянулся -
лихач,  а  может,  подвыпивший.  А  когда  машины  шли  с занятыми кабинами,
радовался,  как  мальчишка.  Только  не  сейчас,  только бы еще немного, еще
минут  пять  побыли  бы дома. "А куда ей ехать? - подумал я. - В аил нельзя,
сама  сказала.  В  Рыбачье, где приткнется она там с ребенком? Погубит его -
зима.  Так  пусть  лучше  остается здесь. Поживет немного, поразмыслит что к
чему. Может, вернется назад к мужу. Или он ее разыщет..."
     Эх,  наказанье,  лучше  бы  я сразу привел ее к дороге и отправил! Часа
три  я  так  шагал  и топтался на месте. Возненавидел себя. "Нет, - думаю, -
приведу  ее  и  при  ней остановлю машину. Иначе ничего не получится". Пошел
назад  к дому. А она уже выходит из дверей, истомилась в ожидании. Мне стало
стыдно, глянул на нее, как провинившийся мальчишка.
     - Заждались?  -  пробормотал  я.  -  Машин нет попутных, не то что нет,
неподходящие  вроде.  Вы  извините... Не подумайте чего-нибудь... Ради бога,
зайдите на минуту в дом. Очень прошу вас!
     Она удивленно и грустно посмотрела на меня. Молча вернулась в дом.
     - Вы жалеете меня? - спросила она.
     - Нет,  не потому. Понимаете... Боюсь за вас. Трудно придется. Как жить
будете?
     - Работать буду. Мне не привыкать.
     - Где?
     - Где-нибудь  устроюсь.  Но  назад  не  вернусь  и в аил не поеду. Буду
работать и жить.
     Я  замолчал.  Что я мог возразить? Она сейчас ни о чем не думала. В ней
говорили  обида,  гордость.  Эти  чувства  гнали ее неизвестно куда. Но ведь
легко  сказать  -  буду  работать  и  жить. Не так-то сразу это получится. А
неволить человека нельзя.
     Мальчик  потянулся  ко мне. Я взял его на руки. Поцеловал, а сам думаю:
"Эх,  хорошенький  ты  мой,  придется  нам сейчас расстаться. Дорогим ты мне
стал, как свой, родной..."
     - Ну что ж, пойдемте, - тихо сказал я.
     Мы встали. Я понес малыша, но в дверях остановился.
     - А  работа и у нас найдется, - проговорил я. - Можете жить и работать.
Квартирка  есть  небольшая.  Правда,  оставайтесь. Не спешите. Уехать всегда
успеете. Подумайте...
     Она сначала не соглашалась. Но в конце концов я убедил ее.
     Так Асель с сынишкой Саматом остались у нас на дорожном участке.
     Комнатушка,  что пристроена во дворе, была холодной, и я настоял, чтобы
Асель  с  сыном  поселилась в моем доме, а сам перебрался в пристройку. Меня
это вполне устраивало.
     С  той  поры  жизнь  моя  стала  иной.  Ничего  будто  не изменилось, я
по-прежнему  оставался  один,  но ожил во мне человек, отогрелась душа после
долгого  одиночества.  Конечно,  и раньше я был среди людей, но можно жить с
ними  бок  о бок, работать, дружить, делать общее дело, помогать и принимать
помощь,  и  все-таки  есть  такая  сторона жизни, которую ничем не заменишь.
Привязался  я  к  малышу.  В  обход иду, укутаю его потеплей и беру с собой,
ношу  по  дорогам.  Все  свободное время проводил с ним. Не представлял, как
жил  раньше.  Соседи  мои - люди хорошие, добры были и с Асель, и с Саматом.
Детей  кто  не  любит?  А  Асель,  душевная,  открытая,  быстро прижилась на
участке.  А  я  прикипел  к  малышу еще из-за нее, Асель. Что скрывать; и от
себя-то  не  скрыл,  как  ни  пытался.  Полюбил  я ее. Полюбил сразу, на всю
жизнь,  всей  душой. Все прожитые в одиночестве годы, вся тоска и страдание,
все,  что  было  потеряно, все слилось в этой любви. Но сказать об этом я не
имел  права.  Ждала  она  его.  Долго  ждала, хотя и не подавала вида. Часто
замечал  я,  когда  работали  мы  на  дороге,  как встречала и провожала она
ожидающими  глазами  каждую  проходящую  машину.  А иногда брала сына, шла к
дороге  и  часами  просиживала там. А он не появлялся. Не знаю, кто он был и
какой из себя, этого я не спрашивал, и она никогда не рассказывала.
     Время  шло  понемногу. Самат подрастал. Ох, и шустрый, славный карапуз.
Не  знаю,  научил  его  кто или сам он, только стал называть меня папой. Как
увидит,  бросается на шею: "Ата! Ата!" Асель задумчиво улыбалась, глядела на
него. А мне и радостно к больно. Рад бы ему отцом быть, да что поделаешь...
     В  тот  год  летом  как-то  раз  ремонтировали  мы  дорогу.  Машины шли
проездом. Асель вдруг крикнула одному шоферу:
     - Эй, Джантай, остановись!
     Машина  проскочила  с разгона и затормозила. Асель побежала к шоферу. О
чем они там поговорили, не знаю, но услышал, как она вдруг крикнула:
     - Врешь ты! Не верю! Уезжай отсюда! Уезжай сейчас же!
     Машина  пошла  дальше,  а Асель кинулась через дорогу и побежала домой.
Кажется, плакала она.
     Работа  валилась  из  рук.  Кто  он?  Что  сказал ей? Всякие сомнения и
догадки  одолевали. Не утерпел я, пошел домой, а Асель не выходит. Вечером я
все же зашел к ней.
     - А где Самат? Соскучился я по нем!
     - Вот он здесь, - уныло ответила Асель.
     - Ата! - потянулся ко мне Самат.
     Я поднял его на руки, забавляю, а она сидит печальная и молчит.
     - Что случилось, Асель? - спросил я.
     Асель тяжело вздохнула.
     - Уеду  я,  Баке,  -  ответила она. - Не потому, что мне здесь плохо. Я
вам  очень  благодарна,  очень. Но только уеду... Куда глаза глядят, сама не
знаю куда.
     Я  вижу,  действительно  может  уехать.  Мне  ничего не оставалось, как
сказать правду:
     - Что  ж,  Асель,  задерживать  не  имею права. Но и мне не жить здесь.
Придется  уйти.  А  я  уже  один  раз  покидал  пустое  место.  Да  что  тут
объяснять!..  Сама  знаешь,  Асель. Если ты уедешь, для меня это будет то же
самое,  как  тогда  на Памире. Подумай, Асель... А если вернется он и сердце
позовет назад, то мешать не буду, ты всегда свободна, Асель.
     С  этими  словами я взял Самата на руки и пошел по дороге. Долго ходили
мы с ним. Ничего не понимал он, малыш мой.
     Асель  пока от нас не уезжала. Но о чем она думала, что решила? Высох я
за эти дни, почернел лицом.
     И  вот  как-то  в  полдень  вхожу  во двор, смотрю, Самат по-настоящему
пытается ходить. Асель поддерживает его, боится - упадет. Я остановился.
     - Баке, а сын твой уже ходит, смотри! - радостно улыбнулась она.
     Как  она  сказала?  Сын  твой!  Я  бросил  лопату, присел на корточки и
поманил к себе малыша:
     - Тай-тай-тай,  верблюжонок  мой!  Ну,  иди  ко  мне,  топай ножками по
земле, смелей топай!
     Самат раскинул руки.
     - Ата! - ковыляет ножками, бежит.
     Я  подхватил  его  на  лету, высоко вскинул над собой и крепко прижал к
груди.
     - Асель!  -  сказал  я  ей. - Давай устроим завтра праздник "разрезания
пут" для детворы. Ты приготовь веревочку из белой и черной шерсти.
     - Хорошо, Баке! - засмеялась она.
     - Да, да, обязательно из белой и черной шерсти...
     Я  сел  на лошадь, поскакал к друзьям-скотоводам, кумыс привез, свежего
мяса,  и  на  другой  день  мы  пригласили соседей на наш маленький праздник
"разрезания пут".
     Я  поставил  Самата  на  землю, спутал ему ноги черно-белой веревочкой,
как  бы  стреножил.  А  рядом с ним положил ножницы и скомандовал детям, что
стояли на другом конце двора.
     - Кто   первый  прибежит  и  разрежет  путы,  тому  первый  подарок,  а
остальным - по очереди. Пошли, ребята! - махнул я рукой.
     Дети с гиканьем пустились бежать, как на скачках.
     Когда путы были разрезаны, я сказал Самату:
     - Ну, сын мой, беги теперь! Берите его, ребята, с собой!
     Дети  взяли  Самата  за  руки,  а  я  проговорил  вслед,  ни  к кому не
обращаясь:
     - Люди!  Мой  жеребенок  побежал  по  земле! Пусть он будет быстроногим
скакуном!
     Самат  бежал  за  детьми,  потом обернулся: "Ата!" - и упал. Мы с Асель
разом  бросились  к  нему.  Когда  я поднял с земли малыша, Асель первый раз
сказала мне:
     - Родной ты мой!
     ...Вот так мы стали мужем и женой.
     Зимой  вместе  с  сынишкой  съездили к старикам в аил. Долго они были в
обиде.  Пришлось  нам  с  Асель  за  все  ответ  держать.  Я  им  всю правду
рассказал,  все,  как  было. И они простили Асель, ради внука простили, ради
нашего будущего.
     Время  шло  незаметно.  Самату  сейчас пятый год. Во всем у нас с Асель
согласие,  и  только  одного  мы  никогда не затрагиваем, только об одном не
упоминаем.  Между  нами  как  бы  молчаливый договор: тот человек для нас не
существует...
     Но  в  жизни  не  всегда  бывает так, как ты хочешь! Он объявился здесь
совсем недавно...
     Случилась  авария  на  дороге. В ночное время. Мы с соседом, помощником
моим,  побежали  узнать, что произошло. Прибегаем. Грузовая машина врезалась
в  столбы.  Шофер  весь  побит,  почти  без  сознания и пьяный. Узнал я его,
только  имя  не  мог  вспомнить. Вызволил он нас однажды из беды, потянул на
буксире  машину  на  перевал.  А  это  не  шуточное дело - по Долону. Раньше
такого  здесь  не  бывало.  А  он  оказался  напористым,  отчаянным  парнем,
притащил  нас  на  усадьбу. Очень понравился он мне тогда, по душе пришелся.
Вскоре  после  этого  кто-то добрался до перевала с прицепом. Совсем немного
оставалось  ему,  да,  видно, что-то помешало. Завалил шофер прицеп в кювет,
бросил  и  уехал.  Я  подумал  еще  тогда,  не  он ли, эта отчаянная голова.
Пожалел,  что  не удалось смельчаку добиться своего. Но после машины стали с
прицепом ходить через перевал. Приспособились ребята и правильно сделали.
     Честно  скажу,  в  первый момент я не знал, что это был он, человек, от
которого  ушла Асель. Но если бы знал, сделал бы то же самое. Притащил я его
домой,  и  сразу  все  стало  ясно.  В  этот  момент Асель внесла дрова. Как
увидела  его, так и посыпались поленья на пол. Однако никто из нас и виду не
подал.  Будто  встретились  впервые.  Тем  более я должен был держать себя в
руках,  чтобы  каким-нибудь  неосторожным словом или намеком не причинить им
боли,  не  помешать  заново  понять  друг  друга. Я тут ничего не решал. Они
решали:  между  ними  было  их  прошлое,  между ними был их сын, с которым я
лежал на кровати, прижимал к себе и ласкал.
     В эту ночь никто из нас не спал, каждый думал о своем. И я о своем.
     Асель  может  уйти  с  сыном. Это их право. Пусть они поступят так, как
велит  им  сердце  и  разум.  А я... да что говорить, не обо мне речь, не от
меня зависит, я не должен мешать...
     Он  и сейчас здесь, ездит по нашей трассе. Где он был все эти годы, чем
занимался? Но это неважно... Это их дело...




     Мы  возвращались  с  Байтемиром  с  обхода. Вечерело. Дымчатый весенний
закат  разливался  в  поднебесье  над  ледяными вершинами Тянь-Шаня. С ревом
проносились машины по дороге.
     - Вот  как  оно  получается,  -  задумчиво  проговорил  Байтемир  после
некоторого  молчания.  -  Не  должен  я  сейчас  уезжать из дому. Если Асель
надумает  уходить,  пусть совесть ее будет чиста, пусть скажет мне об этом и
получит  последнее напутствие сыну. Ведь он мне роднее родного. А отнять его
у  них не могу... Потому и не еду никуда. Тем более на Памир. Не для газеты,
конечно, я рассказываю. Просто как человек человеку...




     С Ильясом мы расстались в Оше. Он поехал на Памир, а я по своим делам.
     - Приеду,  разыщу  Алибека.  Начну  новую  жизнь!  - мечтал Ильяс. - Не
думайте,  я  не  пропащий  человек. Пройдет время, женюсь, будет у меня дом,
семья,  дети - словом, все как у людей. И друзья и товарищи найдутся. И лишь
одного  у  меня  не  будет,  того, что потеряно безвозвратно, навсегда... До
последних  дней  своих,  до  последнего  вздоха  буду  помнить  Асель  и все
прекрасное, что было между нами.
     Ильяс задумался, опустив голову. Помолчав, добавил:
     - В  день  отъезда  я  пошел к озеру, на то самое обрывистое взгорье. Я
прощался  с  Тянь-Шаньскими горами, с Иссык-Кулем. Прощай, Иссык-Куль, песня
моя  недопетая!  Унес бы я тебя с собой, с синевой твоей и берегами желтыми,
да  не  дано,  так же как не могу я унести с собой любовь любимого человека.
Прощай,  Асель! Прощай, тополек мой в красной косынке! Прощай, любимая. Будь
счастлива!..

Last-modified: Sun, 08 Jun 2003 09:20:45 GMT

Оцените этот текст: